Девы играют в мяч на цветущем лугу. Они ловят упругий круглый мячик, прижимая его к животу, как младенца, и снова кидают, и смеются, как дети, на лугу, поросшем крокусами, нарциссами и гиацинтами, цветами благовонными, блестящими ярко. Я бросала мячик вместе с ними, а потом, устав, укрылась в тени молодых олив, чтобы полуденное солнце не cожгло мою нежную кожу. Мне не хотелось огорчать благородных мужчин, лишая их возможности наслаждаться видом - одним только видом! - моей нежной, золотистой, матовой кожи. А мои глаза - большие, окаймленные пушистыми ресницами, мужчины сходят с ума, стоит мне только взмахнуть ресницами, как бабочками. И тут же впиваются мне в губы - одним только взглядом в мои мягкие, сочные, алые губы, так, словно желают укусить, напиться их соком как нектаром спелых вишен. Но взгляд мужчин не останавливается, он скользит дальше, к моей груди - бесподобной, совершенной, недаром по ее форме изваяли чаши для храма пеннорожденной Афродиты. Пусть исстрадавшиеся мужи утолят в чашах свою жажду, пусть они схватят их крепко, пусть погрузят в них иссохшие губы. Мою грудь не испортила ни беременность, ни кормление малышки моей, Гермионы, солнышка моего золотокудрого, няньки за ней присмотрят.
А мне хочется пить! Какая жара на этом острове! Ахейцы, честно признаться, такие мужланы. Они считают, если женщина замужем, так ей уже и слова нельзя сказать. Только смотрят, как голодные собаки, будто раздевают своими жадными взглядами, и молчат. Грубые, грязные варвары! Впрочем, вчера, в храме Афродиты, тот молодой человек, он кажется нездешний, был совсем ничего. Он смотрел на меня с восхищением - с восхищением, а не с жадностью! он одаривал, а не воровал как голодная собака, как эти вонючие ахейцы. Интересно, откуда он? Но как же хочется пить...
Я, кажется, задремала в тени олив под полуденным солнцем, на лугу, поросшем цветами, блестящими ярко. А проснулась от нежного прикосновения руки. Рядом со мной сидел давешний молодой человек.
- Я принес тебе яблоко, царица, - улыбнулся он, - хочешь?
Он смотрел на меня в упор, и во взгляде его было уже не восхищение, а преклонение, не почтение, а желание, не уважение к замужней женщине, а страсть. Он смотрел на меня в упор, и его взгляд разжигал и в моем теле ответный огонь, которому я не могла, не хотела, не стала сопротивляться. Я отдалась сладкой волне желания, позволила ей подхватить меня, поднять на пенный гребень, как Афродиту, рожденную из волн морских, и потянулась ему навстречу. "Стой, - кричал какой-то голос внутри меня, - одумайся! Ты же мужняя жена, у тебя дочь! Остановись сейчас же!"
- Хочешь? - повторил юноша, протягивая мне яблоко.
- Хочу, - улыбнулась я.
Конечно, я хочу, хочу это сочное яблоко, хочу всего тебя, как ты хочешь меня. И я махнула рукой на занудный голос, и бросилась в объятия возлюбленного
Я засыпала, утомившись от его ласк, и просыпалась опять в его обятиях, когда он снова принимался осыпать меня поцелуями. А когда я просыпалась прежде него, одолеваемая желанием, я сама начинала будить возлюбленного самыми изысканными способами, и мы вновь принимались за любовную игру. Изобретательные и искушенные любовники, мы придумывали сотни игр и любовных шалостей, и нам не надоедало общество друг друга, сколько бы раз Эос не простирала розовые персты над нашим пологом, и сколько бы раз златокудрый Фебос не заглядывал, бесстыдный, в нашу опочивальню. Кажется, мы куда-то шли или ехали, или плыли, я помню эти мгновенья как в тумане сквозь зеркало его глаз, сквозь кольцо его рук. Мчались дни, я не считала дней, дни сливались с ночами, месяцы скользили вслед за месяцами, и годы летели вслед за годами. Я забыла все, что находилось за стенами нашей спальни. Зачем мне Солнце и Луна, когда мне светили его глаза, зачем мне небесный свод, когда нас укрывал полог нашего ложа, зачем ручьи, когда он покрывал мне лицо поцелуями. Пусть рушится, горит, тонет, тает мир - я счастлива, пока со мной мой возлюбленный. Пусть гремят трубы, горят шелковые занавески, пусть звенит медь и рушатся стены. Я не хочу знать. Я живу, пока лежу в его объятиях.
