Аннотация: Рассказ занял пятое место в финале конкурса Свободное творчество-2014 по теме "Слон в посудной лавке".
Победил в Оргсписке конкурса "Мистерия Тайн-22"
"Мои нервы вчера не достались разбитой посуде.
Мне легко и светло. И зачем все куда-то спешат?
Пролетает над стылой моей оболочкой душа,
И рыдают над телом такие далёкие люди.
В бесконечности грёз я теряю влияние судеб.
Пусть течёт по столу, оплавляясь и плача, свеча..."
(Виктор Щетников)
Еле поспевая за умчавшейся вниз по лестнице кошкой, Петровна всё же успела заметить, как животное проскользнуло в одну из соседских квартир. Осторожно открыв дверь пошире, женщина тихо позвала:
- Кыс-кыс, Муська, Муся...
Кошка жалобно мяукнула где-то в глубине квартиры, и Петровна, вздохнув, решилась войти.
Тишина испугала. Жил здесь одинокий больной старик, почти не выходивший на улицу, но у него постоянно орало на всю мощность радио. А сейчас - так тихо, что слышно кошачьи шаги.
Женщина остановилась на пороге кухни, схватилась рукой за сердце: хозяин квартиры лежал на полу, рядом - помятая тетрадь и маленькое радио. Воткнутый в розетку шнур распластался унылой черной змейкой по щербатой столешнице.
Ворвавшийся сквозняк пошевелил волосы соседа и раскрыл тетрадь, листая странички, одну за другой. Иван Ильич лежал с открытыми глазами, словно просматривал то, что некогда записал в тетради нервным корявым почерком, где ручкой, а где и простым карандашом.
Петровна подошла поближе, наклонилась:
- Ох, что ж это. Надо же скорую вызвать, - и тут же поняла, что мужчина не дышит.
Что-то хрустнуло под ногами, вглядевшись, соседка увидела рядом с телом осколки какой-то посуды в мелких багровых пятнах. Охнув, женщина бросилась бежать прочь, забыв о кошке.
- Не соврала бабка. Жмурик, точно, - процедил недовольно один из них, невысокого роста крепыш, доставая мобильник.
Пока напарник разговаривал с райотделом, второй полицейский, помоложе, с волосами оттенка ржавчины, присел на корточки, поднялся, прихватив тетрадь, заглянул внутрь с любопытством, пытаясь понять: то ли это навеянный одиночеством бред, то ли дневник-исповедь покойного. Написано было немного, а часть листов вообще была вырвана.
Из тетради Ивана Ильича:
"...Больше всего мне было жаль потускневшую полосочку - с годами золото поистёрлось, и теперь кружечка выглядела какой-то грустной, нездоровой. Не красила её и тонкая трещина, что тянулась до самого дна. Впрочем, я и сам давно был болен тремя выматывающими П - панкреатит, простатит и подагра. А кружку я фанатично берёг, потому и пил не горячий, а чуть теплый чай, после аккуратно споласкивая посуду под слабой струей холодной воды.
Последний из сервизных могикан мне был дорог, ведь мы - почти ровесники, и у нас одинаковые судьбы - мы совершенно одиноки и разбиты.
Когда-то давно эта кружка была частью праздничного чайного сервиза, разрисованного красивыми бордовыми лепестками и золотистой каемочкой, а я - членом большой семьи. Я помню свою мать в легком крепдешиновом платье с оборками, с завитыми в мелкие кудряшки прядями густых каштановых волос. От неё всегда исходил густой аромат духов "Красная Москва", купленных в соседнем магазинчике за один рубль тридцать две копейки. Мне нравилось, когда она целовала меня в пухлые щечки или ворковала перед сном, перемежая пение колыбельных чтением сказок.
Я по-своему любил отца и, одновременно боясь и завидуя его взрослости, мечтал когда-нибудь вдеть в шлевки своих брюк его кожаный ремень и надеть стильную фетровую шляпу, которую он каждый раз сжимал двумя пальцами и одним ловким движением отправлял строго на положенное место.
Ещё с нами жили: прабабка Евдокия, ещё две бабушки и дед, Надежда - сестра отца, а также мамин старший брат Степан, перекошенный на левый бок и оттого похожий на сломанное колесо. Что, впрочем, не мешало ему много жрать и ничего не делать, и постоянно давать мне тычки.
