Ветер Удачи
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Владимир Петухов
ВЕТЕР УДАЧИ
Повесть
Чудес на свете не бывает. В Приморске на них и вовсе трудно было рассчитывать, так как, по утверждению людей бывалых и знающих, там вообще ничего замечательного никогда не происходило.
Тут не садились самолеты, и даже автотуристы, известные своей всепроникающей способностью, почти не попадались на глаза, поскольку оживленное шоссе шло в пятнадцати километрах от поселка, а добираться до него надо было по пыльной, разбитой самосвалами дороге. И хотя море находилось в двух шагах, пассажирские теплоходы проплывали стороной, далекие и прекрасные в своей недоступности. Они возникали ненадолго, как зыбкие видения, у самой линии горизонта. На что уж катера местных линий, от которых на берегу иногда целых полдня попахивало отработанной соляркой, и те никогда не заходили в маленькую скалистую бухту.
Но нет правил без исключений, и чудо однажды произошло...
Июльское солнце только что поднялось над горами, а море выглядело прозрачно-голубоватым, как гигантская выпуклая линза. Сквозь незамутненную воду просвечивали зеленые и бурые водоросли, недвижимо лежавшие на дне. От стволов сосен, взбиравшихся по каменистому склону, падали длинные тени, и земля от этого казалась расчерченной в косую линейку, как тетрадь первоклассника в старые добрые времена чистописания и стальных перьев. Сосен было много, их растрепанные кроны вместе с причудливыми скалами, что громоздились над поселком и воздвигали настоящие бастионы прямо посреди бухты, придавали местности вид живописной театральной декорации.
В это утро Кешка проснулся рано. Где-то в отдалении тарахтел экскаватор. Значит, отец уже был в карьере. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Антона, Кешка выскочил во двор через окно, как обычно, угодив в пыльные кусты сирени. Матери дома тоже не было. Наверное, ушла за молоком. Он накормил кур, поплескал на лицо воды из рукомойника и, заглянув в летнюю кухню, наскоро позавтракал помидорами, огурцами и зачерствевшим за ночь хлебом.
Прежде, когда Антону было совсем мало, Кешке приходилось все свободное время нести обязанности няньки. Мать до вечера пропадала в продовольственном ларьке, где работала продавщицей. Но теперь Антону, слава Богу, стукнуло шесть, и у Антона свои заботы: выспаться, поесть и, подхватив зеленый пластмассовый автомат, мчаться играть в войну с пацанами.
Теперь каникулы Кешка мог проводить так, как ему хотелось, благо никого не интересовало, где он болтается весь день. Можно было купаться до посинения, ловить рыбу с громадных камней, шершавых сверху и поросших скользкой тиной у самой воды. Среди мелкой, словно бы просеянной гальки ему нравилось искать обкатанные морем розовые сердолики и узорчатые агаты, ловить в колючих зарослях ужей, чтобы потом пугать поселковых девчонок. Да разве все перечислишь?
Вот и сегодня, с утра пораньше оказавшись на свободе, он двинулся по испытанному пути. Сначала - к рабкоопу, где висела доска объявлений, вполне заменявшая ему последние известия. Здесь можно было узнать обо всех местных новостях. Это был надежный источник информации. На этот раз объявлений оказалось немного. Одно старое, в котором сообщалось, что санаторию, расположенному в десяти километрах от поселка, требуется каландристка. Но поскольку никто не знал подлинного смысла этого слова, а иным и вовсе чудилось в нем нечто не совсем приличное, желающих рисковать не нашлось, и бумажка на доске успела пожелтеть от солнца и времени. Зато сегодня появилось кое-что новое. На обрывке серой оберточной бумаги было аккуратно выведено фиолетовым фломастером: "Продается свыня". Кто-то в порыве возмущения зачеркнул слово "свыня" и красным карандашом исправил сверху: "Свенья".
Кешка направился к морю. Солнце, едва поднявшись над бухтой, слепило глаза и бликовало латунными чешуйками на спокойной воде. Он уже хотел спускаться к берегу, но внезапно остановился не в силах сделать и шага, словно ненароком ступил в лужу клейкой смолы. Кешка даже взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Широкий рот его приоткрылся сам собой, обнажив по-мальчишечьи крупные, редкие зубы, а в прозрачных светлых глазах отразилась крайняя степень изумления.
У концевого мыса, чуть шевеля в безветрии пурпурными парусами, медленно разворачивался самый настоящий старинный корабль с приподнятой кормой, двумя мачтами и длинным, выдающимся вперед бушпритом. Команда корабля уже взбиралась по вантам, спеша зарифить паруса. Гнусаво свистела боцманская дудка, и медленно оползали вниз остроугольные кливера. Слышно было, как плюхнулся в воду якорь, заскрежетала тяжелая цепь, и судно замерло, став правым бортом к пляжу. Люки пушечных портов были открыты, из темной глубины глядели на поселок своими медными дулами с полдюжины восьмифунтовых каронад, позеленевших от непогоды.
О том, что это именно каронады, да к тому же восьмифунтовые, Кешка, разумеется, узнал значительно позже. А тогда трудно сказать, сколько бы он простоял в немом восхищении, если бы рядом не послышались шаги и двое мужчин не подошли к обрыву.
- Ну и дичь, - сказал тот, кто был с бородкой и пониже ростом. - Это что еще за алые паруса? Такое годится только на рекламу банно-прачечного комбината... "Тетя Ася приехала..."
- Бросьте, какое это имеет значение, - ответил высокий и худой, на голове у которого красовалась бейсболка с надписью "Тренер". - Один ведь черт фильм будем снимать на отечественной "свемовской" пленке, а не на "кодаке". Не имело смысла менять оснастку.
- И потом, кто вам сказал, что это истинная бригантина? - не унимался бородач. - Это самая настоящая марсельская шхуна. Я же посылал эскизы. Видите два прямых паруса на фок-мачте?
