Не суди, не ряди в свой обряд мой языческий ветер...
Не скули над душой, сделай милость, бездарный пророк!
У небесного снайпера я так давно на примете,
Что при случае он не замедлит нажать на курок...
...Моя кровь есть во всём, что когда-либо мной было спето -
И не стоит искать в моих песнях чего-то ещё...
А.Земсков.
* * *
Несколько лет назад я неделю жил на берегу лесного озера в палатке. Мне до такой степени всё осточертело, что я не желал видеть людей. Вообще. Я знал, что это пройдёт (еврей Соломон был мудрец...), но тогда не хотел, чтобы проходило, потому что на берегу было хорошо.
Правда, именно в такой ситуации один мой герой (герой моей книги - да, я пишу книги!) пытался покончить с собой. Но у него была осень и личная драма. У меня было хорошее лето, а личная драма осталась в далёком 1991-м (я не о распаде СССР в данном случае...).
Утром шестого дня я понял, что добиваюсь у своего отражения ответа на вопрос: "Кто я?" Громко. Вслух.
Тогда я понял, что надо возвращаться.
К людям.
* * *
Я долго думал, выкладывать эти воспоминания здесь - или нет. Они уже лежат... на... в... в ещё одном месте, но там они доступны не всем, а это - очень личное.
Так я думал сначала. А потом решил - выложу.
Всё равно того мальчика, о котором тут рассказывается - давно уже НЕТ.
* * *
Дело было так. Мы - когда мне было 11-12 лет - два лета - с мая по сентябрь - играли в войну. Огромной кодлой, человек полтораста. Было четыре команды. Играли очень серьёзно - в лесу, на стройках заброшенных (их тогда у нас было полно), с деревянным оружием, но и с самострелами в виде винтовок, которые стреляли проволочными скобками (очень больно, надо сказать...) Правила были очень чёткие, даже клялись их соблюдать, чтобы ссор не было и было интересней. Первый год было более-менее нормально. А на второй год мы начали остальные команды побеждать (книжек начитались, тактики военной, пулемёт завели, самодельные радиостанции, туда-сюда - короче, по-настоящему их переиграли!). Они против нас объединились. Опять ни фига не выходит - бьём их. Ну и пошла игра ожесточаться... Что интересно - правила боя все соблюдали "до последнего"! А в остальном... Я, например, в первое лето в плен попадал (редко кто не побывал ни разу). Посидел со связанными руками в шалаше, узлы растянул и через заднюю стенку выбрался. И на второе попал - во время арьергардного боя. Прикрывал отступление. Тут мне и сделали "велосипед". Не с соломой, а с бумажками. Я сперва не верил, что будут на самом деле, а потом... Короче, я ничего не рассказал только потому, что не успел - нагрянул Санёк со своей штурмгруппой и меня отбил. И буквально через три дня нам попадается как раз тот пацан, который больше всех усердствовал. Я его в сарай завёл, привёл своего кобеля-овчара и стал уськать - так, чтобы он зубами прямо около коленок клацал, а не доставал. Говорю: "Сейчас я тебя попугаю как следует, а потом спущу и он тебе... - ну, тут назвал всё это, - ...отхватит, а я скажу, что он сорвался..." У меня собаки всегда хорошо выучены были - пена летит, клыки клацают, рык стоит... Тот пацан сперва просто трясся, потом заревел, а потом обмочился. Тут у меня просветление наступило, мне его ТАК ЖАЛКО СТАЛО (непредставимо, тоже почти до слёз!), я отпустил его по-тихому... Было - одного нашего пленного за руки повесили, у другого всю одежду забрали, водили своих девчонок на него смотреть, а потом на стройке посреди города оставили, хорошо, что мы его нашли, а пришлось бы ему ночью домой пробираться... Мы с другой стройки из подвала вражеский отряд дымовыми гранатами выкуривали (самоделки из пластмассы, не знаю, делали вы такие в детстве, или нет), а когда они оттуда вываливались - руки выкручивали, на колени - и в затылок "расстреливали" (насмотрелись хроник...) Наверное, в конце концов доигрались бы до убийства, но вовремя опомнились, игра ушла к младшим, у них быстро угасла, а мы занялись кто чем - лично я туризмом и вплотную стрельбой, фехтованием, гандболом... Кстати, до сих пор о той игре вспоминаю с ностальгией и даже с благодарностью. Просто навскидку - мы поняли, как легко сделать человеку больно и как больно бывает самому (у очень многих современных ребят этого нет из-за компьютера, как говорится - "он исчез под передком мчащегося грузовика с истошным воплем: "Перезагрузка-а!!!"). Однажды - в самом начала - я себе в ногу выстрелил из своего самострела. В меня ещё ни разу не попадали, а я - попадал и думал: "Чего они так пищат и вертятся, ну неужели так больно?!" Залез на крышу и пальнул. Господи, я там ужом закрутился и взвыл. А какой был роскошный синячище...
