Аннотация: Выдержка из повести "В МОРЯХ МОИ ДОРОГИ...". (Воспоминания Верюжского Николая Александровича - нахимовца Рижского Нахимовского Военно-Морского училища в период с 1947 по 1953 годы).
На замену Константину Александровичу Безпальчеву, который к тому времени занимался созданием Рижского Высшего Военно-Морского училища подводного плавания (ВВМУПП), прибыл из Севастополя заместитель начальника Черноморского Высшего Военно-Морского училища (ЧВВМУ) имени П.С.Нахимова капитан 1 ранга Анатолий Иванович Цветков, который только-только накануне 1952 года как-то незаметно, без лишней помпы вступил в командование нашим училищем.
С новым начальником училища как раз в те дни я вынужденно познакомился лично. Причиной для этого послужили последствия моих необдуманных, несерьёзных мальчишеских действий, в результате которых пришлось пережить чрезвычайно неприятный и тревожный период, оставшийся тяжёлым, чёрным пятном в моей далёкой памяти.
В один из таких прекрасных дней новогодних каникул я решил пойти на увольнение, получил свой увольнительный алюминиевый жетон, номер которого записывался в журнал увольняемых, и после ужина отправился в город. Погода была чудесная, настоящая новогодняя: небольшой морозец, лёгкий снежок - казалось бы, ничего не предвещало непредсказуемого и огорчительного.
Совершенно не сговариваясь, я оказался вместе со своим приятелем из четвёртого взвода Толей Маркиным, с которым мы тут же решили вместе провести время в городе, погулять по красивым новогодним городским улицам и скверам, разукрашенным гирляндами разноцветных огней и ёлочными игрушками. Казалось бы чего ещё надо? Настроение, в принципе, было хорошее, праздничное, новогоднее. Но, если вспомнить, то как будто бы чего-то не хватало, всё-таки нам уже шёл семнадцатый год, может каких-то радостных эмоций, более глубоких переживаний. Ни у него, ни у меня в тот период постоянных дружеских знакомств среди женского пола не было, но и особого стремления к таким связям не наблюдалось. Пожалуй, нам хотелось чувствовать себя более самостоятельными, мужественными, независимыми, опытными, всезнающими, постигшими начальные морские премудрости, а значит, как бы само собой разумеющееся, дающее основание на приобщение к какой-то житейской мудрости.
С нынешних позиций, по прошествии многих десятков лет, можно констатировать, что два молодых салажёнка, не способные ещё реально оценить свои поступки и желания с имеющимися возможностями, допустили ошибочные субституционные действия, приведшие к грубому нарушению дисциплины.
Вместо того, чтобы идти к центру города, мы, по непонятной причине, пошли по узким улочкам старой Риги, где и освещения-то хорошего не было, и вдруг натолкнулись на яркую рекламу какого-то питейного заведения, двери которого периодически открывались от входящих и выходящих посетителей. В голове пронеслись слова старой матроской песни: "..в таверне веселились моряки...". Вот сейчас покажем себя, кто мы такие... Звякнул колокольчик над входной дверью, извещающий о появлении новых посетителей. Небольшой уютный зал, в котором разместилось около десятка высоких столов, возле них в верхней одежде стояли, пили, жевали, курили, громко говорили по-латышски мужики с помутневшими от выпитого глазами. При нашем появлении шум несколько поутих, многие повернулись в нашу сторону. Не обращая особого внимания на присутствующих, мы уверенным шагом пересекли помещение, подошли к стойке бара и долго рассматривали витрину, заставленную бесчисленным количеством всевозможных бутылок с разноцветными наклейками. Бармен, выждав некоторое время, когда мы с нескрываемым интересом рассматривали великолепное разнообразие выставленного на обозрение товара, обратился к нам на латышском языке. В этот момент, как мне показалось, посетители прекратили разговор и наступила напряжённая тишина. Кто-то из нас двоих, естественно, по-русски произнёс, что мы хотим сделать заказ. В зале тут же снова заговорили даже значительно интенсивней, и наше присутствие не стало вызывать никакого интереса.
