Vitae sal amicitia est set amici fures temporis sunt (дружба - соль жизни, но друзья - похитители времени (лат.))
Громкий и настойчивый стук в дверь, словно за нею находился великан, призвал сидящего у входа слугу, который двинулся открывать весьма неохотно. Пока он подходил, стук ненадолго прекратился, но затем возобновился с новой силой. Визитер, производящий эти звуки явно обладал крепкими кулаками и вспыльчивым нравом. Не отличающийся поспешностью, ибо ему вовсе не хотелось торопиться, обленившийся лакей всегда тушевался перед такими людьми.
- Хозяева сегодня никого не принимают, - проговорил он, просунув физиономию в дверное окошечко. На пороге он увидел нетерпеливого гостя, что, подперев руками бока, с решительным и уверенным выражением лица стоял на крыльце. На плаще его осела дорожная пыль, а за его спиной конюх уводил к стойлам еще не остывшую от быстрого бега резвую лошадь в дорогой сбруе. - Но, если вы соблаговолите представиться...
-Ты меня не узнаешь? - осведомился начавший раздражаться человек. - Или полгода - слишком большой срок для твоей памяти? - Слова и медлительность лакея оказались каплей масла для разжигания огня гнева, заклокотавшего в нем.
Тощий и длинный слуга альбинос, словно выцветший, с кожей еще более светлой, чем его белесые волосы, попятился, отступив на пару шагов в глубину холла. Он угрюмо посмотрел на щеголевато разодетого вельможу, желающего войти в дом. Гость ответил ему тем же неприветливым взором, хотя весь его облик нисколько не говорил о враждебности. У него была потрясающей густоты рыжая шевелюра и такая же кудрявая борода, изобилие меха и рюшек на камзоле пуще подчеркивало его широкие плечи и мощную, полную сил и здоровья грудь. Хоть в этой груди билось сердце мота и забияки, природа не предусмотрела в нем уголок для жадной злобы. Зеленые глаза с задорной искоркой выдавали в кавалере скорее повесу и добряка нежели воинственную личность, коей он представал перед слугой, который уже несколько минут мерил его недоверчивым взглядом. Не узнать визитера он не мог, поскольку прежде видел его очень часто. Но реальная перспектива стать в скором времени управляющим замком была для него столь заманчива, что он превысил свои полномочия и позволил себе лишнее, заставив лучшего господского друга торчать на крыльце и тратить на объяснение время, которое дворянин ценил очень дорого. Раздражение его не знало пределов, он не привык, чтобы с ним высокомерно обращались, и тем более не мог стерпеть, когда к нему так относились люди низшего ранга.
-Тебе повезло, парень, что не я твой хозяин! - заявил он, буквально наступая на альбиноса и размашистым шагом входя в дом. - Клянусь святыми, ох, не поздоровилось бы тебе, вздумай ты задержать моих гостей. Я вижу, ты обнаглел за последнее время. А что если я пожалуюсь твоему господину? Ну-ка, говори, где он?
- Какого господина имеет в виду ваша милость? - продолжал белобрысый проявлять напускную бдительность.
- Ты еще и дурак, как я погляжу? - кипел вельможа. - Нет, определенно твоя спина истосковалась по розгам. Ты прекрасно знаешь, какого!
- Назовите свое имя, - не уступал слуга.
- Еще одна фраза, и я за себя не ручаюсь. Над твоей головой такая буря разразится, что мне страшно за тебя. Ты что, забыл, как меня зовут?
- Я помню, милорд Ричмонд. - Слуга придал своему голосу кроткое выражение, понимая, что слова гостя, которого он видел вовсе не впервые, - не пустая угроза. Трусость одерживала неоспоримую победу над принципиальностью с каждой минутой. - Но сэр Уильям не любит, когда к нему являются без доклада.
- На меня это не распространяется! - рявкнул ему в ответ дворянин. - Если я в сей момент не увижу своих друзей по твоей вине, им придется искать на твое место другого человека, более сообразительного и любезного, чем ты, более радушного к друзьям своих хозяев.
Слуга понял, что его попытки принять важный вид бесполезны. Он робко тронул барона Ричмонда за пышный рукав в знак просьбы сменить гнев на милость.
- Я должен идти впереди вас, иначе господин граф меня уволит, - почти взмолился он.
- Томас, - очень серьезно проговорил барон, с брезгливостью отстраняясь от назойливого лакея, - тем будет лучше для него. Если он сделает это, я стану первым, кто его одобрит.
Он пошел вперед, довольный своим крепким отпором. Слуга, оставшийся у него за спиной, выглядел очень жалким.
- И не преследуй меня! - на ходу через плечо бросил ему Джон Ричмонд. - Я дорогу знаю. Займись своими прямыми обязанностями, бездельник, и не болтайся под ногами.
Однако, Томас не отставал и двинулся следом за ним. Джон, чувствовавший позади себя его дыхание, подумал, что демократичность сэра Уильяма в отношениях с прислугой порой приносит не самые благоприятные плоды.
Планировка замка была простой и в то же время очень удобной. В цокольном этаже располагалась огромная кухня и прилегающие к ней хозяйственные помещения с жилыми комнатушками, где жила многочисленная домашняя прислуга со своими семьями. Много народу приходило сюда из ближних деревень, и для него выделялся большой зал, где люди могли поесть и передохнуть после работы. Хозяева, быть может, выглядели на фоне остальных землевладельцев слишком лояльными к своей челяди, но та платила им той же монетой и любила семью графа Лектера. Крестьяне и рабочие из унаследованного им поместья Грегори также не могли пожаловаться на нового суверена. Если прежний из-за вечного расточительства и мотовства душил их налогами и обирал до последней нитки для собственных нужд и содержания роскошного хозяйства, продолжая "сеять дикий овес" (заниматься разгулом), то сэр Уильям, отличавшийся бережливостью, порой граничащей со скупостью, понимал, что нищие вассалы в скором времени могут стать его врагами, и в первую очередь позаботился о сытости их желудков. Таким образом, отказывая в чем-то себе и не принуждая никого к непосильному труду на собственную персону он снискал в округе искреннюю любовь и уважение. Если его соседям порой приходилось прибегать к помощи шерифов для сбора податей и наведения порядка в своих владениях, то жители графства Лектер сами шли к господину с дарами и молились, чтобы Всевышний продлил его дни и послал им такого же доброго властелина в лице его сына.
Ведущий аскетичный образ жизни сэр Уильям то ли из желания выглядеть скромным, то ли из-за замкнутости характера не любил распространяться о секретах успешного ведения хозяйства и о плодах своей политики, но его лакеи не отличались такой же молчаливостью. Они с охотой могли десятками раз пересказывать, как в неурожайный год лорд вовсе отказался от поборов, оставив скудный хлеб крестьянским семьям. Наслышанные о связанной с голодными временами эгоистичной жестокости вельмож в иных наделах люди были до глубины души потрясены и покорены его милосердием. Им и в голову не приходило по примеру движимых страхом быть убитыми и ограбленными хлеборобов прятать мешки с собранным зерном. Граф, не испугавшись собственных убытков, не послал к ним ни одного отряда сборщиков податей. Он предпочел ограничить нужды своих детей, нежели обречь на голодную зиму свои села. Вряд ли он рассчитывал в следующем сезоне получить двойную подать. Если в его голове и существовало некое далеко идущее намерение, то оно было известно только ему. Самое простое предположение объяснялось его желанием завоевать большую популярность. Лишь тонкий политик с сильной волей мог пойти на такой шаг, но в конце концов он не обманулся в тактике. Благодарность не заставила себя долго ждать. Однажды к воротам замка подъехала повозка, груженая мукой, яйцами и курами - это были добровольные пожертвования суверену. Сэр Уильям встречал повозку, стоя на крыльце замка, и лакеи утверждали, будто видели, как в глазах его блестели слезы. Не все дворы участвовали в этой миссии, а в основном те, чьи жители имели родственные связи с домашней прислугой. Но это не имело значения. Очень скоро люди забыли, что не все поделились с семьей господина куском хлеба, первыми отличились короткой памятью именно они. Зато сам факт подношения помнили очень долго. Если граф Лектер и проявлял порой излишнюю черствость, то в несправедливости к зависимым от него деревням его не обвиняли ни разу. Не каждый феодал мог похвастаться такой преданностью своего народа.
В первом этаже по типу каре обнимали внутренний двор и смотрели в него высокими окнами три больших зала, один из который, самый просторный, украшал колоссальных размеров мраморный камин и широкая лестница, через плоскую арку ведущая наверх, к господским спальням, библиотеке и кабинету. Почти в каждой комнате был камин, что отражалось на фасаде рядами башенок-дымоходов, похожих на вознесшиеся над черепичной крышей контрфорсы. Если в парадных залах окна были стрельчатыми наподобие соборной архитектуры, то наверху они становились уже и ниже и имели прямоугольные очертания с частой решеткой в стиле, впоследствии названном тюдоровским.
В древние времена рядом пролегала дорога римских легионеров, и замок Лектер представлял собой укрепленный бастион с двумя рядами крепостных стен. Позднее первый ряд начал разрушаться и ушел в землю, отчего с годами образовался насыпной холм - камни занесло песком, они покрылись мхом и дерном и стали прекрасной основой для искусственного возвышения. Внутренние стены старого донжона послужили фундаментом и одновременно подвалом для современного здания. Здесь разместился лабиринт погребов и переходов из одного крыла дома в другое. Более крепостные сооружения вокруг дома не возводились, ибо он стоял в тихом и романтичном месте, и его ни разу не осаждали враги с тех пор, как страной правил Ричард Львиное Сердце. Въезд во двор осуществлялся через подъемные решетчатые ворота, приводимые в движение лебедкой, спрятанной в стене надвратной башни. Она и противостоящая, как сестры-близнецы, не преграждали дорогу путнику, желавшему попасть внутрь, а словно обнимали ее и приглашали в гости, имея назначение скорее архитектурно-декоративное, нежели оборонительное. С одного боку к самому замку примыкали конюшни и несколько брусчатых строений для домашнего скота, птицы и хранилища сена. Эти низкие сооружения также образовывали прямоугольный двор, соединяющийся с главным через арочный проход. С другого крыла замок украшала очаровательная капелла из белого камня с витражными стеклами и глубоким порталом. Маленькая, всего с тремя пролетами сводов, однонефная и лаконичная по убранству в сравнении с большими соборами, она служила домашней часовней и великолепно дополняла ансамбль провинциального, но богатого и изысканного дворянского гнезда. Сочетание доисторической кладки, готических красивых залов и уютных теплых жилых комнат будто связывало в тесном альянсе временные периоды и придавало обители английского лорда особое очарование. Его облик, казалось, являлся воплощением основных черт характера Грегори-Лектеров: деликатность, немногословность и гордость.