* * *
Лежу, привязанный к доске, тяжело дышу, дёргаюсь. Вырваться, конечно, не могу, просто ещё не отошёл от драки, когда навалились из кустов и скрутили, потом - тащили сюда, в развалины сторожки, в "штаб". Уроды, вот у нас штаб - другое дело... Вокруг собрались все, человек тридцать, толпа. С меня стаскивают кеды, носки... Один из мальчишек методично рвёт на полоски газету. Я понимаю, что они собираются делать и не верю, хотя становится очень страшно. Ору:
- Да вы чего?!
Вокруг - вражеские лица. Сейчас я понимаю, что на многих лицах была скорее жалость, сочувствие, но тогда мне они казались по-настоящему вражескими, тем более, что многие улыбались... Дёргаюсь снова, опять ору:
- Ничего не скажу, не скажу!
Так ПОЛОЖЕНО себя вести, на самом деле мне всё страшнее и страшнее. Длинные, почти в метр каждая, полоски газеты. Название помню - "Советский Спорт". Пытаюсь дёргать ногами, чтобы не дать вставить полоски между пальцев - куда там. Один из мальчишек чиркает спичкой, спрашивает командира:
- Поджигать?
- Поджигай.
- А-а-а, не надоОООО!
Ещё не подожгли, но я уже ору от ужаса. И вот:
- СКАЖУ-У-У-У!!!
Щёлк, щёлк, щёлк - шпонки. Стреляют наши. Сумятица, беготня. Меня Санек стаскивает буквально с доски, я всхлипываю. Никто не смеётся. А я в ужасе думаю: НЕУЖЕЛИ НАШИ СЛЫШАЛИ, КАК Я ОРАЛ "СКАЖУ!" ?!.
...Он стоит неподвижно и ревёт - тихо ревёт, чтобы ещё больше не разозлить моего пса, которого я науськал как следует и удерживаю теперь только силой хозяйского авторитета. Тот самый пацан, который собирался поджигать бумагу.
На штанах - мокрое пятно, большущее.
Сам не понимая, что со мной, оттаскиваю собаку. Стыд? Жалость? Мальчишка смотрит неверяще, он ПОВЕРИЛ, что я его затравлю, ему же тоже всего двенадцать лет... и он мне никакой не враг, мы же прости играли!!!
За руку вытаскиваю его на огороды чёрным ходом. Толкаю в спину:
- Иди. Беги, беги скорей.
Он бежит. Спотыкается, падает. Ползёт на четвереньках, вскакивает, бежит уже по-настоящему...
... - А пленный где?
- Сбежал, я не уследил.
Вадим меряет меня взглядом и шевелит губами: "Отпустил?"
Киваю, прячу глаза. Стыдно сразу перед всеми. Стыдно - и в то же время почему-то радостно.
За сараем плачу навзрыд. В следующие три года не уроню ни слезинки...
* * *
Костёр горит на лугу недалеко от реки, там, где луг и река разделяют город и пригород. Октябрь, самое начало, но очень тепло, вечер тёплый. Уже темно. Мы сидим вокруг огня - почти десяток мальчишек. Мне двенадцать. Мы сидим и молчим, только время от времени кто-то подбрасывает ветку или досочку в огонь. Пламя вспыхивает ярче.
Мы не печём картошку, не играем, даже не разговариваем. Мы сидим уже долго, даже не видим, что стемнело. Сейчас начнутся визиты родителей, кого-то уведут с руганью, кто-то уйдёт молча или вообще сам. Но пока - просто сидим...