В подобной обстановке я находился впервые и толком не осознавал линию своего поведения. Но вдвоём не так было стеснительно, и мы старались держаться бодро и уверенно. Прежде чем сделать заказ, переговариваясь между собой, решили взять что-нибудь подешевле и не очень крепкое, а что касается объёма так это и не обсуждалось: как везде и всегда говорили, что нормой являются "наркомовские" или "боевые сто грамм". Высмотрели бутылку с понравившейся красочной этикеткой оказалась какая-то наливка. При заказе Толя Маркин неожиданно для меня вдруг поменял дозу и сказал, чтобы ему налили 150 грамм. Не отходя от стойки бара, мы тут же медленно, как бы смакуя, маленькими глоточками выпили сладкую, слегка густоватую тёмно-вишнёвого цвета приятную на вкус жидкость. Заплатили за это удовольствие вообще почти ничего меньше, чем за билет в кинотеатр.
С радостным настроением и чувством полного удовлетворения успешно выполненного необычного дела вышли на улицу. Прошло сравнительно непродолжительное время, но никаких непривычных или неприятных ощущений мы не чувствовали. Неожиданно в наших "дырявых" головах появилось неутолённое желание повторного запретного действия, и мы повернули назад в эту пресловутую "таверну". Ни у меня, ни у Толи не возникло тогда внутреннего голоса с предупреждением остановиться, воздержаться, отказаться от своих пагубных намерений, а личного опыта ещё не было, и никто в данный момент не мог подсказать, что последствия могут быть непредсказуемыми. Повторный заход в это злачное место уже не вызвал излишнего волнения у завсегдатаев, а бармен на наше желание всё повторить по той же схеме, как и в первый раз, был более покладист, угодлив и даже подобострастен. Это нам даже немного польстило и мы вполне довольные собой, что мы такие крутые, крепкие и стойкие, приободрившись, направились гулять по городу.
Удручающие события последовали буквально в течение последующего часа. Хорошо, что мы ушли недалеко от училища и находились в ближайшем скверике, где прохожих было сравнительно мало. Вдруг у Толи стал заплетаться язык, подкашиваться ноги, а вскоре он вообще не мог ни передвигаться, ни стоять, ни сидеть. Это было так неожиданно. Что же делать? Без всяких сомнений оставлять моего приятеля по несчастью одного в сквере, а самому бежать в училище за подмогой было рискованно. Первым моим желанием было любым способом, как можно быстрее доставить Толю Маркина в расположение роты и уложить в кровать. Справиться с такой задачей мне одному было явно не под силу: поскольку я сам себя тоже чувствовал не очень уверенно, хотя на своих ногах пока ещё более-менее держался. Вот в таком неприглядном виде увидела нас одна сердобольная женщина и, признав в нас нахимовцев, помчалась в училище заявить об увиденном.
Единственным нашим спасением, как я тогда понимал, чтобы благополучно выйти из создавшегося положения и не оказаться обнаруженным, было желание увидеть кого-нибудь из "питонов" совершенно безразлично какой-либо роты, которые могли бы оказать помощь в доставке моего компаньона по несчастью в училище. Драгоценное время уходило, мы вдвоём то поднимались, то падали в снег, но приблизиться к училищу не могли. Полная безнадёжность. Я уже ждал, что вот-вот появятся поисковая группа и тогда всё раскроется. Но вот на наше счастье появились два "питона" из младшей роты, которые, увидев моего приятеля в таком безнадёжном состоянии, с перепугу никак не могли сообразить, что от них требуется. Мой план состоял в том, чтобы втроём дотащить Толю до училищного забора с тыльной стороны казармы, а там ребята нашей роты его примут через забор, доволокут до спального помещения и уложат в кровать. Я же тем временем должен незаметно подсунуть дежурному два жетоны, свой и Толи Маркина, свидетельствующие о своевременном нашем возвращении из увольнения. План этот был близок к реализации, если бы на самом последнем этапе не произошло непредвиденное.
Бдительная женщина, которая всполошила всю дежурную службу училища увиденным некоторое время тому назад в городском сквере, как раз выходила из училища. Неожиданная встреча произошла на контрольно-пропускном пункте. Я хотел прошмыгнуть незамеченным, пользуясь тем, что в проходной толпились посторонние люди, но мне это не удалось. Мы чуть ли не столкнулись друг с другом в тесном пространстве, и она тут же опознала меня, как одного из участников данного происшествия. Вцепившись в меня за рукава шинели, стала кричать: "Это он! Это он!". Тут я понял, что клетка захлопнулась и сопротивление бесполезно. Меня, как арестанта, в сопровождении, чтобы не убежал, доставили к дежурному офицеру по училищу, который произвёл первый опрос произошедшего и в первую очередь интересовался, где находится мой сообщник. Мне стало ясно, что группа по нашему поиску в город ещё не выходила, а нам, пожалуй, не хватило нескольких минут, чтобы укрыться и избежать обнаружения. Но теперь при создавшейся неблагоприятной обстановке всякие препирательства и уловки становились излишними.
