После смерти Федька Осьмухин стал вурдалаком. Отчего произошло с ним такое превращение, он и сам толком не знал. Вроде бы, раньше в поведении и привычках Федора ничто не указывало на то, что в будущей загробной жизни ему уготована такая не слишком завидная роль. Жил он скромно, незаметно, со всеми в ладу, чтоб, там, вспылить, обидеть кого-нибудь - никогда за ним такого не водилось.
Зато жизнь его частенько обижала.
Говорили, мать Федьки раньше в леспромхозовской столовке работала. Отец был не из местных - угодил в поселок "Таежный" на "химию". Через некоторое время после того, как ребенок родился, у отца вышел срок, собрался он до дому и сожительницу свою с собой уговорил. Так и уехали, а сына соседям подбросили. Чтоб не мешался, значит.
Всю жизнь потом Федор по чужим людям промыкался. Хорошего, конечно, мало повидал - все больше попреки да побои. Оттого, наверно, и вырос нелюдимом. Шумных компаний сторонился, дружбу ни с кем не водил, даже пить предпочитал в одиночку. Зато уж пил Федька по-черному, как бы жалуясь кому на судьбу свою горькую. Семьей не обзавелся - водка ему единственной утешительницей была.
Умер Осьмухин как-то глупо - от простуды. В возрасте тридцати пяти лет.
Дело вот как было. Вез Федор лес на машине (он шофером в леспромхозе работал), а как стал через речку переправляться, увяз. Накануне сильный ливень прошел - брод размыло. Короче, остановился его самосвал посередине и ни туда - ни сюда. Битый час Федька по пояс в воде проболтался, пока проезжавший мимо "КамАЗ" не взял его на буксир. А погода на дворе ветреная, осенняя. В общем, вечером затемпературил парень. Однако к врачам обращаться не стал - он их с измальства не любил, хлобыстнул стакан спирта и спать улегся. Думал: обойдется как-нибудь.
Не обошлось.
Все это с ним, как назло, в пятницу приключилось. В понедельник Федьки не хватились. Мало ли что - может, загулял малый; может, на выходные перебрал чуток, как уже не раз с ним бывало. Зашли к нему только в среду. Глядь - лежит наш Федька на кровати, руки на животе сложил, глазами в потолок и уж посинел весь. Вот такие дела.
Хоронили Осьмухина скромно, без всякой пышности. Оно и понятно: родственников у Федора в наличии не оказалось, а своих сбережений он, как выяснилось, не нажил. Громких речей над могилой тоже не говорили, да и что сказать-то. Ну, был такой парень, работал, план выполнял, а кто он и чем у него голова забита, этим как-то не интересовались. Получилось, прожил человек жизнь, а словно и не жил никогда.
Но вот, как зарыли Федьку в землю, с ним в ту же ночь что-то странное стало происходить. Перво-наперво осознал Осьмухин, что он, оказывается, и не умер вовсе или умер, но не совсем. Никакого страха или удивления он при этом не почувствовал - как будто так и должно быть, - а почувствовал вдруг, что какая-то неодолимая сила потянула его наверх.
Как он из гроба наружу выбирался, Федор помнил смутно. Одно только в памяти сохранилось: кругом темень непроглядная, земля на зубах скрипит, а он, словно пловец какой, знай себе гребет руками...
Вот, наконец, и добрался до поверхности. Вылез, отряхнулся, по сторонам огляделся. Вроде, все как надо, как и должно быть. Ночь. Кладбище. Кругом ни души. За спиной тайга стеною. Внизу, под холмом, поселок "Таежный" редкими огнями помаргивает. Небо над головой как черный креп, и луна на нем пятном кровавым.
Первая Федькина мысль, после того как могилу покинул, была: "В кого же это я теперь превратился?" Ощупал себя со всех сторон - как будто все на месте. Тут он случайно на руки свои взглянул... Бог ты мой! Что это с ними сделалось? Не руки, а черти что. Какие-то лапы куриные - желтые, узловатые, пальцы раза в два длинней, чем были, а вместо ногтей - когти.
Решил Федька всего себя осмотреть. Вспомнил, что где-то здесь, неподалеку, речка протекает; когда мальчишкой был, рыбу в ней часто удил. Перелез через забор, вгляделся в темноту - и впрямь впереди заблестело что-то.
Спустился Осьмухин к реке, склонился над самой водой - и с трудом узнал в себе прежнего Федьку. Батюшки-светы! Неужели это он? Волосы торчат во все стороны, как пакля, лицо какими-то бурыми пятнами пошло, нос вытянулся и заострился, глаза синими кругами обведены, а из-под верхней губы клыки длиннющие торчат. Жуть да и только!
Понял тут Осьмухин, кто он теперь такой есть, и до того муторно на душе у него сделалось, что хоть прямо сейчас же головой в омут бросайся. Однако, подумав, решил Федор с этим не спешить. В конце концов, не для того он из могилы на свет божий явился, чтобы в речке топиться. Но тогда для чего же?
Тут вспомнил Осьмухин, что ему в детстве бабка-соседка про вурдалаков рассказывала - мол, выбираются они по ночам из земли, чтобы людскую кровь пить. В то время эти истории, конечно, ничего, кроме страха и омерзения, у парнишки не вызывали. Теперь же при одной только мысли о крови Федька весь как-то внутренне подобрался, глаза загорелись алчным огнем, кадык заходил, как поршень, жадно сглатывая слюну, - понял он, наконец, какая неодолимая сила все это время вперед его толкала. И ничего другого не оставалось сейчас Осьмухину, как отдаться на волю этой самой силы. Сразу некая умиротворенность снизошла на Федора, в голове прояснилось, движения сделались по-необычному легкими - он уже и не шел, а как бы парил над землей...