- Умный не скажет, дурак не поймет, - невозмутимо ответил "Тренер". - И вообще, Олег Петрович, с этими бригантинами большая путаница. Кто в наше время разбирается в таких тонкостях? Важно, что похоже. В конце концов Большой Генрих сам все увидел и утвердил, а разве мы с вами не ему служим?
- Кесарю кесарево, а слесарю слесарево. Надо и о публике подумать, - угрюмо возразил бородач.
С палубы тем временем пытались спустить на воду резиновый плотик.
- Поверьте, Олег Петрович, у нас нет ничего лучше, - вздохнул "Тренер". - Вам легко требовать, вы автор экранизации. А что делать нам? Если по-честному, это корыто полагалось списать минимум лет двадцать назад. Вы думаете, у меня есть интерес латать дыры? Говорят, весной заложили новое. Спустят на воду, тогда и спишем...
Кешка не выдержал. Он не понимал всех тонкостей разговора, свидетелем которого невольно оказался, но одно было ясно: эти люди имеют к судну прямое отношение. Он поднял глаза на мужчин, не зная, к которому из них обратиться. Так и не решив ничего, он спросил сразу обоих:
- Что это?! - Кешка повел облупленным носом в сторону бухты. - Наш или заграничный?
- Бригантина, - ответил бородач. - "Глори ов де сиз", что означает "Слава морей". Водоизмещение - двести тонн, отличный ход - двенадцать узлов при бакштаге. Плавает под флагом Георга Второго, Его величества короля Великобритании.
При этих словах худой и длинный почтительно снял бейсболку.
- О-о-о, - сказал Кешка, и щеки его покрылись румянцем. - А я сразу гляжу - вроде флаг не наш.
- Сколько тебе лет? - спросил короткий.
- Одиннадцать, - ответил Кешка. - Осенью в пятый иду. - Он сделал паузу для приличия и только тогда задал очередной вопрос: - А что она делать у нас будет?
- Бригантина? Да так, пошарят людишки по округе, а потом, - бородач понизил голос, - антр ну, то есть между нами, как говорят французы, спалят деревню. Начисто. Дотла! Ну, а наше дело на пленочку их заснять. Как вещественное доказательство. Потом кино крутить будем. Пригвоздим их к позорному столбу истории.
- Э-ге-гей! - закричали с надувного плота. - Мы тута!
- Не потопли? - осведомился "тренер". - Воды много?
- Тапочки мои, считай, всю дорогу на плаву держались...
Еще в ту пору, когда Кешка был прикован к люльке Антона, он от нечего делать пристрастился к чтению. Надо же было куда-то девать время. Залпом прочитал "Робинзона", "Остров сокровищ", "Всадника без головы", "Капитана "Сорви-голову" и стал добровольным пленником удивительного мира с благородными героями, вероломными красавицами и изысканными. Этот мир был мало похож на тот, где ему приходилось ежедневно вращаться, хотя в каждом человеке теперь он пытался найти сходство с тем или иным персонажем. У него была настолько хорошая память, что ему ничего не стоило запоминать наизусть монологи иногда по полстраницы длиной. Ему хотелось походить на добрых, мужественных героев, но в жизни маленького поселка не было места героизму. И хотя подобная мысль не вызывала у него сомнений, она помогла ему впервые взглянуть на себя со стороны.
И что же? Оказалось, что к матери своей он почти равнодушен, отчима не любит и побаивается, только к Антону испытывает что-то похожее на родственные чувства. Но, трезво оценивая будущее, Кешка понимал, что Антон никогда не станет для него настоящим товарищем. Антон была девчонкой, его младшей сестрой. Хотя стригли и одевали ее, как любого поселкового пацана.
Родного отца Кешка никогда не видел. Этот же появился в доме, когда Кешке не было и трех.
- Здравствуй, Ин-нокентий, - сказал он, протягивая руку с такой осторожностью, с какой протягивают ее незнакомому щенку. - Давай лапу. С сегодняшнего дня я буду твоим батей...
Но батей он так и не стал, хотя Кешка и привык со временем к этому высокому званию. Отчим все время мечтал о "собственном" сыне и даже загодя придумал ему приличное имя - Антон. Он был потрясен и обескуражен, когда узнал, что вместо Антона на свет появилась Антонина. Но отчим оказался упрям и все время называл девочку мужским именем. Постепенно к этому привыкли все в доме и стали следовать примеру главы семейства. Так появился Антон, и Кешка с удивлением заметил, что не только говорит, но и думает о сестре в мужском роде - "он", а не "она".
Отчим работал экскаваторщиком в каменном карьере, где добывали гравий для асфальто-бетонного завода. Временами оттуда слышались взрывы, от которых дрожали стекла, и доносился отдаленный грохот камнедробилки. Отчим часто приходил домой под градусом, скандалил с матерью и поучал пасынка:
- Слушай, Ин-нокентий, брось свои дурацкие книжонки, - говорил он, икая и целясь грязным пальцем в расшатанную этажерку. - Не засоряй мозги. Ученого из тебя один черт не выйдет. Лучше бы огурцы прополол.
Когда родители заводили брань из-за денег, огорода или пересоленного борща, Кешка старался незаметно улизнуть из дома, так как знал, что дело кончится дракой и ему может ни за что перепасть.
Возможно, жизнь его еще долго текла бы по этому руслу, если бы не сегодняшняя встреча в маленькой бухте...
О том, что в Приморске будут снимать фильм, Кешка мог бы догадаться и раньше. Еще три дня назад на опушке сосняка появились пять аккуратных вагончиков на колесах. Рядом с ними выросла целая гора маркированных ящиков, какие-то странные треноги, передвижная электростанция. Возле всего этого хозяйства похаживали люди в шортах и пестрых рубашках. Иные вообще ходили по пояс голыми. Конечно же - кино, но кто-то из ребят постарше определил: "Геологи. Бурить будут". И Кешка, дурак, поверил. Нет, чтобы самому разузнать как следует. Надо было немедленно сообщить о новости всем друзьям и знакомым...
