Кто же может рассказать о войне, как не тот, кто её помнит. Несмотря на то, что мне в страшном сорок первом было всего 5 лет, я очень чётко вспоминаю многое, что видел своими глазами. Помню детали, лица, имена и молитвы, что учила меня баба Феня. Она как и другие мои бабушки была православной, глубоко верующей.
Я забыл многое, что было после, например, как в школе меня принимали в пионеры. Но война - осталась во мне навсегда. И пока я жив, попытаюсь об этом рассказать.
Немцы были в Мещовске всего три месяца: вошли 6 октября 1941 года и отступили 7 января 1942 года, после поражения под Москвой.
О немцах в Мещовске своих наблюдений у меня почти не осталось. Несколько услышанных. Говорили, что кто-то видел как вели по улице пленного партизана. Он был в одном нательном белье, связан и шел босиком по снегу. На площади Ленина сделали виселицу, и партизана повесили. На груди его прикрепили доску с надписью "партизан". Но я не выходил из дома и ничего этого не видел. Только представлял этот
ужас.
Еще меня поразил рассказ о том, что немцы сразу, как заняли Мещовск, прямо на центральной площади прибили к столбам жерди и, садясь на них, свесив задницы, справляли нужду. Даже среди бела дня. "Вот тебе и высокая культура!?" - думал я, но сам этого тоже не видел.
Мама и бабушка Дуня решили отправить меня и мамину сестру Дусю в деревню. Моей тете Дусе было тогда 20 лет, с её красотой оставаться в городе стало опасно. Идти решили в Мощинцы, деревню всего в 2-х километрах от Мещовска, где жила бабушка Феня.
Выбирались вечером, почти в темноте. Дуся запачкала сажей лицо, по-старушечьи завязала платок. На мне было тяжёлое зимнее пальтишко, на голове сверху шапки тоже платок, завязанный под мышками на спине.
Больше всего врезалось в память, как Дуся дрожала от страха. Даже зубы у нее стучали, и она не могла говорить. Самый колотун её охватил, когда мы подходили к мосту через нашу невеликую реку Турею.
Мост на Серпейском большаке охранялся, а на старом деревянном мосту возле бани - подсказали люди,- часовых ещё не поставили. Мы и перешли его, дрожа. Идти ж нам, минуя мосты и дороги, было невозможно из-за глубоких непроходимых снегов.
Потом шли по расчищенному Серпейскому большаку и свернули влево по просёлку в лощину. Лощина возле Мощинец было глубокая и страшная. Склоны её заросли кустарником и подлеском - здесь, наверняка, водились волки.
Светила холодная маленькая луна в радужной зимней шапке, скрипел под ногами снег. По искристому пути передвигались вместе с нами две округлые наши тени, лунные тени ночного неведомого мира.
Маленький мальчик и замаскированная недоучившаяся студентка боялись воображаемых страхов: я всё ждал, что из-за кустов выскочат длинные серые звери с огромными зубами, а Дуся боялась зверей других, в зелёных шинелях и с автоматами - врагов-немцев и дезертиров-отщепенцев, шатающихся по лесам и грабящих невинных жителей.
Шли-то по городу и за городом от силы минут сорок. Но бегство из оккупированного Мещовска в тихую бабушкину деревню запомнилось.
Несколько дней в Мощинцах прошли совершенно спокойно, будто и войны не было. Днём, сидя на лавке, я смотрел в низкие маленькие оконца на улицу, а вечерами даже гулял с Дусей возле бабушкиного сарая, её амбара, стожка сена. Бабушка Феня была единственной в деревне единоличницей, в колхоз так и не записалась, говорила - не божественный это умысел, не крестьянский, работать в общий котел и ждать, когда тебе подадут. Жилось своим трудом ей не сладко: корову держать не позволили, крутилась у кур, поросят, занималась огородом. Сено из неугодий заготавливала на всякий случай - на подстилки, матрацы, ещё расплачивалась сеном за молоко с нерадивыми соседями-колхозниками.
