Огорчение было велико, когда на следующее лето не удалось оформить вызов для моего студента. Заповедник расположен в погранзоне, въезд сюда был возможен только по пропускам. Но никаких законов Саша не нарушал, разве что приглянулся чьей-то молодой жене. Формальная бумажка отказа из местного сельсовета перечеркнула наши совместные планы.
Тут еще потребовалось перевозить из Омска мою матушку с вещами и обживаться на новой, совсем не приспособленной квартире заповедника. Новые условия только отнимали возможность нормально работать, времени и сил не прибавилось. В плане дальних маршрутов лето было потеряно.
Наступило еще одно лето, Саша, окончив институт, уехал на работу в Самару. В заповеднике все оставалось по-прежнему: ни лаборантов, ни транспорта. Когда пошла уже вторая половина сентября, я решилась на авантюру. Не советую повторять подобное, тем более, молодым женщинам. Забавно, что сподвигнул меня на это не кто иной, как начальник контрольно-спасательной службы.
Годом ранее, узнав о моей ситуации, он как бы вскользь упомянул, что в Алма-Ате есть девушка, которая ходит в горы одна. К его словам я отнеслась с недоверием. Во-первых, сложновато представить такое поведение слабого женского существа, если только это существо изначально не ищет приключений на собственную голову или на другой конец тела, ведь горы - это всегда вероятность экстремальной ситуации. Во-вторых, к нарушению техники безопасности меня подталкивает именно тот человек, служебная обязанность которого - недопущение происшествий в горах!
Как раз тут я увидела книгу путешественника, в одиночку достигшего Северного полюса и прошедшего не менее сложные маршруты. Наоми Уэмура, "Один на один с Севером", на некоторое время стала моей настольной книгой. Меня не насторожило, что в итоге своих одиночных путешествий Уэмура пропал без вести при зимнем подъеме на гору Мак-Кинли. Я же не планировала штурмовать опасные вершины альпинистов, горы здесь совсем другие, но все же это горы, с их вероятностью экстрима.
В сентябре уровень воды в горных реках упал и во всем окружающем появилось нечто спокойное, умиротворенное, вселяющее дополнительную уверенность. Рюкзак был собран: теплая одежда, спальник, продукты для себя и для собаки; уложена фотосумка, и в одиннадцать утра мы с Иоласом поднимаемся на последнюю гору в пределах деревни. Дальше километров шесть хорошо знакомы, а за Тихушкой - то, что представляется лишь теоретически. Я не знаю, как все сложится, я никогда не ходила в горы одна, и вообще я никакой не турист и никогда им не была. Весь мой полезный опыт - знакомство с тем участком Курчумского хребта, на котором побывали вместе с Сашей. Туда-то мне и надо, только несколько дальше, выше и в полную неизвестность. Слабовато представляю, что там и насколько далеко нужно будет пройти.
Если бы увидела цветные снимки этого региона из космоса, возможно, и призадумалась бы, но доступа к интернет-данным тогда не было, так что жуть меня не охватила.
...Перехожу широкий разлив Тихушки, течение спокойное, Иолас плывет рядом. Идем по дороге, которая огибает озеро на некотором расстоянии, чередуются то подъемы, то спуски через покосные луга и подступающий кое-где лес. Иногда останавливаемся передохнуть, но не больше чем на десять минут: нужно засветло успеть к нижней избушке, мы и так вышли с опозданием по техническим причинам.
Дальше Жиренька, необычная речка. На большом протяжении дорога проходит прямо по ее ровному каменистому руслу, как по булыжной мостовой, слегка ушедшей под воду. Довольно долго и сосредоточенно шлепаю в резиновых сапогах по воде, это необычно и даже весело, благо сейчас неглубоко, над головой нависают сплошные ветки ивы.
Снова хорошая грунтовая дорога, а вот и нужный нам сверток в сторону гор, слабая двойная колея в траве. Придерживаюсь знакомого ряда телеграфных столбов: теперь-то я не потеряюсь! Рюкзак тяжеловат, но идти пока нормально, весело светит солнце.
Пересекаю подступивший густой лесок.
Именно здесь возникла тревога. Пытаюсь справиться с ней, но сразу будто тяжесть прилипает к ногам, мешая двигаться дальше и нагромождая одну помеху за другой.
Через золотую тополевскую долину иду с трудом. Речка остается в стороне, я слышу ее шум, но не решаюсь подойти к ней по пересеченной местности, чтобы напиться освежающей воды. Теперь эта сухая долина кажется бесконечной... И почему так палит солнце, когда же наконец дорога выйдет к речке, почему я не взяла еще одну маленькую вещь, фляжку с крепким чаем или хотя бы пустую, ее можно было бы наполнить водой Жиреньки, тогда я не страдала бы от жары так, как сейчас, льняная светлая кепочка не спасает от солнца, крохотные прозрачные капсулы валидола просыпались из нетвердой руки, кажется, до реки я не смогу дойти, без воды сил больше нет... Неужели эта дорога подошла почти к берегу?
Снимаю рюкзак, наклоняюсь и почти падаю в воду от слабости, похожей на тепловой удар. Пью, умываюсь, кое как смачиваю ледяной водой виски, затылок, шею, лью ее за шиворот, понемногу оживаю. Иолас лежит в воде, тоже тяжело дышит. Кто бы знал, кто бы подсказал, что в холодных горах в середине сентября может стать так нехорошо - скорее, от обезвоженности, чем от солнца. Но и этот перерыв и маленький перекус для восстановления сил тоже совсем недолог.