Теперь Кешка готов был не спать, не есть, не купаться в море. Он мог с утра до вечера торчать вблизи съемочной площадки и во все глаза смотреть на незнакомых людей в треугольных шляпах со страусовыми перьями, на их богатые камзолы и легкие рубашки с кружевными манжетами и пышными жабо.
Среди всей массы людей он сразу же выделил нескольких, наиболее значительных. Прежде всего это был Большой Генрих, или Генрих Спиридонович - режиссер-постановщик фильма. В отличие от другого Генриха - Генриха Карловича Околелова, осветителя, длинного, сутулого человека с красными, словно бы воспаленными веками, - был он куда как невысок. Кешке и невдомек, что приставка "Большой" к имени режиссера объяснялась не ростом, а занимаемым положением и служила чем-то вроде немецкого "фон". Здесь он был единоличным властелином. Любое его приказание или даже жест выполнялись мгновенно и беспрекословно.
Кроме Большого Генриха, был еще некий Василь Сергеич - помощник капитана, старый негодяй с трубкой и одним глазом (второй постоянно оставался прикрытым черной повязкой), с рыжей бородой и серьгой в ухе; молодой герой Миша с огромным пистолетом и шелковым бантом на шее; пожилая и добродетельная дама с хорошими манерами и попугаем какаду. Даму звали Алевтиной Никитичной, а желтохвостого австралийского попугая - Жулик, или по-иностранному Жюль.
Попугай тоже принимал участие в съемках, хотя не числился в реквизите киногруппы и даже не имел своего инвентарного номера. Он был собственностью Алевтины Никитичны и жил в круглой проволочной клетке. Прутья ее удивительно напоминали меридианы и параллели на школьном глобусе, и от этого казалось, будто старая птица заключена внутрь земного шара.
Кешка уже слыхал, что, несмотря на свое французское имя, попугай был англичанином, вывезенным десять лет назад из Австралии, и довольно свободно изъяснялся на своем родном языке. Он то и дело выкрикивал английские слова, а расторопный Миша тут же переводил их на русский язык. Любопытно и то, что все слова, за исключением "год дэм!" - "черт побери!" - начинались на одни и те же буквы "кр". Может быть, эти вороньи звуки были особенно приятны слуху попугая, а может быть, бывший хозяин обучал птицу по словарю, открыв его наугад на первой же попавшейся странице.
- Краун! - кричал попугай своим надтреснутым голосом.
- Корона, - поспешно переводил Миша.
- Крайсис!
- Кризис.
- Крупье!
- Банкомет, - возвещал Миша, радостно потирая руки.
Слова "кредит" и "кретинизм" в переводе не нуждались. Тут явно давало себя знать заграничное воспитание.
Однако самое сильное впечатление на Кешку произвела юная красавица, игравшая роль леди Эммы. У нее были невероятно большие синие глаза, губы, которые по нежности могли сравниться разве что с лепестками розы сорта "Куин Элизабет", весьма распространившегося в поселке за последние годы, и длинные волосы, отливавшие чистым золотом английских соверенов. При одном ее виде у Кешки тоскливо замирало сердце.
Большинство актеров разместили по квартирам. Кешке не повезло: в их доме поселился не герой Миша, не юная красавица и даже не дама с попугаем, а одноглазый и коварный помощник капитана Василь Сергеич. Да и то переехал он не сразу, а только через неделю перевели его из вагончика, видимо, в связи с преклонным возрастом.
Еще до обеда, проходя мимо комнатушки квартиранта, Кешка услышал там какую-то странную возню, свистящий, сдавленный шепот и замер настороженно.
- Теперь уж нет, милый мой, - хрипел за дверью одноглазый, - теперь поздно. Времени на болтовню у нас нет. Ах, в чем твоя вина? Ха-ха-ха! Не вина, братец, а беда! Ты любопытен не в меру. А Орден святого Доминика свидетелей не оставляет. Ты умрешь! Такова воля Трибунала и Всевышнего... Ну-ка не крутись... теперь все... судьба твоя решена...
Кешка весь так и напрягся. От жуткого хрипящего голоса сделалось не по себе, и по спине его пробежал отвратительный холодок. Он отчетливо слышал шум борьбы, громкое сопение, скрип пружин на кровати. И Кешка решился. Он уже взялся за дверную ручку, но в этот миг в комнате все стихло, и через минуту одноглазый вышел оттуда как ни в чем не бывало, мурлыча под нос: "Ах, какая женщина - мне б такую!.."
В первый же день квартирант попытался втереться Кешке в доверие. Он начал с того, что стал подкатываться к Антону:
- Мальчик, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
- Я не мальчик, я девочка!
- Неужели? - сконфуженно пробормотал старый негодяй. - Прошу простить великодушно. И все-таки, кем же ты будешь?
- Генералом! - не задумываясь, ответил Антон.
- Прелестно! - всплеснул руками одноглазый. - Ну, а ты? - обратился он к Кешке.
- Не знаю, не думал...
Его постоянно злил этот дурацкий вопрос. Похоже было, что взрослые задают его только тогда, когда им спрашивать больше не о чем.
- А у вас взаправду нет глаза? - серьезно спросил Антон.
- Вообще-то глаз есть, - ответил помощник капитана, - но мне по фильму положено быть одноглазым.
- А чего ж дом-то повязку не снимаете? - ехидно поинтересовался Кешка.
- Искусство, дружок, требует жертв. Вхожу в роль, привыкая смотреть на мир одним глазом. Если сделать это внезапно - взять, понимаешь, и надеть повязку, - тогда трудно ориентироваться. Постоянно наталкиваешься на всякие предметы. Того и гляди набьешь шишку.
- А на войне вы были? - прямо спросил Антон.
- Был несколько месяцев. На афганской.
- А за кого воевали?
Такого вопроса Василь Сергеич не ожидал и явно растерялся. Даже серьга задрожала в ухе.
- То есть как за кого? За наших, конечно.
- А у вас случайно одного патрона не сталось? - спросил Антон, слегка прищурив свой внимательный серый глаз.