Мой мир рухнул, когда возлюбленный мой исчез.
Спальня была пуста, и я лежала одна под скомконными простынями. А дверь трещала и ломилась под ударами ног... О, эти мужланы с их грубыми волосатыми лапами, в запачканной грязью и кровью одеждах! Не прикасайтесь ко мне! Не трожьте! Я...
...Он не дал им коснуться меня. Выгнал их из спальни и, со вздетым мечом, подошел ко мне. Я зажмурилась, ожидая последнего удара.
Через несколько минут он спросил:
- Ты помнишь меня?
Я кивнула. Когда-то, когда-то, еще до моего подлинного рождения, этот человек был со мной, это он был со мной еще до того, как я встретила своего подлинного возлюбленного, и это он пришел снова, когда я потеряла свою любовь. Он пришел за мной. Менелай.
Он вытащил меня из разоренной постели, вынес из рушащегося дома, унес из горящего города, который грабили его приятели.
Воины смеялись и улюлюкали, завидев его:
- Ты нашел ее, Менелай? Свою старую шлюху? Доволен ты теперь?
Женщины завывали ему вслед:
- Отдай царскую подстилку нам! Мы выцарапаем ей глаза, мы вырвем ей волосы, мы в клочья раздерем ее грудь! Отдай ее нам, Менелай, коли ты не можешь отдать нам наших отцов и мужей!
Он вынес меня из горящего города, далеко, туда, где выженная земля сменилась заросшим ромашками и маками лугом, а потом положил на цветы и спросил, после всего, что было, после стольких лет любовного упоения другим, он спросил, хочу ли я его. И я сказала - да я сразу сказала да да он или другой сердце у него колотилось и я сказала да я хочу Да.
Елена
Девы играют в мяч на цветущем лугу. Они ловят упругий круглый мячик, прижимая его к животу, как младенца, и снова кидают, и смеются, как дети, на лугу, поросшем крокусами, нарциссами и гиацинтами, цветами благовонными, блестящими ярко. Я бросала мячик вместе с ними, а потом, устав, укрылась в тени молодых олив. Как хочется пить! Кажется, припала бы к собственной груди, все еще сочащейся молоком для моего сокровища, моей златокудрой Гермионы, когда уже ее няньки принесут? С тех пор, как уехал Менелай, я сама не своя, словно меня рвет на части неведомая сила. Великая Гера, помоги мне! Какие страшные мне снятся сны: то я мчусь на колеснице без возничего, и лошади несут, не разбирая дороги, прямо к пропасти, то я бегу по полю за моей дочерью, а она убегает и уже затерялась в высокой траве, и если я не найду ее сейчас, то не найду уже никогда, и никак не могу отыскать - она совсем рядом, я слышу ее золотистый смех, бегу к ней сквозь колючую траву, и не нахожу, и понимаю, что не увижу ее больше никогда, и просыпаюсь в холодном поту. А то мне снится бушующее море, и я плыву по нему в крошечной дырявой лодчонке, попеременно то гребу тяжелым деревянным веслом, то вычерпываю ладонями воду, и больше всего боюсь заснуть в этом моем сне или потерять сознание, и пропасть среди волн, так и не достигнув еще невидимого берега, где меня ждут самые дорогие и любимые мои люди. Но еще больше я боюсь, что плыву не в ту сторону, и все это время удаляюсь от них, не слыша их криков и не видя, как они машут мне с земли, только волны, высокие волны вокруг меня, и надо грести, пока хватает сил, и еще дальше, и еще...
Я снова увидела этот сон, задремав в тени олив, и проснулась, как от удара. Меня держал за руку незнакомый юноша.