Пройдя еще один лесок и болотце, выхожу на топкую чемерично-борщевичную поляну и только тут обнаруживаю, что топорик в чехле, привязанный к шлевкам джинсов, каким-то образом утерян, хотя петли завязок до сих пор болтаются на джинсах. Топорик - для рубки хвороста, и он же - единственная видимость оружия... Вместе с этой потерей испарилась моя уверенность, а с ней и остатки физических сил, еле дошла до избушки через высокотравный луг.
Здесь все было примерно по-прежнему, лишь аккуратно натянутую пленку на окне кто-то сорвал вместе с тонкими прутиками переплета, а кто-то другой навесил другую пленку, свободно болтающуюся под ветром. Пленка знакомая, плотная, потертая - похоже, это бывшая наша "скатерть" со стола.
Быстро собираю хворост, затапливаю печь, ужинаем. Потом сижу на нарах перед горящей свечой, начинаю делать записи в полевом дневнике, Иолас спокойно посапывает под нарами.
Я перестала бы себя уважать, если бы не пошла сюда. На Маркаколе я для того, чтобы работать, а сидя практически в деревне, с короткими радиальными выходами, много ли увидишь, какие впечатления получишь? Обещанного три года ждут - я ждала семь лет обещанных мне изменений условий работы, не многовато ли? Мне создали условия, заведомо предполагающие отсутствие заметных результатов работы. Не моя вина, что таким образом приходится нарушать технику безопасности, полагаясь только на себя.
Около десяти вечера я как раз записывала фразу о топорике, утерянном непонятным образом, когда Иолас проснулся, настороженно подняв уши. За стеной со стороны речки зашелестела сухая трава. Похоже, сюда кто-то шел, раздвигая высокие травы. Потом послышались медленные, очень отчетливые и очень тяжелые шаги. Казалось, человек обут в сапоги, кованые железом, идет он тяжело, земля едва не прогибается под грузным телом. Медленно, очень медленно он подошел к углу избушки. Постоял. Прошел вдоль стены, постоял у другого угла. Шагнул к окну.
Полагая, что приближается нарушитель государственной границы или злостный браконьер с тяжеленным рюкзаком, я не ждала для себя ничего хорошего. Там, за окном, кто-то разглядывал мой силуэт и пятно лица через мутную пленку полиэтилена.
Преодолевая оцепенение, задула свечу. Наощупь нацарапала в записной книжке
"Кто-то ходит за окном Выключила, задула свет", следующим движением сунула ее под тонкий слой сена на нарах. Если меня сейчас не станет, может, найдут эту книжку и смогут понять, как было дело.
Кто-то, невидимый во тьме, продолжал стоять за окном и пронзительно смотрел на меня, как если бы я была хорошо видна ему через пленку и в полной темноте. Затем еще медленней, приглушенно и осторожно, тяжелые шаги двинулись к двери. Иолас тоже подался к входной двери и тихо, утробно, неожиданно низко зарычал.
То, что услышала потом, поразило более всего: ни шагов, ни топота - лишь легкий, удаляющийся шелест трав, и тишина. Будто существо пронеслось над высокой травой, почти не касаясь земли или вовсе не касаясь ее.
Не решившись более зажигать ни свечу, ни жирник, ни подкладывать дров в печь, чтобы не привлекать светом в окне и запахом свежего дыма, попробовала заснуть, приняв снотворное. Каким-то звериным чутьем я чувствовала: это существо снаружи привлечено дымом из трубы, оно вовсе не боится огня.
Дремала я недолго, потом просто тихо лежала, пытаясь понять, что за гость подходил к избушке и каким образом он исчез. Существо явно двуногое, ходит как бы вразвалку... Существо, умнее медведя... Удалилось весьма странным образом... Часов в пять утра, без всяких внешних причин, вдруг нахлынула волна самого дикого ужаса. Нереально заколотилось сердце, потом появилась не просто дрожь - меня буквально трясло, но не от страха, а как при гипертоническом кризе, я не могла ее унять В голове закрутилось неизвестно откуда взявшееся понятие: "снежный человек, снежный человек". Да какой может быть снежный человек, он что, кованые солдатские сапоги где-то стырил и они пришлись ему как раз впору? Какой может быть снежный человек, если местные жители ни разу не заговаривали о нем, по крайней мере, при мне?
Да я вообще никогда не задумывалась столь экзотическую тему, поводов к тому не было. Давным-давно, в моем раннем детстве в горах Тянь-Шаня, поговаривали о единичном контакте с ним, мне тогда было пять лет от роду, а всю остальную информацию я никогда не воспринимала всерьез. Но Иолас зарычал так, как рычат на чужого. Медведя он до того боится, что ищет для себя укрытия, на зверей средней величины - лает, на мелких, типа бурундука, лает и возбужденно крутит хвостом. А тут он зарычал не по доброму, как на чужого...
Чтобы крупная дрожь прошла, понадобилось много времени. Рассвело, а я все никак не решалась выйти. Чтобы успокоиться, начала записывать впечатления о ночном происшествии, но тут же послышались другие, не менее странные звуки. За дверью кто-то, тихо урча, временами взрыкивал погромче. Косуля? Но Иолас, вначале насторожившийся, жмется к ногам, тихонько пищит и пытается влезть ко мне на нары.
Вот только медвежат с их мамашей мне не хватало! Этого пса в самом юном его возрасте сосед отдал мне со словами: плохая собака, медведя боится. Тогда я взяла красивую белую лайку с восторгом, я же не планировала ходить с ним на медведя. И вот, пожалуйста: глаза у Иоласа порядком-таки дикие и выпученные, он вовсе не защищает, а сам ищет у меня защиты и помощи. Кое-как отталкиваю его от себя, вскоре он затихает, снова забравшись под нары.
