Клянусь, я не хотел этого. Я не сторонник дешевых эффектов и мелодраматических сцен. То, что произошло со мной - случайность, просто нелепая случайность и не более того.
Но вся беда в том, что она-то как раз так не считает. Она, напротив, уверена, будто я совершил это исключительно из-за нее, чтобы доказать, как сильно я ее любил и как непростительно жестоко она со мной обошлась. Ей это, конечно, ужасно льстит, она прямо сама не своя делается, когда думает об этом.
Ах, как же мне хочется ее переубедить! Не желаю, чтобы все вокруг принимали меня за идиота, способного потерять голову из-за женщины. Во что бы то ни стало я должен открыть ей правду. Рано или поздно.
Я прекрасно понимаю, что в нынешнем моем положении это маловероятно, почти немыслимо, но пока во мне теплится хоть искра надежды, я снова и снова прихожу к ней (по счастью, это теперь не составляет для меня большого труда), всегда в одно и то же время - в девять или в половину десятого вечера. Я знаю, что в эти часы она обычно предоставлена сама себе. Пятилетняя дочь Леночка - славный ребенок, копия мать - мирно посапывает в соседней комнате, раскидавшись на детской кроватке. Муж - типичный работяга с физиономией угрюмого олигофрена - работает в ночную смену либо где-нибудь с дружками закладывает за воротник, чтобы приползти домой ближе к полуночи и заснуть мертвецким сном, не раздеваясь, прямо на полу посреди комнаты, куда она иногда в сердцах швыряет ему подушку, наотрез отказываясь лежать в одной постели с алкашом, от которого на километр разит сивухой и еще какими-то подозрительными духами.
А пока его нет, она коротает время за вязанием, реже - за книгой (телевизор не включает, чтобы не разбудить Леночку, спящую очень чутко) или просто сидит в кресле, с высоко запрокинутой головой и вытянутыми на подлокотниках руками. Мне нравится эта ее поза усталой задумчивости и отрешенности, нравится, наверно, еще и потому, что в такие минуты она часто вспоминает обо мне (сейчас, когда область подсознательного для меня все равно что мои пять пальцев, я знаю это совершенно точно).
Иногда это просто мимолетные мысли, скорее даже обрывки мыслей, незначительные фрагменты прошлых встреч, разговоров. Но иногда она с какой-то мазохистской скрупулезностью пытается - день за днем, минута за минутой - восстановить в памяти всю картину наших прежних отношений и таким образом нередко доводит себя чуть не до
истерики. В этот момент ее плечи вдруг начинают вздрагивать, как при сильном приступе озноба, а из груди вырываются глухие судорожные всхлипы.
Обычно это длится недолго - минуту или две. Потом она постепенно успокаивается, долго сидит неподвижно, закрыв ладонью лицо, и слезы, робко просачиваясь сквозь неплотно сомкнутые пальцы, длинными струйками сбегают по запястьям, прячутся в широкие рукава халата.
Когда я вижу эти ее слезы, что-то больно сжимается у меня в груди, я сам готов зареветь с ней на пару. Но одновременно - что греха таить - я испытываю и что-то вроде удовлетворения, даже злорадства. Никакие угрызения совести меня при этом не мучают. Еще чего не хватало! Ведь теперь это единственное, что мне осталось.
Однако, бывает, ее мысли принимают совершенно иной, неприятный для меня оборот. Тогда она полностью преображается: выпрямляется в кресле, становится даже чуть выше ростом, ее глаза загораются каким-то сатанинским блеском, а губы кривит торжествующая улыбка.
Как же я ненавижу ее в эти минуты! Не в силах сдержаться, я подступаю к самому ее лицу, я твержу ей опять и опять с упорством параноика: "То, что ты думаешь обо мне, - неправда! Неправда! Все это только твое воображение!.." Но она, конечно, ничего не видит и не слышит. Я снова вынужден капитулировать, потому что не в силах преодолеть этот проклятый барьер, возникший вдруг между нами.
Но даже если б мне ничто не мешало сейчас общаться с ней как раньше, уверен, она все равно осталась бы слепа и глуха к моим призывам, настолько в такие минуты бывает увлечена собой и своей мнимой победой надо мною. Я же зубами готов скрипеть от злости, чувствуя свою полную неспособность что-либо изменить...
Впрочем, я ее прекрасно понимаю. Как и каждой женщине, ей, конечно, приятно сознавать, что ее любили, любили до такой степени, что ради этого чувства готовы были идти на безумство. Убежден, если бы у нее имелась моя фотография, она бы до самой старости хранила ее в каком-нибудь тайном месте - специально для того, чтобы иногда, под большим секретом, показывать самым близким друзьям и подругам и, о чем-то умалчивая, что-то, наоборот, приукрашивая, в очередной раз трагическим голосом пересказывать печальную историю своей любви, где ей, безусловно, будет отведена роль гордой и неприступной красавицы, мне же - роль несчастного отвергнутого воздыхателя.
Да, так оно скорей всего и будет - и фотографии не понадобится! Уж что-что, а приврать она умела и даже со мной, как теперь выясняется, не всегда бывала откровенна.
Так, например, она неоднократно повторяла мне, что давным-давно не любит своего мужа, что его ласки не доставляют ей никакого
удовольствия... На днях, явившись к ней домой чуть позже обычного, я случайно стал свидетелем их очередного соития - нет, я бы даже сказал, случки, потому что зрелище было поистине омерзительным.
Я не вуайер, половой акт мне доводилось наблюдать только на экране видео при просмотре порнографических фильмов, да и тогда, помнится, эти сцены не вызывали у меня ничего, кроме неловкости и раздражения. Однако то, что я увидел сейчас, не шло, конечно, ни в какое сравнение с видео. На какое-то мгновение мне показалось даже, что я вот-вот вырву (хоть и понимал прекрасно, что это невозможно). Причем поверг меня в такое состояние не столько вид ее муженька, этого сопящего, как трактор, самца гориллы с мутными от вожделения глазами и капающей с губ слюной, сколько то, как реагировала на его грубые действия она, как непритворно стонала, катаясь головой по подушке, как изгибалась всем телом в порыве страсти и все пыталась обнять, охватить руками это потное жирное тело с пошлыми татуировками на спине и плечах...
Нет, со мной она никогда не была такой раскованной, такой бесшабашно исступленной - в минуты нашей близости она как будто постоянно чего-то боялась. Не знаю, чем это было вызвано. Может, при всей ее тяге к авантюрам в ней все же был сильно развит комплекс вины? А может, она просто стеснялась меня, считая недостаточно опытным в любовных делах (что отчасти соответствовало истине, так как мои прежние немногочисленные связи с женщинами, как правило, носили эпизодический характер)?
Но для чего тогда она затеяла со мной эту не сулящую ей никаких новых открытий игру? Неужели только от скуки или из желания еще раз проверить силу воздействия своих чар? А что, если это был просто кратковременный порыв страсти, случайный, ни к чему не обязывающий, который прошел так же внезапно, как и возник?
Сейчас мне трудно ответить на этот вопрос. Да и сама она, думаю, не смогла бы дать вразумительного объяснения своим тогдашним поступкам...