Пришлось посвятить дежурного офицера по училищу в свой тщательно разработанный, но нереализованный план действий. Поисковая группа в составе двух старшин из числа помощников офицеров-воспитателей тут же выдвинулась в район забора с тыловой части училищной казармы. Находясь в состоянии полной неизвестности и тревожного ожидания, я стоял по стойке "смирно" в комнате дежурного, как "зэк", сбежавший из мест заключения, под неусыпным наблюдением помощника дежурного по училищу. В эти минуты я неожиданно и явственно почувствовал, что можно в мгновение ока превратиться из порядочного, воспитанного и дисциплинированного нахимовца в изгоя.
В дежурную комнату поминутно заходили, докладывали, спрашивали дежурные по ротам, обеспечивающие офицеры и старшины, просто нахимовцы, многие из которых с нескрываемым любопытством, сожалением, осуждением и даже обвинением поглядывали на меня. Вероятней всего, если судить по некоторым признакам суматохи и оживлению среди лиц дежурной службы, в училище без прекращения вечерних культурно-массовых мероприятий была объявлена операция "Перехват". Вскоре появились "поисковики-перехватчики" и бодро доложили, что второй нарушитель дисциплины задержан в сильно опьянённом состоянии и определён в лазарет, где ему делают промывание, очищение желудка и другие медицинские процедуры, связанные с успокоением слишком возбуждённой нервной системы.
Дежурный офицер по училище сразу же стал докладывать кому-то по телефону в подробном и детальном изложении о всём произошедшем и принятых мерах. Оказалось, что доклад выслушивал только что вступивший в обязанности начальника училища капитан 1 ранга А.И.Цветков, который в этот вечер находился в своём кабинете. Надо же было так случиться, что первые дни его командования ознаменовались таким нехорошим и из ряда вон выходящим событием. Он, наверное, сам плохо понимал, как ему вести себя, какую принять линию поведения в подобных ситуациях: здесь всё-таки не военная служба в полном её смысле. Там, в Севастополе, в Высшем училище особо не церемонились, даже за незначительные провинности курсантов отчисляли и направляли служить рядовыми матросами. Здесь другая обстановка: мы, нахимовцы, ещё не военнослужащие. Карцера в училище нет, содержание под арестом на гауптвахте не положено, а отчисляли из училища только домой, к родителям. Было о чём задуматься. Его сомнения и выработка решения на этот счёт, как нас наказать, сразу стали понятны с первых его слов, когда он приказал дежурному офицеру доставить меня к нему в кабинет на беседу.
На мой взгляд, первейшей и главной ошибкой Анатолия Ивановича было то, что он решил сразу тут же и немедленно провести выяснение всех обстоятельств случившегося и сходу разобраться в моём пятилетнем периоде пребывания в училище с немедленным вынесением крайних выводов по данному факту. Если сказать, что он негодовал, то это было бы очень мягким сравнением, он был просто взбешён, неистовствовал, бушевал, гневался и, казалось, что его возбуждённому состоянию нет предела. В такой психологически неустойчивой обстановке никогда собеседника не вызовешь на откровенный разговор, да и самочувствие своего оппонента следовало бы учитывать.
Надо сказать, что через много лет, когда я, став офицером, разбирался в сложных дисциплинарных проступках со своими подчинёнными матросами, а такие моменты случались, никогда не доводил себя до бешенства и не старался держать собеседника в униженном или безвыходном положении, добиваясь нужного мне "чистосердечного" признания, а, по возможности, учитывал его психологическое состояние и способность к адекватному поведению. В такие моменты я часто вспоминал, преподанный мне урок капитаном 1 ранга А.И.Цветковым, как не надо заниматься разбирательством даже незначительного дисциплинарного проступка.
