Костёр освещал физиономию Буянтувшинцэцэг, обрамлённую двумя плетёными прядками, в которых бус и ниток было больше, чем волос. В казане булькал суп. Монголка скоблила дикие корешки и по кусочку кидала в варево, наклоняясь к жару.
Ночь вечной мерзлоты - она длинная, как хребет нерпы, поэтому суп свой Буянтувшинцэцэг заваривала обстоятельно. Спешить тут некуда.
По другую сторону костра сидели пришлые. Один был тих, как суслик, но второй ни на минуту не затыкался, ещё и колотило его, вишь, как будто не хватало тепла ни от огня, ни от куртки на меху с офицерскими знаками отличия, ни от пилотского шлема:
- Я пытался поверить, что нет никакого врага, никакого Хтонища. Это было единственным рациональным выводом - что я обманывался игрой теней от кислородного голодания. Мифологема, слепок, архетип - он должен был умереть вместе с моей верой в него!
На стёклах его очков-консервов блестело и тряслось отражение пламени. Монголка подумала о том, что лицо гостя к таким переживаниям непривычно, так как даже сейчас, искажённое страхом и злобой, не казалось изрытым. Как будто обладатель умывался росой, утирался облаками.
- То есть ты хотел бы убить его, старший лейтенант Ансельми? - осторожно спросила она.
- Что за глупый вопрос! Разве у меня есть выбор? А может, я и убил его, как проверишь!
Буянтувшинцэцэг достала из корзины горсть мелких луковок и стала обдирать от шелухи, одну за одной. Очистки липли на её бурку, расшитую чёрными и белыми нитками, но монголка не обращала внимания на такую мелочь. Потом можно всё сразу стряхнуть.
- Э, лейтенант, не сердись ты так на дремучую женщину, не к лицу оно тебе, - сказала она, опуская луковицу в казан. - А что, шибко Хтонище докучливое?
Ансельми издал короткий смешок.
- Докучливое! Прилипчивое, словно напалм на голую кожу - вот так понятно, а? Скажешь тоже... Одно слово, глушь.
- Ты расскажи, - посоветовала Буянтувшинцэцэг, - глядишь, полегчает.
Булькнула ещё одна луковка. И ещё одна. Поднялось над котелком облачко пара, мясистого на запах. Тогда только Ансельми заговорил бесцветным голосом, откуда ушли бравада и гнев.
- Всякий раз думал: может быть, я его не встречу. Всякий раз, заходя на посадку, я надеялся, что память моя врёт, показывает фантастические сны. Но на земле оно неизменно поджидало меня - немыслимое и беспощадное. Оно возникало не сразу, приблизиться к месту посадки не смело. Ты, дикарка! Знаешь ли ты, что такое самолёт?
- Управляемая птица, - хмыкнула монголка.
- Лучше! Крылья его - простёртые лучи, но с прочностью металла. Мотор его движется силой чистейшего, как слеза, керосина. Сама эта чистота и даёт пламенный жар! Будь моя воля - я навсегда остался бы в небе, в объятьях полёта!
На несколько секунд Ансельми перестал дрожать, но затем так и скрутило его приступом кашля. Буянтувшинцэцэг покачала головой.
- Ай, ай. Да ведь одиноко там, на верхотуре-то. Не потому ли ты так отощал? Кожа да кости, вот и простыл, ай, нехорошо.
- Я не тощий, я лёгкий, дремучая ты посконная женщина, - возразил Ансельми, утирая рот. - Для чего, спросишь ты? Чтоб расходовать меньше топлива. Думаешь, мне нравится так? Я просто вынужден! Таким образом я пытался хоть на мгновение дольше протянуть вдали от земли, где Хтонище терпеливо меня ожидает. Всё же приходилось возвращаться, хотя бы на заправку. Всякий раз думал, вот, обойдётся, и делал шаг, другой в сторону от посадочной полосы, удивляясь, что чувствую под собой твёрдую землю и собственные затекшие ноги. А потом понимал, что Хтонище уже некоторое время ползёт рядом с неторопливой уверенностью хищника. Его всегда замечаешь уже когда слишком поздно. Безобразно и бесформенно его тело, не оттолкнуть. Обвивает лодыжки, не убежать. Лезет по спине, как мурашки ужаса, а затем... Затем Хтонище заглядывает тебе в глаза, в самую душу... Вот только после этого начинается самое страшное. Оно разевает пасть. В гортани его полыхает смрадное пламя ада. Оно говорит, говорит, говорит... Сжигает рассудок. Оно требует...