А началось все это сравнительно недавно - примерно полтора года назад. Срок, конечно, небольшой, но даже если бы он был и больше, историю наших недолгих любовных отношений, особенно некоторые, наиболее волнующие эпизоды, я, как мне кажется, буду помнить вечно (о, каким новым смыслом теперь наполнена для меня эта, вроде бы, такая банальная фраза!)...
Я, например, до сих пор прекрасно помню вечер своего первого знакомства с ней, ставшего для нас одновременно и вечером начала нашего романа. Кажется, мы тогда отмечали какую-то дату - если мне
не изменяет память, день рождения начальника, устроившего по случаю своего пятидесятилетия шумный банкет прямо в отделе, на который пригласил почти всех своих сослуживцев.
Была там и она, хоть и появилась в нашей конторе совсем недавно - месяц или два назад. Так получилось, что наши места за праздничным столом оказались как раз напротив, и я то и дело ловил на себе ее осторожные внимательные взгляды.
Виделись мы, конечно, и раньше, но как-то мимоходом, случайно - то возле проходной, то в очереди в столовую, то на лестнице, однако никогда не заговаривали, ограничиваясь лишь традиционным кивком. Не могу сказать, что она понравилась мне с первого взгляда - скорей даже, наоборот - ничего особенного я в ней тогда не углядел. Ну, симпатичная женщина, высокая, статная, с черными блестящими волосами, скрученными на затылке тяжелым узлом, с необычайно бледным лицом, на котором резко выделялись большие, такие же черные глаза и тонкие, красные, как рубец, губы (она обычно предпочитала яркие тона помады), одетая всегда строго, с иголочки: в джемпера темных расцветок и длинные узкие юбки с разрезом, рельефно обрисовывающие бедра, несколько, пожалуй, полноватые для такой хрупкой фигуры, и стройные ноги, из тех, про которые говорят, что они растут прямо из подмышек - в общем, особа, конечно, довольна заметная - ну и что с того! Сколько таких ходит сейчас вокруг - только оглянись!
По давней холостяцкой привычке делить всех женщин на тех, кто представляет для меня интерес, и тех, с кем никогда ничего путного не получится, я почему-то сразу и безоговорочно отнес ее ко второй категории. Уж не знаю, отчего это произошло. Может, оттого что мне тогда больше нравились не слишком высокие, склонные к полноте блондинки и совсем не импонировали так называемые "бизнес-леди", чей весьма распространенный в наше время тип она, на мой взгляд, как раз и представляла. А может, моя новая сослуживица просто показалась мне не в меру холодной, неприступной, словом, не из тех, с кем легко можно закрутить роман. В общем, как бы там ни было, но раньше я почти не обращал на нее внимания.
А в тот вечер все вышло совершенно по-другому...
Вот отзвучали последние хвалебные тосты в честь именинника, истощился запас застольных анекдотов, и гости, наконец, почувствовали непреодолимое желание встать и немного размяться под музыку. Кто-то предусмотрительно прибавил в магнитофоне громкости, и уже первые несколько смельчаков под смех и одобрение толпы задергались, запрыгали посреди комнаты в ритме модного шлягера.
Я не большой любитель танцев, особенно быстрых, поэтому решил воспользоваться этой временной передышкой, чтобы побаловаться
сигаретой, не без труда выбрался из-за стола и слегка покачивающейся походкой (так как принял уже несколько больше положенной нормы) направился к дверям, обшаривая карманы в поисках заветной пачки.
Однако покурить в тот вечер мне так и не пришлось. Кто-то переключил дорожку магнитофона, зазвучала медленная мелодия, и тут я снова увидел ее. Она шла прямо на меня своей твердой, уверенной походкой, чуть подрагивая на высоких каблуках, с какой-то деланной улыбкой на лице, которой в эту минуту пыталась, видимо, скрыть свое смущение.
- Вас можно пригласить? - голос у нее оказался на удивление низким, даже с хрипотцой.
- Можно, конечно... Только я, знаете ли, неважный партнер.
- Ну уж, не прибедняйтесь! - быстро, словно боялась, что я убегу, сжав мою руку длинными проворными пальцами, она повлекла меня на середину комнаты. - Между прочим, меня Галиной зовут. Можно просто Галя. А вас?
- Алексей, - я старался отвечать ей в тон - так же весело и непринужденно. - А почему вы со мной на "вы"?
- Не знаю. Впрочем, ведь и вы тоже...
- А я больше не буду.
- И я не буду, - снова деланная улыбка и быстрый взгляд из-под ресниц. Но она уже менее скована, движения обрели плавность и какую-то волнующую вкрадчивость. Я почти физически ощущал, как теплели ее ладони на моих плечах, как все крепче и теснее становились объятия. Музыка словно обволакивала нас липкой тягучей массой, плотно держала в своих сладких тисках.
Близко - очень близко от себя - я видел ее большие, широко распахнутые глаза. Они, оказывается, были никакие не черные, а карие, даже светло-карие, цвета кофе, слабо разведенного молоком. Когда я глядел в них вот так, без отрыва, я ощущал легкое головокружение, как на краю бездонного колодца; временами мне казалось, что еще немного, еще одно мгновение - и я не удержусь, окончательно кану в эту темную, влекущую к себе глубину, уйду с головой, захлебнусь, и тогда - все, конец.
Но тут музыка внезапно оборвалась. Я почувствовал, что спасен, однако радости от этого не испытал и все медлил отпускать свою партнершу. Да и она, похоже, не очень-то спешила расстаться со мной, поэтому мы оба еще некоторое время стояли, прижавшись друг к другу, посреди комнаты и глупо улыбались. Помню, кто-то за моей спиной не слишком тактично проехался по нашему адресу - мол, гляди, прилипли так, что не разорвешь, - но я нисколько не обиделся на этого остряка, более того - был ему безмерно благодарен, ведь своей пошлой
шуточкой он вольно или невольно связал нас еще теснее, из обычных партнеров превратив в сообщников, где-то даже в заговорщиков.
Следующий медленный танец мы, конечно, снова танцевали в паре. На этот раз я действовал увереннее, не сомневаясь, что не встречу сопротивления с ее стороны. Я прижимался к ней всем телом, жадно вбирая ноздрями терпкий запах ее духов, часто и взволнованно дышал ей в самое ухо, с замиранием сердца отмечая, что она не отталкивает меня, а, напротив, сильнее охватывает ладонями мои плечи, и тогда я, сам удивляясь своей смелости, начал вдруг неловко искать губами ее губы, и партнерша моя опять-таки не отклонилась, не оттолкнула меня, только глаза ее от удивления, кажется, распахнулись еще шире.
Потом мы как-то незаметно оказались одни в пустом коридоре, и я снова искал в темноте ее губы и шептал глупые, бессвязные слова, а она все пыталась удержать мои руки, которыми я водил по ее бедрам и груди, но это ее слабое сопротивление было скорей всего только для виду, так как оба мы в этот момент прекрасно понимали, что начало уже положено и останавливаться на полпути просто глупо.
Поэтому, не долго думая, я повлек ее дальше по коридору, толкнулся в какие-то двери - они, по счастью, оказались не заперты, - и вот мы очутились в маленькой комнатке (кажется, это была бытовка) с низким потолком и единственным окошком, наполовину замазанным синей краской, всю обстановку которой составляли приземистый шкаф и кособокий письменный стол в углу. Под ногами, рассыпанные по всему полу, валялись рулоны ватманской бумаги - видимо, старые чертежи, и мы с нею устроились прямо на этих чертежах, подняв при этом целое облако пыли.