...Я возвращаюсь один, мне тут два шага. Иду и не спешу. Темно, надо мной - звёзды, звёзды, много, крупные и яркие. Я иду с задранной головой, смотрю вверх. Потом останавливаюсь, оборачиваюсь.
Костёр всё ещё горит. Около него сидит один человек.
Я иду обратно. Быстро. Я почти не знаю этого мальчишку (а сейчас даже не вспомню имени).
- Ты чего?
Он поднимает глаза - ресницы рыжие от пламени:
- Ничего.
- А чего домой не идёшь?
- Так... - вечный грустный ответ, когда плохо, а говорить не хочется. - Посиди ещё тоже, - вдруг просит он.
Сажусь. Сидим молча.
За мной приходит мама - не выдержала. Мальчишка остаётся сидеть у огня...
...Сейчас большинство ребят не умеют молчать. Тогда умели даже самые худшие из нас.
* * *
Когда я первый раз ночевал в лесу один - мне было 13 лет.
Так получилось, что я вынужден был сделать это. Думал, что догоню группу, но был неопытен - и понял, что ночь застанет меня в лесу, на берегу небольшого озера, где до темноты я еле-еле успел натаскать груду хвороста и развести костёр, около которого уселся на разостланном одеяле за экранчиком из сосновых веток.
Солнце садилось долго-долго, в просвет между деревьями на другом берегу озера. Стало красным, и вода тоже покраснела. Я сидел, пил чай и смотрел на то, как оно гаснет. Когда солнце исчезло совсем - я подбросил в костёр полешек потолще...
...и мне стало страшно.
Темнота вокруг костра сделалась густой и непроницаемой. В ней крались шорохи и жуткие звуки. Так страшно может быть только мальчишке, девчонки боятся не так и их страхи не бывают такими вещественными.
В те времена я ещё не знал, что можно бояться людей. И не думал ни о какой нечисти (в неё я искренне не верил). Я ПРОСТО БОЯЛСЯ, и этот страх крутил и мял меня, пока я не сжался в комочек, закрывшись одеялом и боясь даже громко дышать.
Потом я подумал - костёр! Костёр выдаст меня, его же видно издалека! Вскочив и пища от страха, я раскидал костёр и затушил его, как мог. И снова забрался в палатку из одеяла, совершенно уверенный, что уж теперь-то, в темноте, мне спасения нет никакого...
Честно сказать - я не знаю, как пережил ту ночь. Серьёзно. Она тянулась так долго (июньская ночь!), что я понял: утра не будет, ночь навсегда. Я не смыкал глаз и впервые в жизни понял, как это бывает - когда замирает сердце.
Когда настало утро - от меня осталось очень немногое. Так - комочек протоплазмы, который почти бегом ринулся по маршруту - к людям...
...Ребята и девчонки балдели и завидовали моему рассказу. Я задирал нос и поднимал бровь.
И ещё - я ЗНАЛ, какой я трус. От себя это спрятать не удавалось, и временами от осознания своей трусости у меня опять перехватывало дыхание...
* * *
Когда я ночевал в лесу один второй раз - где-то через год - я, поев и выпив чаю, лёг, завернулся в одеяло и... уснул.
* * *
- Скорей возвращайся...
- Не то.
- Я буду ждать тебя!
- Не то!
- Я буду верна тебе!
- Не надо!
- Они хотят помешать тебе, они положили сырой порох!
- ВОТ.
Х/ф "Тот самый Мюнхгаузен"
Летний вечер, тепло, почти темно - в парк толком не долетает свет фонарей около кинотеатра. Последний сеанс кончился, одиннадцатый час. Только что мы смотрели "Абдулла", но пока не говорим, перевариваем увиденное (в третий раз за последние два года). Игорь спохватывается:
- Э, а который час?
Вадим часов никогда не носил. Я свою недавно подаренную "ракету" на случай драки - вещь весьма вероятная за последним сеансом - оставил дома. Жмём плечами, переглядываемся. Вопрос не праздный, Игорю нужно к полодиннадцатого быть дома. Мне - тоже не помешало бы.
Впереди из параллельной аллеи выходит девчонка. Идёт неспешно, явно отдыхает. Мы устремляемся к ней. Честное слово, безо всяких задних мыслей.