Не люблю бояться, но нет мужества выйти и посмотреть, кто там, за дверью. Хотя вот это как раз благоразумно: недовольной медведице ничего не стоит открыть дверь снаружи, животное гораздо сильнее меня. А выпустить одного пса - переволноваться в десять раз больше: и за него, как бы его кто не съел, и за себя: как буду дальше без собаки? Уж если ходить в горы с ночевками, то лучше брать другого моего друга, рыженького Дика. Хотя с виду Дик проще - он чуть поменьше и голос у него потоньше; после чумы, перенесенной у прежних хозяев, у него нет зубов и обе лапы на одной стороне тела подергиваются... Но он храбрый и веселый! Уж больно жалко выглядел сейчас мой кремово-белый Иоласка, начиная от всей фигуры и до переполненных страхом глаз...
Надо вернуть себе присутствие духа, вернуть уверенность, занявшись самыми обиходными делами, пусть даже не выходя из избушки. Растопить печь, сготовить на ней еду - в избушке, не на костре снаружи. Хотя бы сварить чай для подкрепления сил. Затем тяжелую часть продуктов - крупу, маргарин, супы в пакетах, сахар, лепешки-пирожки оставить здесь. С собой - только сухари, чайную заварку и карамельки. И с рюкзаком идти искать утраченный топорик. Если не найду, по-видимому, придется тут же вернуться домой.
Чтобы спальник не болтался при ходьбе из стороны в сторону, уложила его вдоль спинки рюкзака. Будет ли этот рюкзак ощутимо легче после выгрузки продуктов? Открыв фотосумку, ужаснулась: весь фотоаппарат с новым объективом покрыт слоем сухих травинок и пыли, полиэтиленовый пакет, в котором он находился, изодран в клочья. Видимо, этот сор попал, когда шла через луг с высокой сухой травой, что перед избушкой. На ноге, которая вчера побаливала, обнаружилась здоровенная водяная мозоль от того, что надела не шерстяные носки, а простые х/б, хоть и две пары сразу. Вскрыла, обработала йодом, забинтовала, надела рюкзак, пошла искать топорик.
Найду ли? Тоскливо смотрю по сторонам тропы, ищу километр, другой, иду все дальше назад... Батюшки, да вот же он, лежит прямо на тропе среди зарослей тростника, меня ждет, никуда не девался. Петли его собственного парусинового чехла отпоролись. Хорошо же мне его сшили на машинке, нарочно, что ли! Ну ничего нельзя доверять, все надо делать самой...
Ладно, теперь арифметика. Вчера пришли к нижней избушке в 6 часов 15 минут вечера. За вычетом перерывов на отдых, шли в чистом виде почти шесть часов. Шли довольно быстро, несмотря на рюкзак. Значит, по этой дороге от села до избушки где-то 20-22 км. Сегодня в поисках пропажи прошли в целом лишних 9 км, и все же в 13 часов вышли к верхней избушке, в 15 дошли. Значит, между двумя избушками менее 8 км.
Теперь можно перевести дух и осмотреться, собирая топливо и запасая воду. Можно спокойно фотографировать окрестности, пока солнце освещает хотя бы вершины дальних гор.
Скалы над самой избушкой круто уходят вверх. Оттуда, с верхнего плато, доносятся два мужских голоса, потом одиночный выстрел. Браконьеры. "Можно спокойно фотографировать"...
К шести вечера поужинали не без изысканной экзотики: компот из свежесобранной черники на костре из сухих можжевеловых веток, и домашние пирожки. Иоласу дала половину лепешки, чтобы не страдал, пока готовлю пищу. Знать бы, к чему такое питание приведет, скормить бы ему все пирожки из дрожжевого теста с мясом, а мне бы только простых лепешек поесть...
Ночевали нормально, спали крепко. После завтрака самые тяжелые вещи, это спальник и часть продуктов, спрятала в кустах. Надела почти пустой рюкзак, с ним все же спокойней, с ним хоть спина прикрыта, взяла фотосумку, пошли наверх.
Чем дальше я ухожу, тем острее новое для меня чувство: в этих отдаленных горах я - совершенно одна на многие-многие километры. Все более диким становится пейзаж, особенно на другой стороне ручья. Вместо привычных гор, покрытых деревьями, кустарниками и травой, склоны становятся голыми, каменистыми. Растительности нет, словно эти горы появились недавно. Кое-где над серыми осыпями поднимаются отдельные погибшие деревья, опаленные огнем - высокие, большие лиственницы. Кора стволов обуглена, голые ветки тянутся в воздухе. Пейзаж выглядит, как после глобальной катастрофы. Что здесь происходило, были сильные грозы?
Дошли до конца долины - это и вся часть пути, которая была мне знакома. Потом свернули направо - туда, куда я так хотела повернуть по ручью два года назад.
Ручей выбегал из под крупнокаменистой осыпи. Вблизи видно: эти камни покрыты большими, разросшимися лишайниками. Лишайники растут очень медленно, значит, эти камни лежат здесь давно, надежно и прочно. А значит, будем подниматься прямо по ним. Неужели я наконец увижу озера и водопады?..
Без особого труда шагаю наверх с камня на камень, внизу под ними невидимо журчит вода. Когда осыпь кончилась, справа от ручья чуть обозначилось подобие звериной тропы. Пошла по ней вдоль воды, временами переходя то на один берег, то на другой, выбирая более удобный путь. Одинокие лиственницы в этом ущелье - живые, не обгоревшие, постепенно они остаются внизу. Я поднимаюсь все выше. На теневом склоне пятнами лежит свежевыпавший снег.
Вот и первый водопад в виде каскада, падающего с камня на камень. "Каскад" небольшой, но сейчас осень и воды мало. Выше него "Веер", единый поток, рассыпающийся по сторонам на широкие белые полосы. Сразу за ним - водопад в виде огромной чаши.
