Отработав в Новочеркасске положенный срок, Степан вернулся в Москву, к Полине. Но радовалась она недолго: через два месяца муж заключил новый контракт и увёз их с Лидочкой в Астрахань. Потом жили в Молдавии. Потом в Гурьеве. Каждый раз, когда кончался контракт, Степан с семьёй возвращался в Москву, чтобы заключить новый. Для Полины не было дней счастливее - ведь она могла обнять тётку Александру, единственную из всей родни, кому она была нужна.
Александра, не скупясь на письма, цветисто расписывала старшим племянницам жизнь младшей: "Вот же счастье привалило, дочка родилась - красавица, глазищи синие, волосы волнистые, а улыбнётся - как есть ангел, красоты небесной! Муж-то её любит без памяти, ни в чём отказа нет. Да ревнивый - хуже чёрта, а Полька только смеётся, вертит им как хочет, а он как телок на верёвочке... Польку-то одевает-обувает, сам ей всё покупает, модное да красивое! Поит-кормит, ни в чём не отказывает и работать не позволяет."
Этим она сослужила Полине плохую службу: Марьяна с Христиной люто завидовали младшей сестре и злились - им работать приходится, а она как барыня живёт. Им рубашку лишнюю купить не на что, каждый грош берегут, а она в шелковых платьях ходит, бельё у неё кружевное, туфельки лаковые... За что ж ей счастье такое бог послал, чем заслужила?
Красивая она, Полька-то, так ведь и Тина с Марьяной из себя видные, так почему же ей всё, а им ничего? - возмущались сёстры, забыв, как трудно жила Полина - с пятнадцати лет на своих хлебах, как терпела попрёки и обиды от "хозяв", как ходила зимой в истёртых до дыр валенках и старенькой ватной телогрейке, зимой и летом - в единственном сарафане, и никому не было до неё дела.
Лидочка была слишком мала, и своих воспоминаний о том времени у неё не осталось, помнила только то, о чем ей рассказывала мать. Например, о том, как они плыли ночью на пароходе по Каспийскому морю - в Гурьев, где их ждал Степан.
До Астрахани Полина с дочкой доехали на поезде, до Гурьева поезда не ходили, ходили пароходы. Весь день маленькая Лидочка бегала по пароходу - она впервые в жизни видела море и шумно радовалась - какое оно красивое и большое, и какой большой пароход, а у них с мамой своя каюта!
Вечером Полина еле загнала расшалившуюся девочку в каюту и, накормив, уложила спать. Лидочка так устала от беготни, что уснула мгновенно. А ночью неожиданно проснулась - от громкого стука в дверь. Из коридора раздавался топот ног и взволнованные голоса.
Полина о чем-то поговорила с матросом, закрыла дверь и щелкнула замком. Девочка вскочила с постели и уставилась в иллюминатор - ночь была странно светлой, на воде распустились диковинные цветы с живыми шевелящимися лепестками, и Лидочка подумала, что они ей снятся...
- Мама, а почему так светло? Уже утро? Уже надо вставать? - приставала Лидочка с расспросами, но Полина хмуро отнекивалась:
- Какой тебе утро? Какой - вставать, токо легла, ей вставать втемяшилось! Светло ей, вишь... Занавески задёрнуть, так и тёмно будет.
Полина дрожащей рукой тщательно задёрнула шторки на иллюминаторе. Отвернулась, чтобы дочка не видела её слёз, добавила сурово:
- Спи, сказала. Дождёшься у меня...- пригрозила дочери Полина. - Будешь капризничать, всыплю, так сразу спать захочется. Али сама уснёшь, без ремня?
- Не надо, я сама, я спать буду, только у меня одеяло сползло... Ты мне конвертик сделай, и я тогда больше не буду! - жалобно попросила Лидочка.
- Чего не будешь-то, говори толком.
- Капризничать не буду, буду спать.
- Ну тады спи, чтобы я тебя больше не слышала. - Полина взбила сильными руками дочкину подушку, укрыла девочку одеялом, заботливо подоткнув его с боков. - Так ладно-ли будет?
- Ладно. Ты только не уходи, я одна боюсь.
- Что ещё за новости, боится она... Я с тобой сидеть не буду, не маленькая, чай... Ладно, ладно, посижу, не плачь только. Спи, не бойся, я никуда не уйду, с тобой посижу.