Отделавшись от разозлившего его лакея, Джон Ричмонд поднялся наверх и коротко постучав в дверь, не дожидаясь ответа изнутри, вошел в кабинет. Ему не терпелось поздороваться с человеком, которого он почитал, как родного отца, но едва он распахнул дверь, как лицо его расплылось в радостной улыбке, и он издал игривый возглас. Из-за стола к нему навстречу поднялся сын сэра Уильяма. Он читал какую-то книгу, но, услышав в коридоре шаги, сопровождаемые бряцаньем шпор, сразу отложил ее в сторону и приготовился к появлению гостя. Джон не умел ходить тихо, и шум, что он наделал внизу, разнесся по всем комнатам, поэтому его вторжение не стало неожиданностью для Эрнеста. Он просиял и протянул руки.
- Я счастлив видеть тебя! - сказал он. - Очень по тебе соскучился.
Друзья крепко обнялись, обмениваясь братскими поцелуями. Они не виделись более полугода - буквально вечность для закадычных товарищей, привыкших друг к другу настолько, что и неделя без встреч казалась нестерпимо долгой.
Следом за Джоном в открытой двери показалась долговязая фигура Томаса, желавшего дать объяснения о причинах своего поражения в битве с гостем, но последний так яростно сверкнул на него глазами, что альбинос поспешил ретироваться, опасаясь, что даже вмешательство молодого лорда не спасет его темя от увесистого кулака барона. Тем более тот был отменно вооружен, и шпага, воинственно покачивающаяся при каждом движении Ричмонда, в любой момент могла прийти в действие.
- Том, прими плащ и шляпу у лорда Ричмонда! - попросил Эрнест.
Джон небрежно, даже не обернувшись, сбросил плащ со своих плеч, и слуга подхватил его на лету, чуть не уронив. Он представил себе, какими ругательствами разразился бы барон, прояви он меньше сноровки, тем более первую порцию трепки он уже получил, и не хватало только крошечной искры, чтобы запалить еще один фитиль на пороховой бочке. Томас не осмелился далее докучать двум господам своим присутствием и отправился на кухню с мыслью, что предупредительное распоряжение об обеде немного задобрит вспыльчивого дворянина. Он научился угадывать желания хозяина, и у него вошло это в привычку. Поскольку сэр Уильям его не жаловал, единственную надежду на хорошую жизнь он связывал с его сыном и старался всячески ублажать его, а тому нравилось, что невзрачный внешне Томас услужлив и неперечлив.
- Твой голубчик Морисон не хотел меня пускать, - раздался в кабинете зычный голос Джона. - Не могу, дескать, без доклада! Что это за церемонии? Или я так изменился, что стал неузнаваем? Ну, бороду отпустил...
Томас не стал слушать, как Лектер утихомиривал Ричмонда. В конце концов, барону не обязательно быть довольным, как он исполняет свои обязанности перед графом и его чадами. Слава Богу, преемник старого лорда не обладает столь крутым нравом, как его приятель.
Хотя глаза Эрнеста светились радостью, Джон сразу заметил, что его друг выглядит бледнее обычного, а печать усталости и печали складочками легла на его лоб и уголки губ. И тут барон подумал, что застал его за рабочим столом сэра Уильяма, который прежде очень ревностно относился к кабинету и всегда запирал его на ключ, не допуская в святая святых в свое отсутствие даже преемника.
- На прошлой неделе у отца опять был приступ, - ответил Эрнест на вопрос Ричмонда о здоровье его благодетеля. - Опасность миновала, но он еще слаб, и мне пришлось пока заменить его. Хотя дела идут неплохо, и слуги помогают мне, я все же предпочитаю, чтобы отец выздоровел и вернулся в эту комнату. Дай Бог, мое желание скоро сбудется. Невыносимо смотреть на него, когда он немощен и болен. Он каждый день зовет к себе капеллана и не отходит ко сну без исповеди. Он боится...
Эрнест не договорил, но Джон понял его без слов. Видимо, решил он, самочувствие бедного графа так пошатнулось, что он начал готовиться к встрече с Господом. Он прогнал от себя эту черную мысль, тем более, его собственное настроение оставляло желать лучшего, и личные проблемы вытесняли из его головы прочие напасти. Он до поры не хотел омрачать ими удовольствие первых минут общения с другом. Он похлопал себя по бедрам.
- Ты взгляни, как я раздобрел! Праздность - худший враг юношеской грации. Гостеприимность французов и их пиры превратили меня в сущего борова. Но я все равно не отказался бы от пива, которое варят здесь. Страсть, как соскучился по вашей кухне!
Эрнест немедленно позвал Тома, который давно уже обо всем позаботился - в каминном зале скоро накрывался стол. Хотя слуга постарался снискать расположение своей дальновидностью, ему все равно не удалось завоевать симпатию Ричмонда. Лицо барона перекосилось от раздражения, едва он заметил Морисона. Альбинос вызывал у него отвращение, схожее с чувством, которое нежная барышня может испытать при виде таракана.
Джон увидел, что на столе по правую сторону от кресла лежит книга, подписанная сэром Томасом Мором. Именно от ее чтения он оторвал Эрнеста, ввергшись в кабинет довольно бесцеремонным образом, считая себя вправе без соблюдения этикета распахивать любые двери в доме людей, называвших его другом. Рядом с книгой горел бронзовый подсвечник. Барона не столько волновала судьба самого бывшего канцлера, сколько ему хотелось сделать приятное Лектеру, поинтересовавшись его кумиром, и он спросил, придав своему голосу беззаботность:
- Господина философа освободили?
На лицо Эрнеста мгновенно набежала мрачная туча, а огромные черные глаза затуманились болью.
- Нет, - ответил он сдавленным голосом.
- Неужели он до сих пор в тюрьме? - воскликнул Джон, искренне пораженный услышанным. Он считал писателей и гуманистов самыми безобидными и невинными людьми на земле, поскольку не понимал их роли в обществе. Ему казалось, что человек, посвящающий часы душеспасительным беседам и диктующий секретарям свои измышления о смысле бытия, лишь напрасно тратит время. - Но, ничего. Я надеюсь, его дело пересмотрят, и он скоро выйдет из Тауэра. Король не возьмет на себя такой грех, как гибель Томаса Мора.
Он пытался успокоить Эрнеста, но в его памяти всплыла последняя беседа с герцогом Гинзбором, его многозначительный угрюмый взор, и у него невольно по спине промчался холодок. Опасения, иглой ужалившие сердце Джона, подтверждало молчание Лектера. Он странно-опустошенными глазами смотрел в пространство, точно перед ним восставали жуткие картинки былого страдания. Он выглядел таким удрученным, каким может быть человек лишь в двух случаях: либо он серьезно занемог, либо у него тяжкое горе.
- Мор обезглавлен! - тихо проговорил он с безжизненным, помрачневшим взором.
Джон остолбенел. Ему казалось, праведность бывшего канцлера настолько очевидна, что приговаривать его к смерти по меньшей мере чудовищно. Множество казней, кровавой пеленой окутавших второй брак короля Генриха, достигло апогея, и палачи отправляли в безвозвратное путешествие святых отцов и мыслителей, точно закоренелых злодеев, лишь оттого, что сумасбродному монарху претила самостоятельность и твердость их моральных принципов.
- Ты видел это?
- Нет! Я не смог бы смотреть на это дьявольское действо. Говорят, его голову выставили на шест в Тайберне. Какое варварство, бессердечие, несправедливость! Это ли не конец света, Джон?
- Я слышал, лица обезглавленных сереют от потери крови. Однако, я думаю, они сереют еще до удара... от ужаса.
Эрнест долго и задумчиво смотрел на Джона, в глазах его томилась высокая скорбь.
- Это большая потеря! - барон сокрушенно качал головой. - Как жаль господина Мора, он был хорошим человеком! Король уже назначил нового канцлера?
- Да. Кромвеля.
- Эту льстивую гадюку?! - воскликнул барон, тут же вспомнив гнусное лицо бывшего секретаря кардинала Вулзи. Томас Кромвель, предавший своего господина, за короткое время сделал головокружительную карьеру, понравившись королю одним единственным предложением: презреть авторитет папы Римского, запретившего развод монарха с Екатериной Арагонской и свадьбу с Анной Болейн. - Этого мясника?
- Вулзи сам был мясником...
- Кромвель - в душе мясник! И ничто меня не заставит думать о нем, как о высокой особе. Что будет дальше с обществом, если короля окружают такие прохвосты? Неужели Генрих сам не понимает, кого он приближает к себе, а кого отдаляет? Если он предал смерти сэра Томаса...
Лицо Эрнеста исказилось болезненной гримасой.
- Его семья, опасаясь, что волна гонений, ввергнувшая их в нищету, покатится дальше, покинула Челси, и теперь на их дом претендует Кромвель. Он ужасен! У него душа змеи, он злопамятен и жаден, как мелкая сошка, взлетевшая наверх на вороньих крыльях подлости. Стены, в которых жил мудрейший человек нашей современности, должны вместить алчность этого негодяя. - Всегда властвовавший собой молодой Лектер сейчас не контролировал свои чувства. Ему хотелось выговориться, и барон был единственным его другом, которому он мог излить обуревавшие его чувства. - Джон, что с нами происходит? Мы все больны самыми грязными пороками: завистью, клеветничеством, злобой. При английском дворе не осталось ни одного человека, не пораженного этой проказой, а, следовательно, порядочного. Наша жизнь, как вулкан. Если мы селимся на его склонах, мы должны быть готовы к извержению в любую минуту, каждый день может стать последним. Что мы предпочитаем: рисковать своей жизнью или удалиться, спрятаться в укромном месте и сидеть тихо, не привлекая к себе внимание? Надо ли вступать в противоборство с низостью или смириться с нею до поры, пока нас не заметили?