"Чаша" выглядела так гармонично и завершенно, будто была создана не силами природы, а руками гиганта. Словно ее строили, вначале хорошенько обдумав, как все будет выглядеть. И все было прекрасно: тонкие стеклянные струи ручья, тихо падающие сверху через край камней, кое-где поросших зеленым мхом; основные потоки, беспрерывно, шумно летящие вниз как бы с другой стороны; висящая в воздухе широкая, подвижная, сплошь бело-кружевная завеса под ними; гибельно-дикий, кипящий котел внизу, в который затем обрушивалась вся вода - холодная, кипящая чаша, удерживаемая по бокам крупными каменными блоками...
Я фотографировала "Чашу" так и этак, я не могла налюбоваться ею и не могла передать в кадре ощущение ее гармоничного величия и неожиданной красоты.
С трудом оторвавшись от вида падающих потоков, поднялась чуть выше и от неожиданности тут же остановилась: прямо передо мной, как на ладони, среди низкой пожелтевшей травы лежали сразу два озера, будто близнецы: одно голубовато-зеленое, другое ярко-желтое. С одной стороны над ними поднимались и уходили вдаль каменные вершины, сильно запорошенные снегом.
Так вот они какие, высокогорные озера...
Я шла вдоль воды, постепенно понимая: голубовато-зеленое - это даже не озеро, а проточный ручей, на равнине ставший глубже и спокойно разлившийся вширь. Желтое - действительно озеро или меандр, как бы ответвление от ручья, соединенное с ним водной перемычкой. У них общая вода, но какие они разные! Желтый цвет - от желтого глинистого дна. Глубокий голубовато-зеленый - здесь дно покрыто слоем аморфного оксида меди, проще говоря, тем же малахитом, но не твердым как камень, а в виде мягкого порошка, осевшего поверх глины.
Дальше и выше находилось озеро средней величины.
Я еще немного поднялась по ручью. Глазам открылся удивительный вид: у самого подножия скал лежало огромное, таинственно-глубокое, изумрудно-зеленое озеро. Такое прекрасное и такое величественно-спокойное, что захватывало дух. Вначале я видела только небольшую часть его, но и этого хватило, чтобы понять, какое оно удивительное. Больше всего изумляла глубокая вода, реально изумрудного цвета, невиданного, неожиданного среди серых скал. Скалы на другой стороне озера, почти сплошь засыпанные снегом, уходили вверх острыми, осыпающимися каменными пиками, мало похожими на земной ландшафт. Они выглядели слегка сиреневыми по контрасту с цветом воды.
Насколько озеро велико? - трудно оценить. Вначале, когда я еще не видела его во всю длину, оно показалось просто огромным. Чуть поднявшись, увидела озеро целиком. Дело даже не в том, что оно большое - оно безупречное: с одной стороны - пологий берег, поросший низкой рыжей травой, с другой - суровые скалы, выходящие прямо из воды крутой стеной с острыми зубцами, и в этой оправе лежит неожиданный изумруд, крупный и прозрачный.
Я долго любовалась тихой водной гладью, отражавшей каменистое основание скал на другом берегу с белыми пятнами снега, пытаясь отснять это на пленку. Потом все же пошла дальше. А дальше лежало еще одно озеро, Верхнее, тоже большое, у него даже был свой скалистый островок вблизи берега - длинный, выступающий из воды камень. Но оно не производило впечатления исключительности. Располагаясь на высокой, открытой со всех сторон платформе среди заснеженных камней, оно не выглядело очень глубоким.
Не знаю точно, как подпитываются все эти озера, но из Верхнего вытекал совсем тоненький ручеек, впадая в Большое Изумрудное. А из того уже выбегали конкретные потоки воды. По-видимому, там, в глубине озера, есть подводные источники. Именно они содержат оксид меди, тонкая взвесь которого, постепенно осаждаясь на дне, создает удивительный цвет.
За возвышенной платформой Верхнего озера шла обширная котловина внизу. Над ней отвесно поднималась высокая, сплошная скальная стена, как бы полукругом уходящая вдаль. Ближе, из центра котловины, выпирал каменистый купол. Похоже, я воочию видела крупное геологическое образование - цирк. Полукруглая зубчатая стена походила на часть разрушенного жерла древнего вулкана, а приподнятый в центре впадины купол - на застывшую горную породу, когда-то вытолкнутую из земных недр и разрушающуюся со временем. При взгляде на далекую заснеженную стену становилось как-то холодновато и неуютно.
Хотелось пройти пологими склонами левее стены, посмотреть, что еще интересного там, дальше, но снег на пути становился глубже чем по колено, пришлось повернуть назад.
Вниз я решила идти в обход увиденных ранее озер и обнаружила еще одно, небольшое и неприметное. Во время подъема сюда оно находилось у меня за спиной.
Не утерпев, снова подошла к Большому Изумрудному, полюбовалась. Присев на корточки, вознамерилась сделать еще один снимок: снова горы над водопадом "Чаша", но на этот раз отснятые со стороны озера. Нажала на спуск и не поняла, что произошло затем: в моих руках лежал полностью развалившийся "Зенит", вернее, только крупные его части. Все мелкие винты и винтики, какие только были, одновременно, в мгновение ока, в долю секунды вышли из своих пазов и просыпались на твердую глинистую землю. Как это могло произойти? - Только засвеченная пленка, вывалившись, продолжала шуршать, скручиваясь рулончиками на концах...
Какая сила сотворила это в один миг? Что такого запретного зафиксировал фотоаппарат или мог бы зафиксировать, но этого не позволили? - Глазами-то я не видела ничего постороннего. Мало того, что пленка засвечена, так еще приходится терять время, чтобы подобрать все винтики, вставить их по местам и кое-как прикрутить с помощью ножа. Брать в горы мини-отвертку - такое мне в голову не приходило...