- Я принес тебе яблоко, царица, - сказал он. - Хочешь?
Юноша в упор смотрел на меня. Мне было так неловко, что он видел меня спящей, хотелось подтянуть колени, укрыться плащом от его ненасытного взгляда. И вдруг я, не веря своим ушам, услышала собственный голос:
- Хочу, - произнесли мои губы.
Мои губы? Я едва удержалась, чтобы не поднести руку и не потрогать их. "Стой, - закричала я сама себе. - Одумайся! А как же Менелай, Гермиона! Что ты делаешь?" Мне казалось, я переживаю кошмар наяву. Словно со стороны, цербер раздери, это и было со стороны, я наблюдала как я, накажи меня Гера, бросаюсь в объятия чужеземного юноши, и он на руках несет меня к берегу, где его, конечно же, поджидает готовый к отплытию корабль. Онемев и окоченев, я наблюдала, как корабль на быстрых веслах отплывает с нашего острова, поднимает паруса и исчезает за мысом. Потом, кажется, я потеряла сознание и упала на заросшую цветами землю.
В чувство меня привели хлопки по щекам. Открыв глаза, я увидела - меня, нагнувшуюся ко мне.
- Очнулась наконец, - спокойно произнесла я, смотревшая на меня.
- Ты вернулась, - сев, облегченно выдохнула я. После обморока голова у меня была легкой, я воспринимала происходящее без изумления, и только радовалась, что все закончилось хорошо. - Какая ты молодец, что все-таки вернулась!
- Нет, - вздохнула другая я, - та дура не скоро очухается от любовной лихорадки, если очухается вовсе. Только не вздумай снова падать в обморок, - быстро добавила другая я, заметив, что меня качнуло, - ты мне нужна соображающей. Хоть и относительно. Ладно, скажем так - соображать буду я, а ты - чувствовать.
- Что происходит? - наконец смогла произнести я. Сердце бухало у меня в груди, а в голове кружились пустые обертки мыслей.
- Нас стало трое, - спокойно сказала другая я, будто это было что-то само собой разумеющееся. - Знаешь легенду об андрогине - человеке, совмещающем в себе и мужчину, и женщину? Потом боги будто бы разделили его, и с тех пор люди бродят по земле, стремясь воссоединиться со своими половинками, - другая я хмыкнула, - половинками! Как же! Скажем лучше, четверть досталась ему, и тут уж как повезет, бывают мужики из сердца, больше - из головы, а меньше всего, ладно уж, как бы им не хотелось обратного, меньше всего - из пениса. А три четверти того андрогина достались женщине. То есть нам. Вот у нас с тобой, и с той глупышкой, что живет только, гм..., страстью, было одно тело на всех. И мы неплохо в нем ладили - страсть, чувство и ум. Но когда одну из нас увлекло наслаждение, другую удержала семья, а я на беду увлеклась... гм, глубокими мыслями, и проспала эту душераздирающую - ха! - сцену. Результат ты видишь - нас стало трое!
Я вскочила на ноги, едва не столкнувшись лбами с другой я.
- Тогда я побегу в дом, и пусть эта шлюха, третья я, уехала, никто ничего не заметит.
- Нет, - удержала меня другая я, - позволь мне объяснить. Ты можешь вернуться в дом, и даже если Менелай обратит внимание на твою холодность в постели, он в претензии не будет - в конце концов ты останешься заботливой женой и матерью. Наша третья утопает в наслаждениях и не вынернет из них, пока ее за уши не выдернешь. Я тоже не пропаду - пойду в амазонки, и дело с концом. И все же мы должны быть вместе. Не хочу тебя огорчать, ты, конечно, любящая мать и желаешь добра Гермионе. Но даже ты со своей заботой, и даже я, если не пойду в амазонки, а отправлюсь в храм Артемиды, и когда придет время, научу девочку мыслить, даже мы с тобой вместе не сможем вырастить ее. Поверь мне, мы должны быть вместе, все втроем - для нашей Гермионы.
- Зачем девочке шлюха? - вскипела я.