А ещё моя младшая сестра, увидев которую, я сразу понял: нам вместе не ужиться...
Вторжение Зойки в мою жизнь навсегда связано с появлением в доме злосчастного фаянсового сервиза, который самонадеянно принимал себя за фарфоровый. Так вышло, что меня родили во грехе, а вот эту маленькую стервозу родители решили выпустить в мир законнорожденной. Родные и приятели с радостью приняли возможность упиться за свадебными столами.
Примечательно, что куплен сервиз был ещё к моему рождению, но почему-то долго пылился под кроватью бабы Нюры, отцовой матери, в большой картонной коробке. Кряхтя и обдавая всех терпковато-сладким запахом нюхательного табака, бабушка приволокла этого монстра к праздничному столу и возвестила:
- Валентина! И ты, Вася. Вот вам от меня подарок, пусть он вас радует. Берегите его, встречайте с его помощью хороших людей, подчуйте их да меня вспоминайте.
Отец от счастья широко заулыбался, а мать кинулась обниматься с пахучей бабкой. Признаюсь, эту бабушку я недолюбливал - она вечно крутила у моего носа коричневым от табака пальцем и требовала, чтобы я не пакостил.
Я до сих пор так и не понял, то ли это был подарок от души, а то ли бабка замаливала грехи - уж больно часто из её рук падали и убивались об пол разномастные тарелки и чашки. С интересом наблюдая, как невестка покорно подбирает осколки, бабка с радостной ухмылкой изрекала:
- Посуда, Валентина, бьется к счастью.
Любви бабушек я не чувствовал. Баба Дуся, запершись в своей комнатенке, денно и нощно жгла свечи и истово молилась, заставляя и меня креститься и кланяться развешанным и расставленным иконам, внушавшим панический страх пронзительными взглядами святых угодников. Вечно в черном, пропахшая ладаном и елеем, бабка Евдокия больше сидела взаперти, листая скрюченными пальцами старый молитвенник.
Баба Уля была тихонькой незаметной тенью деда Ивана Андреевича, из них из всех только он, пожалуй, был ко мне внимателен, дарил свистульки и помятые карамельки в липких обертках. Для остальных во всех бедах всегда был виноват я, даже если меня и близко к месту преступления не было.
Чем больше становился материнский живот, тем чаще мать делалась отрешенной. Сидя вечерами у окна, положив руку на живот, она беззвучно что-то шептала, глядя сквозь меня. Так ещё до Зойкиного рождения я превращался в её придаток.
А после...
- Ваня, отойди от кроватки, у тебя руки грязные!
- Ванечка, отнеси это в ванную, - и, содрогаясь от брезгливости, я нес на вытянутой руке, сморщив нос, испачканные вонючие пеленки сестры - для этого, видимо, мои грязные руки как раз подходили.
Спрятанный матерью сервиз настырные бабки коллективно вытащили на свет божий для празднования Зойкиной "каши" после того, как со стола в желудки родственников плавно перенеслись настоянная по этому случаю дедом бражка, горячая отварная картошка, украшенная луковыми кружочками селедка, хрустящая квашеная капуста, а также обязательная манная каша с комочками. Аккуратные чайные пары в бордовых листочках с золотистыми каёмочками были накануне благоговейно промыты с добавлением нашатыря и теперь выставлены на стол вместе с большим сладким пирогом с начинкой из яблочного повидла.
На гладких посудных боках весело переливалось солнышко. Казалось, что в нашем доме витают покой и счастье. Мы пили чай, ели пирог, и даже баба Дуся старалась не разгрызать кусок сахара, а размачивала его, чтобы не нарушить семейную идиллию.
Как жаль, что нас никто тогда не сфотографировал. Может быть, глядя на умиротворенные лица своих родных, я бы сейчас думал о них иначе? Собственно, фотографий у нас было мало, ровно столько, чтобы выбрать для увековечивания на скорбных кладбищенских овалах.
А после праздника начались суровые будни с вечным Зойкиным ором по ночам, повсюду развешанными пеленками и бесконечными "нельзя, не мешай, отстань".
- Иван, не трогай Зою!
- Ванька, ты опять к Зойке лезешь? Нет? А чего она орет тогда?
А я знал, чего она орет? Сидя в своем углу, я сосредоточенно пытался отремонтировать дверку сломанного игрушечного самосвала.