В пристрастном разговоре со мной, хотя он не произнёс ни одной нецензурной фразы, ни одного оскорбительного слова в мой адрес, но старался вести беседу так, чтобы показать какое я мерзкое ничтожество, недостойное дальнейшего нахождения и обучения в училище. Он важно, слегка развалившись, сидел в кресле за письменным столом большого хорошо натопленного кабинета. А я по-прежнему, как в комнате дежурного по училищу, так и здесь, в его кабинете, стоял перед начальником училища в шинели и шапке навытяжку. Конечно, я понимал и учитывал, что должна соблюдаться определённая субординация между начальником и подчинённым, но не до такой же степени. Мне было душно и жарко в верхней одежде, да и последствия выпитого алкоголя, видимо, тоже действовали. Ноги затекали от долгого и неподвижного стояния, а наставительный разнос всё продолжался, которому не видно было ни конца, ни краю.
К своему удивлению, я не разнюнился, не разжалобился, не винился во всех смертных грехах, даже наоборот под таким жестким психологическим прессингом старался держаться твёрдо, уверенно и даже немного нахально. Судя по всему, такое моё непобеждённое поведение ещё больше распаляло Цветкова, и он всячески пытался меня унизить и растоптать морально, сломать мою волю, показать, что он хозяин положения. Стоя по стойке "смирно" посредине кабинета, как часовой у знамени училища, я, конечно же, отвечал на все его вопросы по возможности кратко, односложно, без подробностей: в каком питейном заведении были, какая была мотивация поступка, какое количество алкоголя приняли, что намеревались делать в последующем и так далее и тому подобное, вынуждая меня отвечать с мальчишеским вызовом и некоторым налётом дерзости, но без грубости.
В какой-то момент я даже позавидовал Толе Маркину, который уже давно сладко спал в палате лазарета успокоенный и умиротворённый, не подозревая и не думая о том, какие сейчас в кабинете начальника училища кипят бурные страсти и, вероятней всего, решается наша дальнейшая судьба.
Наконец капитан 1 ранга А.И.Цветков, не услышав, как ему хотелось, глубочайшего раскаяния, и не увидев плачущего, рыдающего, просящего снисхождения и распластавшегося у его ног этого молодого нахалёнка, явно неудовлетворённый ходом разговора со мной, разрешил идти в расположение роты, предупредив, что он продолжит дальнейшее разбирательство.
На следующий день я долго думал о произошедшем. Факт употребления в увольнении небольшого количества спиртного, возможно, требует осуждения и определённого воспитательного воздействия. А разве суровое наказание должно последовать, думал я, только за то, что, по свидетельствам какой-то сверхбдительной гражданки, мы нарушили, якобы, общепринятый порядок, выразившийся в недостаточно уверенном передвижении пешим порядком по улицам города. Только-то и всего. Драки не было, дебош не устраивали, ничего не разбили и не сломали. За что же "голову на плаху класть"? Да и к тому же, это не злостное хулиганство или происшествие, имеющее систематический характер, а так себе, мальчишеская шалость, чтобы продемонстрировать (только не ясно, кому?) свою взрослость, не более того.
Через пару дней по персональному вызову я снова оказался в кабинете начальника училища, и внутренне напрягся, подготовив себя к малоприятному разговору и даже к самому печальному исходу. На этот раз я был в мундире, который мы тогда носили как повседневную форму одежды. Пуговицы сверкают, бляха горит, ботинки начищены до блеска, строевая выправка в порядке - образцовый строевой вид, как говорится, примерного нахимовца. На моём лице ни тени смущения или разочарования. Доложил громким голосом, как положено по уставу, о прибытии по Вашему приказанию, а сам подумал, ну опять начнётся "тягомотина", словесная тянучка, "перетягивание каната", но издеваться над собой не позволю и будь, что будет: "любой исход приемлю благодарно".
Но что такое? Глазам своим не верю. Полное отсутствие состояния ажитации. Капитан 1 ранга А.И.Цветков - сама доброта и спокойствие: вышел из-за стола, высокий, пожилой, плотного телосложения, сохранивший некоторую стройность фигуры, с короткой стрижкой седых волос, обошёл вокруг меня, внимательно осмотрев со всех сторон с головы до ног, и, наверное, не обнаружив изъянов в моём внешнем виде, не говоря ни слова, возвратился к столу, водрузившись в своё кресло. Заговорил, неожиданно для меня, спокойным, уверенным, твёрдым голосом, не терпящим, правда, никаких возможных возражений, как будто, уже приняв окончательное решение.
