Глина с чавканьем вобрала в себя охапку соломы. Он принялся толочь месиво в яме, ворочая длинной палицей, подсыпая песок. Проверил рукой густоту и остался доволен. Зачерпнул, слепил ком и утвердил его сверху начатой стены. Стена доходила ему до груди, но назавтра будет уже по шею.
- Отец!
Он повернул голову на зов. Мальчик бежал из пустошей, смуглый, темноволосый и почти нагой. В руках у него колыхался обёрнутый шкурой сноп цветущих полевых колючек - волчцов. Ноги мальчика испещряли царапины, отчасти зажившие, отчасти - свежие.
- Где был ты так долго? - спросил он ребёнка с негодованием. - День уже пошёл на убыль. Твоя мать в тревоге, а тревожиться ей нехорошо, ибо она носит. Нарвать сорняков на солому дело недолгое. Ты что, уснуть вздумал за чертой города?
Мальчик остановился, поджал губу и ничего не ответил.
- Довольно одной промашки. Когда ты за чертой, одна промашка принесёт тебе смерть. Из смерти... - тут его голос слегка сел, - не возвращаются. У города есть имя - твоё имя. Я строю и перестраиваю его для того, чтобы защитить тебя, твоих сестёр. Будущих братьев, возможно, но в первую очередь - тебя, первенец. А ты презрел мои труды? Проси прощения, - заключил он. - Затем иди и проси прощения у своей матери.
Сын присел на землю, стал разбрасывать траву для просушки. Раскладывал мальчик её, пожалуй, даже слишком тщательно, а голову опустил низко, будто присматривался к своей работе. Наконец, не подымая лица, спросил:
- Отчего цветы так приятны на вид и запах, но колют руки? Они изранили меня, хоть я был осторожен.
- Оттого, что они поражены злом, - ответил он после некоторого размышления. - Как и всё, что за пределами мест, возделанных нами. Держись границы, держись городской стены. Только здесь будешь в безопасности.
Мальчик хмыкнул. Сказал, подняв голову:
- В поле были мыши. Я гонялся за ними, но не поймал ни одной. Потом смотрю - город уже далеко, а впереди только заросли... Как ты называешь их? Терние? И вот, из терния на меня поползла гадина, я сразу убежал, а пока бежал, трава исколола мне ноги. Страшно! Гадина двигалась так легко, быстро, быстрее птицы в небе, да ещё рывками, как будто желала поскорее добраться до меня. Вот это страшнее всего. Мыши не бегают так. Я больше не буду туда ходить, отец.
Глина влажная ложилась на глину сухую. Он оглаживал комья ладонями, слушая мальчика, а дослушав - удовлетворённо покивал, решив не требовать большего от оступившегося сорванца. Солнце ползло всё ниже, теперь оно не жгло затылок, но палило в глаза, стоило неловко повернуть голову. Мальчик успел сбегать в дом и вернуться с кубышкой воды.
- Каждый день я буду понемногу расширять город, - пообещал он сыну, напившись из посудины. - Настанет день, когда стена дойдёт до терниев и сокрушит их. Тогда змее придётся искать убежище от твоего и моего рода, ибо мы сильны. Ты сможешь преследовать её с палицей в руках, с камнем, занесенным... - он умолк, покачал головой. Мальчик ждал, в недоумении глядя на него. Тогда он усмехнулся и продолжил говорить, возвысив голос:
- Посмотри на дела наших рук! Мы умеем удержать воду, умеем отгородиться от ветра, что несёт семена сорняков на возделанное поле. Мы заставляем землю рождать для нас, хотя она не желает этого.
- Мы можем защититься от колючек шкурами! - подхватил мальчик. Он сел возле россыпи сорняков и принялся ожесточённо катать по ним кубышку. - Можем раздавить их!
- И сделать частью стены, которая защитит нас от их злых шипастых собратьев.
- А что, если построить стену из одних сплошных колючек?
- Твоё право попробовать, сын.
Тогда мальчик вернулся к возне с сорняками. Через некоторое время приполз на коленках, приволок то, что вышло. Ветки растений цеплялись друг за друга, перекрещиваясь, отчего действительно получалась как бы тонкая стена или шкура. Он дотронулся; раздавленные колючки не обожгли его.
- Хорошо, - сказал он, потрепав сына по волосам. - Сходи, покажи матери.
Но тот не двинулся с места, как будто не услышал повеления, не заметил скупой ласки. Мальчик разглядывал творение своих рук, напряжённо о чём-то размышляя. Наконец он с пылкостью заговорил:
- Это я сделал сегодня. Через тысячу дней я сделаю так, что мы сможем носить на теле цветы вместо жёстких шкур. Пусть ласкают кожу! Ещё у нас будут палицы твёрже кости, чтобы поразить любого зверя. Мы сможем ходить, куда захотим. За один шаг доберёмся отсюда - до края земли! И ещё дальше! Я вот хочу посмотреть, что там на востоке, после зарослей, а ты? Мы с тобой, мамой и сёстрами будем жить, где вздумается, потому что всё будет наше. Надо сделать так, чтобы однажды созданное выращивало себя само. Тогда нам нужно будет только жевать сладкое зерно, прохлаждаться в тени навеса, а навес пусть бы раскинулся шириной с поле, чтоб бегать и играть под ним даже в полдень. А стены мы построим такими высокими, чтоб не видно было неба! Вот тогда-то никто, никогда не заберётся к нам, даже малая мошка не сможет больше кусать нас, а вечернее солнце никогда уже не пожжёт нам глаза. Будет мир и безопасность.
- Ты хорошо придумал. Пусть исполнится твоя воля.
Мальчик, приносивший ему немало огорчений, наконец начал походить на него самого. Это развеселило его сердце, заставив обнажить зубы в широкой ухмылке. Ребёнок всё ещё размышлял, прокручивая в пальцах полуистрёпанный жёлтый цветок. Дожидаясь, что на этот раз скажет сын, он присел у глиняной ямы. От нечего делать запустил руку в свои густые космы, стал вычёсывать из них насекомых.
- Всё-таки славные они, цветочки эти, - заметил наконец мальчик. - Отец, отец!
- Говори.
- Если всё поражено злом, откуда у цветов приятный запах? Для кого птицы так нежно щебечут над терновыми зарослями - не для гадины же, пожирающей их? Кто подарил колосьям их вкус, если земля ненавидит нас? От чьего дыхания они волнуются?
Он долго смотрел перед собой. Потом молча забрал в обе ладони остатки глины из ямы, кое-как обкатал, швырнул их на стену. Подсохшее месиво не слушалось, крошилось. Мальчик ждал ответа.
- Принеси ещё воды, - сказал он.
Когда мальчик убежал, он подошёл к недостроенному краю стены, встал у него. Повернулся лицом к западу. Пустошь расстилалась перед ним, темнели заросли, ветер пах тонко, пряно. Ему хотелось изловить этот пахучий ветер, заключить в своих ноздрях навеки. Тогда, быть может, он ощутил бы удовлетворённость, итог своим бесконечным трудам... Нет, лёгкое дуновение унеслось обратно в дикие травы - туда, куда он не желал ступить и шагу.
Закат пылал, как огненный меч. Каин долго смотрел на это пламя, смотрел, исполнившись гнева и горькой тоски. Как будто он сам был колючим, но благоухающим полевым цветком.