Эх, и долгой была та зима в алмазной сыпи снега!.. Я не вылезал из простуд, в школу не ходил, но не отстал, - малость оклемавшись, занимался дома, со всеми предметами справляясь играючи, только в математике ни в зуб ногой, и наша математичка прикрепила ко мне из своего класса девочек, бывших на два года старше меня; поначалу, пока это было им в диковинку, они целыми табунами шастали к нам каждый вечер, особенно усердствовали Галка Г. и Танька П., которая приперлась даже на другой конец города к моей бабке, куда я, окончательно встав на ноги, на зимние каникулы попытался смыться от этого буксира.
- Давай стихи переписывать, - едва войдя, сказала Танька, выкладывая на кухонный стол кипу журналов "Юность", хотя поэзия меня тогда занимала мало, все больше песенки; пришла она вместе с моей мамой.
- И тут покоя не дадут, - заворчала бабка.
Действительно, они мешали мне мечтать о сближении с нашей соседкой тетей Женей; как это произойдет - я представлял смутно, но верил - будет! "Зима тревоги нашей" - это у Стейнбека, а у нас - весна надежды нашей! Весна на нашей улице! Да, не на моей, - на нашей, ибо я жаждал взаимности, желал ответной любви тети Жени, верил в возможность ее, ждал, не зря ж она при виде меня мигом меняла походку, вся волновалась, упруго пружиня круглой попкой, плавно поводя крутыми бедрами, еще выше вздымая и без того высокую грудь, голубила взглядом, готовые лопнуть бутоны голых икр лакомо лоснились над белыми пуховыми носками, связанными ей моей мамой, в которых тетя Женя порхала по чистому теплому полу жарко натопленных комнат и нашей общей кухни. Восемнадцатилетняя разница в возрасте сначала пугала, но потом я вычитал в "Тихом Доне": "...аникушкина баба... принимала ребятишек лет по четырнадцати..." - значит, все же можно?.. Кай в "Снежной королеве" хотел получить "коньки и весь мир в придачу", я - только тетю Женю! Приход мамы и Таньки мой сладкий сон наяву прервал, я не стал с ними церемониться и быстренько выпроводил, на прощанье побомбардировав снежками. Мама расстроилась, плакала, а Танька ее утешала, с жаром заверяя:
- Прасковья Михайловна, вы успокойтесь, Саша исправится, он будет хорошим.
Все же польза от этого визита была: прочитав в оставленных журналах повесть Адамова "Последний бизнес", я сделал Резаного и своим героем, потом мама достанет "Дело "пестрых"" и "Черную моль", чтение это на творчестве моем сказалось-таки: прежде, начитавшись Шолохова, я писал о казаках, теперь - строчил про бандитов, впервые с трепетом вставив туда тетю Женю.
...Развалясь в кресле, Резаный курил сигарету. Всю комнату заполнял страшный гром и грохот ультрасовременного джаза, который доносился из допотопного старенького приемника. На диване, напротив Резаного, сидела необычайно красивая женщина в голубом шелковом платье. Положив ногу на ногу, она играла пустой рюмкой. Она откинулась на спинку дивана; вверху платье натянулось, отчетливо вырисовывая высокую красивую грудь, а внизу задралось, обнажив до половины полное, необычайно сияющее бедро. У нее были длинные, необычайно стройные ноги, на которых были надеты модные черные туфельки на высоких тоненьких каблучках, с кокетливыми кожаными бантиками на курносых носиках, и тонкая гибкая талия. У нее были большие светло-коричневые глаза...
- Саша, это про тетю Женю, - угадала мама, без спросу взяв тетрадь. А про кого ж еще-то!
- Но о глазах надо говорить не коричневые, а карие.
Ладно, пусть карие.
У нее были большие светло-карие глаза, пушистые ресницы, густые брови, правильный нос, остренький подбородок и гладкие темно-коричневые волосы. В уголке пухлых, до блеска накрашенных губ дымилась ментоловая сигарета.
- Так к-куда же т-ты ходила? - хрипло спросил Резаный.
- Да так, воздухом подышать, - тихо ответила она певучим голосом.
- Смотри у меня! - Резаный погрозил ей пальцем и потянулся к бутылке.
Вдруг во дворе резко скрежетнули тормоза, Резаный кинулся к окну. Во дворе стояла машина, из которой вышли несколько парней.
- Легавые!.. - тихо ахнул Резаный и вдруг, резко повернувшись к женщине, крикнул: - Так вот ты куда ходила, курва! Ты что же, падла, погубить меня хочешь?!
Но красавица не стала оправдываться, просить. Она встала с дивана, швырнула на стол сигарету, поправила платье и, не повышая голоса, сказала:
- Вспомни мою сестру, которую ты сначала обесчестил, а потом убил...
Вспомни и еще, как ты...
Резаный рванул из кармана пистолет и, бросившись к женщине, крикнул:
- Получай, сука!..
Из ярко накрашенного рта потекла тоненькая струйка крови...
