В семье Кармановых было пятеро детей, и все - мальчики. Односельчане завидовали, а Семёну хотелось девочку, светловолосого ангела с розовыми губками и ямочками на щеках. Он даже имя ей придумал - Марьяна, Марианна. А Настасья не хотела её рожать. Пятеро на одной картошке сидят, конфеты по большим праздникам видят, обутки-одёжки друг за дружкой донашивают, не накупишься - на пятерых. Куда ж ещё шестую...
Семён умолял, Настасья тайком пила травки, мужа до себя допускала не часто, с оглядкой на "грешные" дни. И бог её услышал. После двух выкидышей Настасья не беременела четыре года. А всего, выходит, шесть. Семён поскучнел, молчаливым стал, сыновей с малых лет в работу запряг, не жалел, ровно чужие они ему. От жены морду воротил, в глаза не глядел. Не простил.
"А раньше любил, оторваться от меня не мог, и смотрел ласково" - тоскливо думала Настасья и винила во всём себя: что ей стоило уступить? Где пятеро, там и шестой место найдётся. Девочка подрастёт, помощницей станет, одной-то тяжело на шестерых мужиков стирать-готовить...
- Сёма! Что ты как неродной, не посмотришь, не обнимешь... Я уж и забыла, как муж обнимает...
Жизнь толкнулась под сердцем, когда Настасья уже перестала надеяться. И ей бы радоваться, а она испугалась.
- Шесть лет у нас детки не рождались. Я в глаза тебе смотреть не могла, бога молить устала... А бог молчит, не слышит. Я грешным делом и подумала - если бог не помогает, кого ж тогда просить-то? Подумала, будь ты хоть дьявол, только пошли мне ребёночка. Девочку. И вот - послал. Бабы говорят, знак нехороший. Говорят, нельзя плод оставлять, вытравить надо.
- У всех бабы как бабы, а мне дура досталась! - Семён изругался по-чёрному и, опомнившись, обнял жену, прижался лицом к её животу, выговорил не своим голосом: "Марьюшка моя... Батька тебя ждать будет, уж ты не подведи, как срок настанет. А мамку свою не слушай, она тебе наговорит..."
Роды были тяжёлыми. Настасья мучилась трое суток. Персонал районной больницы сбивался с ног и не спал вместе с ней. Семён, отъявленный матерщинник и богохульник, притащил в районную больницу икону и, не зная никаких молитв, повторял как заведённый: "Ты это... Извиняй, ежели обидел чем. Прощенья просим. Только не дай Насте моей умереть, мальчишек моих не сироть, и дочечку сохрани. Карманову Марьяну... Ты на меня глазами-то не сверкай! - забывшись, переходил на привычный тон Семён. Спохватившись, бормотал "прощенья просим" и вглядывался в глаза святого, ища поддержки, которой ему больше не у кого было просить.
В положенный срок родилась девочка - некрасивая, большеротая, ноги в растопырку, волосы цвета печной сажи. И в кого такая уродилась, сокрушалась Настасья. Карманов-старший дочку обожал.
Первым Марькиным воспоминанием были руки отца, подбрасывавшие её к низкому избяному потолку - Марьке казалось, до самого неба. Испугаться она не успевала, Семён подхватывал дочку на лету, целовал в пухлую щеку: "Марька ты моя! Дочечка единственная, радость моя последняя..."
В отцовских глазах светилась любовь, и Марька словно плыла в этой любви, чувствуя детским слабым тельцем её тёплые ласковые волны. Глаза отца излучали тепло, материнские - смотрели равнодушно.
Кармановы впрягли сыновей в семейный воз, едва они научились ходить. Семён колол дрова - дети собирали щепки. Семён окучивал лошадью картошку - мальчишки по очереди держались за повод. Ещё они собирали и жгли в костре колорадского жука, мыли в избе полы, под водительством старшего брата Мирона ходили в лес за ягодами и орехами.
Когда подросли, таскали от колодца вёдра с водой, вычищали коровник, а навоз складывали за сараем, смешивая его с рубленой соломой. Ещё они ездили с отцом на сенокос, пилили дрова, учились управляться с молотком и рубанком. Нарастив упругие мускулы, Кармановы-младшие споро справлялись с работой и вечером, получив вожделенную свободу, дотемна пропадали на речке.
Марье тоже хотелось на речку, но мать не пускала: мала ещё, а ребята устали, им не до неё, не уследят, утопнет девчонка, а мне перед Семёном ответ держать.. Да он убьёт - за Марьку свою, с него станется. Нет, дочка, сиди-ка ты дома. А коли нечем заняться, так я тебе работу найду.
Девочку не заставляли носить из колодца воду и выгребать из коровника навоз - для этого в доме были братья. Марька прореживала молодую морковь, пропалывала грядки, аккуратно складывая обочь огорода вырванную с корнем траву и колючие стебли осота. Усевшись на перевернутое ведро и набросив на плечи отцовскую телогрейку, перебирала в подполе картошку. Ещё помогала Настасье по дому.