- Значит ли это, что ты и лорда Гинзбора не причисляешь к добрым людям?
- Я не знаю. Однажды он меня выручил и теперь все время дает мне понять, что я его неоплатный должник. Он ничего об этом не говорит, но ведет себя так, что я постоянно вспоминаю об этом долге. Я испытываю к нему глубокое чувство благодарности, но все же смутно, подсознательно не доверяю ему. Мне не по себе, когда он смотрит на меня. Мне кажется, он с удовольствием вывернул бы меня наизнанку.
- За что ты ему благодарен?
- Я буду тебе признателен, если ты никогда не будешь требовать ответа на этот вопрос.
- Вот как? И после этого, сэр, вы начнете уверять меня в своей преданности?
- Джони, я люблю тебя! - проговорил Эрнест примирительным тоном, и на его красивом лице снова сверкнула улыбка. - Ты искренен, ты не таков как все. Но есть дела, о которых я предпочитаю молчать. Беда в том, что мы живем среди врагов. Открытый враг лишь вполовину опасен по сравнению с тайным.
- У тебя есть враги? - удивленно спросил Ричмонд. -
- Кто знает... С тех пор как отец вступил в права дядюшкиного наследства, у него определенно появились завистники, которые были бы сами не прочь полакомиться этим пирогом. Хотя король признал нас единственными родственниками Грегори, могут найтись корыстные спорщики. Я предпочитаю не думать об этом, поскольку не могу это предотвратить, но, вспоминая, как его величество мстит своим бывшим друзьям, как он забирает в казну имения их осиротевших детей, у меня невольно возникает мысль, что все наши законы и порядки зависят исключительно от настроения одного человека. А расположение духа столь вспыльчивого и непостоянного в симпатиях монарха во многом руководствуется напевами тех болтунов, которые стоят около трона и ради собственной выгоды продадут не только соседа, но и родную мать. Или не служит тому живым примером поощрения доносчиков во Фландрии? Кто, как не Карл V и его приближенные, сочинил указ, что имущество так называемых еретиков отходит во владение короля? И разве мало примеров мы имеем здесь, в Англии? Бог даровал человеку жизнь, и только Он вправе забрать ее. Мы же постоянно видим, как люди убивают друг друга, называя это действо актом правосудия. Причем на эшафот всходят те, кому прежде пели дифирамбы, кого уважали, кому не считали зазорным поклониться. Лучшие из лучших кладут голову на плаху только за то, что они имели дерзость не согласиться с решением самодура, который творит, что захочет, возомнив себя равным небесному владыке. Это ли справедливость?
- Искать справедливость, боюсь, занятие неблагодарное, - ответил Джон. - Но, я умоляю, притишь голос, сказанные тобой слова слишком смелы, чтобы доверять их даже стенам, да еще в повышенном тоне.
- Пустое, Джон. Я уверен, что не одинок в этом мнении. Мы достаточно доверяем друг другу, чтобы не бояться, подобно фламандским крестьянам, дрожащим от ужаса, что однажды за лишний флорин их положат на раскаленные угли. Что ты думаешь? Может ли вера в Господа и человеческую добродетель меняться в зависимости от моды, которую определяет власть? Прежде Римская церковь считалась незыблемым оплотом, и те, кто ей противоречил, объявлялись преступниками, их закапывали заживо и сжигали на кострах. Теперь же все наоборот: приверженцы папы стали изменниками. Что нам остается: ждать перемен в надежде на чудо или подстраиваться в общую шеренгу двуличных подлиз?
- Я думаю, с такими категоричными суждениями тебе лучше всего сидеть дома и помалкивать. Ты увлекаешься настолько, что мне становится страшно за тебя. И еще я замечу, - Джон кивнул головой в сторону лежащей на столе книги, - чтение сочинений Мора, как бы ты к нему не относился, может обернуться проблемой для тебя. Не забывай, автор казнен за измену, является таковым его выбор или нет, посему и его произведения наверняка запрещены.
- Ты понимаешь, в какой момент их запретили? - спросил Эрнест. - Я тебе отвечу. Пока сэр Томас был другом короля, его славили и хвалили, как только они поссорились, его имя смешали с грязью, хотя он до конца оставался честным человеком, достойным подражания.
- Я не советую тебе ему подражать, - сказал Джон. - Подумай лучше о себе. Мне кажется, ты придаешь чересчур большое значение событиям, которые тебя лично не касаются. Между тем, я хочу тебе напомнить, что мы вынуждены жить в рамках закона, плох он или хорош.
Глаза Эрнеста затуманились, выражая пассивное несогласие. Беседа о морали, о судьбах нации и о своих наблюдениях была слишком тяжелой для его чувствительной души, и он переменил тему разговора, резко оборвав предыдущую буквально на полуслове.
- Давно ты вернулся?
- В конце сентября. Я хотел сразу же засвидетельствовать вам свое почтение и утомить вас рассказами о своем путешествии, но, очутившись дома, я узнал нечто такое, что принудило меня задержать мой визит.
- Это очень серьезно? - озадачено спросил Эрнест.
- Думаю, да. По правде говоря, я спешил сюда, лелея мечту посоветоваться с сэром Уильямом, ибо никто, кроме него, не даст мне более ценного напутствия, но, раз ему нездоровится, я не посмею утруждать его мыслями о моем хозяйстве.
- Напутствия? - молодой Лектер удивленно приподнял брови, ухватившись за это слово. - Ты собираешься снова уезжать?
- Боюсь, что мне не избежать нового странствия. Мое вмешательство необходимо. Мне кажется, дело зашло слишком далеко, чтобы я в спокойствии сидел дома, ничего не предпринимая. И на сей раз дорога указывает мне в сторону Шотландии.
- Расскажи мне! Быть может, я окажусь полезным для тебя?
Джон вытянул вперед ноги и потер ладонями колени, внимательно глядя на друга. В сию минуту тот был очень похож на своего отца, столь же тактичный и серьезный, готовый помочь от всей души.
- Если ты предпочитаешь беседу tet-a-tet, я велю принести еду сюда. Я так понял, что ты голоден.
- Я даже не боюсь показаться вам обжорой, мой дорогой друг, поскольку я таков и есть. Пусть слуги накрывают стол здесь, если ты не возражаешь. Только умоляю тебя, не зови это пугало Морисона. Я реагирую на него, как бык на красный плащ тореро. Надеюсь, ты не собираешься сделать его своим a secretis? (поверенный в делах (лат.))
- Я подумываю над этим, - спокойно отозвался Эрнест, ничуть не смутившись нелестным отзывом о своем любимце. Вероятно, Джон был не первым, кто сказал ему подобные слова. - Но отец против, и я не стану без его согласия ничего делать для Тома. Хотя более подходящей кандидатуры на место мажордома я не вижу среди прислуги. Он лучше всех исполняет приказания, он вырос в замке, знает имение и способен на дельные решения. Однако, батюшка не доверяет ему и не отпускает своего управляющего, хотя тот уже старик и не справляется с этой работой.
Джон промолчал, но в душе пожелал пожилому слуге крепкого здоровья. Тем временем слуга принес почту на серебряном блюде, и Эрнест, принимая послания, отдал ему распоряжения по поводу сервировки обеда на двоих. Он получил всего пару писем: одно, сэру Уильяму от герцога Гинзбора, он сразу отложил в сторону, другому уделил больше внимания.
- О, друг мой, держу пари, это письмо от женщины, - лукаво проговорил Джон, мельком глянув на конверт. Тонкий и нежный аромат, источаемый бумагой, подтверждал, что он не ошибается. - У тебя есть тайная возлюбленная? - И он приготовился отпустить пару шуток относительно скрытых вздохов робких поклонников и беззастенчивых острых взоров веселых ловеласов. Он сам всегда охотно пускался в подобные приключения, даже храня образ Кэрин а своем сердце, и рассчитывал, что Эрнест смутится или хотя бы улыбнется, прочитав послание, однако, неожиданная реакция друга удивила его. Тот даже не изменился в лице, бегло просмотрев письмо, затем небрежно скомкал его и бросил в камин. Огонь мгновенно охватил листок, и тот пропал в нем бесследно, любопытный Джон успел лишь заметить две буквы "Э.С." в конце, прежде чем они обратились в пепел.
- Однако... - тихо промолвил он, не сдержавшись.
- Так поступают люди, не желающие компрометации и ничего незначащие друг для друга, - холодно и поучительно ответил Лектер. - И свидетели этого поступка должны тотчас забыть о нем, тем более что автор записки несвободен, а я не желаю этому человеку иной судьбы, кроме той, что ранее была определена ему. Я не хочу далее являться поводом для раздора и впредь считаю своим долгом блюсти покой этой семьи.
- О многом я не узнал, живя во Франции, - молвил Джон с ухмылкой. - Например, о любовном приключении моего друга, которое он предпочитает скрывать, как воришка.
- Ты уже достаточно узнал, - ответил Эрнест. - То же, что ты не услышишь от меня, пусть доскажет тебе твоя фантазия. Об одном тебя прошу, не допытывайся и забудь поскорее о письме, ибо эта дама замужем, и я не хочу ни разрушать ее брак, ни вселять в ее сердце надежду на любовь. Я не люблю ее!
- Понятно, - сказал верный своей насмешливой ветрености барон. - Бедная красавица несчастна вдвойне: она замужем за рогачом и к тому же не пользуется взаимностью того, кому она шлет столь обильно надушенное письмецо. Знала бы она об его участи! Наверняка, она нашла бы более удачное применение своим ароматическим средствам. Ну, хорошо, друг мой, я клянусь никогда не задавать тебе вопросов на сей счет, но сейчас ответь мне только на этот, первый и последний. Ты веришь мне? Ты знаешь, я не предам тебя. Удовлетвори же мое любопытство, скажи, кто она. Ты ведь не хочешь, чтобы я всю жизнь мучился догадками? Я знаю только одну женщину при дворе с инициалами "Э.С." Неужели ты покорил Элизабет Спенсер?