После зимних каникул я вернулся в школу, и девочки перестали ежедневно меня навещать, лишь Галка и Танька ходили, как на службу, но к учебе я охладел, на уроках грезил о тете Жене, а дома пытался писать о ней и впадал в отчаяние: в уме все складывалось отлично - гладко и легко, на бумаге же мои мелкие убористые строки сливались в сплошное лиловое пятно, получалась какая-то дикая смесь зверского натурализма и слюнявой слащавости, ошеломлявшая даже меня, и не передо мною первым возник вопрос: да зачем, черт возьми, так мучиться над созданием произведений, когда гораздо приятнее о них мечтать?! А еще терзало вот что: с кем поделиться? кому написанное показать? О казаках маме я читал, сейчас же тетрадь старательно прятал. Но рук я не ронял и, чтобы отвлечься, переключился на поэзию - стал сочинять стихи, точнее - песенки. Близких друзей у меня не было, одноклассницы - тусклые, да и из взявших надо мной шефство выделялись только Танька и Галка. То, в чем я признался второй, лучше бы, конечно, сказать первой - она умнее, лицом напоминала тетю Женю, даже, пожалуй, смуглей, с вечным вишневым румянцем, в ультрамариновой кофточке, темной широкой юбке, плотных чулках с резиночками, приходя к нам, сразу неуловимо переобувалась в тапочки со шнурками, которые брала с собой в школу, - но Танька была вялая... Впрочем, сдается мне, не всегда, да вскоре и сама призналась, что прежде излишней стыдливостью не томилась, ведя себя, как Зойка Т. - имелась у них одна такая девица легкого поведения, о подвигах которой судачила вся школа. А Танькин одноклассник Юрок, друживший с моей троюродной сестрой Лоркой, на дне рождения у нее рассказал: осенью они ездили в совхоз "Сталь" помогать убирать урожай "королевы полей" кукурузы, и ровно в полночь Танька там, завернувшись в простыню, с распущенными волосами, со свечкой в руке, босиком подкрадывалась к расстеленным прямо на клубном полу постелям девчонок и пацанов и, паря на цыпочках, замогильным голосом взывала: "Вставайте, я ангел, я поведу вас в рай". "Ну, короче, моча ей в голову ударила, - резюмировал Юрка. - Слабонервные потом долго заикались". В общем, нынешней Танькиной скромности я не верил. И перед Танькой я все же испытывал неловкость за ту свою грубость у бабки, Танька вида не показывала, хотя, конечно, помнила и, будучи со мной, замирала, словно в ожидании очередной моей выходки. А Галка была живой, восторженной, до умиления наивной, но на редкость хорошенькой, в школе вроде бы всех симпатичнее, а что самой модной - это наверняка: от нее так приятно пахло какими-то диковинными духами, на гордой головке такая рыжая "бабетта" - и как их классная мама такое терпит? - миленький носик всегда независимо и задорно вздернут, едва выйдя за школьную дверь, Галка сразу подкрашивала пунцовой помадкой капризный бантик выпяченных губ, к нам она являлась без сменной обуви, оставалась в золотистых капроновых чулочках, в красивом черном платье выше колен, так туго обтягивавшем ее стройненькую, почти совершенную фигурку, а особенно - задок, который его хозяйка держала чуть на отлете, как бы отстраняя от себя, словно предоставляя ему право на самоопределение. Лишь постоять рядом с Галкой считалось за честь! Однажды в воскресенье, когда она уходила от нас, я вышел с ней за ворота нашего дома, проводил глазами до угла, поворачиваюсь к калитке - а мимо идет Юрок с еще одним ее одноклассником - сыном директора нашей школы. "Здорово, Санек! Девки наши все подтягивают тебя? Да ты их вые..." - "Ты научишь!" - оборвал его Юрка. У меня и в мыслях этого не было, зрелое телесное изобилие тети Жени влекло меня больше, волновало сильней, его у нее так много, а у Галки - мало, она была маленькой, страдала из-за своего невысокого роста, поэтому и прическа такая высокая, и вызывающе высокие каблуки, ведь без них Галка мне только по плечо, а я рос, развивался и для утоления всех видов голода моего требовалось именно изобилие. Раньше тетя Женя радушно встречала девочек, Галке раз даже бутерброд принесла: "Подкрепись, ведь прямо с занятий". Занимались мы во вторую смену. Ела - нет, кушала - Галка так аккуратно, откусывая хлеб с маслом только тогда, когда я отворачивался, ни одной крошки после себя не оставила! Сейчас же на Галкино приветствие тетя Женя лишь вздрагивала ресницами и тотчас уходила к себе. Ревнует?.. Но... раз ревнует... значит... Да неужели любит?!. Я сказал:
- Гал, я сочиняю...
- Да?! - ахнула она и живо встрепенулась: - А давай пошлем в "Пионерку"?!
Я вспомнил, как на заре нашего знакомства, увидя в портфеле у Таньки книжку местной писательницы "На пороге юности", попросил дать почитать, Танька с готовностью протянула, а Галка запротестовала: "Ему еще рано, Тань". Этой же фразой (но, разумеется, от первого лица) я ответил маминому двоюродному брату, когда он дал мне "Тихий Дон", на что дядя Миша лишь рукой махнул. Сейчас я тот случай Галке припомнил:
- В "Пионерку" мне еще рано, я лучше в "Мурзилку", - и показывать ей про тетю Женю передумал, но окончательно разочаровывать стало жаль: - Ладно, Галь, прозу я тебе потом, а пока песенку свою спою, - и, взяв Лоркину гитару, на которой к тому времени я освоил полтора аккорда, спел ей про эту девушку (в оригинале - женщину) пригожую, на май веселый так похожую... Моя первая слушательница, уверенная, что это о ней, в такт колотила пятками по обитому светлой клеенкой старинному сундуку, на котором сидела, и так радовалась, что я вдруг решил: и про нее напишу! Но... Не изменю ли я этим тете Жене?..
Стоит мне только глянуть на даты - начала и завершения моих тогдашних произведений, - и я ясно вижу, словно снова сижу у нашего трехгранного выходящего во двор окна: вот, двенадцатое января, от искрящихся под солнцем сугробов в глазах резь, и в этом летаргическом сне зимы лишь одна она живая - летит от сарая, простоволосая, из крохотного рта пар морозный (да, губы пухлые, а рот крохотный, мягко, но четко очерченный), от толстых чулок цвета кофе, в который лишь слегка добавили молока, налитые икры ног в резиновых обрезках кажутся совсем уже переполненными, телогреечка распахнута, и пронзительно веет летом от целой клумбы незабудок - такое вот на ней платье; на шестой странице открываю я книжечку Носова "Дружок" и карандашами синими, розовыми, оранжевыми и красными начинаю раскрашивать тетю Наташу, тщетно стараясь сделать ее похожей на тетю Женю, чем только порчу Рисунок Валька. Вот так и с прозой моей: начинаешь рассказ - волнение, нетерпение, трепет, прямо зуд какой-то, а заканчиваешь - усталость, тоска и больше ничего. Но ведь должен же, черт возьми, прийти тот момент, когда я буду бегать по комнате и вопить: ай да Санька, ай да сукин сын!
*~ о -
А вот и восемнадцатое февраля, вечер, метель, с жгучим нетерпением я жду у окошка в освещенной только топящейся печкой комнате ее прихода с работы, она трудилась монтажницей на оборонном заводе, и муж - тезка мой - там же кузнецом; завод пыхтел круглосуточно, лишь в третью смену она не уходила никогда, муженек же - частенько, "Хер его знает, чего он там по ночам кует", равнодушно сказала моей маме при мне тетя Женя. Наконец она появляется у крыльца, вся от серого пухового платка до ботиков с пушком, в которых - я это отлично знал - были старые синие туфли, густо усыпанная свежим, пушистым последним снегом - озимками зимы, я срываюсь к кухонному выключателю, чтобы включить в крошечном холодном коридорчике свет, "Спасибо, Саша", говорит она из-за закрытой двери, начинает там стряхиваться, мне мучительно хочется ей помочь, но я не осмеливаюсь и молча ухожу к себе; потом она поужинает и, обязательно принеся мне чего-нибудь вкусненького, придет к нам смотреть телепостановку "Хижина дяди Тома, я же буду блаженствовать, топя свой взгляд в глубоком вырезе ее васильковой корточки - лишь синий и голубой цвета со всеми их оттенками она любила, и я парил в этих цветах, как в небесах.