Кормила она нас вкусно. Не часто в деревне умеют готовить еду, а наша бабушка умела. В русской печке пекла хлеб. Картошка-толчёнка, огурцы, капуста со специями, душистое с чесночком сало : всё было у неё - лучше не сделаешь!
Однажды за окнами затрещали немецкие мотоциклы, по домам забегали люди в шинелях. Мы замерли в страхе, ожидая незваных гостей. Скоро стукнула дверь и в горницу шагнул невысокий, в синей шинели, солдат с винтовкой. Неожиданно он небрежно как метлу бросил винтовку в угол, потёр руки с морозца.
- Хозяйки, не бойсь! Я не немец, мадьяр я, венгр, значит. В интендантском взводе. Реквизируем для фрицев живность - коров, значит, свиней... У вас есть что-нибудь?
- Маленький... поросенок, - сказала баба Феня.
- Маленьких фрицы не жрут. Скажу, что у вас ничего нету. Чайком не погреете ?
- Как же. Раздевайтесь, есть у нас чай, - радостно засуетилась бабушка.
Венгр посмотрел на Дусю, заулыбался.
- О, русская красавица...У меня в Венгрии такая же красивая жена, только брюнетка. И двое детей. Сейчас покажу фотокарточку...
Наши страхи прошли. Венгр казался совсем не вражеским солдатом, а каким-то залётным гостем. Небрежно сунул мне в руку пару ирисок, ничего не сказав, даже не глядя, всё внимание уделив моей молодой тётушке. Я без спроса тоже подошел к столу и посмотрел фотографию его улыбающейся семьи. Подумал, что наша Дуся "всё равно красивше".
А венгр с Дусей заболтался. Он говорил, что ни разу не выстрелил из своей винтовки и, Бог даст, не выстрелит, а русский язык знает потому, что до войны учился на тракториста у нас в ФЗУ.
Прошло больше часа. Венгр выглянул в окно и ахнул:
- Это же меня уже фрицы ищут!.. Век бы они нас не видели. Но нужно бежать от греха...
Когда одевал шинель, за стеной, в пристройке, громко хрюкнула свинья - была она у бабушки уж не такая маленькая. Венгр услышал, всё понял, засмеялся.
- Говорите, значит, маленький поросёнок... Пусть растёт, обману фрицев. Я-то с вами не воюю. Не поминайте лихом доброго мадьяра...
Убежал. А мы его запомнили.
Немцы в этот раз успели переловить всех наших кур - не поймали одну мою курочку Рябу, и она исправно несколько дней несла мне каждое утро по яичку.
Опять было затишье. Тихо настал 1942 год, а на Рождество Христово со стороны Серпейска в Мощинцы нестройной колонной вошла рота наших красных солдат. Радость была как при конце войны. Вся деревня бросилась угощать служивых, несли молоко, яйца, сало, - кто чем богат. Солдаты давали сахар ребятишкам. В роте находилось много раненых, в том числе неходячих, которых несли на носилках. Бабушка Феня предложила, чтоб и в нашем доме положили на время бойцов, а Дуся, мол, пока за ними поухаживает.
Под раненых заняли три дома. У нас разместили 13 человек. На полу горницы расстелили сено, раненых положили на шинели, одеяла.
Помню, что один солдат был вовсе не ранен - у него просто очень болел живот, и командир разрешил ему у нас отлежаться. Его положили на полати.
Оставшиеся налегке солдаты заспешили в сторону Мещовска, где слышалась канонада и вероятно шёл бой. Пошли по нашей памятной лощине. Только помахали им вслед, через несколько минут совсем рядом из лощины послышались пулемётные и автоматные очереди. Люди разбежались по домам, но лающие выстрелы скоро затихли, и в деревню вкатились на своих мотоколясках немцы. Все наши красноармейцы, недавно весёлые и бодрые, человек 60 - 70 остались на дне злополучной лощины. К нам же опять пришла война.
Немцы будто бы всё знали и сразу окружили дома с ранеными. В наш дом зашел длинный, как глист, солдат с автоматом, гортанно крикнул:
- Вег, шнеллер... Быстро уходит вон... Вон!