Винтики были тщательно завинчены, закручены, заряжена новая пленка. Спуск продолжился, но не вдоль ручья, как при подъеме, а чуть в стороне от него. И снова я видела новое, неожиданное и удивительное.
Впереди возвышалась глыба, похожая на многометровое изваяние пищухи - в реальности, очень небольшого зверька, родственника зайца. Несколько ниже нее и обнаружился прелестный водопад "Нити".
Рядом с каменной пищухой, отдыхавшей в позе лежащего сфинкса, выходил на поверхность маленький родник, вытекая все дальше. Беспрестанно работающие под водой фонтанчики песка были такими же, как в горном ключе, где мы брали воду - в самом раннем моем детстве, в далеких, более теплых горах. И снова, как в детстве, я любовалась всегда удивительной для меня работой подземной воды...
Чуть ниже каменной пищухи скалы образовали как бы две арки, с их закруглений наверху падали струи воды, такие тихие и тонкие, как прозрачные нити. По сравнению с другими, крупными и величественными, этот водопад был удивительно соразмерен человеку. Каменные арки - высотой не более двух метров, падающие водяные нити - совсем тонкие, они так и просились, чтобы их взяли в ладонь и хоть немного погладили, приласкали, поиграли с ними.
За спиной - чуть не сорок километров от ближайшего человеческого жилья, а я, забыв обо всем и вовсе не чувствуя себя одинокой в этих незнакомых горах, играю с маленьким прелестным водопадом и не могу отойти от него!!!
Опять, любуясь водопадом и стараясь его отснять, я не замечала, как летит время. Из созерцательного состояния меня вывел характерный посвист пищухи. Помотала головой, стряхивая наваждение, но тихий посвист повторился. Ну не может каменное изваяние наяву издавать такие правдоподобные звуки, даже тихие! Приглядевшись, на одном из камней впереди увидела спокойно сидящего зверька. Настоящая, живая, взрослая пищуха! Издали сфотографировала ее.
Спускаясь дальше, снова услышала свист, но уже другой, пронзительный и резкий: это сурки! Один из них, прислушиваясь, приподнялся столбиком. Сурка тоже удалось отснять, и тоже только издали.
Спускаясь далее, обнаружила долину многих озер. В действительности когда-то это было одно обширное озеро, но со временем почти все оно превратилось в плоскую равнину, заросшую травой, остались только отдельные оконца чистой воды, выглядевшие озерцами. Осторожно, чтобы не оступиться как минимум в топкую трясину, проходя по самому ее краю рядом с крутым склоном, я насчитала одиннадцать небольших и два крупных водных зеркала.
Вот так, чаще постепенно и медленно, меняется мир...
Дальше мы спускались по прежнему пути: ущелье, крупнокаменистая осыпь и сколько-то километров ровной долины ручья. К избушке вернулись засветло, вскоре после шести вечера. И сразу - все, что связано с самовыживанием в этих условиях: принести воды, заготовить дров, покормить Иоласа лепешкой, разобрать спрятанные в кустах вещи, обработать стертые ноги. Сегодня на мелкой осыпи нога подвернулась и хрустнула: растяжение, хоть и небольшое. За ночь надо просушить страшноватые бинты со стертых в кровь ног, утром связать их в один и наложить восьмеркой на растянутый голеностоп: сохранить сустав важнее, чем прикрыть мозоли. Вместо йода надо брать баночку мумие, оно не только дезинфицирует, но и быстрей заживляет ранки и другие травмы.
В чай вместе с заваркой положила лечебные травы: цмин, он же бессмертник песчаный, чтобы не заболела печень от домашних пирожков, и сухие листья бадана, нашла их как раз сегодня - это чтобы подлечить живот, который уже заболел: похоже, все от тех же чудненьких пирожков, всученных мне.
За множеством необходимых мелких дел - в том числе, зашивала распоровшийся рюкзак и одежду, без иголки здесь никак нельзя - время пролетело, стемнело, разводить снаружи костер уже некогда. Кашу и чай пытаюсь сварить в избушке, но не похоже, чтобы этот лечебный напиток закипел на плите. Топлю печь понемногу: два года назад от усердного перекаливания трубы потолок здесь загорелся, так что приходится быть аккуратной с огнем. К тому же, сейчас трава вокруг избушки совсем сухая и надо быть аккуратной вдвойне, чтобы вылетевшая из трубы искра не натворила настоящего пожара снаружи.
Думаю: из всего, увиденного мною сегодня, самое прекрасное - это Большое Изумрудное озеро. В полевом дневнике появляется несколько экзальтированная запись: "Глядя на эту совершенную красоту, понимаешь, что есть Бог".
Горы здесь сочатся водой. Невероятно: гранитные глыбы, серебристые сланцы - и вода. Камень и вода - только две стихии, две первозданных, древних стихии. Будто попадаешь в тот первобытный мир, когда на планете еще не было ни растений, ни даже земли, подходящей почвы для них. Никакой органической жизни, только камень и вода - древний, древний мир...
Я пытаюсь записать хоть что-то из дневных впечатлений, хотя бы опорные слова, но Иолас снова рычит. С опаской задуваю свечу, девять вечера. Успокаиваю себя: возможно, он зарычал просто во сне. Надо и мне спать...
Ночью сквозь сон беспокоит нога, это наступила на подмороженные листья дягиля, оказавшиеся предательски скользкими на камнях, и коленная чашечка на момент вышла из сустава. Потом все вроде было в норме, а ночью нога дает о себе знать, мельчайшие травмы тихо размножаются.