Блаженствовала и тетя Женя, ведь зима, можно и отдохнуть, а в другие времена года дом, двор, огороды - все на ней, супруг же ее на досуге имел одно занятие - к очередному празднику гнать самогон, благо наш участковый - его друг закадычный и частенько являлся дегустации ради. "Вот ненапорные утробы, - цитируя мою бабку, ругалась на них тетя Женя, от себя добавляя: - Прорвы чертовы", Раз я невинно спросил:
- Дядя Саша, а что это вы делаете?
- О-о, Саша, это такое дело... - для большей внушительности нараспев начал он и пустился в глубокомысленные, но отвлеченные, обходящие суть вопроса рассуждения, длинные и нудные, как наша зима.
Порассуждать он обожал, выдавая иногда такие вот перлы: "Кто как говорит, тот так и работает", или: "Хозяина в доме нет тогда, когда в доме нет хозяйки", - это он, конечно, зря: хозяйкой тетя Женя была идеальной, а на сварливые афоризмы мужа отвечала с шокирующей откровенностью, - например, попросила его смолоть перец - самое, мол, мужское дело, - а он:
- Перец молоть - это дело кухаркино, а самое мужское дало - это делать детей.
- Хуль ж ты не сделаешь?
- Женя, да ты бы хоть при пацаненке-то...
- Да пошел ты в жопу, - отмахнулась сна и сунула кофемолку мне: - Вот мой единственный помощник.
Я в жизни не слышал, чтоб тетя Женя повысила голос, но ее мат был для меня не в диковинку, - изрядно, порой до рвоты, выпивая в компании по праздникам, она всегда пикантно и весело материлась, ведь при всей своей умопомрачительной и сногсшибательной красоте лица и тела тетя Женя была обычной русской (родом из села Ларино Пензенской области) женщиной - доброй, сердечной, душевной, но без какого-то особого - так мне казалось - ума; головка маленькая, аккуратненькая, гладкая с едва заметным возвышеньицем на затылке прическа открывает невысокий лоб, лишь за крупноватыми, но красивыми ушками с крупными серебряными серьгами медвяные волосы чуть выбились и круглятся, лик у нее темный, строгий, иконный, - это когда не улыбается, а стоит даже слегка улыбнуться - такой милой становится, прямо хоть плачь, а уж если засмеется грудным смехом - от солнц зубов ослепнуть можно. Нет, монашенкой она не была, тайком от мужа покуривала - эту ментоловую дрянь, от которой лично у меня лишь мерзло горло да фонтанировало во рту, как у впервые обкурившихся Тома Сойера и Джо Гарпера. Интересный момент, характеризующий ее супруга: он всем бахвалился - курить, мол, бросил, с женой сплю - не кашляю... Да что ж у него в кузнице вообще, что ли, нюх отшибло?! Он был на десять лет старше тети Жени и вид имел весьма внушительный, одно слово - молотобоец. Да и она ему под стать. Но ведь и я в те славные, сытые для нас времена был полный, холеный, откормленный и уже почти одного с нею роста, только ноги тети Жени были больше моих, обувь ее, которую я с каким-то сосущим чувством украдкой примерял, с меня сваливалась; наши семьи не бедствовали, мама работала заведующей хирургическим отделением областной больницы, так что вкусный дух жареных кур и свиных отбивных не выветривался из кухни. Переехали мы сюда от дедки с бабкой года четыре назад и сразу сдружились с тетей Женей. Ее муж и моя мама оказались ровесниками, но мамы и дома-то никогда не было, а тетю Женю к супругу я сроду не ревновал, и прежде его ни капельки не боялся, теперь же мне на него стало вообще начхать, ибо я занимался культуризмом и мускулы накачал хоть куда, вот только из ангин не вылазил. Длинными зимними вечерами, пока мама не купила телевизор, мы с тетей Женей смотрели у нас диафильмы, слушали у нее по приемнику радиопостановки, чаще же по очереди читали друг другу вслух. Я полюбил ее с первого взгляда, - а ведь первый взгляд, первое впечатление - всегда самые верные, потом начинается идеализация, или - наоборот, - в тете Жене мне нравилось абсолютно все, я не находил в ней никаких недостатков, однако сближения с нею стал жаждать совсем недавно и как-то незаметно для самого себя. Я думал о ней постоянно, потерял сон и аппетит, иногда даже жить не хотелось, перед мысленным взором моим она стояла теперь всегда! Если муж трудился в третью смену, а мама в ночь дежурила, и мы оставались дома вдвоем, - тетя Женя не спешила уходить, сидя на краешке венского стула до тех пор, пока теледиктор Галина Загуменная не пожелает нам спокойной ночи. Так же случилось и восемнадцатого февраля. Как только постановка закончилась, я сказал, снимая с этажерки толстый том Бичер-Стоу:
- Я в детстве корью болел, и так тяжело, что даже сказал - лучше, мол, умереть, чем так мучиться. Потом слышал, как мама шепнула врачу "Да разве он знает, что это значит - умереть!" А когда я выздоравливать стал, мне все вслух эту книгу читали. Особенно вот что запомнилось: "Огромная зеленоватая - 7 ~
льдина накренилась и затрещала, но Элиза не задержалась на ней. Громко вскрикивая, она бежала все дальше и дальше, прыгала через разводья, скользила, спотыкалась, падала... Туфли свалились у нее с ног, чулки были разорваны, исцарапанные ступни оставляли кровавые следы на льду. Но она ничего этого не замечала, не чувствовала боли и очнулась лишь тогда, когда увидела перед собой, смутно, словно во сне, противоположный берег и человека, протягивающего ей руку". Гляньте на рисунок, - дальше я замялся, но она, совершенно непонятным для меня образом, мое тайное, смутное желание словно прочла и, легонько улыбаясь, тихонько спросила, глядя мне в глаза:
- Хочешь, чтоб и я так попробовала? - и, даже не дожидаясь моего ответа, за руку со мной выскочила в кухню, в коридор, распахнула дверь на крыльцо, на пороге отпустила мою руку, сбежала со ступенек...
Метель прошла; в смертном свете окоченевшего в зените иссиня-черного неба месяца бело и остро вспыхивали выметенные из-под снега скальпели льда, по которым в стылую даль двора к жуткой халупе нашего ветхозаветного сарая в одних чулках смело бежала тетя Женя. Боже, что я наделал!.. Но она бежала легко, откидывала левую ногу вбок изящно, грациозно, даже, мне показалось кокетливо... Повернула обратно... Я тяну к ней трясущуюся руку - и поток сладкого жаркого дыхания тети Жени втягивает меня в дом.
- Чулок действительно порвался, - сидя на сундуке, она разглядывала ногу, - и кровь...