Эрнест иронично взглянул на барона, глаза которого загорелись азартом распаленного интереса. В иной ситуации он отказался бы ответить, но ему не хотелось обижать друга недоверием.
- Да, это она. Но она - мое невозвратное прошлое. Я сказал, что нас ничего не связывает, что я намерен прервать наше случайное знакомство.
- Хорошо, хорошо! - воскликнул Джон. - Я же обещал тебе и сдержу слово. Ни одна живая душа не узнает... Хотя, я уже смеюсь, представив себе лицо виконта Спенсера, который свято верит, что его дражайшая женушка без ума от него. Он ревнует ее ко всем подряд и не замечает, как на его затылке...
Эрнест недовольно хмыкнул, на его непроницаемом лице нарисовалось нежелание продолжать эту тему, и Джон умолк с явной неохотой. Однако, его покорность вознаградилась сполна через несколько минут, когда в кабинете появился предмет его мечтаний. Кэрин редко соблюдала церемонии в общении с братом, поэтому вошла в кабинет без стука, совершенно уверенная, что он сидит один. Увидев Джона, она сначала растерялась и остановилась в дверях, но сразу почувствовала себя хозяйкой положения, заметив его нескрываемо восторженный взор. Она прошла мимо него, будто не понимая, сколь головокружительное впечатление она производит на барона, хотя она видела, что он смотрит на нее, приоткрыв рот от восхищения. Эрнеста же ее появление мало обрадовало. Она никогда не приходила к нему просто так, ради удовольствия видеть его; она вспоминала о нем часто, но лишь в тех случаях, когда ей что-то было нужно от брата, ибо только он мог удовлетворить ее безмерные потребности. А поскольку они росли с каждым днем, то встречи Эрнеста с сестрой требовали от него колоссального терпения. Она привыкла к восхищению в глазах мужчин, и присутствие в кабинете одного из поклонников совершенно ее не стесняло. В Ричмонде Кэрин видела только одного из многих, кому она нравилась. Хотя помолвка состоялась, это было столь давно, что беспечная красавица не почитала Джона за будущего супруга и не думала о его правах на нее, как об угрозе для своей свободы. С лучезарной улыбкой она встала около стола. Джон немедля вскочил и поцеловал ее тонкую руку, не знающую иных трудов, кроме перебирания музыкальных струн и драгоценностей.
- Чудо земное, вы стали еще прелестней, - промурлыкал он.
Девушка обратила на барона томные глаза, похожие на два синих моря, как солнечными лучами, обрамленные золотыми ресницами.
- Ваши слова как всегда льстивы, милорд, - проговорила она со снисходительной улыбкой.
- Будь они обращены к другой женщине, они превратились бы в лесть. Но любой комплемент вам, юная леди, может стать лишь жалким подобием той бури чувств, что взыграла в моей душе. Я не лукавлю, называя вас чудом, и готов бесконечно это повторять.
Кэрин снова ответила ему улыбкой, словно говорящей, что его речи ей приятны, но из них она не узнала ничего нового. Она была к нему равнодушна, его пылкая влюбленность не трогала ее эгоистичного сердца. Он же еще пребывал в розовых облаках самообмана и не сознавал, что ее опущенные ресницы - вовсе не проявление скромности, а глубокое понимание собственного превосходства. Так Венера, выходящая из раковины в пенных брызгах на полотне Ботичелли, смотрит на мир, и задумчивое выражение на ее белоснежном лице являет немые фразы: "Я рождена для красоты, и вы, что осмелились любоваться мною, никогда не будете меня достойны. Посему склоняйте предо мной головы и безропотно служите мне, а я взойду на престол, который вы создадите мне своими восхвалениями" Вдохновленный очарованием невесты Джон забыл, что несколько минут назад обсуждал с Эрнестом трагичные события, его дурное настроение сменилось мечтательным вожделением.
Он не мог оторвать взгляда от бесподобной дивы, от убранных лентами волос, от мраморной кожи, просвечивающей через красное кружево пелерины. Он вообразил, как она небрежно сбрасывает с себя эту тонкую ткань на благоухающую цветами постель. При мысли о Кэрин у него захватило дух, и он невольно испытал жгучее волнение во всем теле, представив, как он обнимает ее. Но Кэрин еще не была его женой, к тому же рядом сидел ее брат, который в силу своей щепетильности мог счесть откровенный взгляд друга не совсем приличным. И Джон постарался взять себя в руки, нарочно вспомнив о делах, что тревожили его разум не менее, чем предстоящее супружество. До поры он мог довольствоваться лишь медом комплементов, которые он щедро изливал в ушки своей избранницы.
Эрнест не был расположен к разговорам с сестрой, но посмотрел на нее с нежностью. Розы пленяют глаз, но их шипами можно пребольно уколоться. Кэрин оказалась именно такой: вздорной, избалованной девицей, ни в чем не знавшей отказов со стороны брата, который поклялся себе опекать ее до замужества и оставался верен этой клятве. Он понимал, что ее визитом руководила не сестринская любовь, а очередной каприз, желание что-нибудь выклянчить для своего удовольствия. Она подождала, когда поток любезностей Джона иссякнет, и обратилась к Эрнесту, не задумываясь, что отвлекает его.
- Дорогой, - молвила она голосом, более ласковым, чем отвечала жениху, но ничуть не заискивающим, без тени сомнения, что ей не придется умолять брата, - мне нужны деньги!
- На какие цели?
Он скрестил пред собой руки, пристально глядя на нее. Зачем еще она могла пожаловать? Он догадывался, что стоит ему повести себя с нею более принципиально, как она его возненавидит. И еще он гадал, счастлив ли будет Ричмонд, обладая подобным сокровищем.
- Я хочу новое платье.
- Третье за месяц?
- Всего лишь третье!
Сшить платье даже при изобилии тканей было делом хлопотным и кропотливым, на его изготовление уходили недели, и Эрнесту начало казаться, что Кэрин постоянно пребывает в этом процессе. Он украдкой бросил взор на друга. Тот сидел перед ним с безмятежным видом, но утонченный и мнительный Лектер почувствовал себя неловко. Отказать сестре в чрезмерных тратах означало ущемить интересы жениха, рассчитывающего получить за невестой хорошее приданое.
- Сколько?
- Я должна спросить свою портниху. - Девушка лукаво улыбнулась, отчего влюбленный барон чуть не сошел с ума, а озадаченный брат понял: наряд будет таким дорогим, что она не осмеливается сразу назвать сумму, и начинает юлить, подготавливая его заранее к своему плану. Он вспомнил, как в прошлый раз воротничок, украшенный жемчугом, возник в воображении сестры, когда швеи уже завершили свою работу и потому начали канючить, требуя вознаграждения. Его несколько беспокоило, что в один прекрасный момент сэр Уильям обнаружит, сколько средств уходит на гардероб дочери, и придет в ярость. Брат баловал сестру втайне от отца, и она уже давно перестала обращаться к последнему с просьбами, зная, что не выпросит у него даже скупой ласки, не говоря уже о лишнем шиллинге.
- Надеюсь, твоя портниха - особа честная?
- Я доверяю ей, как себе.
"Воровка", - понял Эрнест. Мастерицы нитки с иголкой воплощали изыски госпожи слишком быстро и охотно - наверняка, добрую часть лент и кружев они забирали себе, а Кэрин не ябедничала на них, боясь, что брат тотчас их разгонит, и она потеряет в их лице источник самых свежих и часто непристойных сплетен. Настоящих подруг из ее окружения у Кэрин не было, ибо она не скрывала своего внешнего превосходства над большинством из придворных леди, а те, сознавая ее правоту, не питали к ней никаких эмоций, кроме черной зависти. Портнихи были женщинами совершенно иного сорта, они получали жалованье за комплементы и развлечения для госпожи, и она чувствовала себя легко рядом с ними, зная: чем более щедрой будет ее рука, тем веселее их шутки, тем словоохотливее их языки.
- Хорошо, дорогая, пришли ее ко мне завтра утром.
Это было правильное решение - поговорить со швеей лично. Пред молодым хозяином та не осмелится солгать, и Кэрин не получит ничего свыше обещанного. Она поняла, что добилась не совсем того, что ожидала. Брат перехитрил ее, что разумеется, не вызвало ее восторга. Интуитивно поджав губы, она все же снизошла до короткого поцелуя в щеку и лаконичным "благодарю". Удовлетворившись лишь наполовину, она удалилась, простившись с обоими джентльменами едва заметной улыбкой Моны Лизы.
- Я не могу дождаться дня свадьбы, - признался Джон, провожая девушку долгим взглядом. - Твоя сестра так хороша собой, что я околдован ею. Ни одну женщину я не желал так сильно, как ее.
- В ноябре ей исполняется семнадцать лет, и вы сможете пожениться, - ответил Эрнест. - Впрочем, если ты хочешь, отец наверняка не станет возражать против более раннего срока. Несколько недель не в счет.
- Я был бы счастлив обвенчаться с ней немедля. И это самая страстная моя мечта, клянусь Богом, - стать мужем прелестнейшей из женщин и родней достойнейших из людей во всем свете. Но одно неотложное и очень важное дело принуждает меня смириться с фактом, что в ближайшее время я не заключу леди Кэрин в законные объятья. И если вы по-прежнему не сомневаетесь в моей благонадежности, я смиренно и весьма неохотно буду просить прощения за новую разлуку.
- Когда ты уезжаешь?
Эрнест даже не пытался скрыть своей печали, что для Джона, знающего о сдержанности его нрава, было особенно ценно. И он поведал Эрнесту, какая неприятность произошла в его доме, пока он балагурил в Галлии, как в древние времена называли Францию. Пока суетливый лакей расставлял блюда на столике, специально приготовленном для коротких трапез, барон нервически расхаживал по кабинету и с чрезвычайным волнением посвящал сидевшего у каминной решетки друга в свои проблемы. По мере его рассказа Эрнест понял, что барон угодил в ловушку собственного тщеславия. Жажда непременного лидерства и мотовство были всегда свойственны Ричмонду, и слушатель ничуть не удивился, что он поддался искушению, забыв о благоразумии.