Тут, наконец, я рискнул перейти к более решительным действиям: покрывая жадными поцелуями ее лицо, шею, предплечья, попытался расстегнуть на ней блузку, однако у меня ничего не вышло - застежка оказалась что-то слишком уж мудреная, и тогда она сама пришла мне на помощь. Я глазом не успел моргнуть, как она стащила с себя блузку, а затем и остальную одежду, всю до последней нитки, так что в первую минуту я даже опешил, поскольку полагал: она ограничится лишь самым необходимым (что, на мой взгляд, все же больше соответствовало ситуации), но моя знакомая была, как видно, не из породы пуританок...
Вот тут-то и произошло непредвиденное. Дело в том, что когда я впервые увидел ее обнаженное тело - стройное алебастрово-белое тело Дианы-охотницы из греческого мифа (именно это сравнение, помнится, пришло мне тогда в голову), я неожиданно вместо животной страсти испытал что-то похожее на эстетическое наслаждение, как перед искусной работы скульптурой какого-нибудь античного мастера. И еще - стыд, страшный стыд за себя, потому что не смог предложить ей -
такой таинственной, такой неземной - ничего лучше этой пыльной комнатенки с обшарпанными, затянутыми паутиной стенами, но также и за нее, потому что, находясь здесь, она, похоже, не испытывала никакого дискомфорта и этим как бы унижала свою красоту.
Такие вот неожиданные мысли промелькнули тогда в моем слегка обалдевшем сознании, и я настолько был поглощен ими, что непозволительно долго промешкал перед тем, как начать разоблачаться самому, а когда, опомнившись, приступил, наконец, к этой нехитрой процедуре, от былой моей решимости не осталось почти ни следа. В довершение всего заела молния на брюках, и я, вконец растерявшись, вынужден был ее сломать, после чего, для экономии времени, ограничился лишь нижней частью своего гардероба. При этом я, как назло, не догадался снять галстук, и он потом то и дело задевал ее по лицу, еще больше увеличивая мой конфуз.
Одним словом, в тот раз я оказался явно не на высоте и - самое обидное - даже не мог себе толком объяснить, почему так получилось. Это уже позже, анализируя минувшие события, я догадался, что стало причиной моего позора. Тогда же просто приписал это действию алкоголя и от стыда готов был провалиться сквозь пол. До сих пор помню ее растерянный взгляд и вопрос, прозвучавший так по-детски трогательно: "Значит, я тебе не нравлюсь, да?" Я не нашелся, что ответить - лишь буркнул под нос что-то невразумительное, старательно отворачивая лицо.
Так до обидного глупо и бесславно окончился для меня первый наш вечер.
После этого я думал: между нами все кончено - и несколько дней старательно избегал встречи с Галиной. Но она сама отыскала меня - поймала в курилке во время перерыва и, как и в первый раз взяв за руку, под удивленными взглядами сослуживцев отвела к дальнему окну, решительно потребовав объяснений.
Но что я мог сказать ей? Я путался, мямлил, краснел, встречаясь с ее пытливым взглядом, и этим, наверно, только вызвал у нее новые подозрения, еще больше настроив против себя.
Однако наш роман, вопреки моим прогнозам, на этом не закончился. Напротив, он с каждым днем набирал силу, креп, неуклонно обещая вылиться в нечто большее. Правда, мы еще пока не решались себе в этом признаться и даже в минуты откровенности избегали напрямую говорить о чувстве, которое постепенно, исподволь, все сильнее овладевало нами, отделываясь только намеками. Но что это были за намеки!
Хорошо помню один наш разговор на квартире у ее подруги (это произошло примерно через неделю после того достопамятного вечера). Запомнился он мне еще и потому, что в тот раз мы впервые смогли заняться любовью в нормальных, человеческих условиях, и, хотя дело было днем, что несколько снижало атмосферу романтической таинственности, мне это даже сыграло на руку. Ведь теперь я видел перед собой тело земной женщины, из плоти и крови, а не какой-то там фаянсовой куклы, и оно, естественно, рождало во мне вполне понятные земные желания. В общем, во время этого свидания я, кажется, сумел реабилитироваться в ее глазах.
Слегка усталые, но довольные, как после хорошо выполненной работы, мы в чем мать родила лежали, вытянувшись, на тахте и задумчиво пускали в потолок колечки сигаретного дыма. Внезапно она заговорила:
- Знаешь, Леша, за эти дни я очень сильно привязалась к тебе, как-то прикипела душой... Порой мне даже кажется, что я знала тебя всю жизнь. Да, мы должны были встретиться, непременно, и если б этого не произошло... я просто не знаю, что бы я тогда делала... Веришь ли, ты мне частенько во сне снишься. Правда-правда! Иной раз такого себе напридумываешь - смешно делается... Хотя, если трезво разобраться, все это на самом деле очень грустно.
- Что ты хочешь этим сказать? - я почувствовал в ее словах какую-то тревогу.
- А то, что это когда-нибудь все равно должно кончиться.
- Ты имеешь в виду наши отношения? Но ведь они только начинаются. Разве не так?
- Да, конечно. Но как подумаю, что будет время, когда мы станем с тобой совсем чужими...
Я не дал ей договорить, привлек к себе, растормошил, заставил улыбнуться. Через минуту мы говорили уже о чем-то другом.
Тогда я не придал значения ее словам, посчитав их просто следствием дурного настроения, хандры. Теперь-то я понимаю: она, по всей видимости, с самого начала не верила в то, что наш роман продлится достаточно долго и заранее готовила пути к отступлению.
И в этом она оказалась права. Действительно, развязка не заставила себя ждать. Правда, до этого были еще полгода почти полной идиллии - идиллии, хотя и далекой от пасторального сюсюканья, но, кажется, вполне устраивающей нас обоих.
Конечно, если быть до конца откровенным, не все так уж гладко складывалось в наших с ней отношениях: были и ссоры, непонимание, напрасные подозрения (один раз, например, она на полном серьезе приревновала меня к проходившей у нас практику смазливенькой девчонке только за то, что я взялся помогать ей с оформлением
чертежа), были долгие выяснения с заламыванием рук и закатыванием глаз, были даже слезы, всамделишные, в три ручья - но все эти бури и волнения, как правило, длились недолго, наутро горизонт расчищался от туч, и мы снова при встрече обменивались понимающими взглядами, а после работы, словно невзначай, встречались в нашем условленном месте, возле газетного киоска у проходной, и потом дворами, стараясь поменьше попадаться на глаза общим знакомым, шли к ее дому, строя по дороге грандиозные планы, а именно - где и когда мы еще встретимся. И хотя наши смелые прожекты зачастую оставались только прожектами, так как были связаны с вполне определенными трудностями (она жила с мужем и дочкой, я - с матерью-пенсионеркой), нас тогда это мало смущало. Скажу больше: невозможность видеться каждый день еще сильнее разжигала наш пыл и подстегивала фантазию, толкая на все новые и новые подвиги - что ни говори, а запретный плод всегда сладок.