Из краткого разговора я сразу понял, что он во многом уже осведомлён обо мне: значит, начальник училища обстоятельно подготовился, навёл справки о моих родителях, получил полную характеристику от командира роты за все годы моей учёбы в училище. Я приготовился к бою, к сопротивлению, к защите от нападок и незаслуженных обвинений, а тут пошёл разговор о прежней до училищной жизни, о повседневной учёбе и успеваемости, о своих приятелях по классу, даже о том, почему не поехал на зимние каникулы. Хотя, как и прежде, я стоял посредине кабинета, как вкопанный, но от такого неожиданного поворота в беседе как-то расслабился и подумал, а Анатолий Иванович, мужик-то нормальный, не аракчеевский самодур, да и говорить по-человечески может.
Беседа не показалась мне изнурительной, как в прошлый раз, а велась в спокойном топе, в заключение которой Цветков задал вопрос, не столько удививший, сколько поставивший меня в затруднительное положение. Скорее всего, это был не вопрос, а просьба дать совет, как нас наказать. Ну, думаю, не к добру такое. Ведь наверняка он уже принял решение, какую экзекуцию к нам, нарушителям дисциплины, применить. А тут, не иначе как, играет в демократию. Я в миг снова сконцентрировался, ожидая какого-нибудь подвоха. Однако Цветков как-то доверительно стал продолжать, что, наказания нам всё равно не избежать, а он, дескать, человек здесь новый и порядков наших ещё не знает, вот и хочет спросить, какие бы виды наказания мы себе выбрали. Ничего себе думаю, что творится. Хитрая уловка, западня, не иначе? Как быть и чего предложить? В голове, как в быстродействующем компьютере, прокручиваются мысли, что вроде бы об отчислении вопрос остро не ставится. Тогда, что же? Только не письмо домой, ведь это очередное огорчение для мамы. Вдруг неожиданно для самого себя почти прокричал:
- Лишить ношения погон на определённый срок!
На лице Анатолия Ивановича полное удивление. Что это ещё за театральное представление? А меня уже понесло. Я стал рассказывать, как это эмоционально переживательно и важно с воспитательных позиций. Для сравнения не впопад приводил примеры из недавно просмотренных кинофильмов: отправление гвардейских полков в ссылку, в Сибирь, отказавшихся присягнуть на верность новому царю-императору Николаю I в декабре 1825 года, или наказание шомполами при "прогоне" сквозь строй провинившегося солдата, как это было применено к Тарасу Шевченко, и все эти действия, говорил я энергично, представьте, происходит под истошный звук свирели и оглушительный барабанный бой.
Цветков погрузился в долгое задумчивое молчание, видимо, мысленно представляя, как с этих двух оболтусов под барабанный бой будут срезать погоны. И вдруг, очнувшись, неожиданно заявил, что надо определить срок, в течение которого вы будете ходить без погон, тем самым, в принципе, согласившись с предложенной мерой наказания. Тут я, обрадовавшись, с не меньшим жаром предложил срок пребывания без погон установить по справедливости, исходя из количества выпитого, а именно, для меня, как выпившего 200 грамм сладкой, как мёд, настойки, должен быть определён срок лишения ношения погон 20 дней и, соответственно, для Толи Маркина, употребившего 300 грамм, - 30 дней (прости меня, друг, что не пощадил тебя). Для убедительности я добавил, что подобная церемония, повсеместно применявшаяся в кадетских корпусах, уже апробирована и несколько раз проводилась в нашем училище с зачтением приказа о наказании при общем построении нахимовцев и обязательно под барабанную дробь.
По мало выразительному и несколько одутловатому лицу Цветкова трудно было определить, к какому же окончательному решению он пришел. В тот момент, когда моё пребывание "на ковре" у начальника училища, казалось, подходило к завершению, я смалодушничал и льстиво заскулил, попросив независимо от принятого решения по нашему наказанию, не писать дополнительно письма нашим родителям, поскольку это принесёт им большие переживания. Увидев мою слабину, что я сдался, расслабился, надломился, Анатолий Иванович наоборот оживился, воспрянул и утвердительно заявил, что письма родителям о вашем недостойном поведении непременно будут написаны.
Отлежавшись в лазарете несколько дней, Толя Маркин прибыл в роту бодрый, энергичный, весёлый, не унывающий. Сейчас я не могу вспомнить подробности, как мы без обиды друг на друга обсуждали случившееся с нами. Не знаю, состоялась ли у него аудиенция с А.И.Цветковым и о чём они говорили. Главное, что, в принципе, мы морально были готовы понести любое наказание, вплоть до отчисления из училища.
