Их здесь две: одна в главном корпусе, а другая - в общаге рядом с главным корпусом. Первая совсем плоха: очереди в ней бесконечны, как вселенные, а кассирши медлительны, как небесные тела в телескопе. Такими они были в дни моей юности, такими они остаются по сей день, такими, надо думать, они пребудут всегда. Стулья в этой столовой новые, металлические, с кругленькими сидениями, обтянутыми бежевым дерматином; а столы старые, тяжеленные кубические монстры, лакированные под дерево. На них даже не начёркано ничего, так они страшны; лишь кое-где отколупался лак и светят безжалостно клееные опилки. Говорят, были и столы такие же новенькие, как дерматиново-метализированные стулья, но эти хорошие новые столы стоят где-то в подвале, где томиться им волею завхоза до самого судного дня. Не знаю, правда ли это. По последним сведениям, конец света уже случился намедни, так что особое недоверие вызывает последняя часть, про страшный суд.
Вторая столовая, та, что в общаге, лучше: она и меньше, и обращение в ней более свойское, и еда в ней, как говорили жители общежития, не в пример качественнее. Само настроение отличается - это сразу чувствуется, не нужно и внутрь заходить, а уже испытываешь симпатию, видя эту неприметную дверцу рядышком с какой-то административной комнатой. И салфеточки, опять же, и стены цвета песочного теста, и даже жуткие квадратные столы здесь как-то поумеряют пыл и не стремятся главенствовать.
Я никак не успевала попасть на обед домой, а оказалась как раз возле той самой общаги. Дух мой был изнурён беготнёй по этажам в поисках работы, и день обещал стать бесконечным из-за сгоряча данного обещания присутствовать там, где никакого желания оказаться у меня не было.
Общага к моему появлению была не готова. В спеси своей я, было, подумала, что взоры всех в столовой находящихся обращены ко мне, и испытала оттого приступ нервозности и волнения: а хороша ли я? не лоснится ли потом лицо? не сбились ли волосы? - но затем паранойя отпустила. Совершенно мирно взяла я красный пластиковый подносик, оцарапанный и покрытый несмываемой плёнкой грязного жира, и пристроилась в очередь. Не то от девичей скромности, не то смутившись незнакомых лиц, я поставила свой подносик так, чтобы между ним и подносиком молодого человека, стоявшего передо мною, оставалось место. В место это со своим подносом тут же вклинилась барышня мутной какой-то национальности, а сразу за мною пристроилась её веселая подруга, и они принялись переговариваться через мою голову радостно и непонятно. Мне захотелось уступить своё место, чтобы им было удобнее, но это было бы неприлично, приставать с такими проявлениями дружелюбия к людям совершенно незнакомым.
Обе девушки были презамечательные: смуглые, круглолицые, плотненько сбитые, и очень маленького росту. Они были похожи на каких-то морских животных, и крики их тоже были чем-то морским: словно сирены болтали между собою, в перерыве между убиением моряков.
Молодости их и жизнелюбию ни в коей мере не служило преградой то, что находятся они в чужой стране, и что страна эта к ним, в лучшем случае, равнодушна, и что университет, в котором они очутились, передовым считаться никак не может со всеми вытекающими, и что, по мнению моих знакомых, они заслуживают осуждения от родных за само желание здесь находиться. Аппетитно и задорно посмеиваясь, уплетали они свои рыбные котлеты, которые получили от буфетчицы, изъясняясь языком жестов.
Кстати, у меня с буфетчицей недопонимания вышло больше. Я хотела чаю и, увидав пустые стаканы рядом с чанами с супом, предположила, что чай здесь наливают, но его не оказалось. Меня услали в другой конец прилавка, но и там его не нашлось. Однако, в скорейшем времени, явилась другая буфетчица - а лицо её выражало крайнюю обеспокоенность - и предоставила мне стакан, в котором был и пакетик с коричневой пылью, и сахар, и даже ломтик лимона.
Тараканчик обнаружился в чае. Не знаю, попал он туда из пакетика, который, никем не востребованный, лежал и ждал меня, недостаточно изолированный от окружающего мира; или, может быть, трупик плавал в воде и через неё очутился в моём питье. А может он притаился на булочке, на которую я от голода позарилась, и которую по дороге к кассе водрузила на стакан, обоснованно брезгуя класть её на поднос и не имея салфетки, чтобы под неё подстелить.
Это был не таракан, а именно тараканчик. Тараканий подросток. Уже не юная таракашечка размером с крупную блоху, но ещё и не матёрый зверь. Лишённый детской округлости, свойственной тараканьим младенцам, он уже вытянулся в длину и стал по-юношески строен и хрупок. Голова его была склонена к одному плечику, лапки с одной стороны прижаты к брюшку, а с другой - изящно простёрты, словно бы перед смертью он занимался танцами в воде.
Солнце светило в окошко - осень в этом году прелестная - и пересмеивались смуглые сирены. Я, поражаясь отсутствию у себя брезгливости, выудила тараканчика из стакана вилкой, выложила его на край тарелки и, той же вилкой давя в кипятке чайный пакетик, чтобы быстрее заварился, задумалась о быстротечности бытия и условности своих о нём представлений.