Утром долго чиню фотоаппарат, заново и надежно приводя его в порядок. Снова пойду к горному озеру, снова буду снимать, вчерашние снимки могут оказаться засвеченными.
Пока развожу костер и готовлю пищу, над скальной стеной, что рядом с избушкой, восходит солнце, уже почти половина десятого утра. Снизу любуюсь осенними деревьями на краю плато, освещенными по контуру хрупкой позолотой света, и в это время от подножия темных скал одна за другой медленно летят наверх светлые бабочки. Как это красиво - крупные бабочки, поднимающиеся к свету из глубокой тьмы и уже освещенные солнцем в плавном полете... Как они умудряются выжить при таких низких температурах, и летать? - Трава внизу, в которой они ночевали, совсем ледяная, она еще в тени.
Лучи лишь коснулись вершины -
Бабочки пробудились
Здесь, у ее подножия...
Потом пошли к знакомому подъему. Долго, несколько часов, я фотографировала озера и водопады, и снова все складывалось замечательно, отсняла три черно-белых пленки и две слайдовских.
На обратном пути около озер-близнецов, что над водопадом "Чаша", Иолас остановился и замер, напряженно глядя туда, где склоны вели к перевалу. Шерсть на загривке вздыбилась, он ощетинился и не шевелился. Сколько я ни таращилась в ту сторону, как ни старалась, ничего не смогла разглядеть. За гребнем склона явно кто-то затаился, выставив голову и наблюдая за нами. Я физически чувствовала на себе неприятный взгляд маленьких, пронзительно-зорких глаз из под низкого лба, но никак не могла разглядеть эту самую высунувшуюся медвежью голову, будто она слилась с камнями. И не могла понять, неужели медведь заходит настолько высоко в горы? Почему я его совсем не вижу? - Иолас-то видит, но не стремится найти укрытие, не ищет защиты у меня, как обычно при встрече с медведем, а ощетинился как на неведомого чужака.
Поведение собаки вначале просто насторожило. Потом непонятная жуть взяла свое, охватил панический страх. Взяла Иоласа на поводок, помчались вниз. Теперь на меня наводил ужас даже невинный темный камень в стороне от нашего пути, выступавший из воды желтого озера, и мы понеслись еще быстрей, держась поближе к высоким скалам, словно под их защитой. Иолас мчался впереди, натягивая поводок и увлекая меня за собой. Так быстро я еще никогда не двигалась.
Вниз по крупным камням, не разбирая, есть там ручей или нет, я скакала вроде блохи, несмотря на больные ноги: важно было эти ноги унести. Патологически не обладавшая никакой прыгучестью от природы, тут я делала прыжки по нескольку метров вниз, словно гравитация частично утратила силу. Только часы, которые были с внутренней стороны руки, пару раз чиркнули кварцевым стеклом по гранитным глыбам, в прыжке.
Спустилась в долину я все еще бегом, но помедленней: похоже, выдохлась. Как на грех, километрах в двух от избушки, в низине ручья заметила очень крупные белые кости. До того я их как-то не замечала. Не обращая внимания, какой там череп, поразилась другому: величина крупных шейных позвонков отпугивала, почти ужасала. Прикинула не выиигрышное сравнение со своей хлипкой, слабенькой шейкой, ее дистрофичными позвонками с врожденным подвывихом, и помчалась прочь.
Видно, совсем голову потеряла. Надо бы логично подумать: это животное, чьи кости белеют внизу, по-видимому, марал. Марал мог быть убит когда-то охотником, мог в свое время попасть под лавину и снесен сюда потоком весенней воды. Но под общее настроение думалось только самое худшее: если медведь свернул ему шею с такими здоровенными позвонками, что говорить обо мне!
Зато сколько времени было сэкономлено таким скоростным спуском! К избушке мы добрались гораздо раньше, чем накануне. Я отдышалась и успокоилась, собирая хворост и для костра, и для печки. Любимого пса, чтобы не убежал со страха или привлеченный чем-то интересным, привязала на поводке к открытой настежь двери.
Сумерки наступали быстро, над дальними горами загорались звезды. На костре закипали суп и чай, я сидела на пороге, время от времени подходя к огню, помешивая в котелке и подкладывая дрова. Внезапно нечто слева привлекло мое внимание. В ложбине ручья толстенный двухметровый пенек время от времени менял очертания, его контур колебался. Но подвижных пеньков, даже гигантских, быть не может. Наверное, я стала плоховато видеть в сумерках. Сумерки все искажают. Или это мои нервы.
Неожиданно в голове возникла как бы чужая мысль, которая никак не могла принадлежать мне: "Опасность может прийти справа". Это не было псевдогаллюцинацией, я не "услышала мысль внутри головы", у нее не было ни тембровой окраски голоса, ни самого голоса. Мысль беззвучно возникла как нечто инородное, но важное, была лаконичной и четкой, хотя в тот момент я думала совсем о другом. Оглянулась направо-налево, ничего особенного не заметила и успокоилась, мало ли какая блажь залетит кому в голову.
Вскоре Иолас настороженно начал смотреть вначале прямо перед собой, потом направо. Потом поджал хвост к животу и неуверенно, ползком, перелез через порог в жилище.
Этого мне хватило. Мигом сорвав оба котелка с костра, заскочив в избушку, закрыла дверь. Крючка у этой двери не было. Отцепив поводок, завязала его между внутренней ручкой двери и единственной, зато прочно прибитой, ножкой столика в углу.
Некоторое время тихо сидела в темноте, не зажигая свечу и не растапливая печь, прислушиваясь к звукам и временами заглядывая в маленькое окно. Но что услышишь, кроме шума больших деревьев под ветром и рокота ручья, что увидишь сквозь мутный плексиглаз, кроме сплошной тьмы, обступающей вокруг, и смутно проглядывающего неба.