Однако, повторяю, продолжалось это недолго. Как-то она ни с того ни с сего заявила, что на днях уходит в отпуск - срочно нужно съездить в деревню к родителям, у которых она уже сто лет не показывалась, и вообще за последнее время накопилось слишком много дел, требующих ее немедленного вмешательства.
Помнится, я стоически воспринял это известие, посчитав, что месяц вынужденной разлуки только пойдет нам на пользу, еще больше подогреет наши чувства. Тогда я даже не думал о том, что все может сложиться совсем по-иному.
Накануне ее отъезда мы виделись мало - вечно она куда-то спешила, вечно была на взводе, да и само расставание получилось какое-то "скомканное": мы даже поговорить толком не успели.
В конце рабочего дня, когда в отделе уже никого не было, она вдруг подскочила ко мне, обвила руками шею:
- Дай я хоть поцелую тебя на прощанье, - быстро, словно кусая, обхватила губами мои губы и тут же отстранилась, как бы устыдившись своего порыва. Я взял ее за плечи, снова притянул к себе:
- Так значит уже завтра?
- Да, завтра, - я не услышал в ее голосе сожаления, и это меня неприятно задело.
- Ты хоть представляешь себе - на целый месяц расстаемся!
- Ну, это не так уж много.
- Может, и не много...
- Да ладно тебе! Брось кукситься! Все не так страшно, - она быстро высвободилась из моих объятий, пошла было к дверям, но вдруг остановилась и, повернув ко мне бледное от волнения лицо, заговорила совершенно другим тоном. - Слушай, Леш, а может, не стоит вот так...
Я ведь, если честно признаться, не подарок. Сам знаешь. Ты подумай, может... для тебя же будет лучше... меня оставить?
- Ты это серьезно? - я старался говорить мягко, хотя в груди у меня что-то неприятно кольнуло. - Мне кажется, Галя, у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать.
- Да? - она задержала на мне испытующий взгляд, словно проверяла, можно ли доверять моим словам, затем усмехнулась, как мне показалось, саркастически и махнула рукой. - Ладно, я пошла. Пока!
Тогда я не придал всему этому значения, думал: она просто хотела меня проверить. Теперь я понимаю, что решение было принято ею еще до отъезда.
Но я пока ничего не знал об этом. Регулярно к восьми часам являлся на службу, корпел над чертежами, ссорился с начальством, перебрасывался незначительными фразами с коллегами, а дома выслушивал каждодневные материны нотации о том, что мне давно пора обзавестись собственной семьей, что она так до самой смерти и не дождется, когда я, наконец, образумлюсь и порадую ее внуками и т.д. и т.п. В общем, все шло своим чередом, без особых тревог и волнений, как до моей встречи с Галиной.
Однако все чаще и чаще я стал ловить себя на мысли, что испытываю какой-то внутренний дискомфорт, что, за какое бы дело я ни брался, чем бы ни старался отвлечься, мысли мои с упорством компасной стрелки неизменно обращались к одному и тому же: ее здесь нет. Как много, оказывается, значило для меня одно только ее присутствие в отделе, одно только сознание, что она тут, рядом, всего в нескольких шагах.
Таким образом, месяц, который, казалось бы, должен был промелькнуть незаметно, с каждым прожитым днем, вопреки законам природы, все более и более разрастался во времени, изнуряя пустотой и ожиданием. Да, именно в этот месяц я понял окончательно, что без этой женщины жизнь моя как будто утратила смысл, превратилась просто в существование, что я очень привязался к ней, говоря ее же собственными словами, "прикипел душой", да так, что и не отдерешь, разве только с кровью...
Можно ли было назвать это любовью? Пожалуй... Хотя я всегда относился к этому слову с недоверием, как к не слишком удачной попытке обозначить одним наименованием целую гамму чувств - таких разнообразных, непохожих друг на друга, зачастую даже противоречивых. Но, как бы там ни было, все эти дни я страшно скучал и с огромным нетерпением ждал ее возвращения из отпуска.
И вот, наконец, этот день настал. Галина снова появилась в отделе, такая же строгая, подтянутая, в меру улыбчивая и общительная, однако что-то изменилось. В первую же минуту я почувствовал неладное, когда
в ответ на мое радостное приветствие она ответила сухим кивком и сразу прошла к своему кульману, не удостоив меня даже взгляда. Дальше - больше. К условленному месту возле киоска она не явилась. Прождав напрасно целых полчаса, я отправился домой один, расстроенный и озадаченный.
На следующий день мы все-таки встретились. Я шутливо, но с затаенной обидой попенял на ее забывчивость, она объяснила это какими-то неотложными делами, и мы оба сделали вид, что ничего особенного не произошло. Потом был совершенно пустой разговор - разговор в сущности ни о чем. Я спросил, как она провела время в отпуске, как здоровье родителей. На мои дежурные вопросы Галина отвечала как-то уж очень подробно, словно боялась, что я спрошу ее о чем-нибудь более важном. Но я так и не спросил, и она, по-моему, испытала от этого облегчение.
Я терялся в догадках, однако решил пока не придавать этому значения, посчитав, что ее холодность и отчужденность вызваны разлукой, что пройдет немного времени - и все образуется. Несколько дней я нарочно не искал с нею встречи, все ждал, что она сама подойдет к моему столу, подойдет под каким-нибудь ничтожным предлогом, чтобы шепнуть, как бывало: "Милый, сегодня появилась возможность встретиться".
Но время шло, и все оставалось без изменений. Я ходил как в воду опущенный, стал плохо спать по ночам, являясь на работу с покрасневшими глазами и тяжелой, как после сильной попойки, головой.
Один раз я даже сочинил для нее стих (чего раньше со мной никогда не случалось), где, помнится, почему-то сравнивал ее с царицей Нефертити, но, по счастью, так и не отдал.
Она, конечно, ничего этого не знала (или делала вид, что не знает), полностью, казалось, уйдя в работу и в какие-то свои семейные проблемы. Меня по-прежнему словно не замечала.
Наконец, я не выдержал. Выбрав удобный момент, сам подошел к ней, буркнул, не поднимая глаз, что нам надо немедленно поговорить.
- Что, прямо сейчас? - в ее взгляде, обращенном на меня, было столько холодного удивления, что я почувствовал себя оплеванным с головы до ног.
- Да, прямо сейчас.
- Но у меня срочная работа!
- К черту работу! Я буду ждать тебя в курилке.
Я доканчивал вторую сигарету, когда Галина, наконец, соизволила спуститься ко мне. На лице у нее застыла гримаска легкого раздражения, и это меня окончательно доконало. Я сразу решил взять быка за рога:
- Что случилось, Галина?
- А что случилось?
- Не прикидывайся, будто ничего не понимаешь! Ты что, решила порвать со мной?
- Алексей, давай не будем об этом.
- Это еще почему?
- Без "почему". Просто не будем и все.
- Такой ответ меня не устраивает.
- Ну что ты хочешь от меня услышать?
- Скажи мне прямо... неужели между нами... все?
- А разве ты еще не понял этого?
Что-то противное, шершавое, подступив к самому горлу, больно стиснуло грудь. Но я все-таки нашел в себе силы, чтобы выдавить последнее, ироничное:
- Вот, значит, как... И тебе больше нечего мне сказать?