Лидочка тревожилась не зря: на одной из барж разлилась нефть, Каспий пылал, пассажирам приказано было надеть спасательные жилеты и выйти на палубу. Но деваться им было некуда - кругом горела разлившаяся по воде нефть.
Это случилось ночью. Матросы колотили в двери кают, будили крепко спавших пассажиров. Пароход непрерывно гудел. Люди похватали пожитки, подняли с постелей детей и толпились на палубе, плача и моля бога о спасении.
Ночью, в пылающем огнём море, капитан вёл корабль, отчаянно ища выхода из огненного плена. Полина вместе со всеми стояла на палубе в спасательном жилете. А Лидочка сладко спала в каюте.
...Рита слушала и ужасалась: как могла она оставить ребёнка на верную смерть, а сама выйти на палубу и ждать спасения? Как могла рассказать дочери о своём поступке?
Но Полина считала, что поступила правильно: не надеясь на спасение, она не желала дочери мученической смерти в огне. Пусть лучше умрёт во сне, когда пароход потонет, - решила Полина. Посмотрела в последний раз на сладко посапывающую во сне Лидочку, заперла каюту и поднялась наверх. Сердце рвалось от желания схватить дочку в охапку и вынести на палубу, как поступили все пассажиры. Но Полина не сделала этого.
- Нет, ты только представь, сама спасательный жилет надела и на палубу вышла, а меня в каюте умирать оставила! - с гневом в голосе рассказывала мама, которая до сих пор не могла понять поступка своей матери, и простить не могла до сих пор. Рита представила - и содрогнулась...
Пароход непрерывно гудел, медленно продвигаясь среди огня и не находя выхода из страшного огненного лабиринта. Дети боялись и плакали, взрослые не могли их утешить, на палубе стоял крик и вой, и не было зрелища страшнее, чем это беспредельное людское отчаяние, перекошенные от страха лица, заходящиеся криком дети...
По лицу Полины градом катились слёзы, которых она не вытирала. Вот сейчас всё кончится. Кончится жизнь. Мгновенье непереносимой боли - и вечное небытие. Конец. Ведь нет - ни рая, ни ада, это всё люди придумали, чтобы легче было жить, легче было умирать. Нет ни рая, ни ада - только черная бездна. Ничто.
...А может, не мгновенье, может, боль будет долгой... Волосы, которые так любил гладить Степан, вспыхнут соломой. Синее шёлковое платье, которое так шло к её глазам, станет огненно-красным. Вместо синих глаз на лице будут зиять черные глазницы. Да и не будет - лица, которое так любил Степан. Кожа обуглится и лопнет, мышцы скрутит невыносимой болью, свернёт в чёрный клубок судороги... А потом придёт спасительное беспамятство, и Полины не станет. Степан её не дождётся. Не узнает, как она поступила с его дочерью. Не узнает, чего ей это стоило.
Полина могла бы не рассказывать дочери об этой страшной ночи, но - рассказала, когда Лида стала взрослой. Если бы не рассказала - Рита бы не узнала о том, что случилось на Каспии. И мама не узнала бы, потому что благополучно проспала до утра.
Капитан вывел-таки корабль из огненного ада, нашел проход, по которому пароход вышел из полыхающего огня. Пожар остался позади, свежий ветер отогнал гарь и копоть, высушил слёзы на лицах, вернул людям веру в жизнь.
Женщины плакали и прижимали к себе детей, матросы орали восторженно и обнимали всех подряд, радостно крича: "Вышли! Мы всё-таки вышли! И пароход спасли, и сами все живы, теперь - хорошо, теперь долго будем жить! Примета такая: если смерть обманешь, она другим разом прийти побоится, не сунется!".
Кто улыбался, кто смеялся, кто плакал, кто молился. Полина стояла молча, и слёзы всё лились по её лицу. Степан так и не узнал, сколько она их выплакала в эту страшную ночь. А Лидочка не узнала о том, что с ними случилось.
Проснувшись утром, дотянулась до иллюминатора и увидела синюю нескончаемую морскую гладь, белые барашки, белые пушистые облака и ослепительно-золотое солнце, которое, если на него долго смотреть, становится сияюще-голубым. И счастливо рассмеялась:
- Мама, уже хватит спать! Уже пора вставать! Мам, а нам ещё долго плыть? Я хочу долго! И есть хочу. Мам, а мы завтракать когда будем?