Когда мой пес испуганно вытянулся и полез через порог в избушку, поджав хвост - похоже, это его обычная реакция на медведя. Но мне-то никуда не годится так сидеть и дрожать!
Зажгла свечу, растопила плиту, благо засветло заготовила запас хвороста внутри, поела немного. Вибрации страха все не проходили. Тогда занялась полевым дневником: почти ничего не записано за эти дни, кроме впечатлений обывателя. Теперь еще и обывательский страх. Страх вообще очень мешает в одиночном маршруте, все чувства постоянно напряжены, на это тратятся силы. С другой стороны, такое напряжение чувств позволяет уловить ту информацию, которая в обычном состоянии проходит мимо, а это может оказаться решающим для выживания на природе...
Почти ничего не записано в полевом дневнике, потому что на записи нет времени. Основная часть его тратится на переходы. Много занимает походный быт, все приходится делать одной. После переходов и обиходной работы нужен ночной отдых, нужен сон, чтобы восстановиться. Несколько раз я все-таки начинала делать запись при свете жирника или свечи, но вскоре кто-то подходил к избушке, уж не знаю, человек или зверь, и работа прерывалась. Вот она, специфика похода в одиночку: впечатления получаешь, но записывать их некогда. Что-то запоминается, что-то теряется.
"В каменной башне памяти, в зыбком дыму моего тела..."
- Файад Хамис, кубинский поэт.
Но память бывает не менее зыбкой, чем и само тело...
Так нужен друг, с которым во много раз интересней и легче, но бывший студент, ставший моим другом, сейчас далеко. Удивительная получается вещь: вдвоем было легче, но до высокогорных озер мы так и не дошли. Мой юный друг и помощник все время отклонялся то в одну, то в другую ошибочную сторону, а я не чувствовала себя вправе настоять на своем. Ведь моя личная интуиция - недостаточный аргумент, чтобы всерьез отстаивать свою точку зрения, а более точных данных о местности у меня не было.
Неужели прав Феликс Зальтен, автор книги о Бемби, говоря: "Одинокий путник идет дальше других"? - Грустновато, если так. Сама я всегда придерживалась более оптимистичной народной мудрости: "Одна голова - хорошо, а две - лучше!"
За все годы у меня так и не появилось иной возможности добраться сюда, чтобы увидеть эти водопады и озера. Я понимала, что одной в безлюдных горах будет сложновато. Не учла только, что особого веселья не ожидается, но я же не на выступление юмористов собиралась. Я не разочарована! Озера и водопады наверху прекрасны, их видели очень немногие, мне повезло!
Что еще я видела, о чем могу вспомнить сейчас, пока топлю печку, и записать, чтоб совсем не забыть? Ну хотя бы... Буду записывать, что цветет в горах в эту позднюю пору.
Сечас начало второй половины сентября. Два года назад в самом начале того же месяца по всему побережью прошел такой шквально-штормовой ветер, что разметал уложенные на зиму стога сена. После того сильного ветра мы и выехали в горы, где нам постоянно мешали то дождь, то снежная крупа.
В одиночестве мне опять повезло: ни бури, ни дождей, ни снегопада. Стоит удивительно тихая золотая осень. По дороге до нижней избушки заметила всего два цветущих вида, но и они встречались редко: желтые корзиночки пижмы и фиалка трехцветная. Глазки? фиалки в фиолетовом бархате смотрят так наивно-доверчиво, словно для них-то не будет никакого мороза.
На высоте, куда ходила вчера и сегодня, цветущих видов гораздо больше, насчитала их ровно десяток. Горечавка холодная - нежные, зеленовато-белые граммофончики собраны в кисть и обращены к небу. Горечавка лежачая - последние синие цветочки остались лишь на самой вершине кисти. Два вида церастиума, по русски, ясколки. Среди сухой травы белые колокольчики одного из них выглядят так неожиданно и свежо, как накрахмаленные. Рядом с темной зеленью можжевельника - другой вид, церастиум даурский. Его широко раскрытая чашечка - для меня полная загадка: почему белоснежный, с трогательными пушистыми тычинками цветок так старательно раскрыт осенью? Скоро придет зима, а что будет с его семенами? Или зародыши семян смогут благополучно перезимовать под глубоким снегом и все-таки созреют весной?
На солнечных склонах видны обе роскошные красавицы высокогорья, принадлежащие к одному виду: фиалка алтайская и с густо-фиолетовыми лепестками, и с нежно-лимонными. В сильно заболоченных понижениях доцветает лиловый мытник, в сухих низинках - тускло-синяя сверция. На равнине - неприметная в траве, почти коричневая черноголовка и яркий золотистый дороникум. Еще встретился в горах один-единственный цветущий одуванчик. На моей родине одуванчики цветут и в декабре...
В полевом дневнике появляется экзальтированная запись номер два: "При встрече с такой красотой, как горное озеро и водопад, обновляется душа".
Пока вспоминала и записывала, страх улетучился, можно спокойно засыпать. Следующий день у меня должен стать самым легким: только спуститься к нижней избушке, передохнуть и переночевать там перед заключительным марш-броском домой.
...Вот и опять мы с Иоласом в знакомой нижней избушке.Не делаю никаких радиальных выходов, ограничиваясь необходимой заготовкой хвороста, отдыхаю. Что-то в окрестностях настораживает. Возможно, после высокогорья с его далеко открытыми пространствами нельзя сразу почувствовать себя комфортно рядом с густыми зарослями деревьев, непроходимыми для человека. Зато для зверя здесь множество укрытий. Я одна и без оружия, и рисковать почем зря не буду, я уже увидела то главное, ради чего сюда шла.