- Смотри, - прервала его Буянтувшинцэцэг - это корень саранки.
Ансельми зашёлся сухим кашлем.
- Корень целебный, солнце наше подземное, - объясняла тягучим голосом монголка, внимательно разглядывая раскрасневшегося гостя. - Ночь волочится над промёрзшими степями, над окоченевшей тундрой, но из кладовых земли, куда солнце запрятало на закате тайну жизни, я добыла золотую саранку для своего супа.
Она протянула руку над котлом и отпустила жёлтый клубень. Варево поглотило его, бурое от мяса и жира.
У Ансельми блестели глаза, по лбу стекала испарина, хотя сидел он не слишком-то близко к огню.
- Ничто мне не поможет, - хрипло сказал он.
- Тайна, лейтенант, живой секрет солнца варится здесь. Как оно восстаёт после ночи? Об том саранка знает, узнаешь и ты.
- Нет, - выговорил Ансельми, - не надо. Ты знаешь, чего Хтонище потребовало от меня? Знаешь хоть? Я должен был вознести его в небо. Вот ради чего оно охотилось за мной! Коварная тварь! Почему оно не могло просто меня сожрать, скажи? Почему ему потребовалось так много? Раз за разом я успевал сбежать от него, поднять наградной пистолет и выстрелить - я выбарывал свободу, но однажды не сумел. На моих ногах Хтонище двинулось к самолёту и село за штурвал, уже не боясь, ведь у него были мои руки. Мы поднялись в небо. Адское пламя бурлило в груди твари, вонь от его дыхания заволокла атмосферу. Тогда я сделал последнее, что мог, хоть и понимал, что меня может убить это вместе с ним... Кха!
Он съёжился, закрывая рот обеими руками.
- Я выстрелил в бензиновый бак, - сказал он наконец. - Весь чистый керосин полыхнул разом. Тварь обратилась в факел, я вырвался... Не знаю, как нащупал кольцо парашюта. Надо мной в небе два пламени боролись друг с другом. Потом я шёл... Долго шёл сюда, так долго, что вся история стала казаться бредовым сном. Как жарко! Или холодно? И вот я здесь, в изломе карты между востоком и западом, вот я добрался до крайней точки, от которой все возможные маршруты ведут не вглубь территории, а прочь и как можно дальше. Я думал, Хтонище умерло. Я почти поверил, что его никогда не было.
Буянтувшинцэцэг поднялась на ноги. Луноликая и лунотелая, она ступала тяжело, когда обходила костёр. Затем она присела рядом с гостем и влажной от лука и жира ладонью дотронулась до лба.
- Весь горишь, тц-тц, - покачала она головой.
- Но если оно было, то лучше бы мне умереть здесь, потому что иначе Хтонище найдёт меня снова. Ты хочешь дать мне тайну - оно сожрёт и её, оно не должно, никогда...
- Погоди-ка, лейтенант, разве...
- Это что, трубы ада? - вскинулся вдруг Ансельми, прислушиваясь. Буянтувшинцэцэг замолчала. В глубине ночи раздавался вой.
- Волки, - фыркнула монголка и вернулась на своё место. Там она стала подгребать в костёр угли, ветки, обломки корабельных мачт и тех самых досок, какими заколачивают двери снаружи и изнутри. Побольше, побольше хлама, он сочнее всего полыхает в холодные ночи! Пламя взвилось выше.