Один француз, вернувшийся с севера, привез домой отменного качества шерсть и удивительного вкуса мед, приготовленный из вереска. Рецепт этого напитка, известный только каледонским медоварам, хранился в тайне, и даже лучшим кулинарам не удавалось повторить его самобытный вкус. Шотландцы считали французов своими союзниками и охотно торговали с ними, чему примером послужил новый гардероб приятеля Ричмонда. Счастливец появился в компании, чьим завсегдатаем был барон, в камзоле из тончайшей и теплой ткани, сотканной из шерсти овец, вскормленных на влажных склонах Грампианских гор. Он угощал друзей изысканным и редким яством и так хвастал своими приобретениями, что Джон, считавший роскошь непременным атрибутом быта, проникся его рассказом и даже начал потихоньку завидовать. Он не мог пережить, что в мире существует нечто лучшее, чем он уже обладает. Поэтому, недолго думая, он послал домой нарочного с приказом к сборам. Трое человек во главе с управляющим должны были немедленно отправляться в Шотландию, что они и сделали, получив от господина необходимые средства и инструкции.
- Моя торговая экспедиция поехала в Эдинбург почти полгода назад. Прошел месяц, но она не вернулась, - говорил Джон, не переставая шагать из угла в угол и на ходу отламывая от мясного пирога куски, дабы жеванием немного утешить свое расстройство. - Миновал второй - никаких известий. Нынче на исходе уже пятый, а я не дождался ни товара, ни Эндрю с его товарищами. В моей душе начали взрастать самые дурные подозрения, и неделю назад они подтвердились самым чудовищным образом. Воротился один из спутников Эндрю. Он постучался в двери среди ночи, и приказчик даже не узнал его сначала, так сильно он изменился...
- Как он объяснил столь долгое отсутствие?
Джон упал в кресло и молчал не менее минуты. Эрнест терпеливо ждал ответа, не сводя внимательных глаз с лица друга, но котором лежала мрачная туча. Его подернутые горькой думой зрачки устремились в одну точку, словно видели сейчас не обстановку кабинета, а зрелище, представшее пред ним в той злополучной ночи. Наконец он заговорил:
- Он не мог ничего сказать. Из троих моих экспедиторов он был самым робким, а на его долю выпало столько кошмара, что он, я боюсь, повредился в рассудке. Он явился без лошадей, без повозки, без обмундирования. Его руки и ноги покрылись кровоточащими мозолями и трещинами, его одежда превратилась в лохмотья. Я подозреваю, что это нищенское облачение и вовсе не принадлежало ему, и он надел его, чтобы только прикрыть наготу. Я удивляюсь, что он вообще смог добраться живым до дома, так он был слаб и болен. На вопросы он откликался только судорожными кивками головы и мычанием, его глаза блуждали и выкатывались, как у безумца. Насилу его раздели и помыли, он импульсивно сопротивлялся, но потом обессилел и сдался. И тогда обнаружилось, что у него отрезан язык...
Эрнест побледнел. Джон снова замолчал, и в тишине было слышно только его взволнованное дыхание и потрескивание огня на поленьях в топке.
- Сейчас он лежит в лихорадке. Даже если он выздоровеет, все равно останется калекой. Грамоте он не обучен, сказать уже ничего не может. В сущности, я не знаю, что произошло в действительности. Более всего мне жаль, что я потерял своего управляющего. Я обязан попытаться спасти его, хотя... если на отряд напали разбойники и перебили моих людей, я ничем уже не смогу им помочь. Когда я думаю об этом, мне хочется выть от отчаянья, но порой меня посещает иная мысль: быть может, их обокрали и забрали в плен, а одного, искалечив, отпустили, чтобы он устрашил своим несчастным видом тех, кто его дожидался. И тогда я стервенею от бешенства.
- Ты даже не знаешь, добрались ли они до Шотландии?
- Я точно осведомлен, что они там побывали. Одно письмо от Эндрю я все-таки получил. Он сообщил, что благополучно приехал в Эдинбург и даже успел выполнить мой заказ: двадцать мешков шерсти. Ему нужно было только приобрести мед, который получают на горных пасеках. В этом единственном письме он указал имя человека, владеющего этим сокровищем: Ивор Мак Доул. Затем последовало молчание и полная неизвестность. Бедняга Эндрю!..
Эрнест поинтересовался, так ли хороша была шерсть, чтобы ради нее идти на подобные опасности, рисковать людьми и деньгами.
- Да, она превосходная. Но Бог с ней, с шерстью! Я уверен, с парнем случилась беда. Не скрою, иногда он бывал нечист на руку и догадывался, что мне известно о его мелком плутовстве. Да и существуют ли кристально честные слуги? Я лично предпочитаю сторониться людей без видимых изъянов, ибо те наверняка скрывают под личиной добродетели нечто более ужасное, чем простые человеческие слабости. Потому-то я легко ладил с Эндрю, и он никогда не переступал той черты, после которой я могу прийти в ярость. Я прощал ему довольно безобидные проступки, считая, что со знакомыми хитростями легче справляться добром, нежели карать их жестокостью. Он был мне верен и благодарен за мою лояльность. Он ухаживал за угодьями во время моего отсутствия. Я не верю, что в последний момент он предал меня, ему слишком привольно жилось под моим покровительством. Я должен разыскать его. Хотя, надо признаться, в глубине души я понимаю, что моя идея утопична, но надежды я пока не теряю. Я полагаюсь только на звезды, если они благоволят ко мне, мне повезет. Если нет - что ж, значит, такова моя судьба.
Эрнест задумчиво смотрел на огонь в камине, потом перевел взгляд на замолчавшего Джона, и в его глазах мелькнула искра решимости.
- Ты прав, - молвил он. - Нельзя просто забыть об этом деле. Надо непременно пролить свет на это темное и жуткое происшествие, и тебе, как стороннику правды, наверняка будет сопутствовать удача. Но она станет реальнее, если ты поедешь не один.
- Разумеется, пара-тройка слуг мне не помешает...
- Слуги часто оказываются глупцами и трусами!
- Кого же в таком случае ты предлагаешь мне в спутники?
- Себя!
Джон обомлел. Первые мгновения он не знал, как реагировать, броситься другу на шею с объятьями или начать его отговаривать от шальной мысли. Ему и в голову не приходило раньше просить Эрнеста составить ему компанию. Тот оказался так отважен и великодушен, что барон испытал не только радость, но и колоссальное облегчение. Однако он не осмеливался сразу принять его предложение.
- Ты хочешь ехать вместе со мной? - спросил он с тенью неуверенности.
- Разве ты на моем месте откажешься, если твой лучший друг будет нуждаться в помощи?
- Что за вопрос, милорд! - вскричал Ричмонд.
- Прекрасно! - невозмутимо улыбнулся Лектер. - Значит, мы договорились. Вдвоем мы скорее отыщем твоего горе-управляющего. Если один из нас очутится в трудном положении, другой придет на выручку.
- О, сэр, я не нахожу слов благодарности...
- Я не нуждаюсь в ней, господин барон! - ответил Эрнест с металлическими нотками в голосе. - Я действую по зову своего сердца и не желаю слышать о признательности, будто бы я оказываю какую-то услугу. Это вовсе не услуга, Джони, это мое собственное и самое горячее на сегодняшний день желание. Я готов отправиться в путь в любое время, которое тебе будет угодно назначить.
- Я сомневаюсь, что сэру Уильяму понравятся твои намерения. Он может запретить тебе ехать? Насколько я помню, последнее слово в любых делах всегда оставалось за ним.
- Джон, теперь все обстоит иначе, и отец уже давно ничего не решает. Из-за болезни он очень быстро стареет и чувствует себя все более беспомощным. Он только думает, что его слово - первое и последнее, а я не прогоняю от него эту иллюзию. Он слишком тяжело переживает свою слабость. Его мысли подчас абсурдны, и я киваю головой в ответ, а сам поступаю иначе, стараясь сделать это столь аккуратно, чтобы он ничего не заметил. Я занимаюсь даже подделкой почты. Подлинные письма храню у себя, а отцу показываю переписанные тексты, которые соответствуют его желаниям и предложениям.
Барона поразило, что Эрнест так легко и уверенно лжет немощному родителю и ради его спокойствия подносит ему даже фальшивые бумаги. Говоря об этом, он ни капли не смущался, свято веря, что его действия правильны. Прежде юноша, чуждый всяких ухищрений, и помыслить не мог солгать отцу или ослушаться его. Нынче перед Ричмондом сидел совершенно другой человек, с изменившимся привычками, более твердым нравом и властным взглядом. Он стал хозяином в Лектере, эта роль повлекла разительные перемены в его образе жизни, он повзрослел и возмужал. Джон наблюдал за ним и не мог привыкнуть, что из беспечного мальчишки его друг превратился в обремененного заботами, серьезного и немного меланхоличного человека.
- Неужели сэр Уильям ни разу не заподозрил подлога? Разве ему незнаком твой почерк? - удивился барон, полагавший, что в таком щекотливом деле у молодого Лектера в принципе сообщников быть не может.
- Он и не видит моего почерка. Предназначенные для его глаз документы под мою диктовку пишет Томас.
- Твой лакей знает грамоту?
- Я научил его. Том очень способный.
Образованные люди низкого происхождения, к тому же простые домашние слуги, встречались до того редко, что Джону на его веку не доводилось знать подобных случаев. Но, какие бы достоинства ни говорили в пользу альбиноса, они не могли изменить отношения, которое испытывал к нему барон. Как бы Эрнест ни хвалил его, для Ричмонда Морисон оставался пренеприятнейшим субъектом, который вовсе не заслуживал ни благосклонности, ни дружбы, которой наградил его доверчивый хозяин.
- И ты не боишься, что однажды он проболтается?
- Томас достаточно умен и хитер, к тому же за свои услуги и молчание он получает солидную прибавку к жалованию. Нет, я не боюсь. Он не посмеет поступить мне наперекор, ибо в противном случае сразу окажется на улице.