Ноги сами привели Осьмухина в поселок. Вот и первые домишки из темноты выступили. Где-то поблизости тревожно залаяла собака, за ней другая, третья - почуяли, видать, чужака. Федька невольно замедлил шаги.
Вдруг совсем рядом заскрипел гравий под чьей-то грузной ногой. Густой бас неуверенно произнес:
- Эй, кто здесь?
Осьмухин так и замер на месте. По голосу узнал он складского сторожа Афоныча, силу чугунных кулаков которого испытал однажды на себе, когда обыграл его пьяного в карты, и с тех пор твердо решил никаких дел с ним больше не иметь.
Но то было давно, еще в прежней его жизни. Теперь Федька не боялся сторожа. Он чувствовал, он знал, что в новом своем обличье легко одержит верх, вступив с ним в борьбу, а в том, что это произойдет - должно произойти - с минуты на минуту, Осьмухин уже не сомневался. И не потому, что питал какую-то застарелую злобу к бывшему своему противнику - все это сейчас забылось, отошло на задний план перед тем страшным навязчивым желанием, которое заполнило вдруг все его существо, - а просто потому, что так получилось, Афоныч первым попался ему на пути, и значит, такая у него несчастливая судьба.
Тем временем человек, не подозревая об опасности, подходил все ближе. Иногда он останавливался, чтобы выкрикнуть свое "Кто здесь?" и, не получив ответа, снова продолжал путь.
Федька застыл без движения, не спуская с Афоныча горящих глаз. Только теперь он осознал, что видит в темноте как кошка. Он ясно различал каждое движение своей будущей жертвы, даже то, как сторож слегка покачивался при ходьбе - верно, перед этим хорошо набрался мужик. Рассмотрел он и лицо Афоныча с застывшим на нем вопросительно-тупым выражением.
Вдруг прямо на глазах выражение стало меняться: брови медленно поползли вверх, зрачки расширились, рот приоткрылся. Сторож увидел Федьку.
С минуту стоял он перед ним, вылупившись как баран на новые ворота, и только беззвучно шевелил губами.
- Федя, ты?.. - проговорил, наконец, словно через силу. - Но ведь мы тебя сегодня... того... похоронили, вроде. Вот и поминки только что справили...
Осьмухин заметил, как подернутые пьяной пеленой глаза Афоныча постепенно наполняются ужасом, понял, что еще немного - и он окончательно отрезвеет, заорет дурным голосом, начнет созывать народ, и тогда... тогда... Нет, нельзя этого допустить!
С глухим, утробным рыком, выставив далеко вперед свои длинные страшные руки, Федька прыгнул на сторожа. На какую-то долю секунды его легкое звериное тело зависло в воздухе, и вот уже противники забарахтались на земле, сцепившись по-кошачьи.
То ли из-за водки, то ли из-за страха, накатившего внезапной волной, Афоныч сопротивлялся слабо - Федору без особого труда удалось уложить его на лопатки. Совсем близко от себя увидел Осьмухин расширенные в ужасе глаза, низкий покатый лоб с крупными каплями пота, нервное шевеление ноздрей. И уже руки его, как бы помимо воли, разрывали рубаху на груди сторожа, яростно ворошили бороду, отыскивая в складках кожи синюю пульсирующую жилку... Ах, вот она! Наконец-то!
Глубоко вонзив клыки в шею Афоныча, почувствовал Федор, как что-то теплое, вязкое, горько-соленое на вкус заструилось у него по гортани, и до того приятно, до того сладостно ему стало, что он даже заурчал от удовольствия...
Еще некоторое время из груди сторожа доносились слабые хрипы, а голова дергалась, как под током. Через минуту уже все закончилось. Издав последний вздох, словно выпустили воздух из проколотой шины, человек замер в полной неподвижности.
Только после этого оставил Федька свою жертву и, задрав к небу перепачканное кровью лицо, горлом издал звук, напоминающий отдаленно волчий вой. Его тут же подхватили собаки из ближайших дворов.
Под аккомпанемент этого за душу берущего воя, тяжело покачиваясь, побрел Осьмухин обратно...
Не сразу пришло к Федору осознание того, что он совершил. Испытанное жуткое наслаждение на время загородило в нем все мысли. Но вот постепенно, исподволь, нездоровое возбуждение сменилось раскаянием. "Боже мой! Что же это я сделал? - зашептал он как в бреду. - Ведь я же, нечестивец, человека убил!.. О, будь я проклят! За что мне такие муки? Неужто затем только меня с того света возвернули, чтоб я живых людей губил?! Ах, я несчастный, несчастный!"
Бросился тут Федька на землю, стал головой об нее биться, когтями царапать. Однако скоро, обессилев, затих. Долго лежал без движения, лицом вниз, чувствуя, как медленно и неуклонно поднимается в нем, заполняя сознание, глухое, убийственное презрение к самому себе...
Но чуть только зарозовело на востоке, какой-то беспричинный страх поднял Осьмухина на ноги и заставил без оглядки бежать на кладбище.
Разрывая руками могильный холм, Федька поминутно оглядывался по сторонам. Меньше всего хотелось ему сейчас встречаться с кем-нибудь из людей.
Вот и готова нора. Юркнул в нее, как мышь, вход землей закидал. Все, теперь он в безопасности.
После первой своей вылазки три дня Федор из могилы не показывался. Правильней, конечно, будет сказать - три ночи, так как днем он обычно впадал в то сонно-расслабленное состояние, когда ни рукой, ни ногой нельзя пошевелить. Зато ночью Осьмухин, что называется, места себе не находил. Все та же страшная неумолимая сила, власть которой он уже испытал на себе однажды, упорно влекла его наружу. Федька противился ей как только мог. До боли закусив губу, в сотый раз твердил себе, что больше никогда-никогда не повторится с ним подобное...