- Не-е-ет, - окончательно смутился Василь Сергеич и в доказательство того, что не врет, даже похлопал себя по карманам. - Видишь ли, столько лет прошло...
- Это так, - покачал головой Антон и сразу же утратил всякий интерес к одноглазому помощнику капитана.
На другой день на съемочной площадке разыгралась страшная сцена. У подножия отвесной скалы герой фильма Миша дрался на шпагах с испанцем доном Диего. Испанцев в фильме было два - Хуан и Диего, - их играли два шустрых молодых армянина. Первого звали Аванес Петросян, и он все время восклицал: "Клянусь святой инквизицией!" Второго - Сероп Мкртчан. Осветитель Генрих Карлович всякий раз, произнося его имя, добавлял, покачивая головой: "Это ж надо..."
Шпага у Миши была длинная, с позолоченным эфесом, и владел он ею с завидным мастерством. Сероп рядом с ним выглядел просто младенцем. Ровно через тридцать секунд клинок вылетел у него из руки, но Миша благородно отошел в сторону и разрешил испанцу поднять оружие. Когда же клинок был выбит вторично, Миша наступил на него ногой в блестящем ботфорте и приставил острие своей длинной шпаги к животу дона Диего чуть повыше пупка. Испанец раскинул крестом руки, и глаза его выкатились от страха, хотя он старался показать, что ничего не боится.
Нервы у Кешки едва выдерживали. По природе своей он просто не мог оставаться равнодушным свидетелем, когда на глазах происходило такое. Душу требовала немедленного действия. И оттого, что чувства не получали выхода, он бесполезно топтался на одном месте.
- Вы можете проткнуть меня насквозь, - шептали побелевшие губы дона Диего, - но это уже ничего не изменит. За вашим кораблем следит Всевидящее Око.
- Вот вы и проговорились, сударь - рассмеялся герой Миша. - На этот раз вас подвели нервы и бурный темперамент, ваше Всевидящее Око - это одноглазый помощник капитана. Но клянусь челюстью акулы, пожирательницы трупов, я позабочусь о том, чтобы еще до захода солнца он болтался на стеньге фок-мачты. Что же касается вас, мой милый дон Диего, то я обещаю сохранить вашу драгоценную жизнь лишь при одном условии. Вы должны ответить: где леди Эмма?
- Стоп! - заорал не своим голосом Большой Генрих. Он стоял возле камеры, поднятой над землей на специальной площадке. - Я просил больше света! Олухи, сколько раз говорить одно и то же?!
- Это вы мне? - спросил Генрих Карлович Околелов. Юпитеры его светили полным накалом, несмотря на солнечную погоду.
- Вам, вам, кому же еще, - огрызнулся именитый тезка осветителя. - Доверните штатив, черт вас подери! Вы что, так и не опохмелялись?
Осветитель пожевал губами, но промолчал, хотя и выглядел обиженным. К острым выражениям режиссера тут привыкли все и старались не замечать его грубостей. Что делать, Большой Генрих был настолько могущественной фигурой, что даже сам Олег Петрович - автор экранизации - предпочитал критиковать его только за глаза.
Кешке было жаль старика осветителя, и в то же время брало зло на его смирение и безропотность.
Успел ли дон Диего сообщить, где они прячут юную леди Эмму, Кешка так и не узнал. Вероятнее всего, вопрос этот остался бы в тот день не выясненным. Если бы не случай. Вечером, после съемок, разыскивая Антона, Кешка углубился в лес и набрел на лужайку. Перед ним открылась удивительная картина.
На стволе поваленного дерева, заложив за голову руки, лежала прекрасная пленница и мечтательно глядела на проплывающие облака. У Кешки перехватило дыхание. На такую удачу он и не смел рассчитывать, хотя думал о юной красавице часто и даже видел во сне.
Однако разглядеть за ветками как следует леди Эмму было мудрено. Возле затухающего костра, разложенного между двумя камнями, сидели на корточках оба испанца. От костра приятно пахло жареным мясом. Дон Диего дул на угли, и по щекам его текли слезы, а дон Хуан снимал с толстой проволоки готовый шашлык и складывал его на лист лопуха.
- Я тут проторговалась, - не глядя ни на кого, вздохнула пленница. - Только на билет и наскребу...
- Что за разговорчики? С нами не пропадешь! - успокоил ее дон Хуан. У него были черные усики и маленькая бородка клинышком. - А пока - за дело!
- Мясо я ем только с кончика шпаги, - сказала она, не изменив положения и даже не подняв головы.
- Будет вам и шпа-а-ага, будет вам и проч-чее, - пропел дон Хуан.
Он достал из-под куста откупоренную бутылку, и Кешка, прятавшийся за деревьями, услышал, как громко булькает вино, разливаемое по стаканам. Потом испанец наколол на проволочный шампур кусочек шашлыка и подошел к поваленному дереву.
Чего бы Кешка, кажется, не отдал, чтобы быть сейчас на его месте.
- Вах, какой шашлык! - воскликнул испанец, поводя носом и закатывая глаза. - Тебе останется только облизать пальчики, клянусь святой инквизицией!
- шашлык из свинины - это не шашлык, - заметил дон Диего.
- Важно не что жарят, а кто жарит, - возразил дон Хуан, подавая леди Эмме наполненный стакан. - Я поднимаю этот маленький бокал, в котором нет ни одной капли яда, за большую и почти бескорыстную дружбу.
Но коварству этих людей поистине не было предела. Через два дня негодяи привязали юную леди Эмму к стволу огромного дерева, словно бы и не поднимали тост за бескорыстную дружбу. Платье на ней было изорвано, веревки впились в хрупкие, нежные плечи. Пока расставляли осветительную аппаратуру готовили камеру, она молчала. Только один раз попросила попить.
Кешка знал, что у крайнего вагончика всегда стоит ведерко с водой и кружка. Но сейчас рабочие наверняка не пропустят его через оцепление. А Большой Генрих только отмахнулся:
- Перебьешься. - Он отстранил оператора и припал глазом к кинокамере. - Пиратам несвойственно милосердие.