В ответ она лишь пожала плечами.
Я плохо помню, что я потом делал, что говорил. Помню только, как она ушла, дробно стуча каблуками, а я остался стоять. Я еще долго стоял там, ошарашенный, подавленный, чувствуя, что в глазах у меня все расплывается, двоится, словно я гляжу на окружающее через окошко плохо сфокусированной камеры. Мысли мои разбегались в разные стороны, но мне усилием воли все же удалось собрать их воедино, чтобы подвести к простому, убийственному в своей безысходности выводу: я отвергнут, отвергнут окончательно и бесповоротно.
Нельзя сказать, что это открытие явилось для меня тогда полнейшей неожиданностью - что-то подобное я и предвидел, когда шел на этот разговор, но, тем не менее, оказался к нему совершенно неподготовленным, так как по-прежнему надеялся в душе, что все еще можно исправить, что со временем все образуется.
Не стану скрывать, я продолжал на это надеяться и после того, когда уже окончательно стало ясно, что надеяться больше не на что. Но я ждал, терпеливо ждал, что она все-таки одумается, вернется ко мне, извинится за резкие слова или, по крайней мере, попытается объяснить причину своего внезапного охлаждения, и тогда мы, может быть, вместе подумаем над тем, как исправить создавшееся положение...
Ничего подобного, конечно, не произошло. Ни на следующий, ни в другие дни. Жизнь моя вступила в новую изнуряющую стадию ожидания и надежд - ожидания неизвестно чего и надежд неизвестно на что. Я все еще вынашивал мысль, что мне нужно серьезно поговорить с Галиной, неоднократно проигрывал в уме весь этот разговор, но, всякий раз встречаясь с ней в коридоре или на лестнице, откладывал его до лучших времен, поскольку с каким-то маниакальным упорством
искал в выражении ее лица тайных знаков былого расположения - чуть заметной улыбки, легкого подрагивания ресниц, - искал и не находил: взгляд ее неизменно оставался сухим и холодным и голос, когда она иногда обращалась ко мне по работе, звучал так подчеркнуто вежливо и бесстрастно, что у меня тут же пропадало всякое желание изливать перед ней душу.
И все-таки разговор между нами состоялся. А случилось это после какого-то очередного праздника, который мы снова отмечали всем отделом - кажется, накануне 8 марта - и куда я пришел исключительно из-за нее, надеясь, что в непринужденной обстановке всеобщего оживления и веселья мне удастся то, чего не удавалось раньше.
Но она не явилась на эту вечеринку. Я, конечно, ужасно расстроился, напился чуть не до скотского состояния, после чего стал жаловаться на судьбу той самой девчонке, которой помог когда-то с чертежом, а она, вконец расчувствовавшись, вдруг потащила меня в соседний пустой отдел, где без обиняков предложила заняться с нею любовью. Но я, не вняв ее настойчивым просьбам, сбежал, сбежал самым позорным образом - и не потому, что решил хранить верность одной (теперь, по крайней мере, это было просто глупо), а потому, что не мог - не хотел - иметь физической близости ни с какой другой женщиной: мне нужна была она, Галина - в тот день я чувствовал это особенно отчетливо, - ее глаза, ее губы, ее руки, ее тело, и от одной только мысли, что ее нет сейчас со мной, я готов был рвать и метать. О, как я злился на нее за то, что она не пришла, за то, что пренебрегла мной еще раз и так демонстративно унизила!
Наверно, после этого правильней было бы, собрав все свое мужество, раз и навсегда отказаться от нее, поставив крест на наших отношениях, и я совсем уже было решился на это, однако, поразмыслив, понял, что не смогу теперь вот так просто взять и уйти, не высказав всего, что я по этому поводу думаю. И тогда я твердо вознамерился встретиться с Галиной еще раз, и эта встреча уже точно должна была стать последней. Где-то в душе я, возможно, и понимал, что совершаю ошибку, но остановиться уже не мог. Как бык, которого ведут на заклание, я покорно шел навстречу своей судьбе.
С трудом дождавшись окончания праздника, я, прибежав на службу чуть ли не первым, стал караулить ее у дверей отдела и, завидев еще издали, подлетел на всех парах, схватил за руку, не обращая внимания на окружающих, решительно потянул к окну. Представляю, как это все выглядело со стороны!
- Выслушай меня, Галина! - я изо всех сил пытался говорить спокойно, однако у меня это плохо получалось: голос то и дело срывался, губы предательски подрагивали. - Выслушай и не перебивай. Сегодня мне крайне необходимо с тобой встретиться. Да, именно
сегодня, потому что дольше ждать я уже не могу. Поверь, это очень важно. Я прошу тебя - слышишь, прошу! - прийти после работы ко мне. Адрес ты, надеюсь, помнишь. Не перебивай!.. Дома я буду один. Мать неделю как уехала лечиться на Минводы... Только не думай ничего такого! Просто мне нужно с тобой поговорить. Возможно, это будет последний наш разговор... Ну я же просил тебя не перебивать! Не бойся, это не займет много времени - полчаса, не больше. Повторяю, это очень важно для меня. Придешь?
Выпалив все это единым духом, я отважился, наконец, поднять на нее глаза. Мне показалось, что во взгляде Галины промелькнуло что-то давно забытое, доброе, волнующее, но длилось это всего лишь мгновение.
- Хорошо, я приду, - голос ее звучал, как всегда, ровно и бесстрастно. - Но только на полчаса.
Дальнейшие события этого рокового дня я помню довольно смутно - наверно, оттого что потом сильно напился. Помню, как мы сидели друг против друга за скромно накрытым столом - нарезка из сыра и колбасы, несколько ломтиков лимона, бутылка водки - все, что оказалось под рукой (об угощении я тогда как-то не подумал). Помню, как сильно дрожали мои пальцы, когда я разливал водку по стопкам, хотя до этого не выпил ни капли. Помню, как моя гостья вначале решительно отказывалась, но потом все-таки выпила, совсем немного, и как затем повисла неловкая пауза, так как все слова, которые я собирался сказать, вдруг разом вылетели у меня из головы, и тогда она первой нарушила молчание.
Поскольку произнесенная ею тирада сохранилась в моей памяти лишь отдельными фрагментами, воспроизведу только то, что особенно запомнилось.
- Понимаешь, - говорила Галина (ее речь текла ровно, без запинки, с соблюдением всех необходимых модуляций, словно она выступала перед огромной аудиторией), - в жизни каждого человека наступают такие моменты, когда он по-другому начинает смотреть на многие вещи. Происходит как бы переоценка ценностей... Да, когда-то я довольно неплохо к тебе относилась, но прошло время - и теперь меня волнует уже совсем другое... Нет, новым любовником я не обзавелась. Да и к мужу по-прежнему отношусь с неприязнью... Ну как ты не понимаешь, что женщину волнует не один только секс. У нее ведь есть еще дом, дети, какие-то обязанности. В конце концов, есть такое понятие - долг. Перед кем? Хотя бы перед своей совестью... Чему ты усмехаешься? Нет, это не пустые отговорки. Все это очень серьезно. Просто ты мужчина и не способен этого понять... Да, любовь - это тоже серьезно, но, согласись, то, что было между нами, никак нельзя назвать... Ах, извини! Я никогда не думала, что для тебя это так важно. Если бы я
только могла предположить... Хотя, с другой стороны, о каком серьезном чувстве может идти речь! Ты ведь знаешь: я несвободна. Наши отношения с самого начала были бесперспективны. Что?.. Да, раньше я действительно об этом не думала... Ну-у, не знаю. Решила и все. Кстати, соблазнить тебя для меня не составило большого труда... Как ты сказал? Возобновить наши отношения? Нет-нет, об этом не может быть и речи!..