- Видишь, ты уже начинаешь. Начинаешь быть вздорной клушей и ханжой. Вспомни: втроем мы были женщиной. А теперь, по отдельности, только ее осколки: у меня - мозги, у тебя - сердце, а у нее - гм, ну, в общем, и ей кое-что досталось. Мы должны объединиться снова, - другая я взяла меня за руку.
Я нехотя кивнула.
- И что ты предлагаешь? Расскажем все Менелаю? Ведь он захочет помочь нам... мне?
- Не думаю, - покачала головой другая я, - во-первых, он не поверит. Во-вторых... как ты думаешь, что ему проще - имея неплохую женщину под боком, отбивать женщину, даже самую страстную и прекрасную, у другого мужчины, к тому же из благородного рода, с кучей родни и большой дружиной, и никому невозможно ничего объяснить, зачем он в это дело ввязался, или - удовольствоваться твоей заботой и теплом, а для изысканных наслаждений изредка ездить в Крит на недельку-другую. Ты знаешь, каким штукам там обучают мальчиков и девочек? - другая я перехватила мою руку, взлетевшую к ее щеке. - Не надо, я быстрее тебя. А с его отлучками ты скоро смиришься, и сама будешь собирать ему одежду туда и стирать, когда он будет возвращаться оттуда. А уж что ты будешь при этом говорить Гермионе, чему ты будешь ее учить... даже не пытайся, - другая я снова перехватила мою руку. - Менелаю ничего не скажем. Сделаем вот что. Сейчас, прямо сейчас, не заходя в дом, садись на корабль и отправляйся на Фарос, в Египет. Если кто и поверит в нашу историю, так это старик Протей. Он меняет сотни обличий, сохраняя себя. Как ему не поверить, что я разделила себя натрое. Живи у него, пока я все не устрою. Перес-трою, расс-трою, разрушу-трою... - она, кажется, забавлялась.
- А как же Гермиона? - хотела сказать я, но слова застряли у меня в горле.
- Все будет хорошо, положись на меня. Только так мы и сможем расхлебать эту кашу.
Другая я крепко обняла меня, и мы растались.
Словно во сне, я плыла через море к Протею, одна, как в сбывшемся кошмаре, уплывала от дочери и любимого мужа, чтобы, если верить другой мне, вернуть себя и их.
А я верю мне. Помогаю Протею по хозяйству. Старик, кажется, привязался ко мне и по вечерам, когда я сажусь к огню ткать, рассказывает свои бесконечные истории, все про то, как он обманывал героев - Пелея, Аристея, даже Геракла. Старик скромно умалчивает, что каждый раз герой все же ловил его и добивался своего.
Не знаю, сколько времени прошло, здесь, на Фаросе, время тянется так быстро и летит так медленно, что я и не пытаюсь считать его дни, месяцы и, наверно, годы. Я провожаю вечернюю и встречаю утреннюю Эос на берегу моря, вглядываясь, когда же приплывет корабль с ними, моим мужем и другими я. А каждую ночь я вижу все тот же сон, я ворочаю сухую колючую траву и ищу моих любимых. Я бегу за их голосами, а те то смолкают, то снова звучат, призывая меня:
- Мама! - Любимая! - Елена!...