Откуда у меня взялась смелость я не знаю и знать не хочу, я взял ее твердую точеную лодыжку, склонился над подошвой пышной ступни, прильнул губами к гладкому упругому холоду окровавленной белизны в разрыве простого чулка, ощутил во рту сладковато-солоноватое...
- Саша... вот глупыш... - и, ступая на пятку, она ушла к себе.
А наутро тетя Женя не смогла подняться, но не из-за ноги, - из-за простуды, мама пошла ставить ей банки, я увязался помогать, однако увидя голую, даже на вид горячую спину, ее лебединый изгиб, не ощутил вожделения - она ж болеет; но ах как хотелось заглянуть мне к ней ниже - под точеный копчик! - ведь что я видел прежде?.. - лишь мыльную попку в черно-белом фильме "Дьявол и десять заповедей"!.. - почему-то сейчас тетя Женя меня не стеснялась, тепло мерцая улыбающимися глазами в самую глубь моих зрачков, а вот когда я, едва заслыша шлепанье ее босых ног ночью по кухне в коридор к ведру, сначала выглядывал в дверь, ловя ухом малиновый звон тугой струйки, а потом и выходил, будто бы попить, - тетя Женя, переступая порог, вечно ойкала, стягивая на горле ворот сорочки, под которой я напрасно старался что-либо различить; тянуло, конечно, с распростертыми руками загородить ей дорогу, но этот белый вихрь меня бы просто смел! А может нет?.. Ведь случилось же осенью чудо: на день рождения мне она подарила сборник Ольги Кобылянской, я был нервный, очень впечатлительный, рассказ о том, как одна гуцулка отправилась ночью в горы на Чертову мельницу так меня потряс и напугал, что далеко за пол- 6 -
ночь я выскочил в трусах в кухню и, включив свет, заметался там. Ночевали мы вдвоем, и через миг тетя Женя босиком и в сорочке выбежала ко мне. Узнав о моих страхах, она засмеялась, обругала себя за неосторожный подарок, обняла меня за плечи, отвела к свое в спальню, уложила в свою пышную теплую постель, а сама прикорнула в ногах и, пока я не заснул, убаюкивала, как маленького, каким я в сущности тогда и был. Проснувшись утром, первое, что увидел я в синем свете октябрьского рассвета, это ее ноги прямо возле моего носа, и я долго-долго их рассматривал, прежде чем впервые поцеловал. Ощутила ли благоговейное прикосновение моих губ сладко потянувшаяся тетя Женя?.. Спустя секунду она уже ринулась варить кофе.
- А как нога? - пряча глаза, выдавил я виновато, когда мама вышла.
- Нога нормально, пластырем заклеила, заживет, не переживай, - тетя Женя, продолжая лежать на животе, выпростала ногу из-под одеяла, согнула ее в колене - на подошве белела полоска пластыря, - сам-то не простыл?
- Не.
Она спрятала ногу.
- Саша, а что тебе тогда еще читали, что запомнилось?
- Да много, я ведь долго болел. Одна книжка о немецкой оккупации - ни автора, ни названия не помню, - там одного героя звали Калитка, и девушка там в сарае повесилась. А еще рассказ о мальчике-музыканте, как он умирал, - Янко, кажется...
- Веселенькое чтение, - поежилась тетя Женя.
- Да нет, еще читали Незнайку!
- Ладно, Саша, неси "Хижину дяди Тома" - будешь читать, пока не поправлюсь.
Но читали мы, как всегда, по очереди, эта идиллия длилась долго, и все шло так хорошо, спокойно, уколов ей в попу мама не делала, так что особо я не трепетал, лишь раз заволновался - это когда тетя Женя отлепляла лейкопластырь: заметив мой загоревшийся взгляд, она мигом сдернула полосочку с подошвы, но ногу все-таки показала:
- Видишь, Саша, все зажило.
Я лишь молча сглотнул слюну.
И опять даты:
одиннадцатое марта, в настежь распахнутую форточку вместе с мягким ветерком, пропитанным пресным запахом талой воды, упруго рвутся, веселя слух, дивные звуки - сосулечный перезвон со смачным чмоканьем капели, и тетя Женя в одном лить легком платьишке и в обрезочках своих, надетых уже только на тонкие носочки, по мокрой склизи двора, словно по залитому раскисшим мылом зеркалу, семенит мимо моего окна, слепя меня изморозно-белой наготою икр, прутик талии гибко гнется, а мяч ножки пока не шелохнется, попку она всегда несла точно сокровище, но от жадного взгляда моих обожающих глаз ягодицы тети Жени под широким просторным платьем начинали мелко, будто зябко, вздрагивать, дрожь переходила на бедра, груди, губы, ресницы, захватывала ее всю, дрожь чуть заметная, мне же и такой хватало с лихвой - я не знал, куда девать глаза и руки, и до слез переживал, что по телевизору сегодня хоккей - наши играют с американцами, - значит, она к нам вечером не придет;
семнадцатое апреля, рыжие ковры мертвых прошлогодних листьев, которые на субботнике сгребут, сожгут, уже пронзили зелененькие жальца живых травинок. Лопнули почки, зеленый дым повис в ветвях - скоро он сменится зеленым шумом, желтая глина нашего двора просохла, и тетя Женя по ней бегала, фиалково светясь жиденьким ситчиком развевающегося платьица, уже свободно, раскованно, размашисто, без опаски поскользнуться, упасть или простудиться, ведь настала настоящая весна, и случившееся со мною в то светлое апрельское утро и в ту странную весеннюю ночь по значимости для меня стало вторым в моей жизни.
- Саша, - позвала мама, - я воды нагрела, иди купайся.
Я как раз закончил очередной "казачий" рассказ "Медведицкие берега" и нехотя поплелся из сарая к дому. До бани было далеко и, отправившись туда, я бы наверняка опоздал в школу. До этого года в баню мы с мамой ездили вместе, брали номер, последний раз, помню, входим - а в бане света нет. "А зачем вам свет?" - усмехнулась кассирша. "Мам, а почему она так сказала?.." Но объяснениями мама меня сроду не баловала, вот и тогда лишь молча отмахнулась, как от назойливой неразумной мухи, мылась мама в трусах, лифчик, однако, снимала, так что к голым женским грудям, замелькавшим сейчас на экранах кинотеатров, я, в отличие от остальных пацанов, относился нормально и второй раз из-за такой ерунды фильм смотреть не ходил, а эти извращенцы валом валили даже на "Камни Хиросимы", чтоб опять блудливо глянуть на прогал между обнажаемых героиней грудей в коллоидных рубцах лучевой болезни.
Когда я вошел в кухню, тети Жени там не было, и я спокойно шагнул за свой порог.