По всему было видно, что Галина, в отличие от меня, хорошо подготовилась к этому разговору. Голос ее ни разу не дрогнул, слова сыпались, как холодные градины, а я даже не находил в себе сил защищаться, настолько был раздавлен, уничтожен их мощным стремительным напором. Нет, не этого я ждал от нашей встречи. Я надеялся, что все будет гораздо теплее, человечнее, думал, мне удастся пробудить в ней хотя бы искру прежнего чувства. Но разве мог я предположить, что она так сильно изменилась за этот месяц, что от женщины, которую я знал и любил, не осталось теперь и следа.
Наконец, я не выдержал, вспылил. Вскочив с места, быстро заходил по комнате, стал выкрикивать какие-то глупые слова. Орал, что она никогда меня не понимала, что в конце концов это подло, что я думал: она не такая и серьезней относится к своему чувству, а оказалось, это просто игра, жестокая игра - и еще много подобной ерунды. Сейчас мне стыдно об этом вспоминать.
Галина не дала мне договорить, резко поднялась из-за стола.
- Знаешь что, Алексей! Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.
Я бросился было к ней, попытавшись удержать за руки, но она предупредила меня, отскочив, как от прокаженного, и это ее движение, помню, потрясло меня больше всех сказанных до этого слов. В тот момент я вдруг осознал с необычайной ясностью: она ко мне никогда не вернется.
И тогда, задыхаясь от охватившей меня жгучей обиды, вряд ли до конца понимая, что говорю, я выкрикнул ей вслед первое, что пришло в голову:
- Ах, так, значит! Ладно же, уходи! Уходи! Держать не буду! Но запомни, что сегодня ты видишь меня в последний раз!
Думал ли я в ту минуту о последствиях? Едва ли. Ведь тогда я еще не знал, какой силой обладают порой слова, тем более, если произнесены с такой убежденностью...
Хотя, полагаю, на тот момент вышло это как-то слишком театрально, потому что, не дойдя до дверей, Галина внезапно остановилась, повернув ко мне раздвинутое в насмешливой улыбке лицо.
- Что ты хочешь этим сказать? Неужто решил стать самоубийцей? Не смеши меня!
Это была последняя ее фраза, услышанная мной в этой жизни. Хлопнула дверь, каблуки уверенно застучали вниз по ступенькам. Я остался один.
Мне трудно описать мое тогдашнее состояние. Скорей всего, так же чувствует себя человек, замурованный в тесном склепе. Чтобы не лишиться ненароком сознания, не задохнуться от спиравшей грудь тяжести, я заставил себя подойти к окну и распахнуть его настежь. В лицо мне пахнуло прохладой, но это не помогло: я по-прежнему ощущал стеснение в легких, как при сильном приступе удушья. В довершение всего я увидел внизу ее, быстрой походкой идущую по той стороне улицы. Как раз в этот момент, словно почувствовав мой взгляд (а может, она действительно его почувствовала?), Галина замедлила шаг и подняла голову. Не желая быть замеченным, я резко отшатнулся от окна, налетев при этом на стол. Жалобно зазвенела посуда.
Тут на глаза мне попалась бутылка водки, которую за разговором мы даже не успели ополовинить. Вот что мне может помочь! Не долго думая, я подсел к столу и налил себе полную стопку. Водка обожгла мне внутренности, словно кто-то теранул по горлу наждачной бумагой, однако тяжесть в груди как будто немного рассосалась, боль на минуту отпустила. Тогда, торопясь предупредить новый приступ, который - я чувствовал - вот-вот должен был последовать за первым, я снова потянулся к бутылке...
Не помню, сколько я выпил в тот день - может, все, может, только половину емкости. Я испытывал тогда лишь одно непреодолимое желание - во что бы то ни стало заглушить эту чертову боль, накатывающую волнами, забыться до полной утраты памяти, чтобы больше не звучал в ушах этот спокойный, размеренный голос и не стояло перед глазами лицо со змеящейся на губах насмешливой улыбкой.
Мне это, вроде бы, удалось, тем более что я, кажется, совсем не закусывал. Однако ощущение удушья все не проходило - наоборот, даже усиливалось, и поэтому я решил выйти на улицу проветриться. Потребность эта, возникнув внезапно, тут же завладела мной полностью. С трудом поднявшись из-за стола, я сделал несколько неверных шагов по комнате - все вокруг меня прыгало и раскачивалось, как в сумасшедшем танце, - толкнул дверь и выкатился на лестничную площадку. По ступенькам спускался, держась за стену. Вот, наконец, и выход.
Все, что произошло со мною потом, видится мне словно сквозь тонкую дымку тумана. Кажется, я кого-то задевал по дороге, кто-то в отместку задевал меня. Вслед мне неслись возмущенные возгласы и ругательства, но я почти не обращал на них внимания. По-моему, несколько раз даже падал, однако тут же поднимался и вновь продолжал путь.
Помню пронзительный женский голос, заверещавший вдруг у самого моего уха:
- Куды ж ты прешь на проезжую часть, ирод?!
Голос внезапно перешел в визг, в котором мне послышались нотки испуга. Я в раздражении повернулся в сторону кричащей, собираясь сказать ей, чтобы она немедленно замолчала, но не успел. В каком-то полуметре от себя я увидел автомобильные фары - два выпуклых сетчатых глаза некого гигантского насекомого, и в уши мне ударил надрывный рев тормозов.
Дальше все развивалось как в замедленной киносъемке. Получив мощный толчок в бедро, я с удивлением увидел, как мои ноги, оторвавшись от земли, описывают в воздухе какую-то немыслимую дугу. Затем я почувствовал, что лечу, а вернее, проваливаюсь куда-то, успев сообразить, что полет этот будет совсем недолгим - считанные секунды, и за ним неминуемо последуют удар и страшная боль во всем теле...
И тогда, чтобы избежать этой боли, я мысленно напрягся, сжавшись в комок, и ВЫПРЫГНУЛ - да, именно выпрыгнул - из несчастной своей оболочки, тянущей меня вниз, во мрак, в смерть, и в тот момент, когда тело мое с нелепо выставленными, словно отталкивающими что-то руками и вобранной в плечи головой с глухим, каким-то утробным стуком приземлилось в нескольких метрах от сбившей меня машины, я беспрепятственно продолжил свой полет (о, какое это было необычное, совершенно новое для меня ощущение!), все выше и выше, над толпой, в немом изумлении застывшей на краю тротуара, над деревьями, над крышами домов...
Все это произошло настолько быстро, что я даже не успел удивиться, сначала приписав это действию водочных паров. Но спустя некоторое время я понял, что весь хмель выветрился из меня несколько секунд назад, то есть в самый момент столкновения. Тогда, по-прежнему плохо соображая, что происходит, я резко изменил траекторию и спланировал чуть пониже, прямо к тому месту, где сейчас находились (мне все еще трудно было в это поверить) мои бренные останки.