На четвертую ночь не вытерпел все ж-таки, снова наверх полез. "Ничего, - уговаривал себя Осьмухин. - Немножко прогуляюсь, а потом обратно. Не все же время в земле лежать".
Покинув свою берлогу, первым делом стал Федор глазами туда-сюда зыркать, Афонычеву могилу отыскивать, а может, и самого его даже надеялся встретить - в новом обличье. Вспомнил он, как та же бабка рассказывала ему, что некоторые люди, после того как кровь у них выпьют, тоже, вроде, вурдалаками становятся.
Однако все его надежды напрасными оказались. Ни Афоныча, ни могилки его он так и не нашел. Плюнул Федька с досады и пошел прочь от кладбища.
Только спустился с холма - голоса негромкие услыхал. Пригляделся Осьмухин: впереди у дороги двое. Парень и девушка. Стоят, лалакают о чем-то между собой.
Стараясь ступать как можно тише, Федька подобрался к ним поближе. Парень показался ему знакомым. Из местных, надо полагать. А вот девушку Осьмухин видел впервые. Кто она? Может, из поселка строителей, что километрах в пяти от "Таежного"? Или просто туристка (их сейчас много по тайге шастает)?
Молодые громко о чем-то спорили. Федька прислушался.
- Ну все, дальше меня не провожай, - говорила девушка. - Дальше я уж как-нибудь сама.
- Вот еще выдумала! - возражал парень. - Сказал, доведу - значит, доведу!
- Ко-ля, не спорь! Как я сказала, так и будет!
- Да ты посмотри, темень какая кругом! Неужто не боишься? А если случится что?
- Ну что со мной может случиться? Сколько раз уже так возвращалась. А вот если тебя мой предок подловит, это, я думаю, пострашнее будет.
Видимо, последний довод убедил парня. Через минуту он заговорил, но уже не так уверенно:
- Ты все-таки смотри, Верка, поосторожней. На днях - слыхала, поди - с одним нашим мужиком оказия вышла...
- Нет, не слыхала. А что случилось-то?
Федька, слушавший до этого не очень внимательно, вздрогнул настороженно, невольно подавшись вперед.
- Так кто ж его знает!.. - Коля важно выдержал паузу. - Нашли утром на околице с горлом прокушенным.
- Ой, господи! Не иначе - тигр.
- Может, и тигр. Хотя вряд ли. Они обычно близко к жилью не подходят. Лично я думаю - собака. Небось раздразнил ее спьяну, а она, не будь дура, и цапни его.
- Что ж, вполне возможно... - Верка как будто задумалась о чем-то, но тут же, словно устыдившись своих мыслей, решительно тряхнула головой. - Только я, Колюня, собак дразнить не собираюсь. Так что можешь не волноваться. Пошла я. Пока!
Махнув парню рукой на прощанье, девушка стала быстро подниматься вверх по тропинке. Ее спутник еще некоторое время потоптался на месте, почесывая в затылке и переминаясь с ноги на ногу, но потом все же повернул к поселку.
Федька только этого и ждал. Низко пригнувшись к земле, как собака, учуявшая след, устремился он вдогонку за девушкой. Почему именно за ней (ему ведь теперь все равно было, что мужик, что баба), Осьмухин и сам толком не знал. Может, добыча ему более легкой показалась. А может, вспомнил, как когда-то давно, еще в прежней своей жизни, он вот так же ночью одну девчонку преследовал. Правда, в то время ему от нее совсем другого надо было...
Девчонка та, помнится, с ним в одной школе училась. Красивая была до обалдения. Высокая, стройная, глаза - как две луны. Федька втюрился в нее с первого взгляда, ходил по пятам как помешанный. А она на него даже внимания не обращала.
Наверно, от безнадежности своего положения и решился тогда Осьмухин на дерзкий поступок. Выбрал время, когда она после клубных танцулек одна домой возвращалась, налетел, как коршун, грубо облапил, притиснув к дереву в глухом месте. Он уж и платье на ней расстегивать начал - но тут ненароком в глаза ей взглянул, и столько в них было ненависти, столько презрения, что вся Федькина решимость вдруг разом куда-то подевалась, даже следа по себе не оставила. Смешался Осьмухин, ненароком ослабил хватку. Девчонка, конечно, времени попусту терять не стала: вырвалась из его рук и - деру. Но, убегая, все же оглянулась через плечо - бросить последнее, обидное: "Ну и подонок же ты!"
Больше Федька с нею никогда не виделся (говорили, что она после школы в город подалась), но случай этот почему-то надолго ему запомнился и теперь снова пришел на память, затронув какие-то болевые струны в душе.
Нет, уж в этот раз с ним подобного не случится, в этот раз прокола не будет. Федька знал это твердо. Бесшумно перебегал он от куста к кусту, врастал телом в деревья, ни на секунду не выпуская из виду ту, кого наметил новой своей жертвой. Так увлекся преследованием, что не разглядел пенька под ногами - споткнулся, охнув от неожиданности, покатился клубком по траве.
Услышав подозрительный шум за спиной, девушка остановилась как вкопанная.
- Ой, кто здесь?
Поняв, что больше нет смысла скрываться, встал Федька во весь рост, не таясь, шагнул из темноты на освещенную луной тропинку.
Девчонка, увидев его, слегка подалась назад, черты лица ее - в общем-то, довольно приятные - как-то странно сморщились. Непонятно было, то ли она пытается лучше разглядеть Федора, то ли, наоборот, жмурит глаза, чтобы его не видеть.
