АВТОПОРТРЕТ ГОМЕРА.

      Лаэрт — это отец Одиссея.

      И Гомер — это отец Одиссея (поскольку автор является отцом своих произведений и отцом персонажей своих произведений).

      Из этого нехитрого ребуса (что и Лаэрт и Гомер являются отцами Одиссея) выводится нехитрое заключение о том, что в образе Лаэрта Гомер изобразил... самого себя.

      Другими словами, Гомер наделил Лаэрта чертами своей индивидуальности.

      Да, тот самый старик, взад и вперёд бродящий по саду, — это и есть Гомер.

      Хотите взглянуть на автопортрет Гомера? Вот он:

Лаэрт же не ходит
Более в город; он в поле далеко живет, не имея
Там ни одра, ни богатых покровов, ни мягких подушек;
Дома в дождливое зимнее время он вместе с рабами
Спит на полу у огня, покровенный одеждой убогой;

      Это слова Антиклеи о нём из одиннадцатой песни Одиссеи.

      Разве не похож?

      Сейчас поясню, что здесь что.

      Нужно только перевести эту фразу с образного языка на обычный.

      О чем идёт речь, когда говорится, что он больше не живёт в городе, а живёт в поле?

      "Город" — это образ нашего физического мира.

      Соответственно, "поле" — есть образ не физического мира.

      Так и есть. Гомер больше не живёт в городе, он живёт в поле.

      В том смысле, что Гомера больше нет в физическом мире (и притом давно), однако он вполне живой и, думается, пребывает в неких областях пространства, нам не известных, но продолжает там своё бытие.

      Потому что даже теперь, когда его давно нет здесь, у него сохраняются качества, присущие живому человеку.

      У него сохранился голос. Он умеет разговаривать. Он может говорить с людьми. И речь его — вполне разумная.

      То есть, он умер.

      И в то же время, он не умер.

      Он изменил форму жизни.

      Теперь он уже не ходит в "город". А живет где-то в "поле".

      Очень образное описание самого себя.

      Мудрое предвидение своей судьбы. Сбывшееся предсказание о том, что когда-нибудь наступит время, когда его не будет здесь, но он будет пребывать там, будет жить, но будет жить иной формой жизни.

не имея
Там ни одра, ни богатых покровов, ни мягких подушек;

      А что доступно людям в ином мире?

      Удобная постель, богатые покрывала, мягкие подушки, — всё в прошлом.

      Оставляя этот физический мир, человек оставляет и вещи, к которым был здесь привязан.

Дома в дождливое зимнее время он вместе с рабами
Спит на полу у огня, покровенный одеждой убогой;

      Это всё тоже, элементы образного языка и сейчас расскажу, о чем тут говорится.

      Перейдя в иной мир, Гомер мистическим образом оказался связан со своими произведениями.

      Он живой, потому что его песни живые. И он живёт где-то среди стихов, им остаавленных.

      И у него есть два времени: время, когда кто-то из людей читает что-нибудь из того, что им написано, и время, когда его не читают.

      Образно говоря, эти два времени — есть лето и зима.

      Когда его не читают, он засыпает. Это — зима.

      Когда его читают, он лежит в груде опавших листьев. Это — лето.

      То есть его произведения, все эти замечательные песни, — это листья виноградного сада.

      И он лежит в ворохе этих листьев.

      Прямо в каждой кучке лежит, живой. Какой бы фрагмент вы не взяли, он будет там.

Там он лежит, и вздыхает, и сердцем крушится, и плачет,
Всё о тебе помышляя

      Лежит и вздыхает!

      А почему вздыхает?

      А потому что не знает: узнает ли читатель в Одиссее самого себя...

      Потому и плачет, помышляя о сыне, потому что ему хотелось бы обрести сына. Ему хочется, чтобы читатель узнал бы себя в Одиссее, и узнал бы в Гомере отца своего, Лаэрта.

      Ему хочется, чтобы читатель увидел бы и виноградный сад, и опавшие листья, собранные в груды, и его, лежащего в листьях, и вздыхающего о сыне.

      Но тут уж всё зависит не от автора, а от читателя.

      Автору же остаётся только надеяться, что сын отыщется.

      ***

      В предыдущей заметке я рассуждал о Лаэрте, как об источнике источника, как о первопредке человека, как о том, благодаря кому, человек получает жизнь.

      Всё это так. И вместе с тем, Лаэрт, помимо всего прежде сказанного, — это ещё и сам Гомер.

      Потому что у большого художника — многогранные образы. Образы большого произведения могут иметь не одно, а множество толкований. А Одиссея, конечно, относится к большим произведениям. Рассматривая Одиссею с разных ракурсов, можно увидеть разное.

      Можно, можно при желании разглядеть в этом произведении и автопортрет Гомера.