- Жжж, - ах, как здорово было катить в кузове непослушную кошку!
- Пымс! - тяжелая теткина рука со звоном обрушивалась на мой бритый для профилактики педикулеза затылок. Самосвал, оставленный довольной кошкой, пинком летел под шкаф, теряя на ходу с таким трудом вставленную дверцу.
- И нечего выть. Тебе сказано: сидеть тихо, вот, и не рыпайся...
Нет, я не был каким-то отъявленным сорванцом или хулиганом - мальчишка как мальчишка. Но почему-то все считали меня исчадием ада. Или мне так казалось?
Тетку корежило оттого, что ей приходилось иногда сидеть с нами. Мать ходила в магазины исключительно сама. Надька могла пропасть пропадом вместе с деньгами, завернув ошибочно вместо булочной в кино или в зоопарк, а Степану продавали всё по сверхвысоким ценам, прибыль оседала в его карманах в виде пачки "Севера" или булькала в желудке после захода в местную пивнушку.
Стараясь хоть как-то обратить на себя внимание, я становился всё более непоседливым, даже дерзким. И вот однажды, с обидой глядя, как мать тетешкает Зойку, я довертелся. Новенькая кружечка слетела на пол, разбившись на мелкие кусочки. Мой рев смешался с воплями сестры, ворчанием бабы Нюры, причитаниями матери и руганью отца. Выпоротый, я был поставлен надолго в угол. Всхлипывая, вслушивался в спор за моей спиной.
- Ну что вы так уж, Валя, Василий. Ребенок же, мальчишка глупый. Он же не нарочно, - тихо и как-то печально увещевал родителей дед.
- Вы, папаша, зря встреваете, - ответила мать, - набедокурил - пусть отвечает. А сервизной посуды я Ивану больше не поставлю. Хотите, свою отдайте.
И дед отдал мне свою пару. Наверное, он заметил, как набухли от слез мои ресницы, когда в день рождения меня, именинника, решили поить чаем из старой кружки.
Правда, я почувствовал всеобщее неодобрение, и даже любимый пирог показался тогда горьким.
А вскоре деда сбила машина на нашем дурацком перекрестке. Пролежав несколько дней в больнице, он тихо отошел в иной мир, а я потерял единственного заступника.
На Пасху мать испекла маленькие куличики, выставила на стол крашеные в луковой шелухе яйца и сладкую творожную пасту с изюмом. Надежда с бабой Улей уехали погостить к родным в деревню, отец работал, несмотря на выходной день, баба Дуся отправилась с утра в церковь. По этой причине мать не стала доставать сервиз, а разлила чай в обычные кружки.
Сначала меня расстроил Степан, с коварной улыбкой разбивший с маху яйцо с красивой надписью ХВ, а потом заявилась баба Дуся и, поджав губы, потребовала подать ей в такой светлый праздник сервизную пару. Её сразу поддержала баба Нюра, и мать кинулась к заветной коробке.
- Ваня, подай бабушке кружечку, - попросила она, протянув мне чайную пару для бабы Дуси.
О, как я был рад! Я, правда, был рад, что могу помочь, услужить, что мне скажут спасибо, и вообще...
Кружка как заведенная скользила по блюдечку, норовя сверзнуться на пол. У меня от напряжения затекла рука, и ноги стали тяжелые, словно у слона, но я медленно шаг за шагом нес драгоценную пару, затаив дыхание. Облегченно вздохнув, передал всё в руки бабы Дуси и собрался было вернуться на место.
- Дзвыннн...
Я оглянулся и замер: на упавшей на пол кружке появилась кривая трещина. Баба Дуся дергала меня за руку и, тряся блюдцем над головой, истошно орала. Потом, надувшись, процедила сквозь зубы, что ей в этом доме даже чаю не дают испить и, оттолкнув меня, черным вороном улетела в свою темную келью.
Баба Нюра добавила подзатыльник, обозвав мать дурёхой, а меня пахоруким уродом.
Слушая ворчание матери, я слизывал с губ соленые слезы и никак не мог понять, в чем моя вина, ведь посуда бьется к счастью?
Дядька Степан, матерясь сквозь зубы, по наущению бабы Нюры нанёс вонючим лаком на донышки чашек и блюдечек наши имена.