- Эй, кто ты? Чего надо? - в голосе Верки слышалась дрожь. Осьмухин заметил, что она с трудом сдерживается, подавляя крик.
Ни слова не говоря, Федька подходил все ближе. Нарочно медленно шел - знал: все равно теперь никуда она от него не денется.
- Что молчишь-то? Язык, что ль, проглотил? - Верка еще пыталась хорохориться, но, по всему видно, страх уже сжимал ее внутренности липкой холодной лапой. Вдруг, издав какой-то всхлипывающий горловой звук, она стремглав бросилась прочь.
Осьмухин догнал девушку в два прыжка, повалил на землю, рывком перевернув на спину, чтоб сподручней было до горла добираться. Верка извивалась в его руках, как бешеная, но Федька действовал быстрей и уверенней: навалившись всем телом, раз и другой ударил наотмашь по лицу. Сразу ослабела, как-то вся обмякла, только в глазах - застывший ужас. И еще что-то, до боли знакомое. Ненависть? Или презрение?
Федьке некогда было над этим задумываться. Им сейчас совсем другие желания управляли. Ухватив страшной своей ручищей ворот ее платья, он с треском потянул его на себя. Глазам открылись нежные девичьи груди, матово-белые в лунном свете, с острыми темно-сиреневыми сосками. Федька на них едва взглянул, потянувшись губами к еле заметной прозрачной жилке на шее. Прокусил, приладился поудобней, снова с блаженством ощутив, как густое, горячее медленно заструилось по небу, смачивая изнемогающее от жажды горло...
Молодая женская кровь намного слаще Афонычевой Федьке показалась. Долго не отлипал он от ранки - все не мог напиться. Только когда уж посинела вся, оставил Осьмухин свою жертву, встал на нетвердых ногах, ладонью утираясь, и тут снова, как бы невзначай, отыскал взглядом ее широко распахнутые глаза. Девушка и мертвая, похоже, продолжала смотреть на него все с тем же ненавистно-презрительным выражением на лице. И показалось вдруг Федору, что бескровные ее губы слабо шевельнулись, и знакомый голос прошептал отчетливо то незабываемое, обидное: "Ну и подонок же ты!"
Вздрогнул Осьмухин от неожиданности, бросился напролом через тайгу - прочь, подальше от этого места. А в ушах - неотступно - все тот же голос те же самые слова повторяет, и никуда уже ему от них не деться.
Прислонился Федька к дереву и как-то по-особому, без слез, с подвываниями, заплакал жалобно, одно только повторяя в безутешном своем горе: "Ох, что же я наделал? Что же я такое наделал?"
И понял - окончательно понял - Осьмухин в ту ночь, что то, что сидит у него внутри, гораздо сильнее его, что, как бы ни старался, ничего он с собой поделать не сможет, что нужно либо смириться, либо...
Но был ли хоть какой-нибудь выход из этого положения? Разве только с собой покончить? Так ведь невозможно. Он же вурдалак, мертвец. А может ли мертвец умереть дважды?
И тут вспомнил Федька, как все та же пресловутая соседка рассказывала ему в детстве, что есть, оказывается, один старый народный способ против вурдалаков, и заключается он в следующем: выстругать кол из осины (непременно из осины, а не из какого-либо другого дерева) и за полночь, подкараулив, когда мертвец вылезет из могилы, подкрасться незаметно сзади и, трижды перекрестившись, поглубже вогнать этот кол ему в спину - только тогда кровопивец умрет и умрет уже навсегда.
Осьмухин даже взмок от страха (выходит, врали, что мертвые, дескать, не потеют), когда про это подумал. Все его существо разом воспротивилось самой возможности такой жуткой смерти. И действительно, разве он, Федька, виноват, что стал таким, разве есть его вина в том, что он людей убивает? Ведь это все как бы помимо его воли происходит - так справедливо ли подвергать его за это такому изуверскому наказанию? Нет, уж лучше он будет жить так, как жил. Что тут можно поделать, если самой судьбой ему такая доля предназначена?
Так и порешил Федька. И пошло все своим чередом. Вновь потекли его дни - в каком-то сонном оцепенении - и ночи, наполненные лихорадочным возбуждением, проводимые обычно в поисках очередной жертвы, затем в ее преследовании и умерщвлении. Последнее стало для Федьки уже не просто привычкой, а жизненной необходимостью, основой основ нынешнего его бытия. При этом Осьмухин понимал, что допусти он хотя бы малейшую промашку, и его относительно спокойному существованию раз и навсегда придет конец. С одной стороны ему это даже нравилось - придавало остроту ощущениям. Но с другой стороны... Нередко в своих страшных снах - а сны ему снились по-прежнему регулярно - он видел, как толпа разъяренных поселян, вооруженных увесистыми колами, лихорадочно раскапывает его могилу и, вытащив - беспомощного, дрожащего - на свет божий, безжалостно вершит над ним ужасный свой суд...
А в "Таежном", между тем, и впрямь готовились к поимке опасного преступника, невесть откуда вдруг объявившегося в здешних краях. Серия убийств (в том, что это именно убийства, уже никто не сомневался), совершенных за последних несколько дней в окрестностях поселка и имевших, так сказать, одинаковый почерк, натолкнула людей на мысль, что их виновником является один и тот же человек, скорей всего, маньяк с расстроенной психикой, ибо метод, к которому он прибегал постоянно в своих преступлениях, выглядел по меньшей мере странно. "Таежникам", конечно, и в голову не могло прийти, что убийца не живой человек, обладающий пусть не совсем обычными, но все же характерными исключительно для живого человека поступками, что он - существо иного мира, действующее по своим особым законам. Поэтому Федьку собирались ловить как всякого преступника - с милицией, с собаками, с поисковой группой из числа добровольцев, и никто даже не подозревал, что злодей всем им хорошо знаком и находится у них под самым носом.