Вскоре, когда, до окончания зимних каникул оставалось ещё несколько дней, на заснеженный плац вывели тех немногих нахимовцев, которые пребывали на тот момент в училище, построили в каре и после зачтения приказа о нашем наказании под барабанный бой с мундиров срезали погоны. Я думал, что будет более унизительно и оскорбительно, что руки нам никто не подаст, что все отвернутся, будут зубоскалить, оскорблять и надсмехаться. Но ничего этого не было. Даже в какой-то степени чувствовалась некоторая поддержка, дескать, не унывайте, ребята, ведь это случайность, крепитесь, не падайте духом. При зачтении приказа в строю возникло радостное оживление, когда величина наказания была определена пропорционально количеству употреблённого алкоголя. Кстати говоря, сладкую наливку никто из "питонов" не посчитал за серьёзное спиртное.
Началась третья четверть 1952 учебного года. На отсутствие погон на наших мундирах практически никто не обращал внимания: ни учителя, ни возвратившиеся от отпуска нахимовцы. На шинелях и форменках погоны у нас сохранились, и наша форма одежды ничем не отличалась от всех остальных. Этот поучительный случай, пожалуй, остался только в нашей с Толей Маркиным памяти, а остальные "питоны" не то, чтобы когда-либо вспоминали, а даже вообще вскоре забыли об этом происшествии.
Однако скажу следующее, что Анатолий Иванович Цветков иногда вспоминал о моём существовании и особенно в первое время вызывал меня к себе в кабинет и расспрашивал меня о делах учёбных, поведении, тем самым показывая, что я у него нахожусь на контроле, под наблюдением. Письмо маме о случившемся он всё-таки написал, но оно не оказалось для неё неожиданным, потому что я успел ранее всё сообщить. Разумеется, моё письмо лишний раз расстроило маму, но было предупреждением и в какой-то степени подготовило её к получению официального послания.
Прошло ещё несколько месяцев, шла четвёртая четверть. В очередной раз меня вызвали к Цветкову. Пришёл, доложил, всё как положено. Конечно, стою, как всегда, ровно, не шелохнусь, чувствую, что такая выправка ему нравится, а мне, запросто, трудно, что ли?
Начальник училища начал разговор издалека, что, якобы, получил от моей мамы письмо, в котором она заверяет, что ничего подобного со мной никогда не произойдёт, благодарит, что не отчислили из училища, иначе ей одной без мужа, погибшего в первые месяцы войны на фронте, крайне трудно было бы воспитывать меня.
Слушал я его, молчал и думал, куда он клонит? Не иначе, как разжалобить хочет, чтобы я нюни распустил, не дождётся. Мне не хотелось на эту тяжелейшую тему вести разговор. Бывают же удивительные стечения обстоятельств, думал я, что мой папа, Александр Николаевич Верюжский, старший лейтенант, мобилизованный 30 июня 1941 года в Красную Армию, был направлен в район города Вязьма Смоленской области и, судя по почтовым штемпелям всего лишь семи отправленных писем, дислоцировался в населённых пунктах Волочёк, Андреевское, Ленино, Холм-Жирковский. Внимательно рассматривая с мамой карту Смоленской области, к своему удивлению, я обнаружил, что названия этих перечисленных мест, как впоследствии выяснилось, непосредственно соседствуют с населённым пунктом Нахимовское, где находилось родовое поместье Нахимовых, в котором провёл свои детские годы будущий адмирал П.С.Нахимов. Значит, как я тогда думал, может даже не вдаваясь очень глубоко в осмысление данного факта, но, вполне возможно, принимая как за само по себе понятное явление, что папа защищал землю, где испокон веков жили Нахимовы, а я, естественно, сейчас стал нахимовцем и гордо несу его имя, а иначе и не могло быть по другому. Этими мыслями я, разумеется, не стал делиться с начальником училища. Вдруг снова примет мои откровения, за слабоволие, излишнюю эмоциональность или детское воображение.