Дрожа от страха, мы кое-как натянули на себя тёплую одежду. Взять ничего не смогли, нас вышвырнули на улицу. Немец проводил Дусю и бабушку по спине прикладом, меня успела прикрыть Дуся.
Мы отбежали к сараю, дальше идти было некуда - снег по пояс, стояли и смотрели, что делают немцы с нашим домом.
Дверь они подперли бревном. Хотя окна были узкие - в них не мог пролезть взрослый человек,- их тоже накрест забили досками... Всё делалось быстро и организованно по командам какого-то ефрейтора. Несколько солдат бензином из канистр облили завалинку дома, двери, стены; один солдат факелом все это поджег со всех сторон. Дом вспыхнул быстро и ярко.
Немцы с автоматами наготове немного постояли у двери и окон. Но никто из раненых не пытался вырваться из пламени. Раздались только один или два душераздирающих крика. Мне почудилось,что я узнал голос бойца, у которого болел живот.
Но пламя разгоралось, и крик умолк. Пламя спеленало весь дом светлой смертельной одеждой.
На деревне так же, как наш, горели ещё два дома, в которых оставались раненые красноармейцы.
Нас, троих несчастных свидетелей, словно охватил паралич - молчали и в глазах отражалось пламя. Неожиданно один из автоматчиков, возможно тот, что выгонял нас прикладом, торопливо пошёл в нашу сторону. " Ну, все..." - остановились у троих сердца. Но немец шёл не к нам. Моя верная курочка Ряба вылезла из-под сарая и, пробираясь ко мне, застряла в сугробе. Немец заметил её и пытался поймать. Курица из последних сил вырвалась, отпрыгнула-отлетела на несколько метров.
Немец сдернул с плеча автомат и прошил ее короткой очередью, пригвоздив к сугробу. Подошёл к ней, проваливаясь в снег, и руками в перчатках злобно оторвал ей голову. Снег окрасился кровью. Немец пошёл к своим, держа мою курочку за ноги и отряхивая с нее кровь. И вдруг посмотрел на нас. Рука его потянулась к автомату. Но вторая рука была занята курицей. Немец криво усмехнулся и автомат не снял.
Это врезалось в мозг резцом - кривая усмешка врага, подарившая жизнь.
Прошло меньше часа. Немцы уже сделали свое чёрное дело, сели на мотоциклы и уехали в сторону Мещовска. Мы стояли у сарая не двигаясь, боясь стронуться с места. Первым сорвался я, малыш:
- Дуся, бабушка, пойдёмте в город, к маме, пойдёмте! Тут недалеко, город же виден, колокольня...- и пытался тащить их за руки в сугроб.
- Там бой, война. Слышишь стрельбу? Видишь - дым. Туда нельзя, - говорила бабушка.
- Но как же мы? Куда же мы? - заливался я слезами и весь дрожал.
Стены и крыша нашего горящего дома уже рухнули. Из пламени торчала только, как обгоревшая кость из могилы, кирпичная труба. Потом подошёл кто-то из деревенских, отвел нас в сельсовет. В большом каменном доме собрались все погорельцы. Устроились, сидя на полу у стены, и я, привалившись плечом к Дусе, уснул.
Проснулся утром. Было светло, солнечно, морозно. Я выглянул в окно и первое, что увидел - свою торопящуюся весёлую маму. Она принесла оживление всем.
- Мещовск освободили. Много разрушено и сгорело домов. Но ничего...Вы здесь натерпелись страху - теперь больше боёв не будет. Знаете, какая у нас сила!? Немцы уже не вернутся!
Я радовался, что мама такая жизнерадостная, ладная, светлая.
Это с ней пришло солнце, и она - моя. Я как уцепился ей за руку, так и не отпускал.
Мы пошли посмотреть пепелище. Развалины бабушкиного дома ещё тлели, а сама баба Феня, подвязанная черным траурным платком и горестно поджавши губы, уже копалась в головешках, доставала какие-то чугунки, металлические несгоревшие предметы - ухваты, вилы, топоры, лопаты.