Скоро я действительно увидел то, что хотел. Я увидел свое тело (теперь оно, собственно, уже не было моим), с неестественно подогнутыми руками и ногами, в луже крови посреди дороги, машину "Жигули", стоящую как-то боком, с бледным как полотно водителем за рулем, еще две какие-то легковушки, притормозившие поодаль, бегущих к месту происшествия людей. Полный лысый мужчина в кожаной коричневой куртке, склонившись надо мной - а вернее, над тем, что было когда-то мной, - в раздумье покачивал головой. У него за спиной причитало несколько женщин. Одна из них, высокая, видная, в светлом широком плаще - скорей всего, жена - шепнула ему с брезгливостью на лице:
- Смотри, не притрагивайся к нему.
Ее неожиданно поддержал стоявший тут же болезненного вида старик в строгом костюме и шляпе:
- Да-да, не нужно трогать. Вы можете ему повредить. А вдруг он еще живой.
- Что вы такое говорите! - как-то невесело усмехнулся мужчина в куртке. - Будто сами не видите!
- Ох-хо-хо, такой молодой! - заохала тетка с кошелкой. - И как же его угораздило!
- Пьяный, наверно, был, - предположила жена полного мужчины.
- Знамо дело, пьяный! Я ему еще кричала, куды прешь, так он даже не обвернулси!
Это произнесла женщина в красном демисезонном пальто и с таким же красным одутловатым лицом. На нее посмотрели с уважением.
- Врача-то хоть вызвали? - спросил кто-то из задних рядов.
- Да побежали только что, - ответило сразу несколько голосов. - Хотя все равно уже поздно...
Мне тогда в высшей степени странно было видеть и слышать все это. В тот момент я еще не понимал, что со мной произошло. Правда, кой-какие смутные догадки уже стали потихоньку зарождаться в моем сознании, но я упорно гнал их от себя, считая слишком неправдоподобными. Я был уверен, что все эти люди, конечно же, ошибаются, предполагая самое худшее, что пройдет немного времени - и их ошибка раскроется...
"Скорая" приехала на удивление быстро. Возле места катастрофы к этому моменту уже собралась изрядная толпа. Хлопнула дверь машины, и сухопарый пожилой врач в распахнутом халате подбежал по моментально образовавшемуся живому коридору к распростертому на дороге телу, склонился над ним, внимательно вглядываясь в лицо, потрогал пульс на руке и тут же отошел, досадливо морщась.
- Ну, что? - обратился к нему выскочивший следом молодой санитар, в то время как его напарник с багровой от натуги физиономией, тяжело отдуваясь, вытаскивал из машины носилки.
- Можете не торопиться, - устало бросил им врач и нарочито неспешным шагом направился к кабине водителя, всем своим видом показывая, что торопиться действительно больше незачем.
- Умер, - с каким-то даже облегчением прокатилось по толпе.
Я не верил собственным ушам. "Да как же так! - хотелось мне крикнуть им всем. - Ведь этого просто не может быть! Я здесь! Я живой! Посмотрите на меня! Услышьте меня!" Но ничего этого я, конечно, не крикнул. Страшная догадка стала, наконец, сменяться убежденностью в том, что, как ни печально, но все это правда.
Потрясенный, растерянный, я, не отрываясь, смотрел на то, как санитары небрежно укладывали мое тело на носилки, о чем-то переговариваясь вполголоса. Тут же рядом невесть откуда взявшийся милиционер - совсем еще мальчишка - с озабоченным видом пытался выяснить у людей подробности происшествия, но на все его вопросы они отвечали как-то вяло и односложно. Другой, постарше, в это время что-то быстро строчил в блокноте, стоя перед водителем сбивших меня "Жигулей", средних лет приземистым мужиком с бегающими, испуганными глазами, чувствующим себя явно не в своей тарелке из-за устремленных на него осуждающих взглядов толпы, которая, удовлетворив первое любопытство, все свое внимание переключило теперь на него.
- Что ж ты, паразит, людей давишь! - слышалось вокруг. - Уж и пройти по улице спокойно нельзя!.. Совсем озверели, черти!.. Вы его, товарищ милиционер, на алкоголь проверьте!.. Ох, суда на них нет!..
- Да не виноват я! - пробовал оправдаться вконец растерявшийся водитель. - Он мне сам под колеса бросился... И откуда только взялся! Я и не заметил даже.
- Ладно-ладно, разберемся, - бубнил себе под нос милиционер, не поднимая глаза от блокнота.
Все это я видел как бы угловым зрением, так как мое внимание в эту минуту было приковано к носилкам, вернее, к человеку, который сейчас лежал на них, глядя прямо перед собой остекленевшими, безжизненными глазами, и эти глаза говорили мне теперь гораздо больше, чем произнесенные до этого слова. Да, в эту минуту я, наконец, понял, что человек на носилках действительно мертв, но понял я и другое: тот, кого увезут сейчас на машине "Скорой помощи", вовсе не я, это лишь кукла, муляж, а настоящий я - здесь, живой и невредимый, только живу я отныне какой-то другой, странной и непонятной жизнью, так не похожей на жизнь обычных людей.
Но кто же я есть? Дух? Призрак? Какая-то мыслящая субстанция?..
Даже теперь, спустя время, мне трудно ответить на этот вопрос. На первый взгляд, я такой же, как был, с теми же мыслями, чувствами, привычками и даже недостатками - просто я невидим и неслышим для окружающих, их мир больше не является для меня материальным, или, если быть точнее, в настоящий момент я сам утратил эту самую материальность. При желании я легко могу проникать сквозь любые, пусть и очень прочные стены, могу летать со скоростью реактивного самолета, могу читать чужие мысли - да много чего я могу. Кроме того, я совершенно не нуждаюсь в пище и питье, не страдаю от перепада температуры, не чувствую физической боли. Правда, теперь я лишен некоторых земных радостей, но, честно говоря, больших неудобств от этого не испытываю - тут на все волей-неволей начинаешь постепенно смотреть совсем другими глазами.
Впрочем, мои мысли сейчас занимает не столько мое нынешнее состояние (в конце концов, ко всему можно привыкнуть), сколько то, что еще как-то связывает меня с моей прежней жизнью. В первую очередь я, понятное дело, имею в виду свое отношение к Галине.
Наша следующая встреча - если это, конечно, можно было назвать встречей - произошла на кладбище во время моих же собственных похорон (согласен, звучит по-идиотски, но против фактов, как говорится, не попрешь). Сразу скажу, что наблюдать за всем этим со стороны было для меня сущим мучением. Все в этот день действовало мне на нервы: заунывные звуки оркестра, постные лица зевак, не слишком умело изображающие скорбь, деловитая сноровистость могильщиков. Я уже не говорю о самой церемонии, показавшейся мне на редкость глупой и неуместной во всей своей показной напыщенности.