А Федор тем временем продолжал свои ночные нападения и всякий раз, совершив очередное убийство, нещадно ругал себя за проявленную слабость, но делал это уже как бы по привычке, словно оправдываясь перед кем-то.
Хотя бывали минуты, когда совсем другие мысли посещали Осьмухина. В такие минуты Федьке начинало казаться, что все, что с ним произошло - это какой-то особый знак, что-то вроде необычной, но ответственной миссии, возложенной на него кем-то свыше, может, даже самим Богом. Слишком много он, Осьмухин, в этой жизни перенес, слишком много от людей натерпелся. И вот теперь, после смерти, пришел его час отомстить за все, и значит, убийства, которые он совершает, - это, вроде, как бы и не убийства, а воздаяние за все пережитые им мучения, и он сам - никакой не злодей, а всего лишь мститель.
Что там говорить, роль мстителя Федьке, конечно, больше нравилась. Но - вот беда-то какая! - во время своих ночных нападений не чувствовал он себя мстителем - не чувствовал, и все тут! Одно только непреодолимое желание овладевало им всякий раз, когда присматривал он себе очередную жертву, - желание испить человеческой крови, насытить свое вурдалачье нутро. И казалось тогда Осьмухину, что если это и месть, то не его собственная, что это кто-то другой, сильный, кто управляет им как куклой-марионеткой, мстит людям за некие одному ему ведомые прегрешения, а он - он просто орудие в его руках.
После этих мыслей еще мерзче становилось на душе у Федьки, и еще больше начинал он тогда себя ненавидеть.
Но вот, наконец, настал день, когда мучениям Осьмухина пришел конец.
А началось все с того, что, в очередной раз выбравшись из могилы, он не пошел, как обычно, в поселок, а отправился в совершенно другую сторону. Последнее время в "Таежном" совсем нечем стало поживиться: поселяне, напуганные убийствами, по ночам вообще перестали выходить из своих домов, и с наступлением сумерек улицы его словно вымирали.
Потому-то и изменил Федор своему обычному маршруту. На что надеялся он в этот раз, удаляясь все больше от людского жилья? Повстречать какого-нибудь бродягу-бича, которых в общем немало промышляло в таежной глуши? Или где-то у речки набрести на лагерь туристов? А может, аж до самого поселка строителей задумал дойти? Федька и сам этого не знал, как всегда положившись на свой звериный инстинкт - авось да и приведет куда надо.
И ведь не подкачал он Осьмухина и в эту ночь - прямехонько к сторожке лесника вывел. Хозяина ее, Еремеича, Федор прежде хорошо знал. Не раз, бывало, чаи вместе гоняли, а иногда и покрепче что. Старик хоть и слыл нелюдимом, и в "Таежном" редко появлялся, Федьку как-то сразу среди других выделил - не иначе родственную душу в нем почувствовал. Еремеича ведь в свое время жизнь тоже изрядно потрепала. Жену его в молодости медведь задрал; сынишка младший утонул, купаясь в реке; дочка, как выросла, в город уехала, вышла там замуж, да, сказывали, неудачно: муж бросил ее с двухлетним ребенком на руках. Еремеич, вроде, уговаривал дочку вернуться, но она не согласилась. Так и остался он жить вдали от всех один - без родни, без друзей.
Федька в душе жалел старика. Даже теперь, разглядев знакомую сторожку впереди за ветвями, почувствовал, как что-то противное, острое медленно повернулось в груди, царапая ее зазубренными краями. Нехорошо, ох, нехорошо стало Осьмухину, хотел уж он обратно повернуть, но тут вспомнил, видно, что уж несколько ночей кряду живой крови не пробовал, и ноги словно приросли к месту.
Притаился Федор у изгороди, ждет, нет-нет да и взглянет на окошко горящее. В нем то и дело тень чья-то мелькает - может, Еремеича, а может, и другого кого. Как узнать? В дом проникнуть ему никак нельзя - не потому, что боится застать у лесника гостя незваного - случайного охотника или, там, беглого "химика" (уж с этими бы Осьмухин быстро сладил), а просто потому, что были, видимо, такие, не им придуманные правила, через которые, как бы безумно этого ни хотел, не мог он переступить. Отчего, Федька и сам толком не знал - глубоко в нем было это заложено. Потому и ждал Осьмухин, когда Еремеич собственной персоной во двор за чем-нибудь выйдет - вот тогда он в его руках.
И дождался-таки. Осторожно скрипнула дверь, луч света, метнувшись из сеней, широко лег на крыльцо, тут же перекрывшись чьей-то тенью. Федор подобрался весь, как сжатая пружина, даже дышать перестал.
Но - что это? - вместо длинной, сухопарой фигуры лесника крохотное, тщедушного вида существо в свободной ночной рубашке выскочило вдруг на крыльцо и, смешно топоча ножками, неуклюже запрыгало со ступеньки на ступеньку. От неожиданности Осьмухин не сразу признал в нем ребенка - девочку лет пяти, не больше. Воровато оглядываясь по сторонам, малышка припустила прямехонько к кустам у изгороди, за которыми Федька прятался, в каких-то двух шагах от него, задрав рубашку, на корточки присела.
Искушение было слишком велико. Если на малую долю секунды и шевельнулась в Осьмухине жалость (ребенок ведь все-таки, да и что с нее взять-то, с такой крохотули!), мысль эта тут же была вытеснена другой, более для него привычной: "А ведь детской крови, как ни крути, мне еще ни разу пробовать не доводилось. Небось, сладкая!"