Я плотнее прижался к маме: вдруг в пепелище обнажатся останки сгоревших солдат, вдруг раздастся стон из обрушившегося подполья?
Ещё страшнее, если вдруг встанет чёрный от сажи скелет и протянет к нам обгоревшие руки!
Маленькое мое сердце сжалось от ужаса. Но светило солнце. " Я теперь уже выдержу всё, со мною рядом мама, с ней ничего не страшно. А раненые сгорели, даже кости их стали золой. Хорошо бы, чтоб Боженька прямо из горящего дома забрал их к себе на небо!.."
Бабушка Феня так нам и говорила и никогда не рассказывала, чтобы что-то откопала от исчезнувших в огне мучеников. Я спрашивал: "Даже пуговицы не нашла солдатской, со звездой?" - "Нет, внучек, не было там даже пуговицы".
Своё горе погорельца и выпавший на ее долю ужас войны бабушка Феня, как всю свою жизнь, решила перенести в одиночку, на своих хрупких терпеливых плечах. Несмотря на уговоры мамы и Дуси, она не пошла с нами в город, осталась в Мощинцах.
И в последующие дни - лишь изредка у нас ночевала. Оборудовала под жильё избежавший огня свой амбар, добротное, по её запросам, деревянное строение, не хуже дома, только без окон. Поставила железную печку -"буржуйку" и жила в амбаре, как мышка, спасшаяся с утонувшего корабля. Мы чаще ходили к ней в гости, чем она к нам...
Возвращались в Мещовск мы, городские свидетели войны в деревне, по верхней дороге, минуя лощину,- боялись увидеть там побитых русских солдат.
Вошли в город по каменному Серпейскому мосту в начало главной Мещовской улицы Революции. За мостом дымились, ещё догорали два больших трехэтажных дома. Мама объяснила, что в этих домах размещался военный немецкий госпиталь, полный раненых. И немцы, отступая, взорвали эти дома и сожгли вместе со своими же немцами.
Значит, принято у них, фашистов, сжигать раненых, хоть чужих, хоть своих. Было ведь только начало 1942 года. Немцы проиграли всего лишь первое сражение, под Москвой, отступили, но не сдались. Неизвестно, сколько сражений они ещё выиграют и проиграют. Это моей маме был бесспорно ясен исход войны - у неё и мысли такой никогда не было, чтобы русских победили. Но немцы не знали того, что знала моя мама. Так зачем же сжигать живьём беспомощных наших, беспомощных своих? Непонятна нормальным людям фашистская логика.
На нашей улице Сталина, дома, нас радостно встретила бабушка Дуня. Шум был большой - бегали соседи, заходили беспрерывно боевые офицеры, наши, родные. Особо они зачастили, как увидели красавицу
Дусю.
Следующие два дня радость несколько поостыла, потому что все взрослые города ходили на места боёв помогать санитарам убирать убитых. Больше своих, чем немцев. Очень много солдат погибло при освобождении Мещовска. Наступали наши части со стороны Сухинич,
а там ровное пустое поле, укрыться негде. Немцы окопались за городом и косили наших, как траву.
Не умели мы ещё воевать. Свернули бы на километр в сторону, туда, где русло реки, кусты, овраги; и немцы их здесь не ждали. Нет, наши герои шли напролом, прямо по большаку. И умирали за Родину, за Сталина.
Но жертвы забываются в пылу победы. Горе потрясает людей, когда касается их лично.
В доме бабушки Фени сгорело мое свидетельство о рождении. Через несколько лет мама выписала мне дубликат, но так как все регистрационные книги ЗАГСов тоже смела война, мама сделала меня на год моложе. Главное для неё было лишний год получать алименты от бросившего нас отца. Из-за своего нового 1937 года рождения я позже пошёл в
школу, возможно, больше понимал при своем "меньшем" возрасте. А что мне лишний год придется работать до пенсии, так до неё ещё нужно дожить!
Так близко зацепившая меня трагедия войны буквально отражена в моих документах - нечистых подлинниках истории. Ужас пепелища я ношу в душе как шрам, как встречу наяву с кошмаром, с которого началась моя осознанная детская жизнь.