Замечу, что очень важные сведения службы моего папы в Красной Армии летом 1941 года стали мне известны более чем через пятьдесят лет в результате моего поиска по архивным данным и другим сведениям. Я с большим трудом получил подтверждающие данные, что старший лейтенант Александр Николаевич Верюжский числился в составе штаба 2-го батальона 899-го стрелкового полка 248-ой стрелковой дивизии 24-ой армии, входящей с состав Резервного фронта. Огромная по численности группировка наших войск, защищавшая дальние подступы к Москве, оказавшись в так называемом "Смоленско-Вяземском котле", немецко-фашистскими войсками была окружена и почти полностью уничтожена. Выйти из окружения удалось не многим. Подробности того позорного поражения победоносной Красной Армии до сегодняшнего дня остаются, в достаточной степени, не раскрыты, не публикуются и не доступны для изучения и анализа. Попытки рассказать правду о событиях тех дней всячески скрываются или называются очернением и подрывом могущества нашей армии.
Затем, как бы к слову, прервав мои далёкие воспоминания, капитан 1 ранга А.И.Цветков неожиданно сообщил, что к нему обратился один художник, обучающийся в Рижской Художественной Академии, с просьбой подыскать нахимовца в качестве натуры для его дипломной картины на военную тему. Далее Анатолий Иванович заключил, что он считает меня подходящим кандидатом и рекомендует встретиться с этим художником и лично обговорить все условия дальнейшего сотрудничества, за которое даже предусматривается небольшой гонорар.
Вот это штучки-дрючки, подумал я. Какой художник? Какая натура? Тут весна наступает, учебный год подходит к завершению, к параду надо готовиться - в Москву едем. Зачем мне новые заботы - в своё свободное время чуть ли не ежедневные походы совершать в Академию Художеств. Но и подводить Анатолия Ивановича не захотелось, рекомендовал всё-таки, значит, начал менять ко мне отношение в лучшую сторону...
Организовали мне свободный выход в город, без всяких увольнительных, по личному указанию начальника училища. Стал я ходить в эту Академию, познакомился с художником, который оказался студентом выпускного курса, какой-то растрёпанный, кудлатый, длинный, худющий, мало похожий на студента. Может такие художники и должны быть? Осмотрел он меня со всех ракурсов и вроде бы остался доволен. Сбивчиво и путано пытался рассказать замысел своей картины, но у меня создалось впечатление, что он всё ещё находился в творческом поиске и толком сам не определился, как он видит свою картину. Каждый раз, когда я приходил на встречу, он всегда меня встречал в холле у входа, а затем уже вместе с ним поднимались по красивым мраморным лестницам на третий этаж.
В очередной раз, когда он обещал рассказать какие-то подробности о планах будущей работы, его в холле не оказалось. Ну, думаю, студент запамятовал о нашей встрече. Поднялся на третий этаж и по светлому и широкому коридору подошёл к известной двери. В коридоре было тихо и пустынно, и я не мог ни к кому обратиться, чтобы спросить о своём художнике. Оставалось действовать самостоятельно. Решительно открыв знакомую дверь, я вошёл в помещение и, заворожённый увиденным, обомлел, остолбенел, оцепенел, оторопел и на мгновение замер. Оказалось, что это достаточно больших размеров учебный класс или, лучше назвать, художественная мастерская, со стоящими полукругом мольбертами, около которых находились художники, самозабвенно и отвлечённо мазавшими по ним своими кисточками. Меня от неожиданности потрясло то, что предстало перед моими глазами это было прекрасно, изумительно и восхитительно: в центре этого помещения на возвышении в непринуждённой позе, как "Даная" на известной картине Рембрандта Харменса ван Рейна (16061669) возлежала настоящая, живая, обнажённая молодая и красивая женщина, пышные чёрные волосы которой были разбросаны по плечам, как бы оттеняя белизну её нежной кожи. Боже, ты мой, это же настоящее чудо? Всё настоящее, реальное, а не камуфляж! Меня бросило в жар: то ли от находящейся у ног натурщицы горящей "буржуйки", топившейся дровами и создающей эффект камина, то ли от увиденного очаровательного откровения. На меня никто не обратил никакого внимания: каждый студент был углублён в своё любимое творчество, а преподаватель, переходя от одного мольберта к другому, делал негодующие и раздраженные замечания, что разве можно так примитивно изображать прекрасное женское тело. Мне, чтобы не мешать творческому процессу студентов, пришлось, к сожалению, покинуть художественную мастерскую.