Особо тяжкое впечатление, конечно, оставила по себе мать (после того, как моя личность была установлена, ее вызвали телеграммой из Пятигорска, где она, ни о чем не подозревая, отдыхала все последние дни). Я смотрел на нее, такую жалкую, потерянную, вдруг как-то сразу постаревшую, и чувствовал себя страшно виноватым перед этой тихой, маленькой женщиной - за то, что она теперь совсем одна (отец ушел от нас, когда я был еще малышом, и с тех пор ни разу не давал о себе знать), за то, что так и не порадовал ее внуками, за то, наконец, что неожиданно оставил этот свет, бросив, что называется, на произвол судьбы. Эти мои мысли и особенно ее вид - за все время похорон мать не проронила ни одной слезинки и все делала как-то механически, глядя прямо перед собой странно-остановившимся взглядом, словно не до конца понимала, что здесь происходит - действовали на меня крайне угнетающе, поэтому я старался поменьше смотреть в ее сторону.
Зато я постоянно отыскивал глазами Галину - ту, кого считал главной виновницей сегодняшнего скорбного торжества. Она скромно стояла в задних рядах пришедших проводить меня в последний путь, в группе сотрудников нашего отдела, как я успел заметить, почти сплошь членов профкома. Помню, меня тогда поразило выражение ее лица, какое-то не в меру удивленное, как будто она до сих пор не в силах была поверить в происходящее. Ее волнение выдавали лишь необычайная бледность да чуть заметные подрагивания губ - но в целом она довольно неплохо владела собой, храня на лице приличествующую моменту торжественность.
Только придя домой - муж, по счастью, еще не вернулся, а дочка была в садике, - дала она волю слезам. Плакала долго, беззвучно, стоя у окна и крепко обхватив руками плечи.
Вот тогда-то, глядя на нее, я и понял, что она, оказывается, все еще любит меня, или, вернее, полюбила снова - после того, как узнала о моей нелепой гибели. Но самым неприятным для меня оказалось то, что моя бывшая подруга, как выяснилось, вовсе не считает мою гибель нелепой, а, напротив, склонна усматривать в этом тщательно взвешенный и продуманный шаг - другими словами, твердо уверена, что под колеса машины я бросился нарочно, чтоб доказать ей, что я, дескать, не могу без нее жить. Все это я, естественно, прочитал в ее мыслях и до сих пор не нахожу себе места от возмущения. Я не хочу, чтобы она так думала - это очень поднимает ее в собственных глазах, а меня при этом ни во что не ставит. И поэтому вот уже несколько месяцев - пусть пока безуспешно, но с неослабевающей настойчивостью - я пытаюсь доказать ей обратное.
Я прихожу к ней почти каждый день, в одно и то же время - в девять или в половину десятого вечера. Я знаю, что в эти часы она обычно ничем серьезным не занята - вяжет, читает или просто сидит, откинувшись, в кресле.
Я бесшумно подхожу к ней, пытливо вглядываюсь в лицо, словно ожидая какого-нибудь тайного знака, и в который раз начинаю как заклинание: "То, что ты думаешь обо мне - неправда! Неправда! Все это только твое воображение. У меня и в мыслях не было тогда покончить с собой. Это все случайность, чистая случайность. И не нужно делать из меня страдающего героя, а из себя - раскаивающуюся преступницу. Все равно это теперь никому не поможет. Так что смирись и не строй глупых иллюзий. Смотри на вещи проще - ты ведь сама не раз учила меня этому..."
Я могу говорить так часами, хотя заранее знаю, что все напрасно, что речь моя и в этот раз не будет услышана. И все-таки я надеюсь, что когда-нибудь добьюсь своего: мои слова дойдут до нее и возымеют нужное действие. Она поймет, что безнадежно опоздала, что поезд давно ушел, не оставив ей никаких надежд - только безысходность и одиночество. Вот тогда она будет страдать, но страдать уже по-настоящему, без всех этих романтических представлений, почерпнутых из бульварных романов и бездарных сериалов - тогда она, наконец, испытает то, что испытал я.
Однако я знаю, что это будет еще не скоро, что для того, чтобы добиться своего, мне потребуется много терпения, а главное - времени. Но вот его-то у меня как раз и нет. Я чувствую, всеми своими фибрами ощущаю, что довлеющие надо мной силы (о которых я имею пока самое смутное представление) буквально наступают мне на пятки, торопят поскорей разделаться со всеми земными делами, давая понять, что впереди меня ждет нечто новое, таинственное и неизведанное.
Однако, как бы ни было заманчиво это новое, я все еще не тороплюсь внимать их настойчивым требованиям, я по-прежнему верен своему замыслу и, мне кажется, постепенно начинаю одерживать над ними верх. Во всяком случае, последнее время они как будто оставили меня в покое. Хотя я вполне допускаю, что это только затишье перед бурей, что мои незримые соглядатаи в настоящий момент набираются сил перед новым решительным натиском.
А может, они давно махнули на меня рукой, предоставив самому делать свой выбор? Хотелось бы верить. Впрочем, меня на этот счет одолевают большие сомнения. Самое первое, что я открыл для себя, оказавшись здесь: ничего в этом мире не случается просто так, все заранее предопределено, включая и наши рождение и смерть. Что касается последней, то это, по моему глубокому убеждению, есть ни что иное, как переход в другое состояние, свидетельствующий о том, что ты выполнил свое предназначение в земной жизни и теперь тебе предстоит какая-то новая миссия, правда, уже в совершенно ином качестве.
Но в чем же тогда было мое земное предназначение? Неужели только в том, чтобы полюбить женщину, в силу каких-то своих природных особенностей не сумевшую в полной мере оценить это чувство, и потом своей собственной смертью доказать ей, что она была не права, что есть еще, оказывается, в этом мире ценности, не подлежащие переоценке, и что, как ни странно это на первый взгляд выглядит, они-то в конечном счете и определяют смысл нашего существования?
Но если это так, то получается, что я сам себе противоречу, что смерть моя вовсе не была случайностью и, может быть, где-то на подсознательном уровне я даже желал этого...
Нет-нет, все это вздор и не имеет под собой никаких оснований! Поэтому я во что бы то ни стало должен доказать обратное. И ей, и себе. И я это сделаю. Я все равно добьюсь этого любым доступным мне способом.
Уже несколько раз я пробовал являться ей во сне (я ведь и на такое способен, хотя и с большим трудом, так как это означает выход на совершенно иной уровень и связано с немалыми трудностями), однако, как и ожидалось, и здесь потерпел фиаско: она слишком убеждена в своей правоте, чтобы верить каким-то там снам.
Но я все еще не теряю надежды, и по-прежнему моя главная ставка на эти вечерние визиты к ней. Дело в том, что, общаясь с такими же, как я, мне не раз доводилось слышать, будто бы имели место случаи, когда нам, представителям так называемого потустороннего мира, удавалось достучаться таким образом до живых, и это всегда производило неизгладимое впечатление на последних. Правда, говорили, такое бывает возможно только при... как бы это поточнее выразиться... обоюдном желании сторон, а этого - увы - пока не наблюдается...
Впрочем, я, кажется, заболтался и совершенно забыл о времени. Приближается час моего свидания с Галиной. Я должен спешить. Она уже, наверно, переделала все свои домашние дела и теперь, как всегда, сидит в своем любимом кресле, откинувшись на спинку и вытянув руки на подлокотниках. Взгляд ее устремлен вдаль, но глаза смотрят, ничего не видя вокруг. Кажется, что она все время кого-то ждет.