Но когда полная женщина в расстегнутом на груди пляжном халате подняла деревянную хлопушку и крикнула "Дубль второй!" - леди Эмма не выдержала:
- Развяжите! Тут муравейник, Генрих Спиридонович, миленький, честное слово! Они кусаются...
- Перестань выпендриваться и корчить из себя кинозвезду! - рявкнул Большой Генрих. - я прошу потерпеть пять минут, только пять минут. - И он поднял над головой растопыренную пятерню.
Прекрасные синие глаза леди Эммы наполнились слезами и кончик подбородка, похожий на уголок стилизованного сердечка, мелко и часто задрожал.
- Мотор! - крикнул Большой Генрих, вытирая локтем со лба пот. - Все идет как надо. Этим муравьям нужно поставить памятник при жизни за счет студии. До чего же натурально, черт побери! Плачь, дитя мое, плачь! О, эти невидимые миру слезы!
Кешка отчетливо представил себе, как злые растревоженные муравьи ползут по ее ногам и впиваются своими маленькими челюстями в нежную кожу под коленками.
В кармане у Кешки лежал большой перочинный ножик, который он выменял на "самодур" и три новенькие закидушки у одного из рабочих киногруппы. Это был превосходный шоферский нож с одним лезвием, двумя гаечными ключиками, отверткой и пилкой, боковая сторона которой имела насечку, как у бархатного напильника. И сейчас у Кешки возникла совершенно дикая мысль. Ему захотелось незаметно подобраться к дереву, перерезать веревки и освободить наконец это нежное существо от пиратов, а заодно и от Большого Генриха.
Кешка сунул руку в карман и так сильно сжал в кулаке ножик, что грани его стали врезаться в ладонь. Он уже представил, каким взглядом одарит его прекрасная, освободившаяся от пут пленница и как, спасаясь от погони, они вдвоем помчатся напролом через заросли к морю. Там, среди скал, они спрячутся в только ему знакомой нише, похожей на неглубокую пещерку, и Кешка станет приносить туда хлеб и таскать огурцы и помидоры с соседского огорода. Вот только подойдет ли ей такая пища?
Он крутнул головой, насильно заставив разжать пальцы и вытащить руку из кармана. Но от этого не стало легче. Ему уже и самому казалось, что по его ногам ползут и впиваются в них полчища муравьев, и кожа у него горела, как от ожога.
А Большой Генрих командовал:
- Уберите к черту эти дуги! Мягче свет, мягче. Направьте слева софит.
- Генрих Спиридонович, мне больно! - по-настоящему плакала несчастная леди Эмма...
- Так. Теперь дай крупняк! - будто не слыша ее, крикнул режиссер оператору. - Яви миру слезы!
- Прекратите! - неожиданно заорал Кешка. - Вы что, глухие? Ей же больно!
- Гоните мальчишку в шею, - не оборачиваясь, махнул рукой Большой Генрих.
Двое дюжих парней кинулись выполнять приказание режиссера. Но Кешка ловко увернулся, прошмыгнув между их ногами. Когда он опускался на четвереньках, под руку ему попал камень. Кешка схватил его и изо все силы швырнул в громадное стекло вспыхнувшего софита. Послышался звон рассыпающихся осколков. Все замерли, и на площадке наступила мертвая тишина...
Дома родители пороли Кешку в четыре руки. А потом заперли в кладовку. За разбитое стекло матери пришлось заплатить двести рублей. Счастье еще, что не пострадала дорогая лампа и рефлектор. Возможно, Кешка отделался бы только одной поркой, если бы стал плакать и просить прощения. Но он, сцепив зубы, упрямо молчал, и это особенно бесило отчима и мать.
В полутемной кладовке пахло мышами и пылью. А главное, так медленно тянулось время. Однако хуже всего было то, что он не знал, когда же наконец снова ощутит привычное состояние свободы. Кешка на минуту представил себя в положении узника, приговоренного к вечному заключению, и ему стало не по себе. И все же он не раскаивался в своем поступке, хотя и был уверен, что даже близко к съемочной площадке его теперь не подпустят.
Освободили Кешку только через восемь часов. Несмотря на то, что время уже клонилось к вечеру, на дворе было по-прежнему жарко, и он первым долгом решил искупаться.
Считается, что некая неведомая сила влечет человека на место, где он совершил преступление. Возможно, именно поэтому Кешке захотелось по пути хоть одним глазком взглянуть на площадку, где утром проходили съемки. Там, конечно, никого уже не было, и только осколки толстого зеркального стекла поблескивали в вытоптанной траве. Кешка подошел к дереву. Он вдруг снова представил себе, как все было, и со злостью пнул муравейник.
- Ну, а муравьи-то при чем? - послышался с тропинки голос героя Миши. Он шел с полотенцем по направлению к вагончикам и улыбался...
Кешка махнул рукой и стал спускаться к морю, где рабочие вместе с пиратами возились на захваченном корабле. В тени под скалой он увидел дона Диего и дона Хуана. Раздевшись до плавок, испанцы играли в нарды. Но странное дело, прежней неприязни к ним он почти не испытывал. Все-таки виноват во всем был Большой Генрих. Кешка неслышно подошел и скромно уселся в сторонке.
- Вот паразитство, - вздохнул дон Хуан, - до чего же пить хочется. И в термосе ни капли...
- Терпи, - отозвался его приятель. - Еще полчасика, и явится наш спаситель Буцефал.
Кешка знал, что Буцефалом киношники окрестили старую кобылу Зорьку, которая подвозила им воду в большой дубовой бочке. Он незаметно придвинулся поближе и спросил:
- А что это - Буцефал?
Дон Диего поднял густые черные брови, словно бы удивившись внезапному появлению парнишки:
- Ах, это ты, бунтарь-одиночка. И ты не знаешь, кто такой Буцефал? Это боевой конь Александра Македонского..
- Но ведь она кобыла, - удивился Кешка, - да еще старая.
- Не имеет значения, - заметил дон Хуан, встряхивая кости в сложенных горстях.