Отбросив таким образом последние колебания, Федька неслышно перемахнул через изгородь, подкравшись сзади, ловко подхватил девчоночку на руки и, зажав ей рот страшной своей лапищей, со всех ног бросился в темноту.
Еще ни одно убийство не совершалось Осьмухиным так быстро и беспрепятственно. Малышка даже ни разу не пикнула, только таращилась на него остекленевшими от ужаса глазами, не до конца, видно, понимая, что с ней собираются делать. Лишь когда он жадным своим ртом к шейке ее потянулся, застонала вдруг слабо и жалобно: "Мама, мамочка... больно". И - все. И - больше ни звука.
Федька этого не слышал. Или не захотел услышать. Только после того, как, полностью насытившись, отлип, наконец, от ранки и увидел лицо ее, с посеревшими губками, с глазами, закатившимися под самые веки, не выдержал, затрясся мелкой дрожью, поскорей трупик на землю положил, чтоб не выронить, и - бегом с этого страшного места.
...Долго бежал Федор, напролом, не разбирая дороги, в кровь раздирая лицо и руки об острые ветки, то и дело встававшие на пути, и крик - жуткий, нечеловеческий крик - иерихонской трубой рвался из груди его, замирая где-то в вершинах сосен. А может, это только казалось ему, и на самом деле крик этот звучал единственно в его больном воображении, в то время, как из широко раскрытого Федькиного рта неслись лишь слабые, придушенные хрипы...
Когда же, запыхавшись, Осьмухин повалился без сил в траву, усталость такой свинцовой тяжести навалилась ему на голову, что на миг даже почудилось: еще немного - и она не выдержит, расколется, как грецкий орех.
"Господи! Боже ты мой! - стонал он, катаясь по земле. - Если ты есть на свете, избавь меня от этой муки! Лучше умереть, сгинуть навеки, чем в таком паскудстве жить!"
Нет, никогда еще не было Федьке так тяжело. Даже тогда, когда он первое свое убийство совершил.
С большим трудом, шатаясь как пьяный, доковылял Осьмухин под утро до своей могилы, но и там, в черной глухой тишине, еще долго не мог успокоиться. Даже закрыв глаза, ясно видел он перед собой лицо убитого им ребенка, и горло тут же перехватывал спазм, а в груди что-то больно поворачивалось, перекатываясь из стороны в сторону, словно работали мельничные жернова.
Так прошли остаток этой и еще одна ночь.
А следующая вновь застала Осьмухина на ногах. И вновь его путь лежал к домику лесника. На что надеялся он в этот раз? Какую цель преследовал? Федька и сам не мог себе этого объяснить. Но одно он знал твердо: хоть и урчало у него в животе, и язык от сухости колом стоял в глотке, не жажда крови толкала его сегодня вперед, а что-то другое, необъяснимое, волнующее, что, оказывается, таилось в нем с самого начала (Осьмухин ни на минуту не сомневался в этом), но почему-то только теперь дало о себе знать. Может, было это просто осознание вины, именно в этот момент достигшее наивысшей своей точки? Или уже подспудно зрело в нем то страшное неизбежное решение, которое Федору суждено было претворить в жизнь этой ночью?
Вот, наконец, и сторожка. Осьмухин невольно замедлил шаги, свернул с протоптанной дорожки в сторону, пошел, прячась за деревьями. Нарочно с другого бока дом обогнул. Пристроился за поленницей дров.
Еще когда подходил, голоса негромкие услыхал. Один, вроде, Еремеича, другой незнакомый, женский. И хоть ни разу не слышал Федька этого голоса, сразу догадался, что принадлежит он Еремеичевой дочке, приехавшей за чем-то к отцу, и что, значит, девчоночка, та самая, которую порешил он позапрошлой ночью, приходилась старику внучкой. Вернее, понял он это, конечно, гораздо раньше, а теперь, жадно вслушиваясь в разговор, что вели эти двое между собой, лишь окончательно в этом уверился.
- Ох, что же ты наделал, папаша-а! - причитала женщина. - Как же ты не углядел за Иринко-ой!
- Не трави душу, Марья! - ворчливо отвечал ей лесник. - Сам знаю, виноват... Но кто ж мог помыслить, что этот ирод и сюды доберется!.. Я-то, по совести говоря, и не шибко в него верил. Думал, брешут мужики. Ан нет - выходит, не брешут.
Федор отыскал щель в поленнице, припал глазом. Еремеич с дочкой на крыльце сидели. Ее он так и не разглядел толком - спиной была повернута. Зато лесник хорошо ему был виден. Весь какой-то сгорбленный, осунувшийся, руки лежат на коленях как плети. А ведь еще совсем недавно каким бравым молодцем он гляделся! Никто б не сказал, что старику давно за семьдесят перевалило. Неужто это горе так подкосило Еремеича?
- Ну что ты так убиваешься, Марья! - говорил лесник. - Всяко в жизни бывает. Что ж изводить себя попусту!
- Да как ты не понимаешь, папаша-а! - не унималась Марья. - Одна она у меня была-а! Кровиночка-а! Всю себя, без остатка, ей отдавала-а! А теперь - для чего жить?!
- Ты это брось, дочка! - голос Еремеича зазвучал вдруг как-то лающе-резко. - Ты баба молодая, красивая. Найдешь себе другого мужика, родишь от него...
- Может, и рожу еще... Но Иринушки моей мне уже все равно никто не вернет! И зачем я, дура, тебя послушала?! Зачем к тебе ее отпустила?! Не уберег ты ее, папаша! Не уберег!
- Да, выходит, что так...
Несколько минут посидели молча.
- Где хоть нашли ее? - снова заговорила Марья.
- Да тут, недалече, на полянке. Словно нарочно, на самом видном месте оставил! Эх, попался бы он мне, этот ирод! Уж я бы не погнушался, так своими руками и придушил бы гада!