- Девушка, который час? - интересуется Игорь, тормозя перед идущей. Она меряет всех нас спокойным взглядом. Девчонка рослая, выше Вадима (а он самый старший из нас, хотя и не самый высокий). Тугая косища - на грудь. Красно-белый (в темноте кажется чёрным с белым) спортивный костюмчик, кроссовки. Чуть улыбается и, не повышая голоса, говорит:
- Пст.
Из параллельной аллеи вымахивает - в два прыжка - огромная чёрная тень. Немая сцена. Трое мальчишек. Девчонка. Огромный дог наклоняет голову в одну сторону... в другую. Думает - с кого начать.
- Что вы хотели узнать? - голос у девчонки доброжелательный, звонкий, но не пронзительный.
- М-мы собственно... - бормочет Игорь. - Нам можно дальше идти?
Как он потом признался - он не притворялся, испугался реально. А я...
Не помню, чтобы я испугался. Я стоял и думал, что у неё самый красивый в мире дог. И что так и должно быть - у самой красивой в мире девчонки.
Мне не очень нравится, когда, говоря о любви, учёные рассуждают о разных запахах-феромонах и их полном совпадении - вот, мол, и любовь с первого взгляда. Но что-то ТАКОЕ всё-таки есть, наверное... Иначе этого никак не объяснить. Я стоял и смотрел. И даже когда ребята пошли - я остался стоять, только через несколько секунд спохватился...
Не помню, что и как мы потом о ней говорили.
Мне будет четырнадцать через два месяца.
* * *
Глаза у неё зелёные - широко поставленные, большие. А волосы русые и мягкие... наверное. Я не прикасался... Но когда распускает косу - как волна идёт по плечам, по спине, по...
Я пригласил её не в кино, не на дискотеку, не в кафе. Просто - с шумом в ушах - подошёл к дому, где она жила (я легко узнал адрес Девчонки С Догом), открыл калитку и решительно поднялся на крыльцо. И позвонил. Внутри бухнул дог, а потом открыла она. И я почувствовал себя идиотом. Больным на голову. Полным кретином. Глупый пацан, каких десятки на городских улицах, припёрся к НЕЙ. И глаза сейчас, как у больной овчарки, точно. И волосы наверняка растрепались. И вообще - ЗАЧЕМ Я ПРИШЁЛ?!
Самая ужасная мысль.
- Ой, а я тебя помню, - вдруг сказала она, и дог просунул свою голову где-то на уровне подмышки. Кивнул: я тоже, мол; сейчас его жрать, хозяйка, или потом? - В парке, три дня назад.
Я тоже киваю. В голове пусто. На языке пусто. У меня так не бывает, я слова нахожу всегда. Но не сейчас. Сейчас меня хватает только на то, чтобы переступить кедами на досках крыльца после этого дурацкого кивка.
Скрип.
- Ну заходи, чего стоишь? - спокойно предлагает она.
Дог разочарованно вздыхает: что, есть не будем?
Я захожу. Шнурки у кед, конечно, не развязываются. Мне хочется реветь от злости и стыда. Потом выпрямляюсь, вижу себя в зеркале и обмираю - мама родная, пугало.
Сейчас она спросит, зачем я пришёл - и я точно умру.
- Слушай, - вдруг спрашивает она, - а правда, что на плотине можно в нашей речке купаться? Ты же мальчишка, ты должен знать.
- Правда, - опять киваю. И неожиданно говорю: - Пойдём, я покажу, где?
- Пойдём.
Мда. Плавать я не умею. И скоро она об этом узнает. Но пока - пока мы будем туда идти, а это почти час!!!
* * *
- Ну и чего ты стоишь, щенок? - печально спросил он, замерев надо мной.
Я лежал на животе и широко открытым ртом откусывал воздух. Пытался дышать. Дышать не получалось, и мне ужасно хотелось реветь от злости на себя и умереть, не вставая, потому что это было намного проще и приятней, чем встать.
- Чего нибудь - да стою, - прохлюпал я. И начал подниматься.
- Теперь вижу, - сказал он, когда я завершил этот процесс и остался стоять прямо. - Но пока что стоишь немногого. Бежать можешь?
Я не мог даже стоять толком. И ответил:
- Могу.