- Завтракать будут те, кто умоется, причешется и оденется. А неумытые голодными останутся, - как ни в чём не бывало сказала Лидочке Полина, и они пошли умываться. Полина с удовольствием вглядывалась в свежее дочкино личико, на котором не было и следа слёз, чего нельзя было сказать о других детях - наплакавшихся, невыспавшихся, надышавшихся гарью и нефтяными парами...
Лидочка, довольная и счастливая, носилась по палубе, кружилась волчком, раскинув руки, и радостно смеялась, сообщая всем, что они едут к папе, и папа будет их встречать и подарит ей подарок...
Пассажиры с удивлением смотрели на веселую розовощёкую малышку: пережить такую ночь, а утром бегать и смеяться - это просто невероятно. Ну и нервы у ребёнка! Бывает же такое...
================ Пришла беда - отворяй воротА
И снова Москва, радостные объятия тётки Александры и её бесконечные восторги по поводу того, как выросла Лидочка какой она стала красавицей, как похорошела Полина, как ей повезло с мужем... Приветы от сестёр, в которые Полина не верила, но притворилась, что верит, чтобы не обижать тётку.
И снова новый контракт, и снова Степан уехал, а Полина с Лидочкой осталась на съёмной квартире - ждать от него письма с новым адресом. На сей раз - им предстояло ехать далеко на восток, в Челябинскую область (в те времена Свердловскую), где в посёлке Горелиха Степан преподавал в Учебном комбинате товароведение и кулинарное дело. Устроившись, он написал Полине, и она, слёзно распрощавшись с тёткой Александрой, уехала к мужу.
Мама до сих пор помнит тот светлый апрельский день 1941 года - день, когда они уезжали. В Москве давно уже растаял снег. Семилетняя Лидочка стояла на задней площадке трамвая и смотрела на убегающие назад огни фонарей. Огней было много, и Лидочке казалось, что - праздник: так сияла вечерняя Москва, такой была нарядной и красивой... Лидочка смотрела и улыбалась, и ей хотелось крикнуть на весь трамвай: "А у нас тоже праздник! Мы едем к папе!"
... В Горелихе огней было почти не видно: дома утопали в снегу. В апреле здесь вовсю хозяйничала зима, и Лидочка радовалась: значит, можно кататься на санках. Интересно, а горки здесь есть?
Горки в посёлке были, но кататься Лидочке не довелось. Отец преподавал в Учебном комбинате и был всё время занят. Полина обещала дочке купить санки, но за ними надо было ехать в Шадринск, за семь километров от Горелихи, и Полина всё никак не находила времени...
В мае снег растаял. А в июне началась Великая Отечественная война. Учебный комбинат закрыли, в здании теперь размещался госпиталь. Из Горелихи пришлось уехать. Теперь они жили в посёлке Михонка, за много километров от Шадринска и от Горелихи, в которой для Степана не было больше работы. В Михонке же был райпотребсоюз, куда и устроился Степан. Полина по-прежнему нигде не работала.
В нелёгкое военное время, когда страна отдавала всё фронту, не хватало ни еды, ни одежды. Но Полина со Степаном не знали нужды. Лидочке купили красное плюшевое пальто. Полина с восторгом облачилась в роскошную шубу с воротником-чернобуркой и меховые сапожки.
Служебного жилья у них теперь не было, снимали две комнаты в частном доме. Новое жильё Полине нравилось - дом был уютным и тёплым, Полина застелила полы шерстяными дорожками с вытканными красивыми узорами, повесила на окна сборчатые занавески с фестонами, застелила нарядной скатертью стол, и пригласила хозяйку дома отметить новоселье.
Хозяйка оглядела до неузнаваемости изменившиеся комнаты и ахнула: "Ну, Полинка, навела ты красоту! Аж завидки берут!". Полина счастливо улыбнулась...
Жили в достатке: в райпотребсоюзе было всё, чего только не пожелаешь. Бери что хошь! А как было не взять, когда нигде ничего не купишь? Вот и брали... Брали-то все, а посадили - Лидочкиного отца.
Степана оговорила одна из работающих в райпотребсоюзе женщин - из ревности. Степан ей нравился, она "подъезжала" к нему и так, и этак, но Степан только посмеивался в усы. А однажды не выдержал и сказал: "Не обломится тебе Варька, зря стараешься. Я Полинку свою люблю и никто мне кроме неё не нужен. Так и знай".