Сидеть без дела было скучно, работа была не тяжёлой, а мать не скупилась на похвалу и называла доченькой, ласточкой, солнышком, а отец привёз ей из города красивую куклу в нарядном платье. Марька стащила с куклы платье, долго его разглядывала и сообщила отцу, что сошьёт себе такое же.
В четыре года Марька научилась вязать носки и варежки, в шесть работала в огороде наравне с матерью, в семь - мыла в избе полы, избавив от этой работы братьев. В восемь лет девочка умела разжигать в печи огонь, закрывать вовремя вьюшку, варить зелёные щи из крапивы, которую мелко рубила сечкой, и жарить яичницу на восьмерых, разбивая в сковороду семнадцать яиц: отцу четыре, Настасье с сыновьями по два, и одно для неё, Марьки. Впрочем, яичница была в их доме редким блюдом, яйца шли на продажу.
Усевшись на тёплые доски крыльца, Марька пришивала пуговицы на чью-то рубашку (почему они всегда отрываются?), поглядывая время от времени на Мирона, который обтёсывал топором еловые колья. Колья блестели на солнце желтыми стёсами и сладко пахли еловой смолкой, топор в сильных руках Мирона мелькал лёгким пёрышком, и девочка залюбовалась братом. Мирон отложил топор, смахнул со лба крупные капли пота, подошёл к дождевой бочке и, зачерпнув пригоршню воды, жадно выпил.
Марька видела, что брату тяжело, но всё равно завидовала: он и на сенокос с отцом ездит, и в лес, и на речку. А она... Она согласилась бы обтёсывать сырые тяжёлые колья, только бы не драить чугунки и сковородки, полоть ненавистные грядки и пришивать эти проклятые пуговицы, которые всё время отрываются...
Мирон устал, а топор тяжёлый, а колья сырые, неподатливые. Но ведь они когда-нибудь кончатся, и Мирон будет косить на луговине пахучую траву, смётывать сено в стога, ловить с отцом щук в омутах, которыми славилась их тихая с виду речка с вкусно-ласковым именем - Молокча. Колья когда-нибудь кончатся, и будет что-нибудь другое. А домашние дела всегда одни и те же и никогда не кончаются...
"Я в толк не возьму, ты рубашку чинишь или в небо смотришь?" - выдернул её из раздумий голос матери. Марька привыкла, что мать всё время её подгоняет. И неприметно вздохнула, уткнувшись в шитьё. После школы она до вечера крутилась по дому, эта работа не тяжёлая, но от неё всё равно устаёшь...
О том, что Марька тоже уставала, Настасья не думала. Не лежала душа к девчонке, которую Семён любил больше, чем жену - богом данную, единственную. Теперь вот она, Марька, единственная. Толстопятая, толстогубая, и ходит врастопырку. Послал бог подарочек...
- Ма! Мальчишки на речку пошли, я с ними хочу, - обиженно заявлял "подарочек".
- Там омуты глубокие, а в них водяной живёт, - пугала Марьку мать. - Иди со мной картоху чистить. Вдвоём-то многонько начистим... Я тебя научу кожуру стружечкой снимать, колечком завитой. Хочешь?
- Хочу, - обречённо отзывалась Марька, понимая, что речки ей не видать.
Потом, когда подросла, переделав домашние дела, убегала на речку без спроса, и Настасья махнула на неё рукой...
Марьке исполнилось девять, когда женился Мирон, старший из сыновей Кармановых. Жили молодые через улицу от них, как здесь говорили, на другом порядке. Через год у них родилась девочка, Анна Мироновна Карманова, светловолосый ангел с розовыми губками и ямочками на пухлых щёчках. А ещё через два года Зоя, жена Мирона, отдала девочку в садик, а сама вышла на работу.
Из садика Аню пришлось забрать: девочка часто простужалась, даже когда на улице стояла жара. Зоины родители работали и не могли за ней смотреть. Девочка оставалась одна на весь день, Зоя с матерью по очереди прибегали её покормить и переодеть в сухое.
- Не плачет она одна-то? - спрашивала сына Настасья, которой муж запретил бегать по десять раз на дню к Мирону и докучать молодым.
- Плачет, как не плакать. Страшно ей одной-то. Приходим - она радуется, уходим - плачет, - честно ответил Мирон. - Зато хоть болеть перестала, а раньше-то из хворей не вылезала, кашляла без конца... Хоть не болеет теперь, - тоскливо повторил Мирон, которому жаль было маленькую дочку.
Настасья не выдержала. Cказала мужу, что ей плевать на его запреты, что она скорее даст на куски себя порезать, чем знать, что внучка в доме одна-одинёшенька, криком заходится, и никому до неё дела нет. Разругалась в дым с председателем совхоза и днями пропадала "на другом порядке", свалив домашние дела на двенадцатилетние Марькины плечи.