Джон озадаченно пожал плечами и помыслил, что молодой лорд наверняка сделает Морисона своим управляющим, пусть даже весь мир будет его отговаривать. Если он так безгранично доверяет слуге, значит, он уже все обдумал и решил.
- Что если сэр Уильям обнаружит подвох в твое отсутствие? Оно может продлиться не менее месяца, и за это время он не станет довольствоваться молчанием нарочных.
- Я оставлю на делах Тома и объясню ему, какие письма можно показывать отцу, а какие - нет, - не моргнув глазом ответил Эрнест.
"Ага, - подумал Джон, - значит, этого слизняка он с собой не берет. Это хорошо."
- Том соображает, что ему, прежде всего, следует слушаться меня, а не отца, который его не жалует и никогда не поощрит, как бы он ни отличился в усердии. А за обещанное место управляющего он будет стараться на совесть. Я ни о чем не тревожусь, когда поручаю ему какое-нибудь дело, ибо знаю, что он меня не подведет. Он, так сказать, мое alter ego (второе я (лат.)).
- Смотри, как бы твое alter ego тебя однажды не удивило, - проворчал Джон. - Трудно верить человеку с пустыми глазами и пятками, повернутыми вперед. Ты думаешь, он идет к тебе навстречу, а в действительности, он уходит от тебя, а ты, догоняя его, бежишь прямиком к пропасти.
Хотя высказывания Джона не были Эрнесту приятны, он заставил себя улыбнуться.
- Ты фантазер! - сказал он. - Довольно страхов, они необоснованны. Ты ведь хочешь увидеться с отцом? Идем, я провожу тебя к нему. В это время дня он обычно отдыхает на свежем воздухе.
Он знал, что лорд Лектер редко изменяет своим привычкам и поступает вопреки им лишь в том случае, ежели его отвлекают лишь обстоятельства чрезвычайной важности. Поэтому без тени сомнения, что его почтенный родитель находится в данный момент в саду, юноша повел туда барона.
- Ты можешь выполнить одну мою просьбу? - спросил Эрнест, спускаясь по лестнице.
- Разумеется, - ответил Джон, следуя за ним.
- Отец наверняка спросит тебя о твоих делах, и ты, конечно же, не будешь скрытничать, как я полагаю. Ты и должен быть с ним откровенным, только... я прошу тебя рассказывать ему о происшествии в Шотландии по возможности равнодушно. Не причиняй ему беспокойство эмоциональным надрывом, который я наблюдал только что. Держи себя в руках, ради его блага, умоляю тебя. Мы не станем задерживаться и уедем сразу же после сборов, но отец не должен тревожиться за нашу безопасность в этом путешествии. Пусть он думает, что наш вояж в Шотландию - не более чем развлекательная поездка, во время которой ты хочешь заодно уладить кое какие незначительные торговые проблемы. Я помогу тебе, если расспросы отца вдруг смутят тебя.
- А не думаешь ли ты, что одно упоминание о Шотландии, как о злейшем враге Англии, уже не оставит сэра Уильяма в умиротворенном состоянии? Я не могу скрывать, что мы отправляемся туда не ради ублажения собственной прихоти. Если там нас ждет ловушка, чего я не отрицаю...
- Но, говорить об этом заранее - это лишний повод для беспокойства графа, - сделав ударение на слове "лишний", перебил Эрнест, обернувшись, и в его глазах Джон явственно прочел глубокую тревогу. - Или ты не согласен со мной? Кстати, в Шотландии живет одна наша престарелая родственница, и мы вполне можем сослаться на желание нанести ей визит. Эту причину отец одобрит, он любит свою кузину и часто ее вспоминает.
- Хорошо, мой друг! - ответил барон, предоставив возможность сыну по собственному усмотрению объясняться с отцом. - Будь я проклят, если с моего языка сорвется слово правды, губительной для сэра Уильяма!
- Джон, я не лжец! - гордо отозвался молодой человек, задетый сарказмом Ричмонда. - Никто не смеет упрекнуть меня, якобы я действую кому-то во вред. И я не хочу раньше времени сделаться сиротой, тем более, сейчас я могу это предотвратить.
За полминуты, пока они дошли до двери, в голове Джона пронеслись все соображения по поводу намеченного предприятия, и родилось новое, нелепое и отчаянное, еще не приобретшее логическую форму, однако, показавшееся барону самым правильным и благородным.
- Послушай меня, - сказал он, останавливая друга уже на пороге и не задумываясь, какую реакцию вызовет его предложение у категоричного и принципиального товарища, - я решил, что поеду один. Ты совершенно прав относительно сэра Уильяма, и ты не должен оставлять его одного в болезненном состоянии. Я не имею права рисковать дорогой мне семьей, благополучие которой зависит только от тебя.
Эрнест выпрямился. Несколько мгновений он молчал, но эта красноречивая тишина была следствием не внутренних колебаний, а отчаянной борьбы вопиющей обиды и сдержанности, к которой призывал его этикет и долг гостеприимства. Он так выразительно посмотрел в лицо барона, что тот невольно смутился и осознал, какую грубую ошибку допустил секунду назад, предложив другу отказаться от поддержки.
- Займи хоть на миг мое место и подумай, как бы ты поступил. Джон, как же тебе не стыдно?! Неужели ты также оттолкнешь меня, если мне когда-нибудь понадобится твоя помощь? И неужели ты думаешь, что я обращусь к тебе за ней, если ты сейчас отвергнешь мою? Ты ошибаешься, думая, что ничего не значишь для отца. В тебе он видит счастье и будущее моей сестры. Для него будет большим горем лишиться тебя, а он тебя наверняка лишится, если ты поедешь один. Вдвоем же мы уцелеем. Если Богу угодно, чтобы я стал хозяином этого дома, а ты женился на Кэрин, мы вернемся невредимыми. Я не говорю уже о том, что только в обществе кого-то из Лектеров ты сможешь устроиться в доме моей двоюродной тети и не тратить время на поиски приличной гостиницы, которых, я слышал, не так много в бедной и суровой Шотландии. Боюсь, даже Эдинбург не оправдает твоих надежд и запросов.
И Джон сдался окончательно, в душе возблагодарив небо, пославшее ему надежного спутника. Несмотря на храбрость и благородный порыв, он был бы втайне огорчен, услышав противоположный ответ. Дорога вдвоем представлялась вдвое короче и безопаснее, и вдвое увеличивались надежды на успех, в котором Джон был абсолютно не уверен. Найти человека, сгинувшего в чужой стране и давно не подающего никаких вестей, казалось барону утопичной идеей. Только его несгибаемый и упрямый характер бунтовал против смирения перед обстоятельствами и гнал его навстречу неизвестности. Только по-настоящему самоотверженный друг мог согласиться разделить с ним его участь в непредсказуемой и безумной затее отыскать иголку в стоге сена на враждебной чужбине.
Стоял октябрь, и погода во всей красе ее мрачности и увядания вполне соответствовала этому времени года, когда ее живые соки прекращают свое движение и словно застывают в боязливом ожидании зимнего холода. В воздухе царило полное безветрие, оголившиеся деревья с островками желтых листьев казались унылыми и сиротливыми. Облака на сизом небе были такого же цвета, как и фон, и выглядели, точно вздувшиеся пузыри на неровной поверхности. Они висели низко над землей, влажный туман обнимал островерхие крыши башен замка, делая их очертания нечеткими, словно размытыми кистью акварелиста. Этот напоенный осенним лаконизмом пейзаж украшал оранжево-красный ковер из опавших листьев, покрывавших лужайки, ведущие в глубину сада. Они, как шесть лучей солнца, сходились к центральной круговой аллее, обрамленной остриженным в форме кубов вечнозеленым кустарником, который ярким контрастом выделялся на фоне бледных красок отцветшей осени. Здесь любил отдыхать лорд Лектер в дни выздоровления. Прохлада не пугала его, напротив, он к ней стремился: она оказывала целительное воздействие на его больное сердце. Он возлежал в огромном кресле, наподобие Римского императора, острый и гордый профиль сэра Уильяма делал его несколько сродни полководцам ушедшей древней цивилизации, приведшей в восторг Италию эпохи Кватроченто. Как средство защиты от простуды, так легко и коварно пробиравшейся в человеческие тела с наступлением сырости, плечи его были закутаны в меха, а ноги укрывал шерстяной клетчатый плед (к слову сказать, подарок той самой родственницы, на жилище которой, как на временное пристанище, уповали двое молодых искателей приключений). В увеселениях он не нуждался, одиночество вполне его устраивало, и он никого не посвящал в те мысли, что посещали его в тихие часы, проведенные в затухающем саду. В основном он дремал, но, когда он открывал глаза, выражение его лица не менялось, оставаясь таким же спокойным и невозмутимым, как во время сна. Рядом с ним стоял слуга, в обязанности которому вменялось сопровождать хозяина на прогулке; в действительности же он вынужден был замирать с подносом и книгой в руках, не смея отойти и на шаг даже в те минуты, когда милорд и вовсе забывал о его существовании. Его скучающая поза и унылая физиономия свидетельствовали о том, что в неподвижности он провел не один час, имея возможность только переступать с ноги на ногу, и то не часто, чтобы не раздражать господина своей разминкой. Последний стал совершенно нетерпим к любой суете, и все домашние лакеи, получившие строжайший наказ от его сына потакать любым прихотям сэра Уильяма, порой боялись даже засмеяться в его присутствии, если он в сей момент не улыбался сам. Если бы прислуга не любила своих хозяев, она считала бы такой порядок деспотизмом, но лорд Уильям и его дети пользовались таким уважением и симпатией, что у домочадцев никогда не возникало мысли задаться вопросом: зачем нужно подобное тупое повиновение, если хозяин все равно спит и ничего не требует? Увидев двух приближающихся молодых людей, servant встрепенулся и поклонился, когда они подошли ближе. Сэр Уильям тотчас повернул голову и с приветливой улыбкой протянул Джону руку, к которой обрадованный встречей барон тотчас приложился губами. От внимания его, знавшего об истинном положении вещей в этом доме, не ускользнуло, с какой готовностью послушный слуга взглянул на Эрнеста, вставшего напротив отца с нежной сыновней покорностью. "Я никогда никого не любил так сильно, чтобы лгать ему из боязни за его покой, - подумал Джон. - Буду ли я рад, если он однажды солжет и мне? Пойму ли я его, прощу ли? Хотел бы я видеть лицемера в своем друге, если его притворство коснется меня? Нет, никогда! Но, посмею ли я укорить его однажды, поймав его ложь на крючок, если эта ложь родилась мне во благо?.."