Неподалеку в кустах шебаршил электрик, подвешивая на сучьях резиновый кабель.
- Эй, на барже! - крикнул он, сложив рупором ладони. - Врубите верхний прожектор! Проверить надо!
- Погодь! - отвечали с "Глори ов де сиз". - Сперва плотик смайнаем по тому борту.
- Ну что, дома били? - сочувственно спросил дон Диего.
Кешка молча кивнул и шмыгнул носом. Дон Диего с сожалением покачал головой, и в такт ее движениям на волосатой груди маятником закачался золотой крестик.
- А крест зачем такой? - спросил Кешка. - Вы что, в Бога верите?
- Ему положено, он испанец, - ответил за товарища дон Хуан, сдувая с носа капельку пота. - Это не простой крест - католический!
- К тому же подарок, - заметил дон Диего.
- От кого?
- Мне вручил его лично Филипп Анжуйский - король Испании. От имени и по поручению самого римского папы Бенедикта Тринадцатого.
- Как сейчас помню, - подтвердил дон Хуан.
На следующий день вечером к одноглазому помощнику капитана пришел в гости Генрих Карлович, осветитель. Еще в дверях лестней кухни он поднял вверх указательный палец и сказал торжественным шепотом:
- Не хва-та-ет.
- Всего-то? - спросил старый пройдоха.
- Всего. Пока магазин не закрыли.
- А что, острая необходимость?
- Тоска, Василь Сергеич, тоска-а...
Помощник капитана достал из кармана кошелек и вынул оттуда помятую купюру.
- Не забудь принести сдачу.
- Это уж как водится. Все чин чином.
Отчим, после работы плескавшийся неподалеку под умывальником, даже по отрывочным словам и намекам умудрился сообразить, к чему клонится дело, и живо откликнулся:
- А что, мужики, принимайте меня третьим. - И, метнув на стол десятку, прихлопнул ее ладонью. Он заметно оживился и, вытирая полотенцем загорелую шею, весело крикнул: - а ну, Ин-нокентий, живо дуй до мамки в магазин. Возьми хлеба и консерву.
- Какую?
- А какую даст, - развел руками отчим.
Уже через четверть часа трое мужчин сидели за столом, позвякивая гранеными стаканами. Кешка был до смерти рад, что его не прогнали и не попрекали за вчерашнее, и примостился в уголке на табуретке, делая вид, что читает книжку. Над тускловатой, засиженной мухами лампочкой роилась ночная мошка.
- Спасибо тебе, Василь Сергеич, что не побрезговал компанией, - вздыхал Генрих Карлович. - Я ведь знаю: ты эту заразу не потребляешь. Тем большее мне уважение...
- Ну это ты брось, - строго ответил одноглазый. - Я ведь не из тех. Пора бы усвоить.
- Это точно, это ты в самую копеечку, - закивал головой осветитель. - ведь простому человеку что надо? Чтоб его уважали. А когда его при всем народе, в присутствии, простите за выражение, дамы чуть ли не по матушке - это, вы меня извините, это ни в какие ворота.
- Наплюй! - посоветовал отчим. - Лишь бы получку вовремя давали.
- Получка! - вздохнул старик. - Одни слезы...
Кешка зашевелился в своем углу. Он дольше не мог выносить одиночества.
- А отчего у вас фамилия такая смешная, - спросил он, - Околелов?
- Не по делу выступаешь, Ин-нокентий! - повысил голос отчим.
- Пусть себе спрашивает, - остановил его Генрих Карлович. - Только все наоборот. Фамилия у меня совсем не смешная. Имя и отчество - это да, это не спорю. Фамилия у меня самая настоящая, от деда и прадеда. А насчет имени, так это сперва дед отцу удружил. У нас, в Бабаевском районе на Вологодчине, вокруг немцы-колонисты жили, вот деду, видать, оно и понравилось. А отец уже, думаю, мне этого Генриха со зла прилепил. Не иначе. - Он достал платок и шумно высморкался.
- А вот имя Генриха Большого ни у кого особых вопросов не вызывает, - раскуривая трубку, усмехнулся одноглазый.
- Так то ж фигура! - развел руками и гость. - Одно имя -гремит! Только вот не вижу я из-за него никакой радости от работы. Ведь я кто? О-све-ти-тель! От слова "свет"! Это как солнце красное. А он все пугает, грозится на пенсию выгнать...
- Да Бог с ним, - махнул рукой отчим. - Лучше выпьем.
- Вы разливайте, разливайте, - кивнул Генрих Карлович. - Я, знаете, к этому проклятому искусству, можно сказать, с детских лет стремление имел.
- А ну, Ин-нокентий, подрежь-ка нам еще помидорчиков, - потирая ладони, сказал отчим. - И учись. Видишь, люди какие? Всегда тебе говорю: читай, читай больше! Сам знаешь, на книжки я денег не пожалею.
А Генрих Карлович все продолжал о своем:
- Помню, приняли меня пожарным в театр. А тут как раз статист заболел. Вот мне и предложили сыграть за него убитого. Такой случай! Тренировался, конечно, дело-то нешутейное. Попробуй не дышать, даже если муха на нос сядет. Ну, раздвинулся занавес. Я лежу. Все чин чином. Пять минут проходит, десять - я лежу. А тут как на грех после пива приспичило, ну прямо невмоготу. Я уж и так и эдак. Терпел-терпел, чувствую - дело плохо. Встал и ушел...
Одноглазый так и покатился со смеху, даже водку расплескал. Отчим тоже смеялся, подрагивая плечами.
- Потом вахтером работал и гардеробщиком. По совместительству. Дом громадный, люди по коридорам бегают, машинки стучат. Голова с похмелья прямо раскалывается. Думаю: хотя бы кружечку пива пропустить. А тут вешалка - не бросишь. Смотрю, один толстенький в очках все тут крутится. Я к нему. Так, мол, и так, говорю, выручай: постоя за меня минут десять, сбегаю на угол в рюмочную опохмелиться. А он как понес, как понес. Да как вы смеете, да я, простите за выражение, начальник главка.