В родительский день бабка Евдокия сверзилась со стола, куда взгромоздилась, чтобы поменять масло в лампадке у иконы. Падение закончилось переломом шейки бедра и уложило ставшую неподвижной старуху на долгие месяцы в постель. Как я ни пытался, представить, где у бедра шея, никак не мог, может, именно поэтому меня всё время тянуло к бабке - хотелось увидеть эту самую шею. Впрочем, скоро это надоело, тем более, что бабка то гоняла меня за водой, то заставляла слушать длинные молитвы, то просто не выпускала из комнаты, вцепившись скрюченными пальцами в мою руку.
Все остальные дружно взялись за моё воспитание. Заключалось оно в "принеси то, унеси это, не делай того, сделай это". Здесь бабе Нюре не было равных - она дрессировала меня истово, по-черному. В свой день рождения заставила уносить со стола посуду.
Сделав несколько успешных рейсов, я весь взмок от старания, и под конец шел, сцепив зубы, ноги тряслись от напряжения, на лбу выступила испарина, но я упорно шел, бережно неся последнюю пару.
Шаг.
Тихо, нужно остановиться. Выдохнуть. Сделать осторожный глубокий вдох.
Снова шаг.
Поправить кружечку.
Ещё шаг.
Вцепившись в пару двумя руками, я аккуратно поставил её на буфет. Губы стали растягиваться в улыбке, противная дрожь уходила из ног, возвращая меня в нормальное состояние. Я разжал руки и сделал ещё шаг. Назад.
- Дзвынь...
Маленькая пуговичка на манжете рубашки зацепилась за край блюдечка. Кружечка раскорячилась на полу крупными рваными осколками, на одном из которых виднелась кривая надпись "б.Нюра".
Я стоял, как вкопанный, не замечая появившейся на полу лужицы. Вечером меня отлупил отец. За пахорукость, за дурь, за лужу на полу и для профилактики. Уткнувшись лбом в ненавистный уже угол, я пытался реветь, но глаза резало и без слез. От обиды и боли.
Зойка росла, с удивительным упорством наполняя дом ором и скандалами, за что чаще всего крайним оказывался я.
Как-то, психанув от нахальства зарвавшейся сестры, я выплеснул на дико заоравшую Зойку липкий от вбуханного сахара чай, шмякнул её кружку об пол, следом смахнул завертевшееся юлой блюдечко. Какая-то неудержимая истерика овладела мной: я бросился к чайной паре и ещё раз изо всей силы расплющил по полу. А потом топтал ногами хрустящие осколки и орал:
- К счастью! К счастью! К счастью!
Мать только руками всплеснула, отец же молча взял в руки ремень. Меня нещадно выпороли и поставили в угол. Я глотал слезы обиды, слушая, как мать и бабки уговаривают хайлающую Зойку.
- Не плачь, Зоенька, не плачь...
В ту ночь я проснулся в мокрой кровати, за что снова был побит. А поганка Зойка получила взамен ухайдоканной чашки отцовскую пару.
Теряющая свой численный состав, но все ещё высокомерно стоявшая на видном месте в буфете, посуда словно смеялась надо мной. Мне казалось, я слышу тоненькие ехидные голоса, мерзкое, скребущее по нервам хихиканье, а когда в окно светила полная луна, позолоченные полосочки на кружках ослепляли холодным блеском, вызывая изнуряющую бессонницу и постыдный ночной энурез.
А когда удавалось заснуть, сервиз являлся в жутких снах огромными бездонными чашками, пляшущими на кривых блюдцах с бескрайними бортами.
Раньше все мужские домашние дела исполнял дед. После его ухода в иной мир всё как-то сникло - Степан был, как и я, пахоруким, а отец работал чуть ли не круглые сутки и часто без выходных, причиной чего я считал Зойку, на которую уходило безумно много денег: платьишки, смешные цветные панталончики, куколки, бантики, туфельки и прочая девчачья требуха. Однажды из-за сорванного крана мощная струя кипятка ударила в живот моющейся в ванной бабе Нюре. Та как-то умудрилась выползти и, потеряв сознание от испуга и боли, рухнула на пол в коридоре. Потом мы с Надькой носили ей в больницу передачи, и я на всю жизнь возненавидел приторный тошнотворный запах больничной палаты. Хорошо, что пролежала бабушка всего несколько дней.