Уже не жалея потраченного времени на поход в Академию, я простоял в коридоре в задумчивом восхищении, терпеливо ожидая своего художника, который, как только занятия закончились, вышел ко мне и стал извиняться, что у них перенесли занятия позднее из-за занятости натурщицы. Затем он пригласил меня зайти в учебный класс, где удобней, по его мнению, вести беседу. С его предложением я с радостью согласился. Слабая надежда увидеть всё, как было некоторое время тому назад, естественно, не осуществилась. На возвышении, где недавно располагалась натурщица, только осталась одиноко лежать единственная деталь реквизита лёгкая, прозрачная и узкая полоска светлой ткани, которой эта мадонна укрывала некоторые части своего тела.
Как бы ни было интересно, заманчиво и любопытно посещать Художественную Академию, мне всё-таки пришлось отказаться от сотрудничества с художником по многим причинам. Во-первых, он, видимо, как творческий человек, оказался очень несобранным, рассеянным, разбросанным, часто меняющим свои намерения и планы. Во-вторых, будущая его картина не предусматривала портретное сходство для натуры, что, как я полагал, было бы интересно и для меня самого и моих близких и знакомых. Его же интересовала только общая композиция. В-третьих, оказавшееся самым главным, меня не только не вдохновила, но и совершенно была не приемлема сама тематика этой картины. Задумка его была следующая. Молодая "вдова" вместе с "сыном", роль которого отводилась мне, должны были в горестном состоянии стоять у могилы, погибшего на войне мужа и отца. На одной из очередных встреч в качестве этой самой "вдовы" он привёл молоденькую румяную весёлую женщину, почти что мою ровесницу, которую я ни коим образом не мог представить в образе матери. Затем стал экспериментировать. Накинув на голову "вдовы" чёрную вуаль, располагал меня то справа, то слева, то в плотную, то поодаль от неё, заставлял наклониться, подняться, стать на колени, выпрямиться, держать бескозырку то в правой, то в левой руке и всё время приговаривал, чтобы мы делали по возможности самые грустными, печальные и трагические выражения своих лиц. Художник-новатор то подходил близко, то удалялся на расстояние, заходил справа и слева, всматривался, прищуривался, наклонял свою голову по сторонам, размахивал руками, закидывая свои непокорные космы с лица за спину. Всё это представление мне изрядно надоело, и я с огромным желанием ждал, когда он перестанет дёргаться и кривляться перед нами. Наконец, успокоившись, предложил в ближайшее воскресенье поехать, как он выразился, "на натуру". Обратив внимание на мой вопросительный взгляд, стал уточнять, что он возьмёт фотоаппарат и мы втроём отправимся на кладбище, где будем подбирать подходящее для будущей картины место, фотографируя при этом наиболее удачные ситуации.
Такое экстравагантное предложение оказалось той последней каплей, которая переполнила, как говорят, чашу моёго терпения заниматься таким художеством. На следующий день я прибыл к капитану 1 ранга А.И.Цветкову и твёрдо заявил об отказе ходить на "зарисовки", которые так и не начались. На этом близкое моё общение с высоким изобразительным искусством закончилось. Как мне помнится, вместо меня в Художественную Академию стал ходить Витя Турыгин из первого взвода, отличный парень, весёлый, энергичный, постоянный наш запевала на вечерних прогулках. Не знаю, как у него шли дела на этом поприще, и чем всё завершилась, просто не интересовался...
На второй или третий день после выпуска, перед самым отъездом, совершенно случайно в вестибюле первого этажа учебного корпуса встретился с капитаном 1 ранга А.И.Цветковым, на лице которого была доброжелательная улыбка.
- Ну что, доволен, что я тебя направил в своё Черноморское училище? - усиленно выделив слово "своё", задал вопрос Цветков и остановился передо мной в явном ожидании услышать слова радостного восхищения и глубокой признательности за заботу.
Но я, не благодарный, с большим разочарованием ответил отрицательно и добавил, что имел большое желание учиться в Ленинграде, а вы, Анатолий Иванович, разрушили мою мечту. Он ничего не ответил, лишь укоризненно взглянул и, отмахнувшись в мою сторону рукой, устало повернулся и тяжело стал подниматься по трапу на второй этаж в свой большой и уютный кабинет. Мне почему-то стало горестно и неловко: и от того, что не сбылись мои мечты, и от того, что ненароком огорчил, в сущности, хорошего человека.
Вот на такой невыразительной ноте я расстался с начальником училища. Сейчас бы я так не поступил. Но что было, то было.