- Как ваше здравие, милейший Ричмонд? - спросил сэр Уильям, которого этот вопрос интересовал более других. - Впрочем, ваш внешний вид говорит, что оно великолепно.
- Благодарю вас, милорд, - ответил Джон, бросив косой взгляд на Эрнеста. - Меня немало обеспокоило известие о вашей болезни, но, как я вижу, хвала Всевышнему, вы поправляетесь.
- Хвала! - повторил сэр Уильям. - Это произойдет еще быстрее, если я немедленно услышу от вас какие-нибудь приятные новости. Давно ли вы вернулись и отчего редко писали? Виделись вы с Кэрин сегодня?
- О, да! - мечтательно ответил барон. - Вам можно позавидовать, как отцу Венеры. Поистине, я не видал прекрасней женщины, и я не уступлю никому добровольно свое право на ее руку, если моя кандидатура по-прежнему мила вашему сердцу.
- Постоянство выбора - неизменная черта моего характера, - молвил граф покровительственным тоном и вдруг спохватился: - Но, почему меня заранее не предупредили о вашем приезде, почему никто не позаботился о стульях? Я знаю, этот ветреный юный господин не умеет принимать гостей. - И он грозно взглянул на Эрнеста. - Сэр, вы непозволительно нетактичны!
- Хорошо, милорд! - невозмутимо ответил покладистый сын. - Я исправлюсь... Отдай мне поднос и принеси два стула, - велел он слуге, который тотчас подчинился и ушел.
Забирая поднос у лакея, он ласково улыбнулся отцу. Принимая сговорчивость молодого человека за полное послушание, тот удовлетворенно и важно кивнул головой.
- Хочу сказать в оправдание моему другу, что я не сообщал ему загодя о визите, - поспешно отозвался Джон, понимая, как много терпения требуется Эрнесту смиренно выслушивать незаслуженные упреки родителя, который брюзжит и поучает от недомогания и безделья. - Я сам виноват. Я приехал так же неожиданно, как летом вдруг выпадает снег.
- Любая неожиданность таковой не является, если быть к ней всегда готовым, - ответил лорд Лектер, верный своей расчетливости. - Ваш будущий шурин стал очень самонадеянным молодым человеком. Едва он получил каплю самостоятельности, как сразу возомнил себя героем.
На это Джон ответил, что геройство свойственно и ему, что это качество ему очень нравится в людях, которых он любит.
- Надеюсь, милорд, теперь ничто не мешает вам готовиться к свадьбе? - поинтересовался граф. - Как я понимаю, здесь наше желание обоюдно? Я мечтаю увидеть внуков до того рокового дня, когда болезнь доведет меня до безумия или до могилы, что, в общем-то, немногим отличается одно от другого.
- Я молю Бога, чтобы это еще долго не случилось с вашей светлостью, и охотно исполню свой долг перед вами, но... боюсь, не так скоро, как бы мне этого хотелось, - проговорил Джон.
Эрнест насторожился, словно слышал это впервые, его глаза внимательно смотрели в самую душу барона, и тот почувствовал, что его видят насквозь, что он не может обмануть доверие друга, полчаса назад умолявшего его аккуратно выбирать слова.
- Что такое? - недоуменно спросил сэр Уильям. - Накануне своего отъезда во Францию вы только и грезили о моей дочери, а теперь снова просите отсрочки? Признавайтесь немедленно, сэр, что у вас стряслось! Я по вашему лицу вижу, что вы расстроены. Если вы не назовете мне хоть одну вескую причину вашего дурного настроения, я подумаю, что вы нарочно тянете время, боясь меня оскорбить, что Кэрин недостаточно хороша для вас.
- Ваша прелестная дочь достойна самого короля! - воскликнул Джон, чуть не задохнувшись от волнения. - Я не знаю, почему судьба послала мне такого ангела, которого я не заслуживаю со всеми моими пороками. Будь моя воля, я на коленях бы умолял вас, чтобы свадьба состоялась немедленно. Но по злому стечению обстоятельств я вынужден снова покинуть Англию на месяц или два, в зависимости от того, как скоро я решу свои хозяйственные дела.
- О, это не страшно! - облегченно вздохнул сэр Уильям. - Я опасался услышать худшее. Если так, то мы будем счастливы прижать вас к сердцу, как зятя, еще до Рождества.
У Джона язык не повернулся сказать, что неизвестность так отдаляет от Рождества, как непреодолимая пропасть меж двумя скалами. Он не смел поклясться графу, что вскоре обвенчается с его дочерью, он не мог жениться сейчас, рискуя сделать свою юную жену вдовой сразу после бракосочетания. Вдруг ему захотелось забыть об Эндрю и нескольких его помощниках, выбросить из памяти эту неприятность и остаться здесь навсегда, безмятежно наслаждаясь радостью супружества. Однако, голос совести немедленно пресек это малодушное желание.
- Ваши помыслы опять стремят вас во Францию? - спросил между тем сэр Уильям.
- Нет, милорд. Я еду в края менее приветливые и любезные для моей души. Нынче я должен посетить Шотландию, там расстроилось одно мое торговое предприятие, и я вынужден вмешаться лично, иначе мои потери окажутся весьма значительными. Я имею в виду материальные блага, сэр. - И он вкратце рассказал графу о неудачной закупке шерсти, ни словом не обмолвившись о пропавшей экспедиции во главе со своим управляющем, который наверняка натворил ошибок и тем самым не только навредил самому себе, но и ввел своего хозяина в затруднения.
Тем временем явились двое слуг, каждый принес по тяжелому дубовому стулу, и молодые люди опустились на них возле кресла графа. Пока Джон говорил, Эрнест не сводил напряженного взгляда с лица отца, но, вопреки его опасениям, повесть друга не произвела на него ожидаемого убийственного впечатления. Сначала сэр Уильям обеспокоился, услышав о маршруте барона, но затем тотчас же одобрил его планы, ибо сам всегда относился к закупкам за границей с особой щепетильностью и очень внимательно следил за ходом подобного мероприятия. Ему понравилась идея Джона самолично выяснить причину возникшей проблемы. Казалось, более всего его огорчало то, что барон намеревается снова отлучиться. Эрнест один знал причину поведения отца: тому не терпелось поскорее избавиться от взбалмошной девицы, присутствие которой в доме он переносил с трудом.
Затем сэр Уильям принялся расспрашивать из собственного хозяйского интереса, чем Джона прельстила эта сделка, почему он решил приобрести шотландскую шерсть, в то время как английская ничуть не хуже, кто посоветовал и помог ему найти продавцов, и к какому ремесленнику он намеревается обратиться для выделки шерсти, которая без умелых рук представляет собой лишь бесформенную связку пуха. Джон охотно отвечал на все эти вопросы, и к завершению их диалога сэр Уильям был окончательно удовлетворен полученными сведениями и даже заверил его в правильности выбора, который (о чем барон, конечно же, умолчал) дался ему совсем не легко.
- Я не могу допустить, чтобы английского лорда обвел вокруг пальца какой-то проходимец, будь он хоть шотландец, хоть француз или даже сам дьявол, - так Джон закончил свой рассказ, чтобы придать больше весу своей решимости и заодно отрезать пути к желанному, но запретному отступлению. - Я не могу бездействием, а, следовательно, попустительством этому воровству навлечь тень пренебрежения и насмешек на всю нашу знать, которая занимается торговыми сделками с иностранцами.
Услышав эти слова, сэр Уильям, растроганный рвением и патриотизмом будущего зятя, немедленно дал ему свое благословение и даже посоветовал, как ему следует снарядиться в дорогу, как следует вести себя, чтобы избежать возможных конфликтов в стране, относящейся к Англии гораздо хуже, нежели к другим европейским соседям.
После лаконичной фразы, сказанной слуге, Эрнест притих и за всю беседу отца с бароном не проронил ни звука. Однако, его проницательные глаза были намного выразительнее любых велеречий. Он хранил молчание, а сам оценивал ситуацию, наблюдая за реакцией собеседников, в душе радуясь, что Джон внял его просьбе, а отец по-прежнему обладал холодом рассудка и не впадал в отчаянье, свойственное людям в его положении и с его самочувствием. Он выждал момент, когда ему можно будет начать говорить, и только сэр Уильям перекрестил Ричмонда, он произнес:
- Благословите и меня, милорд! Мой долг зовет меня ехать вместе с другом, чтобы по возможности оказать ему содействие и ускорить его триумфальное возвращение домой. Я нисколько не сомневаюсь в его успехе, но, вероятно, ему понадобится надежный товарищ, на которого он сможет положиться. Заодно мы навестим тетушку Рэчел, которой вы, я надеюсь, напишете письмо с просьбой, чтобы она приютила нас ненадолго и не гневалась особо за наше непрошеное вторжение.
Сын и отец посмотрели друг другу в глаза и поняли без лишних слов, что каждый из них думал по этому поводу. "Ты твердо решил ехать?" - словно спрашивал граф. "Да!" - "Ничего не поделаешь. Мне придется уважать твой выбор и отпустить тебя..." Сэр Уильям, казалось, даже приободрился, всплеск новых эмоций вдохнул силы в его тело; его душа стыла от недостатка впечатлений, и эта свежая струя быстро согрела ее. Взяв Джона под руку, он прошелся вмести с ним по парку, интересуясь подробностями и периодически возвращаясь к свадьбе Кэрин. Джон охотно отвечал ему, на ходу придумывая несуществующие обстоятельства, более безобидные, нежели те, которые слышал Эрнест. Заодно он воспел гимны красоте своей невесты и умолял графа дать ему последний срок и не искать на его место иной кандидатуры, ибо он влюблен бесконечно и примчится немедленно после прибытия из Шотландии просить руки "самой очаровательной и пленительной леди на всем свете". Свои слова он скрепил обещанием привезти всем Лектерам национальные подарки. Он разливался такими сладкими песнями, что утомил графа. Последний устал уже уверять его, что относится к нему не иначе, как к сыну, что он совершенно удовлетворен клятвами барона. Судьба девушки решилась окончательно, однако, судьбе ее жениха предстояли испытания, от которых зависела его честь, и коими определялось его будущее.