Под конец мытья мама драила мою спину, я стоял в детской ванночке во весь рост лицом к двери, которая вдруг открылась, и тетя Женя, в кокетливо повязанной косыночке, с высоко подоткнутым подолом фиалкового платьица, держа в руках мокрую половую тряпку, с которой текло на ее босые ноги, заглянула к нам:
- Пань... - и осеклась, сразу уткнувшись взглядом в мою, хоть уже, как говорится, и "оперившуюся", но до этого мига мальчишечью плоть, под взглядом тети Жени и при виде ее ярко-розовых от холодной воды ног впервые ставшую мужскою, доставшую аж до пупка, головка сама собой в первый раз начала заворачиваться, глаза же тети Жени из светло-карих стали вдруг черными - это расширившиеся зрачки залили их до краев и что-то заискрилось в этом бездонном омуте, а ведь я про себя давно уже решил, что особа женского пола, увидавшая меня голым, обязательно будет моей!..
- Что, Жень? - из-за моего плеча спросила мама.
- Т€-
А тетя Женя словно язык проглотила! - глядя все туда же, она с ноги на ногу малость помялась, потом, облизнув губки и сбив на затылок косынку, затараторила:
- Да я вот пол мою... - А я этого за шумом воды и маминым ворчанием и не слыхал! - Нет, ведь сколько раз твердила своему дураку: обделай баню, - он же, гад, даже не почешется... - Закрывать дверь или переводить взгляд на что-то другое тетя Женя, похоже, не собиралась...
- Зачем так напряг! - сквозь зубы буркнула мама и, скупнув меня кастрюлей теплой воды, закутала махровым китайским полотенцем, подаренным, кстати сказать, тетей Женей, которая секунду назад со смехом приговаривала:
- С гусеньки вода, с Сашеньки худоба, - а сейчас добавила: - С легким паром, Саша.
- Спасибо, - промямлил я.
Все это время я был так растерян, что мне даже стыдно не стало, а волновал единственный вопрос: тетя Женя знала, что я моюсь?..
Вечером я засиделся за "Поднятой целиной". Мама похрапывала, Около полуночи под окном замяукала Пушка. Вторые рамы мама уже выставила, я погасил нашу зеленую настольную лампу, отдернул шторку и, стараясь не шуметь, впервые в этом году открыл окно, как воду глотнул свежий сырой воздух, не холодный, а бодрящий, впустил кошку.
Было светло, как днем! Но... Дождь в солнце называется слепым. А как его назвать, когда он идет, а луна светит?.. Опасливо оглядываясь на маму, я выудил из-за книг на этажерке пачку "Лайки", коротко кашлянув, чтобы заглушить чирканье спички и пряча в ладонях ее огонек, закурил, попытался придумать этой причуде природы название, но не придумал, прямо на подоконнике неожиданно уснув. Проснулся же от страха: мне приснилось, что я падаю.
Ураганный огонь луны из-за крыши прямой наводкой бил под окно, став еще яростнее, ведь дождь прошел, и уже что-то происходило, но что?.. Сердце мое то рвалось из груди, то замирало, я протер глаза, напряг слух, затаил дыхание... А, вот в чем дело: ведро в коридоре, видать, не поставили, и тетя Женя в одной короткой ночной сорочке и стоптанных тапках выскочила в туалет, но находился он в самом конце их огорода, туда и бежать-то минут пять, ей же, судя по всему, так, пардон, приспичило, что она остановилась спиной к моему окну - да разве могло прийти к ней в голову, что в столь поздний час я у него торчу? - с молниеносной быстротой - невтерпеж ведь! - высоко подняла подол сорочки, низко опустила тонкие, короткие, не то что у мамы, кружевные трусики, выпячивая раздвоенный посередине мячик, присела - и брызнула вниз бурная струя матового серебра! Я почти потерял сознание, живым у меня остался лишь взгляд, и тетя Женя, его почувствовав, оглянулась, но - нет, не шарахнулась, а, продолжая писать, с милой улыбкой и веселым удивлением тихо спросила, округляя глаза:
- Саша, ты лунатик? Или, вспомнив утро, поквитаться решил? - Она прищурилась: - Смотри не ослепни.
Ко мне наконец-то вернулся дар речи, и я, пораженный непринужденностью ее более чем свободной позы, выдохнул:
- Утром вы меня спереди видели...
- Ну, если дело только за этим... - тетя Женя над жидкой позолотой образовавшейся лужицы не спеша выпрямилась, держа выше пояса сорочку, со спущенными до колен трусиками медленно повернулась ко мне, - что это: вершина смелости или пик бесстыдства? - не до анализа сейчас, - ударил в глаза четкий широкий аккуратный треугольник густых, шелковистых, коротких - я вроде все рассмотрел и даже подумал: подстриженных, что ли?.. - волос внизу поджатого живота! - Саша, что естественно, то небезобразно.
- Да я знаю...
- Рада за тебя, спокойной ночи, - и, погасив костер своей красоты, взошла на крыльцо, скрылась за дверью, оставив меня недоумевать, как я смог что-либо рассмотреть в такой тусклости.
Тетя Женя исчезла и вместе с нею исчезло все, остались только брюхатые кошки, они молча бродили по двору, брезгливо принюхивались к лунному пеплу, соседская собака за высоким забором напротив нашего окна загремела цепью, надсадно завыла, чуя воров, полоска света под дверью, на миг вспыхнув, погасла.
"Спокойной ночи"! Да уж какой тут покой, покоя мне больше не было, увиденное лишило меня и покоя и сна. А тетя Женя, после этих наших обнажений, при встречах со мной жарко вспыхивала смуглым лицом, смешливо морщила милейший носик, жгла пламенем улыбки напомаженных губ; если раньше я мечтал лишь глянуть к ней под копчик, то сейчас мне мучительно хотелось все детально там изучить, и тетя Женя, постоянно замечая ниже своей спины мой предобморочный от испепеляющей жажды наготы взгляд, попкой теперь дрожала дразняще, а бедрами - зазывно...