Последние слова лесник произнес уже стоя, грозя кулаком в сторону тайги. Вздрогнул Федька от этих слов, совсем ему худо сделалось. Но все ж таки отметил попутно - почему-то не без удовольствия, - что не совсем еще сдал старик, да и прежней горячности в нем как будто не поубавилось. "А ведь и вправду придушил бы, попадись я ему в руки, - подумал он с какой-то тоскливой надеждой. - Силы бы у него хватило. Но только невозможно ведь это! Никак невозможно!"
Тихо скрипнула дверь. Еремеич с дочкой в дом ушли. А Федор все еще сидел, сгорбившись, у поленницы, без движения, без мыслей, в каком-то тупом оцепенении. Наконец встал, тяжело, неохотно, и вдруг снова - с ужасом, с отвращением - почувствовал, как поднимается в нем, нарастая с каждой минутой, знакомое желание испить чьей-нибудь крови. Федька в изнеможении оперся спиной о поленницу. "О господи! Неужели все снова? - стучало в мозгу. - Неужели снова убивать? Не могу я так больше! Не могу-у-у!!!"
С внезапно возникшим желанием все вокруг ломать и крушить схватил Осьмухин первое, что подвернулось под руку. Им оказался топор, которым Еремеич рубил дрова да, видно, и позабыл тут же воткнутым в толстый чурбан. Федор взвесил его на ладони, как бы раздумывая, с чего лучше начать, и вдруг, озаренный неожиданной мыслью, так и застыл на месте с раскрытым ртом и глазами навыкате.
В следующую минуту он уже летел со всех ног по тайге, размахивая топором, как томагавком, то выкрикивая, то проборматывая на ходу одному ему понятную фразу: "Ох, и как же это я раньше не додумался! Как же я раньше не понял!" Страха он не испытывал - лишь какой-то необычайный подъем и радость. Безграничную, всеобъемлющую. Радость скорого избавления. В том, что оно, наконец, наступит, Федор больше не сомневался. Теперь все зависело только от него.
То, что искал, Осьмухин обнаружил метрах в сорока от сторожки. Низкие тонкоствольные деревца с черной, как бы заплесневелой корой, с редкими веточками, словно бусинами, унизанными бурыми сердцевидными листочками, выстроились рядком на поляне. Осины! Федька разглядел их еще издали.
Выбрав ту, что покрупнее, не мешкая, принялся за работу. Срубить дерево, удалить у него крону, обкорнать ветки оказалось делом всего нескольких минут. Значительно дольше пришлось повозиться Федору, затачивая до карандашной остроты наконечник своего будущего кола. Трудился Осьмухин с усердием, с какой-то непонятной злой радостью, пробовал даже напевать что-то вполголоса. Мотив, правда, выходил у него уж больно заунывный.
Но вот, наконец, все закончено. Федька несколько раз вонзил свое орудие в землю, проверяя его на прочность. Остался вполне доволен работой.
И уже снова несется Осьмухин по тайге, с колом наперевес (топор он забыл впопыхах на поляне), назад к сторожке лесника. Изо всех сил торопится - боится, как видно, что пройдет его решимость...
В доме Еремеича все окна погашены. Хозяева спят. Что ж, это даже к лучшему. Перебежал, пригибаясь на всякий случай, через двор, остановился у стены, переводя дыхание, прислушался. Тихо кругом. Ни звука. Только какая-то птица беспокойно возится на дереве, хлопает крыльями, шуршит сухою листвой.
Еще минуту помешкав, Федька тихо поскребся в ближайшее окно. Замер, прислушиваясь. Немного погодя снова поскребся. Еремеич обычно чутко спит - должен услышать. Только б Марью не разбудить...
Медленно текли минуты. Вдруг, резко скрипнув, распахнулась дверь. Вздрогнув от неожиданности, Федор быстро вжался в стену, затаился.
- Эй, кто тут? - узнал он встревоженный голос лесника. Самого его Осьмухину не было видно - заслонял угол дома, только ствол охотничьего ружья хищно поблескивал в темноте. - Кто тут? Покажись!
Заскрипели ступени крыльца. Вот, наконец, и сам Еремеич, в одном исподнем, с ружьем в руках, показался из-за угла и, вступив в полосу лунного света, замер настороженно, пристально вглядываясь в ночь. Вроде, все спокойно. Поблизости никого. Но не так-то легко обмануть человека, полжизни проведшего в тайге.
- Выходи, тебе говорят! (Угрожающе щелкнул затвор.) Выходи, не то стрелять буду!
Стараясь производить как можно меньше шума, Федька медленно отделился от стены. Теперь он находился почти за самой спиной лесника. Положение более чем выгодное для нападения. Да только не нападать пришел он сюда.
- Еремеич! - тихо окликнул он старика. Голос у Федьки стал какой-то сдавленный, надтреснутый, совершенно не похожий на его прежний человеческий голос. - Слышь, Еремеич!
Лесник резко повернулся. Ружье так и заплясало в руках.
Минуту, если не больше, стояли они друг против друга, не произнося ни слова. Первым пришел в себя Еремеич.
- Эй, ты кто ж такой будешь? - в голосе его было больше удивления, чем страха.
- А ты разве не узнаешь меня?
- Да как будто нет... А что это у тебя такое с лицом? Хвораешь что ли?
- Может быть, и так... Да ты приглядись получше, Еремеич!
Старик, не двигаясь с места, вытянул длинную свою шею, внимательно вглядываясь в стоящего перед ним человека.
