Аннотация: Короткая зарисовка из жизни скучающей аристократки
"Леди и музыкант"
Она стояла у окна, лицо ее было обращено к открытым ставням. Солнце обволакивало ее стройный стан, переливалось золотыми искрами в забранных в тугой пучок волосах. Белое легкое платье молодой женщины казалось облаком, неожиданно влетевшим в залитую светом, благоуханную комнату, обставленную с изыском и роскошью, какую могли позволить себе немногие в этом городке. Суровые нравы здешних жителей, холодные, темные горы, окружавшие предместья - все это слишком контрастировало с той нежной прелестью, что заполняла душу каждого входившего в особняк, где жила немного чудаковатая, но прекрасная и поистине светская дама. Когда вечерами улицы смолкали и затихали, и лишь редкие быстрые прохожие были единственным свидетельством, что местность все же обитаема, в ее будуарах, напротив, играла музыка, устраивались танцы, а вместо второсортной браги гостям предлагались дорогие нектары и напитки. Здесь всегда было мило и весело, а несколько минут вокала и поэзии привносили в званные приемы аромат чего-то иноземного и очень романтичного.
Бывавшие здесь мужчины с первых же минут влюблялись в хозяйку дома, которая являлась к ним, неизменно приветливая и кокетливо сдержанная. Она позволяла им флиртовать с собой, но ни разу ни один из них не посмел перешагнуть дозволенной черты поведения. По ней вздыхали, ей слагали оды, утрами ей в постель приносили записки и корзины цветов, не слишком ярких, ибо природа северных предгорий не баловала красками и оттенками. Она не была актрисой, чьи выступления и талант могли привлечь толпы восторженных поклонников, хотя ее манеры и образ жизни сами по себе обладали моментом театральности. Не была она великой политической спорщицей, прогрессивные взгляды которой становились бы центром внимания охваченных модными веяниями собеседников. Просто она оказывалась воплощением добродетельной жены, идеальной матери и непременно любимой. Она будто олицетворяла собой любовь, Психею, Эвридику, Венеру - кого угодно из воспетых миром женщин, и именно эта черта придавала ей особый шарм красоты и непорочности.
Он знал все ее соблазнительные качества, любил и уважал ее. Но, вопреки остальным, он продолжал ее бояться, на людях сторонился встреч с ней, хотя буквально все ее знакомые отдали бы целые состояния, лишь бы поменяться с ним ролями. Он аккуратно навещал ее раз в неделю и дарил ей скромные букетики - несколько стебельков вереска, сухого или цветущего, в зависимости от сезона. На более дорогие подношения у него не хватало денег, но она ни разу его не попрекнула бедностью, наоборот, предлагала свою помощь, но он гордо отказывался. Он не мог сделаться ее должником, для него это было равносильно самоубийству, а он ничто не любил столь сильно, как самое жизнь. Она считала его капризным, но принимала его таким, каков он есть. Чтобы не обижать его, она ставила подаренный им сухостой в самые красивые вазы, хотя в сверкающем стекле куда лучше смотрелись бы соцветия с крупными лепестками.
Она не смела ему приказывать. Он жил под ее покровительством, как ему нравится, и ни разу она не ограничивала его свободу. Он был украшением ее вечеров. Когда на веранде собирались нарядные гости, он пел для них несколько романсов собственного сочинения. Они одобрительно хлопали, называли исполнителя "соловьем" и сразу забывали о нем, увлекшись карточными играми или сплетнями. Он служил им своеобразным "десертом" к застолью. Это убивало его самолюбие, но он молчал. Он не хотел огорчить ее, он ее боготворил. Это обреченное обожание было единственным звеном, которое связывало двух совершенно разных и по-прежнему чужих друг другу людей. Но однажды и оно начало гаснуть.
Почувствовав тягостность своего положения, он собрался с духом и сообщил ей о решении, которое показалось опрометчивым изнеженной особе, боящейся долгих странствий.
В поношенном пальто и грязных сапогах он стоял в спальне, полной цветов и парфюмерных запахов, чистой и свежей, как весна. Все будто гнало отсюда его потрепанную и темную фигуру. Полная света и красоты хозяйка была разгневана и огорчена, но его это уже не волновало. Еще вчера он постыдился бы опечалить ее, сегодня что-то надломилось в нем, и он не страдал от ее досады. Он лишь немного жалел ее, но гордость за свою непреклонность была сильнее этой слабой, почти выдуманной жалости. Она отвернулась от окна и обратила к певцу прекрасное и грустное лицо, в ее глазах дрожали слезы.
- Вы не должны так поступать со мной, - сказала она после длительных минут безмолвия.
Он не отозвался, только пальцы скрещенных за спиной рук сильнее сжались.
- Вы не можете меня бросить! В чем ваша нужда? Разве я не была вашим другом?
- Лучшего друга я не мог бы себе пожелать.
- Что же случилось?
- Я музыкант, миледи, я рожден для людей, а не для развлечений ваших хладнокровных знакомых. Соловьи не поют в клетках.
- До сих пор пели...
- До сих пор я любил вас.
- А сейчас?
- Сейчас - нет!
Слезы под веерообразными ресницами тотчас высохли. Ее зрачки сверкнули злобой ущемленного достоинства.
- Вот как?
Она снова отвела от него глаза. Взгляд очень оскорбленной женщины искал защиты у посторонних предметов. Ей трудно было снова посмотреть снова на человека, произнесшего резкие слова, которые она слышала впервые.