Увы, я не помню число того дня, в который со мною произошло по значимости в моей жизни для меня первое, главное, всю мою жизнь перевернувшее, ведь на бумаге в тот день я ничего не начал, не кончил, лишь глазел из сарая на белившую свою погребицу тетю Женю, не решаясь почему-то привычно подойти к ней и помочь, а когда она, удивленная моей безмолвной безучастностью, управилась и ушла в баню, которую супруг все же обделал, я ощутил вдруг такое одиночество и тоску, что пробкой вылетел во двор, обширный, пустой, будто вымерший, - куда все подевались? картошку, что ли, сажают на своих участках возле речки? Я забрел на наш огород, понюхал цвет своей, привезенной от бабки, смородины и вздохнул: ждешь эту весну, ждешь, а придет... Ну, цветет все, ну и что? Нет, главное не весна - весна сема по себе ничего не значит, - главное - ожидание весны, ее предвкушение! А сейчас... Ну, бегает тетя Женя, гвоздя глаза голыми пятками, пружинит ими на стоптанных задниках синих тапок, лишь добавляя мне этим боли и тоски! Я глянул на ее огород - только там росла черемуха: пока не цветет, значит холода еще впереди. Было душно, колокольчикового цвета мгла висела в вязком тяжелом воздухе, густо пропитанном сладким благоуханием цветущих яблонь, с юго-запада из так называемого гнилого угла заходила мутно-чернильная туча, предвещая первую в этом году грозу. Я решил поближе глянуть на черемуху тети Жени и двинулся к ее огороду. Чтобы попасть туда, нужно было обходить все сараи. За последним притулилась тети Женина баня, из которой до меня донесся знакомый грудной голос, с чарующей хрипотцой напевавший то, что сейчас вавакали все, - "Маленькую девочку", что-то пальнуло над моей головой, но что именно, я так и не понял, ибо иное палило мой ум: если от одного только ее голоса плоть моя, до которой я, начитавшись в маминых книгах про онанизм и сифилис, даже дотрагиваться боялся, воспрянула, то что будет, когда увижу?.. Упираясь руками в дверь, я наклонился, взмокшим лбом прижался к щелке - и в тот же миг растянулся на полу предбанника у ног полностью обнаженной тети Жени.
Да нет, не у ног, - ноги она поставила на край высокой лавки и стригла ногти на ногах, сидя спиною к стене, - я поднял голову и точно на уровне глаз увидел пальцы с внутренней стороны, взгляд мой скользнул по плавным линиям идеально округленных икр и меж ватной тяжести распаренных, широко раздвинутых бедер вонзился... Во что?.. Первое сравнение - взрезанный арбуз! А выше золотились две дыни.
И вспомнилось: пыльно-золотым летним вечером молодежь дикарилась на пустыре перед бабкиным домом, и два толстеньких, низеньких раздолбая - Пузан и Трубан, - сцепившись между собою, имитировали акт, названия которого я тогда не знал, однако движения эти в память запали. Не так давно на задах нашего урезанного огорода поселилась в наскоро сооруженной хибарке Нюська - рослая, розовощекая, до прозрачности голубоглазая, пышнопопая красотка с есенинской соломой волос, в первый же вечер получившая прозвище Тюля, потому что мы, застукивая друг друга во время игры в прятки, вопили: "Стук-стук, Сашка!" или "Стук-стук, Лорка!" - а Нюська кричала: иТюльки-потютюльки!" Я обожал, когда она давала мне ногой поджопники, ибо испытывал при них то тревожное, но приятное сосущее чувство, с каким примерял тети Женины туфли. К этой Тюле, от красот которой истекала похотью вся наша шпана, я раз подкрался: "Нюськ, дай я тебе что покажу", - и, сжав в ладонях стройный стан, стал с похвальной прилежностью повторять те движения. Покраснев как рак, она с визгом вырвалась, отпрянула от меня, метнулась к Лорке: "Лор, он мне показал, как..." - и мигом нашла всему этому матерный эквивалент, Лорка промолчала, а пацаны заржали: "Санька у нас в этом деле спец! С матерью спит, ее и..." Когда мама уходила на ночное дежурство, я ее всегда провожал до углового дома Шуньки Ляпана, там целовал, за что надо мной все вечно потешались.
Воспоминания эти лишь на долю секунды вспыхнули в мозгу и погасли, ведь пред пленительными прелестями тети Жени меркло все, от нее веяло пряным жаром березового веника, я же весь дрожал крупной дрожью жуткого желания своего. Мощный звон гулко гудел в моих ушах, а плоть моя от таких доселе невиданных картин и неслыханных звуков уже не просто воспрянула, а буйно взыграла, взвилась на дыбы, давя, ломая меня своим бурным напором, и - лопнула узда! Умереть мне на месте, если я помню, как одежда и тапки мои слетели на пол, все дальнейшее от меня уже не зависело. Кто руководил мною?.. С момента моего впадения сюда прошла от силы секунда, ошарашенная тетя Женя не успела даже ахнуть, я взмыл с пола, вжал рот в ягодки ее губ, сочных, спело набрякших, а под моими губами вмиг обмякших, полностью поглощенных мной, впервые целующим, да и вся она, прежде такая на вид крепкая, в моих руках сразу обмякла, свечой оплыла, подалась ко мне всем телом, ножницы выпали из утративших былую силу рук, и когда я без малейших усилий, словно не в первый, а в сотый раз проник в нее, во входе внутрь неподатливо туговатую, овладел ею, весь запел, зазвенел в ней, тетя Женя, ничего подобного, конечно же, не ожидавшая, сначала обняла, обвила меня ногами, как лианами, потом плавно соскользнула на пол и, запрокинув с распущенными волосами голову назад, прерывисто, часто дыша, впилась пальцами в мои плечи, купола ее грудей упруго соприкоснулись с моей грудью, мягко вжались в нее, наши набухшие соски сладко ежились... Почему она меня не оттолкнула?.. Позже, штудируя "Тихий Дон", я, кажется, нашел ответ. В седьмой главе третьей книги написано: "Щеки Аксиньи жгуче, до слез, проступивших под веками отягощенных стыдом глаз, крыла кровь". И тете Жене тоже - я это видел - было жгуче стыдно, она прятала от меня глаза, но ей еще было и жгуче приятно, и это, конечно, перевесило, пересилило, победило, - она полностью, до упора слилась со мной, забилась в судорожных, яростно страстных движениях, которые вскоре стали синхронными, ибо я быстро попал в их ритм, сколько это продолжалось - не помню, лично я хотел, чтоб длилось всю жизнь, ведь более приятного я не испытывал, пребывая в какой-то неописуемой земной невесомости и предвкушая, что пик приятного еще впереди, но тетя Женя вдруг гортанно крикнула и, сломавшись в талии, грузно рухнула на спину, с протяжным стоном покатились по полу... От ее толчка упал и я, во мне что-то лопнуло, на мгновение я зажмурился... А открыв глаза, увидел прямо перед ними то, что так мечтал детально изучить, - завораживающую, холеную, расслабленную сейчас попку тети Жени, в