...Остается самое легкое - идти домой без остановок, думаю я следующим утром, забыв японскую поговорку: "Половина пути в сто ри - это девяносто девять ри". (Ри - мера длины примерно в два километра.) Рюкзак без продуктов стал гораздо легче, все замечательно - продолжаю я наивно радоваться и выхожу на тропу.
Какой-то он все-таки "не такой", длинный участок тропы вдоль реки, на котором мне было так огорчительно тяжело при подъеме! И при спуске по нему стало примерно так же скверно, еле дотащилась до прозрачной воды Жиреньки. Нигде в горах со мной такого не было, из рук вон нехорошая слабость и жажда. Это не горная болезнь: я к ней не склонна и иду вниз, а не в гору, но результат примерно тот же. Надеюсь, это от того, что мне просто нездоровится...
Выйдя из под нависших над рекой деревьев, чувствую, что за мной кто-то идет, но никого не вижу сзади. Опять становится не по себе: осталось не так уж много до более знакомых мест, но словно кто-то не хочет меня выпускать из высокогорья и подался вдогонку.
Довольно справедливо полагая, что громкие звуки отпугивают медведя, начинаю при ходьбе пристукивать топориком по котелкам, привязанным к рюкзаку сзади. Похоже, металлического звука недостаточно, нужен еще бравый голос, что-то скандирующий. Запеваю "Старый марш" - куда уж бравурней! Потом ограничиваюсь только его припевом без слов, который никак не назовешь вокализом, зато он как нельзя лучше подходит к ситуации.
Так, неестественно напрягая голос и впридачу пристукивая обухом топорика по котелкам за спиной, прошагала сколько-то километров. Почувствовала еще один пристальный взгляд на себе, но уже со стороны просторного луга, уходящего к побережью. Боже! - Опершись руками и подбородком о выставленные вперед грабли, округлив глаза от изумления, меня разглядывал местный житель, не понимая, окончательно ли я двинулась умом и что вообще означает такое представление. У него и кепочка съехала от удивления, и лицо вытянулось...
Мне оставалось только издали поклониться дважды и наконец затухнуть, приопомнившись.
Так. Вот теперь разговоров будет по деревне, когда этот человек, сгребавший здесь сено, скошенное накануне, вернется и расскажет, как Михайловна в горах с ума-то сходит! Однако поздновато он сенокосом занимается, вторая половина сентября идет, не конец июня. Разве что второй укос пошел благодаря устойчивой ясной погоде... Во всяком случае, я очень благодарна этой встрече: хоть живой человек, к тому же, односельчанин. Думай он, что хочет, говори всем, что хочет, но мне стало спокойней.
Только теперь я смогла оценить красоту местности, через которую проходила дорога впереди. Вся обширная долина была заставлена золотыми осенними березами, треугольными темно-зелеными пихтами и голыми кустами ив, которые уже сбросили листья и казались теперь невесомыми сиреневатыми дымка?ми, тут и там поднимавшимися среди золота и темной зелени. На ровной, аккуратной траве нарядные деревья стояли неподвижно, как на прощальном празднике.
Дорога поднялась на следующий холм и с его вершины я еще раз полюбовалась на спокойную красоту осеннего леса. Жаль, цветные пленки были нацело израсходованы высоко в горах. Я же не рассчитывала застать здесь такое. Когда шла наверх, этой осенней красоты и покоя не было, все проявилось за те дни, которые я провела там: березы стали совсем золотыми, ивы сбросили пожухшие листья. Теперь их оголенные сероватые стволы и ветки принимали оттенок, противоположный окружавшим их деревьям, золотым и темно-зеленым: получалась смесь сиреневого и розоватого, как легкий дымок костра, тающий в воздухе...
Переправившись через широкий разлив Тихушки, почувствовала, как устала. Снова очень хотелось пить. Это из-за больного живота, бес бы побрал всученные мне чудненькие пирожки и мое недомыслие! Свернув к маленькому ручью, легла на берег и долго втягивала в себя воду, кишащую мелкими рачками и тощими юными личинками красного мотыля. Не особо полезный пресноводный планктон... Чистый носовой платок, чтобы пить такую воду через него, у меня был, но уже не было сил просто достать его из кармана куртки.
На время стало легче, мы прошли по дороге еще с километр, когда силы меня уж точно оставили. Легла в траву на обочине, надеясь отдышаться хотя бы к ночи. Места были знакомые, много-много раз хоженые. Оставалось совсем чуть-чуть: тот самый "последний ри из ста", требующий ровно столько сил, что и половина всего пути.
Я все еще неподвижно лежала рядом с собакой, когда послышалось поскрипывание. Тот же человек, который внимал моему песенному творчеству под аккомпанемент алюминиевых котелков, возвращался на телеге с покоса. Притормозив лошадь, пригласил меня подъехать. Я было и Иоласа попросила подсадить на телегу, но псу такое новшество не понравилось, зато он весело побежал рядом, гордо помахивая поднятым хвостом: хозяйка-то на гужевом транспорте едет, как настоящая деревенская! Теперь и он, как настоящий деревенский, бежит рядом с возом!
Ни о чем не спросил меня возница, проявив удивительную тактичность. Тем более, не стал высмеивать, как замечательно нелепо выглядела я со стороны.
Только въехали в село, как два местных мужичка были сильно удивлены:
- Где ж ты ее нашел-то, Алексей Филиппыч?..
- Да она о край дороги лежала. Не шевелилась, но еще ды?хала!
"...Глядя на совершенную красоту горного озера, понимаешь, что есть бог, при встрече с такой красотой, как горное озеро и водопад, обновляется душа..."