- Нет, не волки, - забормотал лейтенант, глаза его стремительно пустели. - Я знаю, это гниль Хтонища просачивается сюда, потому что оно не сдохло, оно бродит по миру, словно вечный Агасфер, и разыскивает меня, чтобы снова сделать глашатаем своим. На свою беду я действительно неплохой лётчик. Слышишь ли, как разверзаются подземные норы, как протекает великая тьма, чтобы воспарить со мной в...
- У меня на краю мира, - не повышая голоса, перебила монголка, - это называется волки. Повадки у них, и те волчьи. Например, они боятся костра. Не надо! - она подняла ладонь, заметив, что Ансельми пытается спорить. - Не ищи логики. Боятся и всё тут. Не подойдут они к огню, это так же верно, как-то, что суп готов.
Она вынула из корзины плошку и деревянный черпак. Варево потекло в посудину лениво, неровно. Горячий аромат, видно, достиг ноздрей Ансельми, тот жадно глядел на плошку, а в уголках глаз его полыхала красноватыми жилками лихорадка.
- Не бойся, Ансельми, ешь. Ничто чужое не войдёт в наш круг тепла и света.
Монголка протянула плошку через костёр. В месиве из мяса, разваренных корешков и горошин плавала долька саранки. Ансельми не выдержал. Он схватил плошку обеими руками и ткнулся ртом.
- Так, так, молодцом, - сказала Буянтувшинцэцэг, точно совала ягнёнку соску. Через прищур она наблюдала за лейтенантом. Он глотал суп, вытягивал из плошки всё до капли. Он запрокинул голову. Брызги попали ему на окуляры шлема. Наконец, Ансельми выпрямился и утёр рот.
- Жарко, - прохрипел он. - Как жарко!
И закашлялся сильнее, чем прежде. Его колотило и колотило, пока наконец из раскрытого рта не вырвался чёрный комок. Что бы это ни было, плотное и скользкое, оно упало прямо в костёр. Пламя тут же пожрало сгусток болезни. Ансельми задышал ровно и глубоко.
- Вот хорошо как, - сказала Буянтувшинцэцэг. - Ложись-ка спать теперь, да поближе к огню.
Вдали раздался вой, снова, но на этот раз Ансельми не вздрогнул. Он смотрел на огонь. Лицо у него разгладилось.
- Долгий путь ты прошёл, лейтенант, спать теперь ложись, - повторяла монотонно Буянтувшинцэцэг Две тонкие косы-прожилки покачивались в такт словам. Ансельми поплотнее укутался в куртку, поднял ворот и лёг. Он уснул, подложив под голову руку.
Тогда Буянтувшинцэцэг взглянула на второго гостя. Тот без движения сидел, взгляд направлен был не на костёр - куда-то за него, куда-то в ночь, из которой слышался вой. Ещё у него изрядно текло из носа, на скулах блестели слёзы. Монголка вздохнула и сказала погромче:
- Здравствуй, Ансси, курсант. С чем пожаловал?
- Мне кажется, я видел тебя во сне, - сказал парень. Взгляда от темноты он не отвёл при этом. Буянтувшинцэцэг спорить не стала. Она достала из корзины тонкий пучок черемши и положила во вторую плошку.
- Что, Ансси, туго тебе пришлось? - говорила она как бы между делом. Руками она рвала черемшу и разминала об дно плошки. - Как попал сюда, рассказывай.
- Я был на войне, - ответил Ансси. На его бушлате не было ни нашивок, ни блестящих пуговиц - только прожжённые дырки. - Нам оставалось полгода до конца учёбы. Мы стали подкреплением, каково, а? Звучит, словно жратва какая-то. Едва успели расположиться, как начался бой. В меня стреляли и я стрелял, даже когда плечо онемело. Падали ребята вокруг меня, и по ту сторону поля тут же падали противники, так что мне начало казаться, будто там, напротив, я вижу лица однокашников... Что стреляю по своим. Но я не сошёл с ума тогда, ты не думай. Это случилось позже.