полнейшем изнеможении и сладкой устали повернутую ко мне. Свет в предбаннике был ярким от мощной электрической лампочки, вокруг которой бабьелетней паутинкой вис вязкий табачный дымок, из-за плотно прикрытой двери банный пар сюда не проникал, и через минуту я смог понять, сколь мало рассмотрел я тогда в кисейном свете месяца, в той неверной лунной дымке. Сзади тетя Женя всегда была для меня несравнимо прельстительнее нежели спереди, но при всем своем богатейшем воображении я все ж не ожидал, что, освобожденная от оков одежд, она столь прекрасна! Блаженство от умиротворенного созерцания этого захватывающего зрелища даже, пожалуй, превышало восторг и гордость обладания, ибо оно отняло у меня слишком уж много нервов, было таким оглушающим... Или я просто во вкус не вошел?.. Если прежде, топя тетю Женю в кипящем масле своих глаз, я все-таки знал меру, то теперь мне, пораженному живописностью этой живой картины, уже ничего не мешало перейти границу, переступить черту, шагнуть за грань, ничто не сковывало, я уткнулся взглядам в ее диковинный, с трещиной, глобус - и треснул мой детский мир. Жизнь есть жизнь: обрезая глаза о длинный широкий серп, четко деливший точно напополам влажный глянец тети Жениной попки, отливающей сейчас цветом чайной розы, я весь был липкий, резко, пугающе пахнущий, такой же запах исходил из-под темного низа ее ягодиц, и я, хоть и опасливо, но все же потянулся туда губами... Раньше по воскресеньям бабка изредка таскала меня в церковь, заставляла целовать крест Христа, к которому я тянулся так, как сейчас к кресту тети Жени. В томной медовой истоме перевалилась она на живот - до этого лежала на боку, - и я еще более легко опять попал туда же - сзади, но туда же, - в шелковистый, ставший влажным и податливым прогальчик. Во второй раз было приятнее, ибо теперь живот мой слился со столь мягким, эластичным, нежнейшим, ритмично задвигавшимся вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад... Внутри у нее что-то смачно зачмокало, голова моя разбухала, мужская мощь все усиливалась, я мял, тискал, давил мокрые плечи тети Жени, она ловила из-за них мои губы своими, вывернувшимися навстречу мне влажной сладкой изнанкой, я как мед глотал кипятковые капельки ее слюны, наши языки в пылающих ртах сплелись, перепутались - не понять, где чей, - жадно облизывали десны, зубы звонко стукались, мы обезумели, широко раскрытыми задыхавшимися ртами неистово, беззвучно вопя, потом оба одновременно испустили ликующий пронзительный крик, брызнули друг в друга - и шаровая молния ни с чем не сравнимого блаженства разнесла нас!
Очнулся я, когда она, вскочив на ноги, едва не отдавила ногой мой нос, ни себя, ни меня отмывать явно не собираясь, хотя я, признаться, на это надеялся. Перешагнула через меня - меж на миг разомкнувшимися надо мной бедрами мелькнуло взмыленно-розовое, мясистое. Вильнув попой, тетя Женя схватила со скамьи свой скомканный синенький в белый горошек узенький сарафанчик, с трудом натянула его через голову, шагнула к двери, распахнула ее - и отшатнулась от острых струй обвального ливня; мгновение помедлив, глубоко вдохнула колкий, как газировка, воздух и, забыв тапки, выбежала, оставив меня на полу одного. Я дополз до порога, выглянул во двор, он был большой, до нашего крыльца далеко, по раскисшей глине тетя Женя бежала тяжело, по лопнувшим бутонам икр стекали струйки, кропили церковное золото босых ступней, смывали слизь глины с атласных подушечек подошв и думочек пяток, стянутые ситцем ягодицы казались меньше, были неподвижны... Я мысленно молил ее, чтоб она оглянулась, - мольба дошла: взбежав по крутым ступеням высокого крыльца, тетя Женя взялась рукой за ручку двери, на миг замерла, коротко глянула в мою сторону, встретилась взглядом - и молния улыбки пронзила меня насквозь. Все! - из мужчины я снова стал пацаном и начал сбирать губами ее ногти.
Когда я, прогалопировав под стихающим ливнем, ступил в кухню, переодевшаяся в халат тетя Женя тихо притулилась там в уголке и задумалась, положив босые, уже вымытые ноги таким образом, что лодыжка одной из них оказалась на коленке другой.
- Ваши тапочки! - выпалил я и, достав их из-за пазухи, опустил на коврик возле стула ее, - не намокли.
Обычный легкий румянец на тугих матово смуглых щеках сейчас пламенел, она молча кивнула, сунула ноги в тапки.
Молчание длилось долго, я переминался перед ней...
- Саша, ты об этом забудь...
Я с таким тяжким отчаянием замотал головой, что она лишь чудом удержалась на моей шее.
Тетя Женя встала, придерживая ладонью полы халата, расходящиеся как раз у места, только что мною столь щедро осемененного, открыла буфет, вынула тарелочку с большим куском кремового торта и поставила ее передо мной.
- Это я тебе... - сказала, она, дрогнула губами, но глаз на меня за все это время так ни разу и не подняла.
Хлопнула входная дверь...
Несколько дней мы не вспоминали о случившемся, со мной тетя Женя осталась прежней, приветливой, ласковой, избегая лишь моего жадно обожающего взгляда, в котором ежесекундно жила жуткая жажда того незабвенного земного рая!
Конечно, о происшедшем между нами я попытался написать и - конечно же! - не черта у меня не получилось, так что вскоре я перестал и стараться, да и настроения не было.
Не было настроения и у тети Жени. Дверь из кухни в их комнату была тонкой, и раз я, выйдя попить, услышал раздраженный голос:
- Я же сказала - нет, у меня нет настроения, я устала. Ее супруг буркнул:
- Да ты уж который день - устала, настроения нет...
-Да! - отрезала она.
Мне верность хранит!
Тетрадь с написанным я теперь даже не прятал, ведь в реальность события никто не поверит. Мама прочтет - ну и что? Что она может мне сказать? "Рано еще тебе об этом думать, учиться надо, а не о чужих женах мечтать!"
Разумеется, будь мы всегда вместе, все шло бы естественно, а так я лишь вспоминал, изнывал, терзался: попочка тети Жени во всей красе полной своей оголенности в воспоминаниях моих была столь чиста и трогательно беззащитна, прежде величественные, даже томные, как и вся она, ягодицы, рисунок которых словами не передать, сейчас отчаянно бились, будто птицы в силках, тряслись, словно от запоздалого страха, капельки влаги казались слезами на них, они плакали, под тончайшей, почти прозрачной, туго натянутой кожей, просясь наружу, плясали живчики, от которых исходил какой-то ток, пробивавший мой мозг мучительной мыслью: а не воспользовался ли я ей и себе во вред сначала ее растерянностью, потом - беззащитностью, и - обесчестил?.. - меня жрала совесть, обгладывал стыд...