- Бог ты мой! Лопни мои глаза! Осьмухин? Федя?.. Но ведь ты ж умер... Уж месяц, поди... - последние слова он почти прошептал, с мольбой заглядывая ему в лицо, словно надеясь, что этот невесть откуда взявшийся странный незнакомец сейчас просто рассмеется в ответ на его глупое предположение и быстро рассеет все сомнения.
Однако случилось по-другому.
- Да, это я, - тихо, но внятно произнес Федор. Про себя он тут же отметил, что слова его прозвучали как-то слишком уж театрально, наигранно. На минуту Осьмухину даже показалось, что он персонаж какого-то полузабытого "фильма ужасов" (один или два таких ему довелось посмотреть на "видике" во время своих нечастых наездов в райцентр), и он и впрямь чуть было не расхохотался в изумленное лицо Еремеича.
Но старику было совсем не до смеха. С широко открытым ртом и глазами навыкате он теперь медленно пятился от Федьки, выставив вперед дуло ружья.
- Ты, Еремеич, ружьишко-то убери, - снова заговорил Осьмухин. - Не поможет оно тебе. Я вурдалак, понимаешь? Все равно что мертвец.
По-прежнему продолжая пятиться, лесник несколько раз быстро кивнул. Федор понял, что старик не на шутку перепуган, что своими словами он только подливает масла в огонь. Нужно было действовать как-то по-другому и по возможности быстро, пока Еремеич не совсем еще свихнулся от страха.
Глаза старика были теперь прикованы к правой руке Осьмухина, сжимавшей осиновый кол. Федька перехватил его взгляд, усмехнулся про себя.
- Ты не думай, Еремеич... Это совсем не то... Это я для себя. Понимаешь?.. На, возьми! - он вдруг бросил кол под ноги леснику.
Тут же почувствовал Осьмухин, будто он проваливается куда-то. Голова пошла кругом, в глазах потемнело. Что это с ним? Неужто страх? Огромным усилием воли Федька удержался на месте, заставил себя прямо посмотреть на Еремеича.
Тот стоял, все так же не двигаясь, и только переводил недоуменный взгляд с Осьмухина на лежащий перед ним кол и обратно. Да что он в самом деле! Издевается над ним? Может быть, ему еще нужно объяснять, как действовать этой штукой?
- Слышь, Еремеич, - голос у Федьки слегка дрожал, - мне этот кол в спину надо вогнать. Понимаешь ты? В спину!
Еремеич ничем не показал, что понял Осьмухина. На лице его застыло то же самое выражение недоумения, смешанного с ужасом.
И тут Федьку прорвало:
- Да неужто ты не понял до сих пор? Я убийца, преступник! Все эти последние умертвия - на моей совести!.. И Иринку, внучку твою, - это тоже я! Слышь, Еремеич! - и, разглядев что-то новое в глазах старика, до которого только теперь, казалось, стал доходить смысл происходящего, добавил почти моляще: - Убей меня, Еремеич! Очень тебя прошу, убей! Отпусти душу на покаяние... Самому ведь мне тошно...
И вдруг - словно надломилось в нем что-то. "Боже мой! Что это я такое делаю? - мелькнуло в голове. - За что же я на смерть-то себя обрекаю? Ведь я не виноват! Не виноват!!!"
Морок прошел. Федька вновь сделался прежним Федькой. Быстро шагнул он вперед, протянув свою страшную лапу к орудию, которое всего минуту назад самолично отдавал в руки противника.
Но Еремеич его опередил. За секунду до этого уловил он звериным своим чутьем перемену в настроении Осьмухина и, отбросив в сторону ненужное теперь ружье, вдруг изогнулся в стремительном прыжке, грудью накрыв лежащий перед ним кол. В тот же миг почувствовал лесник, как сильное, упругое тело навалилось на него сверху, изо всех сил вдавливая в землю. Это Федька, прыгнув Еремеичу на спину, пытался помешать ему в его попытке завладеть орудием. Старик захрипел, заворочался отчаянно, тужась сбросить с себя тяжелую ношу. Наконец не без труда ему удалось высвободить правую руку. Слегка приподнявшись на локте, Еремеич ударил несколько раз наугад, с удовлетворением ощущая, как глубоко входит кулак в чужое, становящееся все более податливым тело. Этот неожиданный натиск застал Федьку врасплох. Он невольно ослабил хватку, и лесник тут же воспользовался этим, чтобы окончательно завладеть колом.
Осьмухин не успел еще прийти в себя, как новый мощный толчок в грудь отбросил его назад. Он упал навзничь, жадно хватая ртом воздух, попытался подняться, но Еремеич уже стоял над ним, заведя далеко за спину руку с колом, чтобы нанести последний решительный удар...
В следующую секунду Федору показалось, что череп у него раскололся надвое, в глазах заплясали красные и зеленые круги. Тогда-то - словно и впрямь что-то прояснилось в голове от удара - со всей отчетливостью понял Осьмухин, что, как бы ни старался, не одолеть ему на этот раз своего противника, ни за что не одолеть. И не потому вовсе, что лесник сильней его оказался, не потому, что осиновый кол у него в руках, а потому, что сегодня ночью Федька, сам, может быть, того не сознавая, переступил через какой-то страшный, никому не ведомый запрет, и теперь, в отместку за его ослушание, то непонятное, темное, что до настоящего момента управляло всеми его поступками и одновременно хранило от бед, отступилось от Осьмухина, утратило над ним свою власть, передав его - прежнего, беззащитного - в руки его собственной судьбы, которая в лице Еремеича вот сейчас, сию минуту, свершит над ним свой жестокий, но справедливый суд. И когда Федор понял это, прежнее спокойное умиротворение вдруг снова ненадолго вернулось к нему, чтобы помочь встретить то роковое, неизбежное, что уже маячило перед ним жутью близкого избавления и что называлось одним коротким словом - смерть.