Он громко шмыгнул носом. Монголка достала из-за пазухи мешочек и потрясла над плошкой. Со стуком посыпались багровые ягоды селитрянки.
- Вот хорошо, - приговаривала она, пока давила тёмные плоды, - солоно будет, а то ревёшь тут, вся соль из тебя вышла. Двигайся к огню, молодой Ансси, не кусается костёр-то.
- Это случилось позже, - сказал Ансси. - Когда стихли выстрелы. Я лежал на дне окопа. Руку не чувствовал. Над головой плыл дым, пахло порохом и могилой. Тихо так, а в голове всё - бах, бах! Вдруг чую - ползёт что-то. И жарко мне становится, и берёт странное, лихорадочное удушье. Как будто не порохом дымит уже, а чадят котлы ада. Тут-то я его и увидел - то, чего быть не может, не должно. Лохматое оно было, но не как зверь, а как чучело. Да и не бывает таких зверей. "Пшёл! - кричу ему, - уйди, сгинь, эдакое Хтонище!" - а оно лезет на меня равнодушно, неотвратимо, как... Как танк, или... Душит, душит! Едва понимая, что делаю, я подтянул к себе винтовку и стал стрелять в упор. Раз, другой, третий... Кончились патроны, а оно дёргается, но тянется ко мне всем телом, пасть прорезью хлопает - стой, мол. Смотрю, а в прорези горит бледный огонь, тифозная лампада. Так и шваркнул я прикладом ему по пасти, а потом... Потом я убежал. Я бежал очень, очень долго.
- Ага, - сказала Буянтувшинцэцэг. - Ну что, раз добежал ты досюда - супа-то поешь.
Парень вскинул голову к беззвёздному небу. По его скулам снова потекло.
- Я не заслужил. Я взвод свой бросил. Спасся, сбежал... Дезертир! Я сдохнуть должен дважды, за трусость свою и чисто по-товарищески! У-у... Не тронь меня!
Словно заслышав его, вдали снова взвыли волки.
- Что ты скажешь? - потребовал Ансси, всхлипывая. - Утешать станешь? Скажешь, я не виноват?
- А какая разница, виноват или нет? Полюбуйся на себя - сидишь посреди ледяной степи, кругом на сотни километров души живой не сыщешь, разве что занесёт ещё какого-нибудь бедолагу. Куда уж тут подыскать тебе судью или оправдателя! Э, - усмехнулась монголка, - много хочешь, молодой Ансси, страшно много хочешь! Только Буянтувшинцэцэг тут с тобой, да костёр её, да суп. Не сужу я, не ряжу, а накормить - накормлю. Такой порядок у меня заведен, а иного во всей моей степи нет.
Она с кряхтеньем обошла костёр и села рядом с курсантом. Подтолкнула его в спину:
- Давай-ка к костру! А то слыхал, как воют? Да сиди смирно, я наберу тебе в плошку... Вот так. Помереть, молодой Ансси, всегда успеешь, даже умом тронуться - и то сложнее. Гляди, как красиво блестит половинка саранки. Ты жив остался, а живёшь только наполовину, ни туда, ни сюда. Стань уж целым! Ай, как хрустит саранка, ай, какой сладкий он - клубенёк солнца!
Пока курсант не выхлебал весь суп, она сидела рядом и смотрела, как просыхает мокрое лицо Ансси от жара костра.
- Наконец-то отдохну, - сказал парень совсем уже другим голосом, ровным и тихим. - Ведь можно? Волки не явятся сюда? Не придёт ли тварь по моим следам?
- Можно, можно, - напевно заговорила монголка, - никто не обидит сидящих у костра Буянтувшинцэцэг, ничто чужое не войдёт, ничто внешнее, нечистое, неживое круга огня не нарушит. Спи, Ансси, спи, парнишка.
Тогда курсант зевнул, отставил плошку и свернулся калачиком рядом с Ансельми. Не успела ветка прогореть, как голова к голове крепко спали оба.