- Беги, - сказал он.
Я побежал...
* * *
Замываю лицо Серёжке. Его избили так, что потерял сознание. Я - нет, даже на ногах держался почти до самого конца. Серёжка сплёвывает кровь, приоткрывает глаза - один запух. Я улыбаюсь - губам больно:
- Живой?
- Подох, - бурчит он. - Дома что будем говорить? - садится, всё лицо в крови и наливающихся синяках.
- Мама знает, а дед ничего не скажет, - я сажусь рядом, болит всё тело. - Философски отнесётся. - Папка тоже знает, а мамка разноется, - Сергей трогает зубы. - У тебя целы?
- Целы.
Мы приваливаемся друг к другу. Сидим. Больно. Но боль уже далеко. Впереди - мы ВЫДЕРЖАЛИ, ПРОШЛИ, СМОГЛИ!!!
Смеюсь. Серёжка смотрит, как на сумасшедшего, смеётся тоже, тычется лбом в лоб:
- Мм-у.
- Иди ты.
Подходят двое ребят из старшего состава. Они только что закончили замывать в умывалке - именно они за нами, такой обычай. Женька Межиров говорит:
- Они ещё смеются. Мы аж вспотели, а они ржут.
Мы смеёмся ещё громче, причём искренно. Старшие мальчишки тоже смеются, садятся рядом...
...Через год кровь буду замывать я. И смотреть, как умываются под уличным рукомойником шатающиеся новенькие. Только Сергей не попадёт с нами, будет в наряде. Жаль. А может - нет, он уже тогда был отличный боксёр и бил очень тяжело.
Странно. На свете много людей, которые пальцем меня не тронули, но которых я бы с удовольствием убил. А злости на этих ребят не было и нет.
* * *
Когда тебя выдёргивают из постели в три ночи и, выгнав на свежий воздух, предлагают объяснить, за что ты получил сильнейший щелбан в лоб - щелбан, от которого звенит в ушах и на глаза наворачиваются слёзы - то первой реакцией бывает недоумение... о, а вот и вторая реакция. Кто-то недалеко от тебя в строю уже истерически вопит:
- Какое вы имеете право меня бить?!
И - голос инструктора:
- Свободен.
Утром парня, который это крикнул, уже не будет в лагере. Он уедет домой. Какой соблазн... Вот сейчас в ответ на вопрос заорать (ох, как хочется!): "Права не имеете!" - и...
- Так как, юнармеец Верещагин, за что щелбан?
Садист, у-у-уххх... Ему нравится издеваться над подростками. Видно же - нравится! Чикатилло засранный... Самому мозги отбили в этом Афгане, и теперь... ой, не надооООО! Но как кто за язык тянет.
- У меня плохие результаты по стрельбе, товарищ инструктор?
По строю - искрой - смех. Шутка хорошая... а лоб раскалывается надвое. Второй щелбан!!!
- Так за что?
- М-м... - не выдерживаю. - У меня были сегодня плохие результаты по полосе препятствий. - Молодец. Свободен. Иди спать.
Иду спать. Лоб горит. Кровать манит. Снаружи объясняют свои вины те, кто ещё "не отчитался".
Уехать уже не тянет...
* * *
Комары жрут. Можно сойти с ума. Идём по лесу в полной выкладке. В мозгах - строчка из какой-то книжки: "На палубу вышел - а палубы нет, её кочегары пропили...". По очереди несём двух условно раненых. Когда наступает очередь быть "раненым" - не могу отогнать малодушную мысль: ой, как же хорошо, сейчас меня десять минут будут нести!!! Через пару минут блаженства становится стыдно и не хочется смотреть в лица остальных мальчишек - красные, замученные, в паутине, с бешеными от усталости глазами. Хочется соскочить с самодельных носилок, отдых превращается в мучение. Муляж весит столько же, сколько АКМ. Остальное снаряжение - на 4 кг меньше выкладки взрослого солдата. Взрослого? Им по 18-20. Нам по 14-16. Не так уж велика разница. За сутки надо пройти 30 км. лесом. Как хочешь, но через 24 часа - "зачёт по последнему." Последних не будет, идём вместе.