Пытаясь от мук этих пекельных спастись, я не вылезал из кино, смотрел почти все фильмы, а понравившиеся - даже дважды. Двадцать четвертого апреля на "Ко мне, Мухтар!" со мной увязалась Галка. Она была в черненькой коротенькой юбочке, чернильно-лиловенькой кофточке, словно улавливая мои желания и мысли, то и дело наклонялась, выпячивала кругленькую попочку, вынимала узенькую ступню из крохотной, без задника, босоножки: "Ой, да не умею я в них ходить", - чуть трогала рукой кончики длинненьких пальчиков в светленьком чулочке... Только наедине с ней или Танькой я любил забираться под стол и сидеть там у их свесившихся с сундука ног... А что если после кино зазвать ее к себе - сегодня, мол, по телеку первая серия "Хождения по мукам", - привычно угнездиться на полу, тронуть Галкины ножки, погладить, потеребить, перебрать пальчики, можно их даже и поцеловать!.. Губы мои устремятся все выше, и выше, и выше... Жизнь есть жизнь - от трусиков пахнёт мочой... Интересно, как отреагирует Галка?.. В школе потом наверняка начнет трахаться, но на приглашение мое - ставлю цент против дырявого доллара! - согласится. А вдруг тетя Женя заглянет?.. Неужели случившееся между нами испортило меня, ведь никаких таких мыслей прежде и в помине не было... Нeт уж, к чертям! И, отвернувшись от без умолку тараторившей Галки к афише, я стал хмуро созерцать кокетливые локоны Ларионовой, глупый лик Никулина и умную морду пса Мухтара. Ожидаемого удовольствия от фильма я не получил, дошел с Галкой до ее дома и оставил у ворот. Жила она на нашей же улице, за полтора квартала до нас, как раз рядом с той парикмахерской, где когда-то работал мой батя. Начавший войну еще на Хасане и без единой царапины дошагавший аж до Праги, он уже в мирные дни по пьяной неосторожности на охоте выстрелом из ружья снес себе верх черепа, разбрызгав по выгоревшей за жаркое лето пятьдесят третьего года траве свою отравленную алкоголем кровь и разжиженные им же комочки мозга, которые моментально слизала его любимая собака Лютра. Вторично мама замуж не вышла, долго жила со свекром и свекровью.
Вечером у телевизора тетя Женя сидела чуть впереди меня, маленький лобик ее блестел испариной, ложбинка меж грудей лоснилась, хотя в комнате было отнюдь не жарко, но и я сгорал в пламени желания, тиская на своих коленях Пушку, стремясь замаскировать ею то, что при тете Жене теперь сразу напрягалось. Замечала она это?.. Не знаю. И только больше будоражил уксусный запах пота из-под ее подмышек, сарафан там стал влажно-синим, белые горошины на нем потемнели... Будучи будто на иголках, я глянуть на нее не смел, лишь жадно вдыхал да горько вздыхал, мысленно матеря мужа за стеной и маму рядом. Остаться с тетей Женей наедине - полностью, без помех - не удавалось. И все же за два дня до праздника мне повезло.
Новыми фильмами наш кинотеатр радовал нас редко, вот и в тот день показывали позапрошлогодний болгарский "Золотой зуб", мне в нем очень понравилась актриса, и я отправился еще раз полюбоваться на нее. Взяв билет, вышел покурить и увидел бегущую мимо тетю Женю. Увидав меня, она сразу подошла и, делая вид, что не замечает в моей руке дымящейся сигареты, торопливо заговорила:
- Здравствуй, Саша, ты в кино? "Золотой зуб"? Вроде видела, но тоже, что ли, сходить?.. - Я только кивал, не ощущая ожога от стремительно горящей "Шипки". - Схожу, - решительно топнула она тонким точеным каблучком, - согреюсь, а то продрогла, как собачонка, пальцы посинели, Саша, посмотри, - и, в доказательство сказанному, тетя Женя плавно повела непринужденно вытянутой ногой с почти полностью открытыми летними босоножками стройными пальцами, словно специально отлитыми по особому заказу природа, гладкая голая кожа которых действительно приняла холодный лилейный отлив, пошевелила ими, замедленно потерла первыми двумя... - Без чулок, дура, решила пофорсить - наверняка первая в городе, - а ведь вон как черемуха цветет, - кивнула она на сквер за кинотеатром. - Ряд у тебя, как всегда, пятый? В серединке? Ладно, я сейчас, ты пока докуривай.
Докуривать было нечего. Тетя Женя. Знавшая, что я курю, иногда с улыбкой спрашивала: "Пальцы не обжигаешь?" Нет, хотя докуривал по гулаговской привычке деда до ногтей, прежде не обжигал, лишь оставлял на них золотинки с букв сигаретной марки. А вот теперь обжег и в ожидании тети Жени дул на них. Выйдя ко мне и помахивая синим билетиком, совсем крохотным в ее крупной красивой руке, она показала глазами на крупные, круглые, пышные и пушистые непрожаренные желточки одуванчиков, усыпавших вокруг все, где не было асфальта:
- Как цыплятки. Ты докурил? Тогда пойдем, - И пошла первой.
Конечно, в легком, широком и просторном платье из бело-голубого с хвойно-зелеными разводами крепдешина тетя Женя озябла, даже зубами постукивала, но не дрожала, - мелко и часто вздрагивал, пульсировал, бился, будто норовя выпрыгнуть ко мне, лишь живчик в верхнем квадранте высокого крутого холма ее обширной правой ягодицы, при одном взгляде на который я захотел поймать его губами и между ног моих опять появилась помеха, мешавшая мне нормально идти, словно стреножившая; а уж когда мы прошли контроль, и тетя Женя вдруг взяла меня под руку и крепко прижалась ко мне приятно прохладным плечом, я вообще перестал соображать.
- Саша, афиши поглядим? Или войдем сразу сядем? - спрашивала она, а я лишь глупо и блаженно улыбался. - Саша, ты слышишь?
Нет, оглох, ослеп, онемел, растаял, от меня осталась лишь сладкая лужица.
- Ладно, пойдем сядем, - и тетя Женя увлекла меня в зал. - Слушай, может, на последний ряд?.. Ведь народа немного, а я дальнозоркая.
Я был согласен на все.
Она села слева от меня, уронила себе на колени черную лакированную сумочку, длинный узкий ремешок которой, упав с ее плеча, коснулся моей руки, я его молча затеребил, а она до начала киножурнала "Нижнее Поволжье" вслух вспоминала содержание сегодняшнего фильма; когда же журнал кончился, я как в омут ухнул:
- Тетя Женя, я ведь пишу о вас!
- Интересно, - приблизила она лицо - сладко пахнуло помадой. - И что? Про то?