А ещё через неделю мы хоронили отца. Какой-то идиот что-то не так закрепил, и огромная болванка сорвалась с крана и размозжила отцу грудную клетку.
...Мне было уже девятнадцать, Зойке около пятнадцати, но выглядела эта стерва гораздо старше. Нахватавшись у Надьки мерзких бабьих ужимок, она уже умела похотливо вилять полными бедрами, носила лифчик, выпячивая и без того торчащие груди, и излучала дикую животную страсть. Парни облизывали губы, теребили гульфики, плотоядно рисуя в голове определенного рода картинки с Зойкиным участием, таскались за сестрой табунами, как стая кобелей за течной сучкой.
Найденный однажды под моей кроватью использованный презерватив послужил темой для постыдного осуждения: совсем одурел, баб в дом таскаешь?
Я же поражался Зойкиной наглости - а что, нельзя было этим заниматься на своем диване? И, вообще, не рановато ли?
- Если ещё раз ты, дура, устроишь у меня постельный фокстрот, то...
- То, что? - ехидно заулыбалась маленькая шлюшка.
А что, действительно-то? Вот ведь что интересно - как так Зойка умудрилась урвать время для кроватных танцулек, когда у нас дома вечная толпа народу, и я, например, ни разу не рискнул привести сюда девчонку, даже просто в гости.
Любовничка Зойки удалось поймать на месте преступления, когда парочка, извиваясь от похоти, снова каталась по моей постели. Вот оно что. Теперь стало ясно, как хитрец проник в наш дом - он всегда жил с нами! Кривой изогнутый дядька Степан, Зойкин хахаль, невинная жертва пакостливой юной развратницы!
Застав придурков, я прокашлялся и громко поаплодировал:
- Браво, брависсимо! Продолжайте, продолжайте...
Донести матери? А оно мне надо? Или не поверит, или меня же во всем и обвинит.
Я пытался отвлечься, кидался в крайности: то рвал гитарные струны, горланя блатные песни Высоцкого, то запоем читал Ветхий завет. Поняв, что сестричка возомнила себя Саломеей*, я возненавидел сервиз. Мои сны стали страшнее. Теперь по ночам меня преследовал Ирод Антипа, тайно проникающий в наш дом под видом дядьки Степана, катая со злобным хохотом мою окровавленную голову по огромному блюдцу с кривыми краями.
И тогда я объявил войну посуде из дрянного фарфора, блюдцам и кружечкам, разрисованным бордовыми листочками и золотыми каемочками. Это из-за них на наш дом напала порча. Теперь моей целью стало его полное уничтожение, чем я и занимался при каждом удобном случае. Первыми попались под горячую руку чьи-то кружки, которые я расколотил молотком, спрятавшись в собачьей конуре.
Вскоре после похорон бабки Евдокии мать с помощью Степана и Надьки сделала кое-какую перестановку в квартире, связанную ещё и с тем, что наша Надька собралась замуж, и молодым нужна была комната, но оставаться в бабы Дусиной тетка не пожелала, отдав её мне и Степану.
Вскоре наш дом наполнился новыми людьми. Выйдя замуж, Надька притащила мужа к нам, я обрадовался ещё одному мужику в доме, но не тут то было - он оказался сраным интеллигентом, ещё пахорукее меня, и после пары разбитых пальцев начисто завязал с домашней работой, углубившись в какую-то таинственную диссертацию.
В отместку я тоже решил жениться. Моя избранница не была красавицей - обыкновенная, ничем не приметная девчонка, старше меня на несколько месяцев, ладили мы с ней замечательно, да и в постели было не скучно. Денег на пышные торжества у нас ни у кого не было, мы сэкономили, сыграв сразу две свадьбы. По такому случаю мать выкопала из сусеков ещё две чайные пары и торжественно вручила моей жене Марине и Надькиному мужу.
Какое то время в доме было спокойно, если бы не Зойка, которая постоянно задирала то Надьку, то Маринку.
Очередной скандал сестра закатила в Новый Год. Выпятив толстые губы, она отодвинула от себя посуду, расплескав по остро пахнущей новой клеенке бледноватый чай и занудила:
- Откуда здесь трещина? Я не хочу пить из разбитой посуды!- вот когда я пожалел, что не раскокал эту чашку с первого раза. Маринка помешала.