Надо мной - моя очередь быть "раненым" - лицо Олега Галкина, одного из многих моих тёзок. Он ненавидит меня, я вижу по глазам. За то, что я вешу 52, а со снарягой - больше 70. Я тоже себя ненавижу. Я себе кажусь неприлично, стыдно толстым. Мне хочется умереть.
Скоро я понесу Олега, и в моём лице он прочтёт ту же ненависть.
Вечером можно будет сказать: "Я хочу домой." И всё. Кое-кто сказал. Не в тот раз, так в другой. Большинство - нет. Ни тогда, ни потом.
Двадцатитрёхлетнего прапорщика Олега Галкина зимой 94-го перережет пополам башней взорвавшегося БТРа в Грозном, когда пьяная мразь ЕБН отправит бронетехнику брать город без прикрытия.
Над нами смеялись уже тогда. Но дед сказал мне, что нужно уметь защищать Родину. И мама сказала, что мальчики вырастают в мужчин только так. Поэтому я презирал насмешников. И презираю.
Но они живы. Олежка - нет.
НЕСПРАВЕДЛИВО.
* * *
Ранение не условное. У Игорька пробита нога, он выпрыгивал из окна разрушенного дома и со всего маху - на гвоздь; кед - насквозь, ступню - тоже. Сорвался с гвоздя сам и упал. Рана чёрная, кровь сочится - вишнёвая. Мне жалко его и... ЛЮБОПЫТНО. Игорек кусает губы, глаза мокрые. Это очень больно, даже если тебе пятнадцать лет.
Бинтую наспех, чтобы просто остановить кровь. Спрашиваю:
- Больно?
- Не... - бормочет он.
Помогаю подняться, подбираю его муляж-АКМ. Вместе хромаем к полевому фельшпункту.
На миг кажется - что всё по-настоящему.
Страх. Такой, что промокает майка и камуфляж.
Чего это я? На ходу мотаю головой: хватит!
- Больно?
- Не...
- Что с ним, Леший?!
- Что-что, не видите - на мину наступил... Помогите донести, тяжёлый, как боровок! Перехватывают, тащат дальше. Я отдаю АКМ, сам иду обратно.
Вижу, что ладони у меня перепачканы кровью. Рассматриваю её с интересом. Хочется... ЛИЗНУТЬ.
Быстро вытираю о траву, о землю, о штаны...
Уже через пару минут не помню про это желание.
Игорька увозят из лагеря. Не повезло.
* * *
Дед умер.
За месяц сгорел от рака. Перед смертью взял за руку бабушку и сказал: "Вот и кончилась наша любовь, Зоя."
Не помню, как я нёс портрет. Помню - она стояла у своей калитки и прижимала к лицу косу, а в глазах был ужас. Дальше стоял на углу Вадим и держал в руках панаму. Глаза он прятал. Всё. Больше ничего не помню о дороге на кладбище.
Как хоронили - не помню тоже.
Я этот месяц держал дом. Убирал, ходил за покупками, что-то делал в школе, бегал за лекарствами, готовил есть. Мама и бабушка не отходили от деда.
Наверное, ему было страшно больно. Рак желудка. Но он стонал только когда спал... или терял сознание.
Дед умер.
Я ушёл в кильдим и упал на раскладушку. С облегчением. Братья мамы - мои дяди - были в доме, они позаботятся в случае чего... а я не хочу никого видеть. Потому что жизнь - такое паскудство, если дед умер, а сосед-алкаш жив и приходил на поминки... мразь, недочеловек...
Зачем умер дед?
Не могу встать. Не могу пошевелиться. Почти не могу дышать. Внутри что-то огромное и колючее. Никто не придёт, никто не увидит, что я лежу и не могу дышать. Она входит и встаёт рядом с раскладушкой на колени. Был такой мужской одеколон - "Айвенго". Она им пользовалась, то ли причуда, то ли ещё что. Я узнаю запах. Рука на волосах. Рука гладит спину.
- Вздохни, вздохни, - говорит она. Как узнала? Не важно. - Вздохни, родненький.
Рывком сажусь. Открываю рот и дышу. Она садится рядом и прижимает мою голову к себе.
Плачу. Второй раз с 12 лет, первый раз - при ней (потом будет ещё - когда я увижу охоту на волков с вертушки...). Плачу взахлёб и трясусь. Это называется нервный срыв, я потом узнаю.