Уволили.
Отчим стал разливать по последней, но квартирант решительно прикрыл свой стакан ладонью и молча покачал головой:
- Все.
- Как знаете, как знаете, - пожал плечами отчим. - А вы закусывайте. - И он пододвинул Генриху Карловичу банку со ставридой в томатном соусе.
Старик пьянел на глазах, жалобно моргая красными веками.
- А все из-за нее, - пробормотал он, постукивая ножом по пустой бутылке. - Мог бы артистом стать. Не хуже других...
В это время появилась мать.
- Гуляете? - спросила она и устало привалилась к деревянному косяку. - С этим кином народу понаехало - тьма. А сегодня еще автобус приехал - с чукчами ли, с якутами ли. В ларьке не протолкнешься. Жарища! Этому - то, тому - это. А тут приходит одна: "Сигареты подайте!" Я говорю: "Нос не дорос!" Так она, понимаешь, ножкой топает, требует жалобную книгу. Ну, я ей и сказала... - Мать умолкла и оглянулась по сторонам: - А что, Антона до сих пор нет дома? Кешка, живо разыщи. Опять, небось, с пацанвой воюет.
- Поищи сама, - примирительно сказал отчим. - Пусть парень раз в жизни послушает умные разговоры.
- Ну-ну, - ехидно усмехнулась мать, и ее светлое платье сразу же растаяло в сумерках.
- Вот такая наша жизнь, - вздохнул Генрих Карлович.
- Ты лучше расскажи, как первый раз на студию утраивался, - обратился к нему одноглазый, почесывая рыжую бороду.
- А чего рассказывать? Пришел. В артисты проситься. К самому директору. Опыт, говорю, имеется. Отказали.
- Так ты, говорят, когда здоровался, даже в руку ему попасть не мог.
- Брехня, в руку я ему попал, - запротестовал Генрих Карлович и тут же мечтательно добавил: - А пепельница у него на столе стояла - дорогущая...
Потом все замолчали, и только слышно было, как из рукомойника капает в тазик вода да в пыльных кустах сирени и выгоревшей за лето траве ночные сверчки старательно настраивают свои скрипки...
Уже по всему чувствовалось: натурные съемки подходят к концу. Одноглазый помощник капитана сказал, что сегодня его, слава Богу, вздернут на рее и он наконец-таки освободится от суетных мирских дел. На берегу бухточки из тонких жердей и брусьев рабочие наспех сооружали легкие хижины на сваях, крытые камышом и сухими пальмовыми листьями, а электрики тянули проводку для осветительной аппаратуры. Но на лесной поляне у скал все еще доснимались последние кадры. Там леди Эмма окончательно спасалась от пиратов.
Кешка решил хотя бы из-за кустов, на расстоянии незаметно понаблюдать за съемками, однако ему не повезло. Когда он подошел к площадке, там все уже было закончено: актеры расходились, в Генрих Карлович сматывал свои кабели. Расстроенный, Кешка решил снова пойти к морю, но в этот момент его окликнули:
- Эй, малый, поди-ка сюда!
Он повернулся и не поверил своим глазам. Под деревом, на сухой траве, подогнув под себя ноги, сидела златовласая леди Эмма.
На этот раз она была не в привычном платье с кружевными оборками, а в желтой блузке без рукавов и голубых застиранных джинсах с вытертыми до белизны коленками. Выглядело это довольно странно. Ведь кроме одного раза, там, на лужайке, он видел ее только во время съемок.
- Слушай, не в службу, а в дружбу, смотайся быстренько в магазин и возьми пачку сигарет, - попросила юная леди. - Скажешь, кто-нибудь из мужиков послал, ясно?
Кешка растерянно кивнул, а она, порывшись в большой полиэтиленовой сумке с иностранными надписями, протянула ему пятирублевую бумажку.
- Быстренько. Там такая стерва работает. Ни за что не хочет продавать мне курева.
Кешка смутился и покраснел.
- Это моя мать, - чуть слышно сказал он.
- Серьезно? Вот так номер, чтоб я помер. Не завидую, - она зевнула, прикрыв рот ладошкой. - Мог бы выбрать себе что-нибудь и получше.
Когда Кешка вернулся, с трудом переводя дух, он застал леди Эмму все в той же скучающей позе. Увидев его, она томно потянулась и стащила с головы сверкающий парик. Настоящие волосы ее показались Кешке необычайно тусклыми, и даже цвет их он едва ли сумел бы определить с достаточной точностью. А главное, острижены они были настолько коротко, что ему невольно пришла на память прическа тетки Натальи, живущей от них через два дома, после того, как ту выписали из больницы.
- А почему вам... это... - он споткнулся, потому что по привычке хотел назвать ее леди Эммой и только сейчас впервые понял, что у нее должно быть какое-то свое, настоящее имя, а какое, он, к сожалению, не знал. - Почему же вам не продают сигареты, если вы курите?
- Очень умная твоя мамаша. Считает меня несовершеннолетней.
- А сколько ж вам лет?
- Много. Я уже старуха, - вздохнула она. - Перешла в одиннадцатый класс.
- Ну, это еще не очень старая, - попробовал успокоить ее Кешка.
- Послушай, это не ты разбил на площадке софит? - спросила неожиданно она, приглядываясь к мальчишке. - Да ты, оказывается, хулиган. Тебя, наверное, лупят мало?
Кешка поскреб затылок, словно бы собираясь с духом, и наконец сказал:
- Обидно, когда этот... Большой Генрих кричит на вас и обзывает всякими словами. Сказали бы ему один раз по-настоящему.
- Ты ничего не понимаешь, -вздохнула она. - Мы величины не равные. Ему стоит пальцем поманить, и таких, как я, набежит сотня. А потому - молчи. Я теперь, как тот попугай в клетке. Искусство требует жертв, а мне, кроме себя, в жертву приносить некого.