Варвара от Степана отстала, но в душе затаила зло. И отомстила при первом удобном случаем: в Райпотребсоюзе обнаружилась растрата, и Варвара свалила всё на Степана: он-де накладные подписывал, он и брал! На свою беду, Степан доверял сотрудникам (как оказалось, напрасно) и подписывал бумаги не читая...
Отца посадили. В дом пришли незнакомые люди с красными повязками на рукавах и забрали Полину чернобурку и Лидочкино плюшевое пальто, и много чего ещё забрали. - До суда, сказали Полине. Если на суде Степана оправдают, вещи обещали вернуть. Полине дали подписать опись изъятых вещей. Полина хотела прочитать, что написано в описи, но не смогла - мешали слёзы...
- Да не убивайся ты, рано ещё - убиваться, - сказали Полине. - Разберутся с мужем твоим, если не виноват, отпустят.
Но Полина была безутешна: ей было жалко чернобурку. Остальное - золотые кольца и серьги, браслетку дутого золота, три чемодана с вещами и тюк ткани-мануфактуры - она успела загодя отнести в соседнюю избу и спрятать на чердаке. Как знала...
Лидочку всем было жаль - девочка приходила в школу потерянная, оглушенная свалившимся на неё горем - первым в её жизни горем. Лидочка любила отца, и не понимала, почему он ушёл от них и живёт в избе с решётками на окнах, в которой размещалась поселковая тюрьма. К избе примыкала веранда, а ещё был двор со старыми яблонями. "Заключённые" могли свободно выходить из "камер" во двор, но ворота охранял часовой, и уйти со двора было нельзя.
Лидочка приходила к отцу каждый день - у часового не поднималась рука задержать ребёнка.
- Стой, дальше нельзя! Свидания только по субботам, - грозно окликал он девочку. Но Лидочка, не слушая часового, пробегала через двор, бросив ему на ходу: "Я не на свидание, я к папе!"
Полина пекла для мужа его любимые лепешки, которые Лида приносила ему в узелке. Ещё она приносила отцу молоко и табак, и книги.
Оставленных Степаном денег пока хватало, Полина жила безбедно и, собрав для мужа узелок, отдавала его Лидочке со словами: "Неси-ка курортнику нашему. Сидит себе, табачок смолит да книжки читает. Чем не курорт? Работать не надо, кормят бесплатно, и крыша над головой есть" - смеялась Полина.
Она всё ещё верила, что Степана отпустят.. Муж никогда не был вором, он был честным человеком, а на него возвели напраслину... Ничего, разберутся, что к чему, и отпустят домой.
Но Степана не отпустили. После суда отправили в настоящую тюрьму, где-то далеко, за Челябинском. Лида не знала, где. И на сколько, не знала.
Забегая вперёд, скажу, что Степана впоследствии оправдали и даже принесли извинения. Виновных нашли, конфискованные вещи вернули. Но на складе, где они пролежали несколько месяцев, было сыро, и всё пришло в негодность: тюк материи покрылся плесенью, чернобурка разлезлась по швам, а Лидочкино любимое плюшевое пальто (из которого она уже выросла) превратилось в грязную лохматую тряпку. Но вернули всё - по описи, и жаловаться было некому...
======================== Совсем одна
Когда Степана увезли, не позволив даже проститься с женой и дочерью, у тридцатилетней Полины случился удар - правая нога отнялась и перестала слушаться. Полина лежала пластом, не замечая пришедшей из школы Лидочки, которая в этот день так и не дождалась ни обеда, ни ужина.
- Мам, а мы когда обедать будем? Мам, а почему ты лежишь, ты спать хочешь? А обедать - когда? - Но Полина не вставала и не отвечала на вопросы, и слёзы не переставая текли из её синих глаз.
Вечером Полину увезли в поселковую больницу, и семилетняя Лидочка осталась одна. Хозяйка, у которой они снимали комнату и которой Полина заплатила за месяц вперёд, варила для девочки картошку и каждый день приносила и ставила на стол большую кружку молока, как договорились с Полиной. На этом заботы о девочке кончались - об остальном договора не было (и денег тоже).