Буянтувшинцэцэг сидела в тишине. В котелке подкипало ещё немного супа, разваренного, густого. Она отряхнула мусор с бурки, шелуха полетела в огонь, да ещё в воздухе вспыхнула, как будто монголка присолила звёздами остатки ужина.
Чёрным и белым расшита была бурка, сложный узор шёл по ней, какой не всякий мог бы прочитать.
- Знаю, знаю, что ты явился, - сказала она.
Из темноты показалась морда волка. Она вплыла в очерченный пламенем костра круг. Следом поползло тело. Оно тянулось и тянулось, не было в нём ни плеч, ни рёбер. Буянтувшинцэцэг ждала. Втащилась одна лапа, с другого бока - вторая, но куда ниже. Конечности подгребали землю, но, кажется, только мешали двигаться. Третья вовсе до земли не доставала, четвёртая торчала под углом вверх, обрубленная по сустав.
Как будто в беспорядке сшили этого гостя из тушек, шкурок да всякого отброса.
Только голова была волчья, и то - маска, слепленная криво и грубо.
- Это что, гуашь? - спросила Буянтувшинцэцэг, разглядывая чёрное пятно носа и два намалёванных глаза.
- Угу, - прогудело из-под маски.
- Очень красиво. - Монголка улыбнулась. - Располагайся, где хочешь, Ан.
Существо проволочилось туда, где лежали спящие. Склонило голову, закрытую маской. Двое не пошевелились во сне. Существо придвинулось и стало обнюхивать их лица.
- Они не проснутся? - проскрипело с опаской.
- Нет, нет. Уже согрелись они, уже поели. Они будут спать, Ан.
- Этот пытался сжечь меня заживо, когда я хотел с ним покататься там, где ему было хорошо, - сказало из-под маски. - А этот расстрелял в упор за то, что я пытался его обнять, когда ему было плохо.
Одна из лап судорожно застучала по земле.
- Ты так голоден, Ан, - сказала монголка.
- Ага. Я замёрз, ужасно замёрз, и всегда голоден. Сколько себя помню.
Буянтувшинцэцэг поднялась на ноги.
- Знал ли ты когда, что значит быть сытым, Ан?
- Не-а. Я пытался стать всяким зверем, я подстерегал, я мясо рвал. Сытым не стал.
- Это потому, что внутри у тебя огонь, Ан. Сжигает всю твою пищу. Зачем ты взял такой огонь, что нутро тебе палит, а всех вокруг отравляет? Кто дал тебе?
- Они сказали, что так меня никто не обидит, - проскулила волчья маска. -
Они, которые совсем чужие.
Тогда со всех концов мира раздался вой, но Буянтувшинцэцэг не колыхнулась. Она стояла на широко расставленных ногах и смотрела только на третьего гостя своего. Вой не удалялся, но и не приближался.
- Тебе нужна настоящая еда, - сказала монголка. И стихла ночь. Перекошенная маска направила нос в её сторону.
Буянтувшинцэцэг протянула обе руки.
- Поди-ка сюда, Ан.
Существо повернулось к двоим спящим. Некоторое время оно что-то соображало. Из-под маски доносилось сопение.
- От них больше не пахнет страхом, - сказало оно. Переваливаясь, перекатываясь, существо потащилось в обход костра, пока нарисованный нос не уткнулся в колени Буянтувшинцэцэг, пока на мохнатое тело не легла широкая ладонь женщины.
Монголка села.
- Говоришь, обещали, что с таким огнём внутри тебя никто не обидит?
- Хотя бы не так сильно мёрзну, - хлюпнуло под маской.
- Это не тепло, - сказала монголка. - Не знаешь ты тепла, как и сытости. Сними-ка маску!
- Я уродливый, - сказал Ан. - Не сниму. Я должен быть хорьком, лисицей, волком, но не получается. У меня неправильная морда. Только мой огонь меня любит! Не сниму!