Потом я сплю. Я сплю много часов. Как будто лежу в колодце, и это хорошо. Просыпаюсь глубокой ночью.
Мама и она сидят у входа на стульях и разговаривают.
Закрываю глаза. Никто мимо них не пройдёт, никто меня не обидит. Мне пятнадцать, но я сейчас хочу быть маленьким и ещё поспать.
Сплю...
...Не могу понять, почему - но её не любила бабушка. Мама - видела в ней свою дочь и мою будущую жену.
Если бы тогда она не пришла - я бы не смог вздохнуть.
* * *
Сижу на пригорке и щурюсь на солнце.
- Ты чего-то сегодня - не в себе, что ли? - белобрысый невысокий мальчишка, бесшумно подойдя, хочет
хлопнуть меня по плечу, но, понаблюдав, передумал и присел рядом. Вытянул ноги. - Сидишь, как глухой, на полигоне по башке словил... - толкает меня в бок. - Олегыч, ты чего, я спрашиваю?
- Спал плохо... - нехотя отзываюсь, запрокидываясь в траву и медленно расстёгивая, камуфляж, подставляю мокрую от пота серую майку жаркому солнцу. Сергей стащил кеды, носки и прилёг рядом на живот. Терпеливо ждёт, когда я заговорю. - Сны... Каша какая-то. Как будто я не тут, а где-то не знаю где.
- На войне, что ли? - Сергей слушает внимательно.
- Да... нет... - морщусь, вздыхаю. - Да, на войне, только... такая какая-то, средневековая, что ли... А потом бац - и просыпаюсь. Опять усну - и опять то же самое. И так всю ночь.
- Может, валерьяночки у Палыча возьмёшь? - спрашивает Сергей. - Полфлакончика тяп - и аюшки. Никаких снов... А с Танькой, так и быть, я по дружбе погуляю... Будем она, Ленка и я - дружная шведская семья... А, ты так?!
...Рыча и с шутливой яростью колотя друг друга, катимся по траве. Наконец крепче сколоченный, хотя и не такой высокий Сергей усаживается мне на спину, заломив руку до затылка.
- Ой-а! - вполне искренне вою. - Сдаюсь! Се-се-серыы-ы-ы... больно!
- Я тебя побеждил, - задумчиво говорит он, доворачивая руку повыше. - Говори: "Я тебя победил!"
- Я тебя... - послушно начинаю и вою снова. - А-а-а-а! Ты меня победил! Блин, Серый, больно же, правда!
- Унижайся, - приказал Сергей.
- А! Буду-буду-буду! Как?!
- Бейся лбом в землю и кричи: "Дядя, прости засранца!"
- Дядя...
- Громче!
- Ай! Серый, засранец, прости засранца!
- Ближе к тексту, - Сергей немного поворачивает руку для поощрения.
- Уууу... Дядя, прости засранца!
- Молодец. Теперь: "Ленка красивей Танюшки!"
Молчу, только соплю. Сергей, удивлённо подняв бровь, выворачивает руку сильнее.
- Итак, мой юный друг? - и ещё одно движение. - Это есть просто: "Ленка красивей Танюшки!" - и ты свободен... Ну?
Молчу.
Он ещё подвернул руку - и, нагнувшись, увидел, что я, крепко зажмурив глаза, грызу кусок дёрна.
- Прости! - слетает с моей спины. Медленно сажусь, держа руку другой и пряча глаза.
- Я бы всё равно не крикнул, - говорю угрюмо и плюю в сторону грязную слюну с травой.
- Да конечно нет, ты что, прости! - он суёт мне фляжку. - На, это... рот...
Набираю в рот воды, булькаю, плюю. Потом пью и отдаю фляжку Сергею. Тот тоже отпил, завинтил фляжку. Сказал:
- Помнишь, когда нас принимали... меня избили так, что я потом стонал. А ты смеялся. Ну? - он толкнул плечом моё плечо. Отвечаю хмурым взглядом - и вдруг улыбаюсь. Обнимаю Сергея за плечи. Говорю:
- Ты мой друг. Чего нам ещё надо?
Он серьёзно кивает и, поднявшись, протягивает мне руку. Стоим плечо в плечо, смотрим туда, где лес становится синим и уходит в небо... или небо опускается в лес.