Все как-то напряглись, мама засуетилась и передала Зойке свою пару. Почему-то в этот момент у меня внутри что-то оборвалось, всё сдавило тягучей болью от плохого предчувствия.
Степан, на которого забила ветреная Зойка, погрустнел и ударился в пьянку, устраивая всем ночные концерты: завывая в летнюю жару с надрывной тоской "Ой, мороз, мороз", он шарашился по квартире, задирая и лишая сна всех остальных. Однажды кинулся на мать и Маринку с кулаками, за что и получил от меня пару хороших фингалов. Смешав в отместку кофе с остатками щей, дядька с довольной рожей помочился в наш холодильник. Бил я его озверело, перепугав всех домашних, оттащила меня Маринка, чем спасла уроду жизнь.
И тогда я решил сделать своим пособником самого страшного заклятого врага.
Ночью прокрался к буфету с фонариком и, отыскав чашку Степана, со всего маху швырнул из окна. О, как я радовался! Ведь посуда бьется к удаче, не так ли? Вот только жаль, до смерти напугал хохотом жену. Маринка до утра проревела, закрывшись в ванной.
А через пару дней дядька с веселой песней и криком: "Я те щас, падла!", - вышел из окна третьего этажа.
Баба Уля горько убивалась по непутевому сыночку, пока её не хватил инсульт. Несколько месяцев мы прожили в каком-то оцепенении. Мать, разом поседевшая и постаревшая, сникла, ушла в себя, все остальные замерли в ожидании очередного несчастья. Жизнь, однако, брала своё, и понемногу в доме снова стало шумно.
Виновницей нового скандала стала Надька. Чего-то они с Маринкой не поделили, и началось: то им одновременно понадобилась плита, то не могли поделить стиральную машину, то ругались, споря, чья очередь мыть туалет. Впридачу обе почему-то никак не могли забеременеть, что тоже было частым предметом взаимных дрязг. Зойка радостно добавляла огоньку в бабьи разборки, порхая по квартире веселая и довольная. Маринка стала психованной и раздражительной.
Чашу моего терпения переполнило Надькино желание на передел территорий, к наглым заявлениям подключился и гнусный диссертист. Вдвоём они стали ежедневно изводить маму, доводя её, похудевшую и постаревшую, до слёз.
Вооружившись молотком, я прихватил из буфета две сервизные пары, и вышел во двор.
С каждым ударом, с каждым жалобным мерзким визгом злосчастной фаянсовой посуды я представлял , что выбиваю дурь из тех, кто ею пользовался.
- Получите, падлы!
- Что ты делаешь, Ваня? - Маринка спросила еле слышно, а меня ударило по вискам. Я криво усмехнулся, пожав плечами. Мне почудилось, или в её глазах заметался страх? Отправив меня спать, жена осталась подобрать осколки.
А я на цыпочках прокрался к постели и, укрывшись с головой тонким покрывалом, мгновенно заснул и не услышал, как вернулась Маринка, как собрала свои вещи и тихо ушла, оставив записку: "Прощай. Не ищи меня". Я немного попсиховал, дважды надрался в стельку, а потом махнул рукой, быстро согласившись на развод - как говорится, баба с возу...
Маринкин уход подсластило приятное известие: Надька с мужем намылились на юга, в отпуск, прихватив севшую им на хвосты Зойку. Десять дней пролетели быстро, мы гуляли с мамой по осенним улицам, усыпанным ярким ковром опавших листьев, ходили в кино, вечерами пили чай и смотрели телевизор.
Идиллию разрушил телефонный звонок, истеричные крики сестры и моя вынужденная поездка - туда, за ней и двумя заколоченными гробами - тетка и её муж попали в аварию. Отдохнули, называется...
Мама вскоре слегла и быстро угасла, замученная злокачественной опухолью.
Так мы с Зойкой остались вдвоем - осколки когда-то большой семьи. В наших сердцах не было ничего, кроме свербящей души пустоты. Меня мутило от голоса сестры, от вечной её неряшливости, от валявшихся повсюду каких-то тряпок, куч неглаженого белья, немытой посуды. Нашу большую квартиру мы продали, угодили в безжалостный инфляционный омут и получили взамен крошечную хрущевку с ордами клопов и тараканов.