- Вспомните, чем вы мне обязаны! - молвила она изменившимся тоном.
Он болезненно улыбнулся.
- Я ждал этого упрека. Долго ждал... Упрекайте меня, я заслужил. Но я бессилен изменить себя и вас. А если бы мог, то вряд ли бы захотел...
Она заставила себя понять его. Но, чем глубже его фразы проникали в ее сердце, тем сильнее было ее желание выгнать его поскорее. Его присутствие казалось ей невыносимым.
- Куда теперь вы пойдете? - осведомилась она, уверенная, что идти ему некуда, и ее кров - единственное его пристанище.
- Куда-нибудь. Какое это имеет значение?
- Вы правы, - ответила она после паузы.
Больше им не о чем было говорить. Сказанного оказалось вполне достаточно, чтобы проститься навсегда. Он устал взирать на нее, как на богиню, она не сумела приручить его к себе и завладеть его волей. Оба знали, что момент разлуки рано или поздно наступит, и обоих он не слишком утомил. Он уже готов был удалиться, а она - закрыть за ним дверь, но благородная душа обеспеченной добропорядочной дамы возымела верх над эгоистичным самолюбием.
- Вы обрекаете себя на скитания. А что же будет с мальчиком?
- Он отправится за мной. Мне не с кем оставить его. У него никого нет, кроме меня.
- Это жестоко! Ребенок должен учиться, а что вы можете ему дать?! Оставьте его мне!
Он подумал, что ослышался. Она поймала его красноречивый взор и повторила свое предложение более требовательным голосом. Он растерялся. С отроком-сиротой, которого он всюду брал с собой и учил нотам, ему трудно было так неожиданно расстаться. Гораздо труднее, чем с любимой женщиной. Тот казался более осязаемым и родным, он не был чудесным идолом, которому можно только молиться. Малыш был его "имуществом". Чем беднее человек, тем более ревностно относится он к скудному окружению. Теперь эту собственность у музыканта отнимали.
- Но... я привык к нему...
- Привыкли настолько, что не различаете, где благо и где зло?
Она сдерживала взволнованное дыхание, растроганная своим же великодушием. О, она-то умеет быть благодарной в отличие от менестреля, смешного и жалкого из-за самонадеянности.
- Вы знаете, что ему лучше остаться здесь. Он не будет скучать, а через некоторое время и вовсе вас забудет.
Она торжествовала. Она его уничтожила. Вся его гордость лежала у нее на ладони, и она получала удовольствие, стискивая ее и глядя, как умаляется его никчемная чопорность. Слава Богу, что она богата! Какое счастье, что она не зависит от него! А ведь были безумные минуты, когда она в порыве страсти, восхищенная его голосом и мастерством, собиралась, очертя голову, бросить все свое благополучие к его ногам и принадлежать ему безраздельно. Что удержало ее тогда, она уже не помнила. Вероятнее всего, страх и крошечные остатки рассудка... Она огляделась, поглощенная мыслями о прошлом и испуганная воображением, что могла из-за глупости лишиться роскошной спальни, драгоценностей, гардероба, друзей, поклонников, да и этого сочинителя, который наверняка бы вскоре начал издеваться над ней и в конце концов все равно бы ее бросил... как нынче. Только произошло бы это гораздо быстрее.
- А ваш муж согласится, что в его доме поселится воспитанник вашего любовника?
- Разве кто-то узнает об этом? Мальчик всегда ему нравился, он обрадуется.
Существуют тайны, которые надо хранить, и она знала, что он думает так же. Она почти смеялась. Впервые рядом с ним она чувствовала себя раскрепощено, ей хотелось прыгать на одной ножке, показывать пальцем на неудачника и сумасброда, которому, видите ли, наскучил ее дом, которого вдруг поманили путешествия. Что ж, пусть теперь он обнимается с дорожной пылью...
Он долго стоял без движения. В нем происходила сложная внутренняя борьба. Задремавшее чувство опять приподнялось в его груди, но он давил его без пощады. Он понимал, что слова любви теперь совершенно неуместны. Еще он сознавал, что она говорит правду: он не смел губить жизнь ребенка ради амбиций. Мальчик должен жить в тепле и холе, иначе он первый проклянет своего учителя.
- Я выйду через калитку в саду, - произнес он наконец. - Я не стану прощаться с ним, иначе не совладаю с собой и заберу его. Когда-нибудь он простит меня, а я хочу только, чтобы ему было хорошо. Заботьтесь о нем и не вспоминайте меня!
- Я никогда вас не любила! - бросила вслед ему хозяйка дома. Отчего-то ей стало горько.
- Благодарю вас! - многозначительно сказал музыкант. - Это самое большое добро, какое вы могли для меня сделать.
То были его последние слова, сказанные ей в лицо, изумительное и нежное. Он унес в сердце ощущение ее красоты.
Очутившись на улице и минуя ворота, он увидел сидящего на ступенях крыльца простоволосого мальчугана, от скуки чертящего что-то палочкой на дорожке. Очаровательная леди, летящее белое облако, спустилась к нему, и он подался навстречу к ней с благоговением, словно узрел ангела. Она ласково обняла его за плечики.
- Пойдем со мной, мое дитя, я угощу тебя пирожными.
Музыкант слышал, как она это сказала.
- Пусть ваша жизнь останется такой же сладкой, как эти пирожные, - прошептал он, уходя.
Он ушел, не обернувшись, скинувший некий груз, свободный и счастливый своей независимостью, ушел в неизвестность по галечной тропинке с низкой серокаменной оградой...