Потом Джон и Эрнест наедине договорились о дне, когда должно начаться их странствие, и барон поспешно уехал, дабы отдать необходимые распоряжения дома на время его отлучки.
После его отъезда Эрнест ушел в свою комнату. Сэр Уильям не тревожил его, видимо у него было достаточно размышлений на этот вечер, и он тоже предпочел уединение. Они встретились только в столовой во время ужина, и за трапезой сказали друг другу не более пары ничего не значащих слов. Одна лишь Кэрин вносила некоторое оживление в напряженное молчание отца и сына, пытаясь привлечь их внимание рассказом своей камеристки о ее поклоннике, который мечтает, но пока не осмеливается просить о господ ее руки. Кэрин грустила, что ей придется расстаться со своей служанкой, ибо та не только раздевала ее перед сном, но и являлась для нее источником будуарных сплетен. Болтовня дочери до смерти надоела графу, и он пресек ее жалобы единственной фразой, что вскоре ей некогда будет заниматься подобными глупостями, когда она сама выйдет замуж и станет посвящать свое время иным занятием, нежели праздным развлечениям с челядью. Обиженная на эту резкость девушка попыталась найти поддержку в лице брата, но тот промолчал, увлеченный собственными мыслями. У Кэрин оставшийся вечер был испорчен. Эрнесту же предстояла еще долгая ночь раздумий.
При зажженных свечах он забрался под одеяло, сел, поджав колени, и опустил на них голову. Отчего-то ему было грустно сегодня, и он не находил объяснения своей меланхолии. Все его чувства пребывали в хаотичном смешении, он не знал, как их упорядочить. Глаза его видели, как за приоткрытыми ставнями сизые тучи заволакивают одну за другой бледные серебряные звезды, а в его голове восставали иные картины: воображаемые гористые долины Шотландии, узкая дорога, вьющаяся меж замшелых склонов под влажным колышущимся туманом, сиреневато-серое небо над суровым драматичным ландшафтом, дом его двоюродной тетушки, которую он видел однажды еще ребенком... И еще его преследовал образ искалеченного оборванца с окровавленными ногами и изуродованным ртом.
- Эрнест, ты еще не спишь?
Молодой человек мгновенно вскочил с постели. Перед ним стоял отец в том же облаченье, что и днем - видимо ему самому было настолько не до сна, что он забыл переодеться. Эрнест даже не услышал, как он вошел.
- Нет, милорд. Я просто не хотел вас беспокоить и поэтому...
- Я знаю. - Сэр Уильям вздохнул. - Я знаю, что ты стараешься беречь меня, и догадываюсь, что ты рассказываешь мне ровно столько, сколько я, по твоему мнению, должен знать. Это нечестно и несправедливо. Я мог бы начать отчитывать тебя, но не буду это делать, ибо знаю: в твоей душе нет дурных умыслов, но мне обидно, что ты обращаешься со мной, как с умалишенным.
Эрнест хотел возразить, но отец жестом велел ему замолчать. Потом он взял его за локоть и усадил рядом с собой на край кровати.
- Выслушай меня, мой мальчик. Я очень люблю тебя и понимаю больше, чем тебе кажется. Ты можешь не раскрывать свои секреты, но я отчасти знаю их, поскольку ты очень похож на того недоверчивого и гордого юношу, каким я был в твои годы. Я тоже считал себя умнее других, пренебрегал советами мудрых людей и учился сам у себя, не впуская никого в свою душу. Это не лучший способ познать мир, сынок.
Эрнест молчал, опустив голову. Граф разговаривал с ним ласково и так серьезно, что ему стало совестно за свои мысли о слабосилии родителя.
- Я сознаю, - продолжал тот, - что тебя влечет из дома не только любовь к другу, но и охота к приключениям. Ты полагаешь, они разнообразят твою жизнь, и я боюсь, ты нарочно собираешься их искать. Ты не трус, но, заклинаю тебя, не рискуй понапрасну, избегай лишних опасностей. Я знаю твой характер и не преувеличиваю твою гордость и самонадеянность. Помни о дружбе, но забудь о тщеславии. Пусть твой долг ограничится помощью Джону и не внемлет голосу самолюбия. В чужой стране оно может стать твоим врагом. Я призываю тебя не прятаться за спину барона, но не бросаться в огонь в тех случаях, если его можно обойти стороной. Надеюсь, мои слова проникают в твое сердце?
Эрнест посмотрел отцу в глаза, в которых светились печаль и беспокойство, и молча кивнул головой.
- Когда вы уезжаете? - спросил граф, подавив невольно навернувшуюся на веки слезу.
- Джон хочет отправляться как можно быстрее. Через четыре дня из Дувра в Эдинбург отплывает корабль, и мы должны попасть на него.
- Так скоро... Мне не хочется отпускать тебя, но, если бы ты остался дома, я бы тебя осудил. Я буду ждать и молиться за вас обоих. Я буду торопить день, когда ты вернешься домой... береженый Богом и моей любовью. Если с тобой что-то случится, я буду думать, что зря прожил свою жизнь.
- Я обещаю, что не забуду ваших советов, милорд, - тихо ответил сын, растроганный нежными словами сэра Уильяма.
Отец улыбнулся, поцеловал Эрнеста в лоб и потрепал его волосы. Он всегда был скуп на ласки, и это проявление нежности произвело на молодого человека особенно сильное впечатление. Настолько глубокое, что он чуть не расплакался, как ребенок, уткнувшись головой в плечо расчувствовавшегося графа.
- Я хочу напомнить, что в день Всех святых лорд Гинзбор приглашал нас в свой дом. Он непременно хотел тебя видеть.
- Я сожалею, - проговорил Эрнест. - Но, вы понимаете, сэр, что я не смогу быть там.
- Герцог очень обидчив. Мне бы не хотелось ссориться с таким человеком, как он. Я не знаю, как он отнесется, что ты проигнорируешь его общество, но постараюсь объяснить ему, что в твоей жизни существуют более важные дела, чем праздники у его персоны.
Эрнест удивленно посмотрел на сэра Уильяма. Ему прежде казалось, что отец относится к лорду советнику с большим уважением и даже заискиванием, однако, пренебрежительный тон графа заставил его убедиться в обратном. Увидев единомышленника в своем родителе, молодой человек осмелился на откровенность:
- Он мне не нравится, и я не могу объяснить, почему. Будь моя воля, я бы никогда в жизни больше с ним не встречался.
- Тебя никто не заставляет ему симпатизировать, - строго возразил Лектер. - Однако, тебе не мешало бы порой менять надменное выражение лица на более любезное. Не забывай, что герцог оказал нам услугу, что он homo summa gratia (весьма влиятельный человек (лат.)). От тебя требуется лишь самая малость: не демонстрировать столь явно свою отчужденность. Для тебя совершенно не сложно принимать в нем более живое участие, я же знаю, каким обходительным ты умеешь быть, если тебе захочется. Помни, герцог принадлежит к тому числу людей, которые обожают лесть и не прощают, если люди не испытывают к ним благодарность уже за то, что они просто существуют на свете.
- Если вы пожелаете, по возвращении я навещу его. Хотя в том нет нужды. Он итак зачастил к нам, и мы не успеваем соскучиться друг без друга. Мы можем пригласить его на свадьбу Кэрин и Джона, и тогда никто не вспомнит, что я отсутствовал на его празднике.
- Fateor (допускаю (лат.))... Ты полагаешь, Ричмонд будет счастлив с Кэрин? - спросил вдруг Лектер, проникновенно изучая лицо сына.
- Мне очень бы этого хотелось.
Взгляд отца сделался туманным. Он вздохнул так, словно давал понять, что полностью разделяет это желание, но на чудо не надеется.
- Она его недостойна. У нее нет никакой добродетели. Она - красавица, и только это привлекает к ней мужчин. Будет ли ее муж думать о красоте жены, если она обманет его сердечные надежды? Ты не считаешь, что она равнодушна к барону?
- Считаю. Но, быть может...
- Вряд ли. Потому что речь идет не о какой-то другой девушке, а именно о Кэрин. Любая дочь знатного семейства была бы счастлива завоевать сердце Ричмонда. Он не только привлекателен, но и добр, а это немало для мужчины. Мне больно будет, если однажды он разочаруется в своем выборе. Меня утешает только то, что у них появятся дети и займут главное место в душах обоих. Быть может, тогда эта льдина растает...
Оба замолчали на несколько минут. Слушая отца, сын проникался правотой его слов, хотя ему все еще казалось, что предстоящий брачный союз его друга и сестры заключается под благодатной звездой. Он верил, что эта семья зарождается на долгие и благополучные годы.
- Я знаю, что вы не любите Кэрин, - проговорил он.
- И упрекаешь меня за это?
- Нет, - добродушно ответил молодой человек.
Сэр Уильям тяжело поднялся на ноги.
- Когда-нибудь мы вернемся к этому разговору. Не сейчас... потому что мысли твои уже далеко, а мне попросту не хватает мужества для подобных откровений. Спокойной ночи, мой мальчик!
Он еще раз поцеловал сына и вышел из его спальни. Эрнест задул свечу и лег в постель, но сон, улетучившись после разговора с отцом, долго не возвращался к нему. Он лежал, обхватив руками подушку, и вспоминал прошедший день. Ему казалось, что события последних нескольких часов приоткрывают ему дверь в новую неизведанную жизнь, о которой он пока не имел ни малейшего представления. Он не знал наверняка, какие приключения ждут его в путешествии, но был уверен в их неизбежности. Мысли о них, как призраки с закрытыми лицами и неясными очертаниями, теснились вокруг его постели, и он так поддался им, что не заметил, как восток, затуманенный осенней пеленой, посветлел от розоватых отблесков восхода.