Однажды в полнолуние я не спал, наслаждаясь редкой тишиной, стервы сестры не было дома с вечера - очередной любовный загул. Я курил и бесцельно водил глазами по слабо освещенной комнате. Две чайные пары печально белели при свете качающегося фонаря, разбежавшись по разным углам пыльного серванта, словно бывшие подружки, не поделившие мужика. Остальная посуда давно убилась. На счастье.
На счастье ли? Я горько усмехнулся: все наши родные ушли вслед за разбитыми чайными парами. Совпадение? Мистика? Скорее, закономерность.
Правда, я немного удивился, насчитав девять жертв проклятого сервиза: дед, три бабки, мать с отцом, Надька с диссертистом, Степан. Значит, где-то есть ещё одна, двенадцатая пара? Я обшарил весь углы, но ничего не нашел. Может, её спёрла и спрятала хитрющая Зойка?
Меня словно бешенство охватило. Рванув створки серванта, я смахнул на пол оставшиеся чашки, одна жалобно звенькнула, по бордовым листьям побежала паутиной тонкая трещина. Холодея, разглядел на дне надпись: "Иван". Трясущимися руками поднял посуду с пола.
Зойкину чашку разбил в крошку с леденящим сердце садизмом, бормоча, как заклинание:
- - Сдохни, гадина, сдохни!
Моя тень, распластавшись по стене, лупила молотком по столу - наводя ужас на меня самого.
Ни утром, ни на следующий день сестра не появилась. Она ушла навсегда из моей жизни, а, может, и из своей. Не знаю - я её разыскивать не стал. Меня какое-то время дергали то соседи, то менты, потом все утихло.
Я остался совсем один. Днем ползал до магазина, с трудом переставляя больные ноги, вечерами жевал кашу беззубыми челюстями да смотрел телевизор - новости и сериалы, новомодные ток-шоу, с особым цинизмом понося всех восторженно страдающих от любви идиотов. Верная чайная пара преданно поила меня слабозаваренным чаем, напоминая трещиной о болячках, а потертой золотистой полосочкой о том, что когда-то все было иначе.
Так вот оно какое - счастье от битой посуды. Пустота и покой..."
На этом жуткая исповедь Ивана Ильича обрывалась, в тетради оставался лишь один полуоторванный чистый лист. Полицейский задумчиво обвел взглядом кухню.
- Чего там? - покосился напарник, вздыхая.
- Да так, фигня какая-то, вроде дневника, - махнул рукой рыжеволосый.
- Фигня. А ты на фига её схватил, тетрадку эту? Клади на место. Может, кто старика из-за этой фигни и шлепнул.
- Ага, и оставил для нашей радости, - отмахнулся напарник, положив тетрадку на прежнее место. Зажатая в правой руке старика расколотая кружка вызывала оторопь. Рыжеволосого передёрнуло, захотелось тотчас бежать подальше из этой жуткой квартиры, что они с напарником и сделали, передав заботу о трупе медикам и оперативникам. Как и лежащую на полу тетрадь, исписанные страницы которой медленно листал осенний ветер.
Если бы рыжий практикант, прочитавший дневник умершего от сердечной недостаточности старика, сильно захотел, то запросто сумел бы вычислить владельца недостающей чайной пары. Собственно, никакой загадки здесь и не было.
Просто Ивану Ильичу никто не был нужен, так же, как и он сам не был нужен никому. Он не догадался, что его бывшая жена Марина, покидая их жуткий дом, унесла с собой чайную пару с золотой каемочкой. Как и их будущую дочку Анечку, о которой ещё и сама не знала. Анюта выросла, вышла замуж и стала мамой, а из красивой кружечки поила молоком маленькую дочку.
- Мамоська, дай моооська...
- Да вот же оно, в кружечке.
- Это моя клужеська?
- Твоя, Мариночка, твоя.
Удивительная это была кружечка с четкой надписью "Марина" на оборотной стороне. Как её ни роняли, держалась крепко-крепко, словно охраняя жизнь своих хозяек.
Анюта могла бы сказать дочке, что кружечку надо беречь, могла бы предостеречь, если бы прочла исповедь своего отца, которого, увы, совсем не знала.
А может, всё дело в том, что была она твердо уверена: посуда бьется к счастью, ведь главное в жизни - не посуда.