В довершение ко всему, девочке поручили дневную дойку коровы. На большую перемену в поселковой школе отводилось сорок минут - пусть набегаются и наорутся всласть, рассудил директор. Вся школа высыпала на школьный двор играть в волейбол, вышибалы и верёвочку. А Марька бежала домой, за подойником, а потом через луг, на берег Молокчи, где в полдень отдыхало стадо.
Молока набиралось полведра, но всё равно тяжело, тем более если идёшь через луг мелкими торопливыми шажками, страшась угодить ногой в ямку и уронить ведро. Процедив молоко через сложенную вчетверо марлю, Марья ставила банку в подпол, мыла подойник, вешала на верёвку наспех выполосканную марлю и бежала в школу.
На урок она не опаздывала и о том, что бегает доить корову, никому не рассказывала. Но в классе всё равно узнали. К Марьке прилипло обидное прозвище "Марька-доярька", которое отравило ей жизнь и школьные воспоминания.
Дома Марьку хвалили, называли молодцом и умницей и говорили, что ей можно доверить хозяйство и что она не подведёт. В семье Кармановых у каждого из ребят были посильные обязанности, большой семье иначе не прожить, зарплата в совхозе никакая, кормились огородом, продавая хозяйственные излишки и покупая на вырученные деньги "горонской" товар.
Марька радовалась, что она "молодец и умница", и готова была свернуть горы, лишь бы её похвалили. Хвалят - значит, любят. Ей хватало этой толики любви: брошенных вскользь слов одобрения, тёплой маминой руки, обнимающей плечи, убирающей под косынку выбившуюся прядку волос, вытирающей тыльной стороной ладони перепачканные в муке детские щёки: "Ты ж моя золотая, ты ж моя помощница... Устала? Ничего, глаза боятся, а руки делают. Скоро закончим, в печь поставим, ужинать пирогами будем. Без тебя я бы нипочём не справилась".
А время шло. Маленькая Анечка, которую Мирон с женой отдали на попечение Настасьи, смешно ковыляла по двору, шлёпалась на пухлую попку и поднимала отчаянный рёв. Настасья подхватывала её на руки, Семён немедленно отбирал: "Дай-кось, я сам". С появлением внучки он словно помолодел: расправились плечи, заблестели глаза. Сбылась его давняя мечта, светловолосый ангел с розовыми лепестками губ.
У отца появилась новая любимица, с горечью думала Марька. Став старше, она смогла сформулировать запавшую в подсознание мысль: её перестали любить. Она больше не младшая, не единственная, не обожаемая. Нянька, помощница, прислуга. А куда деваться?
Так проходило детство: огород-школа-дом-огород. Училась Марья кое-как, и родители ставили ей в пример Анечку: умница-разумница, в школу с шести лет пошла, одни пятёрки домой таскает, учительница не нахвалится... И рисует лучше всех в классе, и в танцевальном кружке занимается.
Везёт же Аньке! И умная, и красивая, и все её любят - Анькина мама, и Мирон, и Марькина мама, и Марькин папа. А она, Марька, не успевает по всем предметам, и бестолковая, и уроки готовить некогда. О беготне с ребятами и вечерних посиделках за совхозной ригой можно не мечтать: всё равно не отпустят. Скажут, учи лучше уроки, а на улице пусть бегают те, кому дома делать нечего.
Близких подруг, с которыми можно поделиться, у Марьки нет, и парня тоже нет. У всех девчонок есть, а у неё нет. А ведь ей уже пятнадцать.
Не разрешают - ни подруг, ни парней, отец убьёт, если увидит с кем, он сам ей сказал. Родителям она нужна лишь как помощница. Работница. Батрачка. А больше ни для чего не нужна. А Анька закончит школу и поступит в институт, учиться на художника. Потому что у неё талант. Так Мирон сказал.
А у неё, Марьки? Может быть, у неё тоже талант? Надо проверить... Марька тайком взяла у сестры акварельные краски и, пролистав её альбом (учительница не врала, Анька рисовала красиво), аккуратно вырвала два листа. Уединившись на чердаке, попробовала нарисовать их дом, с раскидистой яблоней у крыльца, жёлтым нарядным штакетником и бегущей к сараю тропинкой.
Краска "не слушалась", срывалась с кисточки, брызгалась и не хотела сохнуть, оставляя на листе мокрые озерца. Марька старательно вымакивала озерца найденной в углу ветошью, но всё равно выходило плохо.
Забор вообще не получился, штакетины слились в грязно-коричневую полоску, а вместо дома вышло что-то сомнительное. Даже рисовать у неё не получается! А у Аньки получается - и учиться, и рисовать, и танцевать...
Обтерев ветошью вымазанные в краске руки, Марька всласть наплакалась на чердаке.