Этого было не понять.
Было лишь ясно, что мир - бесконечен и полон солнца и ветра...
* * *
СНЕГ БЫВАЕТ ЧЁРНЫМ...
- Ты заметил, что снег бывает чёрным? - спросила она.
Я кивнул. Если бы она сказала, что снега нет вообще и сейчас лето, я бы и тогда не стал возражать. Зачем, если мир создан для того, чтобы в нём было всё так, как хочет она? На руках у неё были мои перчатки - большие, такие смешные на ней. Свои варежки она оставила в классе и, хотя мы добросовестно искали их по партам и под ними, но так и не нашли. Может быть, потому что всё время отвлекались. А потом выяснилось, что школу заперли, и мы из вредности вылезли через окно на первом этаже, давясь от смеха и шикая друг на друга - чтобы наконец идти по домам.
Путь домой занимал у меня восемь минут. Если я был один. С ней - от двух минут (если мы ссорились и я убегал со злости - с горящими щеками и почти слепой) до двух часов. В среднем - час... Все это знали и все к этому привыкли, и, хотя окраинная улица нашего городка, где стояла наша школа, была пустынна, мне казалось, что из-за каждого окна на нас глядят. И это не было неприятно - глядели с благосклонной завистью моему счастью. Такому огромному, что я иногда терялся - да за что же мне это, я же самый обычный; а вот ОНА... она... она...
А в свете уличных фонарей медленно падал огромными пушистыми хлопьями тот самый снег, о котором она сказала, что снег бывает чёрным. Снег падал давно - и пока мы репетировали, и пока носились по школе, и сейчас - падал, и по нему, похоже, не проехала ещё ни одна машина, лишь цепочка чьих-то следов тянулась перед нами, и я свысока пожалел несчастного. Он шёл один и не останавливаясь. Бедняга.
Тот, кто пожелал бы проследить наш путь, увидел бы, как большие мальчишеские ботинки на меху и узкие зимние сапожки девчонки - топ, топ, топ... поворот носами друг к другу... круг... чуть назад... и опять - топ, топ, топ... и вновь носами друг к другу, как будто целуются...
- Но он же правда чёрный, Олег, - немного сердито сказала она, качнув головой в большой пушистой белой ушанке (я сам добыл и освежевал несчастных зайчиков, сам заказал, сам подарил...). - Ты посмотри.
Я посмотрел.
Снег падал белый. Конечно. Но... но где-то на самой грани ночной темноты и фонарного света он на секунду чернел. Это было красиво и немного тревожно. Наверное, и она так подумала, потому что взяла меня под руку и наклонила голову на плечо. Это было удобно - она была лишь чуточку ниже меня. Как раз настолько, чтобы ЭТО - БЫЛО
- УДОБНО. И тихо сказала:
- Проводишь?
- Конечно, - удивился я. И порадовался тому, что улица всё-таки пуста. Зачем нам ещё
кто-то?..
...Мы шли по улице вместе со снегом, который менял цвет в свете фонарей.
И не было никаких сомнений, что так мы будем идти всегда...
...А там, на грани, где чернел снег, темнота уже шептала насмешливо: "Ты захлебнёшься своим счастьем, дурачок... ты проклянёшь его... проклянёшь... проклянёшь... проклянёшшшшш"...
Но ни мальчишка, ни девчонка не слышали этого.
* * *
Каменных рек Пангеи не взять рукой,
Выбор простой: или пан, или мертвый груз,
Рви свою шкуру, но вспомни, кто ты такой -
Забывай ее, забывай ее.
Все твои сны - лишь пыль в ее кулачке,
Верность своим игрушкам - черта людей,
Здесь же особый случай - жизнь налегке,
Забывай ее, забывай ее.
Ветер чумных губерний непобедим,
Если ты не умеешь бодать судьбу,
Стань же самим собой, а там поглядим -
Забывай ее, забывай ее.
Но как ты там, где ты там, малыш,
Быть может, тоже ночей не спишь,
А за окном, как и здесь, могильный август, дождик косой,
А впереди двадцать первый век,
Текучий камень пангейских рек,
Потом осенняя слякоть, потом зима, потом кайнозой.