Кешка уже слышал это выражение от Василь Сергеича, когда тот объяснял, почему не снимает повязку. Странное дело, слова эти звучали неодинаково, в каждом случае приобретая свой особый смысл. Наверное, никогда в жизни Кешка не испытывал столь противоречивых чувств: в душе его словно гулял сквозной ветер, выдувая из нее все, что нужно и не нужно...
Собеседница его умело распечатала пачку, щелкнула ноготком по бумажному донышку и ловко губами подхватила сигарету.
Мимо шаркающей походкой тащился Генрих Карлович - осветитель. Возле них он остановился.
- Это не мое дело, конечно, - сказал старик, делая в воздухе неопределенный жест, точно собирался поймать не лету муху, - но курите вы зря. Вы же гордость, украшение нашей группы. Вам и вести себя надо, как принцессе, и говорить, и вообще. Вы же, простите за выражение, леди! А курить в таком возрасте...
- Хватит! - вспыхнула она. - Пить плохо в любом возрасте, даже старикам.
- Что верно, то верно, - смущенно покачал головой Генрих Карлович. Он махнул рукой и сутулясь побрел к вагончикам...
На другой день поздно вечером почти половина жителей Приморска и все свободные актеры собрались на спуске к морю, с левой стороны бухты. Здесь должны были снимать пожар в туземной деревне. Наверху стояла красная машина с жирными цифрами "01" на боку, а у самой воды - водовозная бочка, в которую был впряжен Буцефал. Старая лошадь сонно покачивала головой и обмахивалась хвостом.
Повыше свайных построек была установлена какая-то штуковина, похожая на самолетный мотор, а далеко в стороне прорисовывался силуэт "Глори ов де сиз", прекрасный и величественный. Сам вид этого корабля уже способен был взволновать Кешку. Там, в натянутых вантах, еще свистел ветер дальних странствий.
Стоявший поблизости знакомый человек в бейсболке толкнул локтем своего соседа и, кивнув в сторону бригантины, спросил негромко:
- Ну что, и разули, и раздели?
- Точно, - засмеялся тот.
- И цепной привод руля сняли?
- А как же, все как положено.
У самой воды двое людей привязывали ко вкопанному в песок столбу несчастную Алевтину Никитичну. Рядом с ней на камне стояла клетка с попугаем. Перебирая когтистыми лапками прутья клетки, Жулик постепенно взбирался под самый купол и там замирал в неудобной позе, свесив вниз голову с распущенным желтым хохолком.
На берегу лежали наполовину вытянутые из воды пироги с балансирами на отлете, а возле них хлопотали какие-то люди. Вся одежда их состояла из некоего подобия юбок. Точнее, бедра их были обмотаны пестрой тканью, похожей на махровые полотенца. Возможно, так оно и было.
Кто-то положил Кешке на плечо руку. Он обернулся. Рядом стоял незнакомый мужчина с трубкой в зубах. На нем была белая футболка и тапочки на босу ногу. Выглядел он не слишком молодо, во всяком случае, виски его заметно серебрились сединой.
- Давай-ка, дружок, подойдем поближе. Да ты не бойся, я ведь знаю, куда можно, - сказал незнакомец, вытащив изо рта трубку, и только по ней, да еще по голосу Кешка догадался, что перед ним их квартирант - бывший помощник капитана, которого недавно повесили на рее фок-мачты.
Василь Сергеич был без бороды и повязки, и Кешка увидел, что оба глаза у него действительно целые и абсолютно одинаковые. Лицо его заметно похудело и помолодело. В нем появилось даже что-то привлекательное и мягкое, хотя и состояло оно все словно бы из света и тени: лоб, нос и скулы были бронзовыми от загара, а то место, где прежде росла борода, оставалось бледным, почти что белым.
Они спустились поближе к воде и уселись на обломке скалы рядом с доном Диего и доном Хуаном. Внизу были проложены сбитые доски, по которым оператор пробовал катать тяжелую камеру, и торчал расписной столб с привязанной к нему Алевтиной Никитичной. На ней был седой парик с буклями.
- Поджигатели готовы? - зычно прозвучал через мегафон голос Большого Генриха. - Все по местам!
В свежем ночном воздухе запахло керосином. Сразу же вспыхнул целый десяток прожекторов и юпитеров.
- Начали!
И тут из-за камней и из зарослей выскочили пираты в желтых косынках, со старинными фитильными аркебузами и подвязанными к шестам горящими факелами. Они метались, как черти, от одной хижины к другой, поджигая камышовые кровли, которые мгновенно вспыхивали бездымным пламенем. Из свайных хижин выскакивали черноволосые женщины, некоторые с детьми. Одеты они были под стать мужчинам, только материя крепилась не у талии, а прямо под мышками. На шеях болтались раскрашенные бусы из ракушек. Женщины спускались по лестницам проворно и ловко, как пожарные на межрайонных соревнованиях, и бежали в лес, прикрыв головы руками. А пираты все мотались от хижины к хижине, забрасывая свои чадящие факелы прямо на крыши.
Огонь взлетел в самое небо. Стало заметно светлее. Старый Буцефал, немало повидавший на своем веку, нервно вздрагивал кожей и косился на пожар настороженным блестящим глазом.
- Кретинизм - неожиданно заорал желтохвостый какаду.
Дон Диего хмыкнул и покачал головой:
- А что, дорогой Хуанито, наш попугай не так уж прост, как может показаться.
- На родине у этого попугая сейчас зима, - как-то грустно сказал Василь Сергеич.
Кешка с интересом смотрел на своего квартиранта.
- А чего этот Жулик все время висит вниз головой? - спросил он.
- Привычка, - усмехнулся Василь Сергеич. - Ведь австралийцы по отношению к нам постоянно ходят вверх ногами.
- Ветродуй! - прохрипел в мегафон Большой Генрих.
И сразу же затарахтел, заревел мотор, постепенно набирая обороты. Воздушный вихрь подхватил пламя, наклонил его и погнал искры в сторону моря.
- Внимание, туземцы! - попытался перекричать ревущий ветродуй Большой Генрих. - Сцена прощания!