Лидочка скучала по маме, но не плакала: маме не больно, она сама сказала. А ещё сказала, что в больнице ей хорошо, там её ножку вылечат и научат ходить, и мама вернётся домой. А пока Лидочка будет её навещать. Она ведь уже большая и ничего не боится.
И в доме она не одна - за стеной хозяйка и хозяйкина семья, а на столе, как при маме, стоит кружка с молоком. Мама всегда приносила ей вечером в постель эту кружку, Лидочка выпивала молоко и сладко спала до самого утра.
Как же теперь быть? Кто принесёт ей молока? Лидочка не выдержала и заплакала. Вылезла из-под одеяла, босиком прошлёпала к столу и взяла кружку. Молоко было таким, как всегда. Только мамы не было...
Утром её разбудила хозяйка: "Вставай, картошка на столе. Школу проспишь, вставай, Лида!" - И увидев, что девочка открыла глаза, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Обжигаясь и дуя на пальцы, Лидочка кое-как очистила картофелину, обмакнула её в соль, надкусила и, скривившись, положила обратно в миску. Без молока картошка казалась невкусной.
Тётка Вера приносила ей молоко днём, когда Лидочка возвращалась из школы. Половину кружки девочка выпивала в обед, половину оставляла на вечер. Кружка большая, почти поллитра входит, и по расчетам тётки Веры молока девочке вполне хватало - маленькая, худенькая, в чём душа держится, много она не выпьет, поллитра девчонке хватит за глаза.
Тётка Вера не знала одного: молоко было таким вкусным, таким восхитительно сладким, что как ни отмеряла Лидочка "норму", молоко само текло в горло, и на утро в кружке ничего не оставалось.
Лидочка посмотрела на пустую кружку и равнодушно отставила миску с картошкой, уже привычно не чувствуя голода и думая о своём...
Шли дни. С утра Лида съедала картофелину с солью и отправлялась в школу, грызя по дороге сосульку. А после уроков, бросив на стул портфель и забыв про обед, бежала в больницу к матери. Полина с тревогой вглядывалась в её похудевшее лицо и запавшие глаза, под которыми залегли голубые полукружья.
- Тётя Вера картошку тебе варит? А молоко даёт? Каждый день? - расспрашивала Полина, и девочка кивала в ответ.
- Мама, когда твоя ножка ходить научится? - спрашивала Лидочка. Она ничем не могла помочь маме, а ей так хотелось! Ещё ей хотелось остаться в больнице с мамой, но врачи не разрешали, врачам было всё равно, что дома её ждёт одинокий вечер, уроки, которые придется делать одной, без подсказок, и молоко, которое ей никто не подаст в постель.
Лидочка думала-думала и придумала игру. Ложилась в постель и капризно тянула: "Пить хочу...". Потом вставала, брала со стола кружку и осторожно поднеся к кровати, говорила маминым голосом: "На вот, пей. Тётка Вера вечером доила, тёплое ещё молоко-то... Пей да ложись".
Поставив кружку на пол, Лидочка ложилась, укрывалась одеялом до подбородка и притворялась спящей. Потом откидывала одеяло, садилась на постели и с наслаждением выпивала молоко.
Со вздохом вылезала из-под одеяла, относила кружку обратно на стол и с чувством исполненного долга ложилась в постель - теперь уже по-настоящему. Лежала и слушала голоса за стеной.
От молока в животе было приятно и немножко холодно (тётка Вера, пользуясь тем, что Полины нет, приносила ей снятое, из погреба, а в избе было не жарко, и молоко даже вечером было холодным), от голосов за стеной - уютно и не так одиноко.
Глаза сами собой закрывались, и девочка мягко падала в молочные облака, взбитые в крепкую пену, среди которых круглился ярким желтком солнечный диск, про который учительница говорила, что он очень горячий и греет землю, и от его тепла тает снег, растёт трава, цветут цветы и зеленеют деревья.
Лидочка осторожно погладила тёплый солнечный бок и сказала: "Не бойся, я тебя не съем, я наелась уже... молока из облаков".
В окно заглянула луна, прошлась по чисто выметенным тканым дорожкам, осветила этажерку со звонко тикающими ходиками, стол с аккуратной стопкой учебников и тетрадок... "Молодец! Дорожки подмела, ходики завела и уроки все сделала" - похвалила Лидочку луна. Лидочка спала и улыбалась во сне. Она уже привыкла - одна.