Елена
Девы играют в мяч на цветущем лугу. Они ловят упругий круглый мячик, прижимая его к животу, как младенца, и снова кидают, и смеются, как дети, на лугу, поросшем крокусами, нарциссами и гиацинтами, цветами благовонными, блестящими ярко. Я бросала мячик вместе с ними, а потом, устав, укрылась в тени молодых олив и спокойно уснула. Светило солнце, пели жаворонки, цветы кивали благоуханными головками. Кто бы мог предположить, что проснуться мне предстоит от жуткой головной боли и криков, разрывающих меня на части. Приведя мысли в относительный порядок, я обнаружила, что, во-первых, стою здесь, охватив голову руками, во-вторых, хихикаю, повиснув на шее смазливого красавчика, несущего меня к своему кораблю, и в-третьих, ломаю руки, глядя на них. Благословенная Афина! Я разделилась натрое! Красавчик соблазнил меня золоченным яблочком, и сладострастная я не устояла. Ха, если когда-нибудь, в какой-нибудь глупейшей истории ЖЕНЩИНА решит соблазнить мужика яблочком - тем же самым яблоком из сада Гесперид, сада Западного Предела! - он соблазнится весь, от мозгов и до члена, и бараном побежит за ней, да потом еще и ее во всем обвинит. Я же, благодарение богам, соблазнилась не вся. И валить ни на кого не буду, а буду эту кашу расхлебывать. Не знаю как, но одно мне ясно с самого начала - нам надо воссоединиться. Не хватало еще завести породу женщин, живущих только одним местом, будь то сердце, мозги или гениталии. Это будет похуже подвига Пандоры. Если эта беда и случится, то не здесь и не сейчас. Не через меня. Не меня будут проклинать ублюдочные женщины и разумные мужчины. Я соединюсь воедино.
Хорошенький же смысл жизни обрела я нежданно-негаданно, на лугу, поросшем цветами, блестящими ярко.
Я получу нашу красавицу обратно - вот дура, не могла прямо тут потрахаться, и дело с концом - и уговорю нашу женушку. Афина, благослови!
Придется подключать Менелая, да один он, пожалуй, не справится. Любовничек-то наш - троянский царевич, хоть и младшенький, придурошный! Значит - падем в ножки нашему шурину, великолепному Агамемнону. Мужик задвинут на власти, вот пусть и покуражится. Пусть всех моих бывших женихов соберет, припомнит клятву, которую они на моей свадьбе давали, и за мной, неверной, отправится, меня, соблазненную, спасать и возвращать законному мужу.
Кажется, был среди них один, посмышленнее. Пожалуй, я смогу ему иногда что-нибудь подсказывать, на ухо нашептывать.
Как в военный лагерь проберусь? Брось, девочка, не с твоими мозгами об этом переживать. Оденешься мальчиком и будешь Одиссею оружие подносить. Для той, кто родилась от лебедя, а потом живьем разделилась натрое, это не проблема. Вот будет забавно, когда вся эта свора начнет воевать за красавицу, а та у них под носом щиты чистит и посуду моет. Ну, иногда может и мечом помахать. За себя, прекраснейшую. Я ведь и мечом умею махать, не только румяна накладывать, да пеленки менять.
Что еще? Что еще я должна сделать? Любящую отправлю Протею на Фарос. Старик-оборотень ее приголубит, пригреет, а потом, коли дело сложится, поможет нам собраться воедино. Кроме него, пожалуй, помочь нам некому.
Только о том, что я с ним на Фаросе, рано или поздно узнают. Эх, Греция, благослови ее бессмертные боги, какая же деревня! Все только и делают, что трахаются, да треплются, кто с кем потрахался, да разнюхивают, с кем бы еще потрахаться. Надо распространить вспомогательную версию моего похищения. Итак, если по основному сюжету я буду блядь и изменщица, хоть и прекраснейшая из женщин, гм-м, по другой... По другой версии, с Парисом отправится призрак, тень, а я буду верная жена и унесена от супостата, и стану ждать-дожидаться мужа, пока он закончит свои героические мужские дела и найдет меня верной и незапятнанной. Тут, пожалуй, есть логические неувязки - чего ради тогда вся буча? Зачем понадобилась отсылать меня на Фарос - кстати, кто меня отослал, Гера? - зачем Гере понадобилось скрывать меня от мужа, коли она такая уж защитница семейного очага? Зачем ей создавать этот блядский фантом? Ну да ладно. В дела богов смертным дорога заказана. Особенно в дела богинь.
...А потом я, все три меня, соберемся вместе на Фаросе, в доме вечноизменчивого Протея, и принесем жертвы трем нашим богиням, которые суть одна, и сами станем одною сутью, той, кем мы были и кем мы будем, от века и во веки веков. Женщиной.
Афина, благослови! Гермиона, звездочка моя ясная, девочка моя! У меня все получится.
И я принялась приводить в чувство себя, лежащую среди цветов благовонных, блестящих ярко.