Как другие не знаю, а я жил под тяжёлыми подозревающими взглядами. Что-то в моём облике настораживало граждан задолго до того, как я открывал рот и что-то произносил. Гражданам чудилось нечто враждебное или смутное, даже если мне удавалось отделаться молчанием или ничего не значащими репликами. Нет, от меня не шарахались и не разбегались в разные стороны, но дистанцировались это точно. Не помогала приветливость и предельная сдержанность проявления чувств. Чужой, вот что написано было на лицах или на лице. Ну был бы я плюгавым, тощим и в очках в сопровождении группы прыщей и неряшливого вида, что называется заморыш, от которого пахнет занудством... Сейчас начнёт вымогать внимание и приставать со всякими глупостями. Так ведь нет. Рост сто восемдесят три, стройный, пружинистый и лёгкий в движениях с ярко выраженной спортивной координацией и задумчивым лицом человека ни в ком не нуждающемся, что называется привет вашей крепости от нашего спецназа. Как дела? Как жизнь? Это вопрос я задавал сначала взглядом и лишь получив разрешение на вопрос, мог произнести приветствие. Вот с чем я не мог справится, так это с голосом. Низкий и очень выразительный. Чуть замедленный голос не мальчика, но мужчины с характером. Ни спрятать, ни исказить такой голос было невозможно, как невозможно спрятать горб. Общая атмосфера удушья уродовала людей, и всегда чувствовалось, что надо бы как-то избавиться от гнетущего молчания, от умалчивания чего-то присущего всем и может быть в беседе хоть как-то облегчить душу, но амбарный замок висел на каждой физиономии, и держать язык за зубами умели все. Тогда в шутку говорили, что умный человек должен читать газету Советский спорт, чтобы было о чём поговорить с людьми...Вопреки расхожему мнению, что писатель должен интересоваться людьми, я ими совершенно не интересовался, так как глубоких и умных людей я не видел и не искал их. Да и где искать? С молодыми писателями Ленинграда я не стал общаться в виду их ужасающей скуки для меня, да и я им не был интересен ничем. Они же сложились довольно рано и после уже не росли. Биологический минимум общения я мог легко получить у любого пивного ларька, где легко развязывались языки по принципу - ты меня уважаешь? Конечно же уважаю, давай выкладывай, что наболело... Да,конечно же, понимаю, как не понять...ну, будь здоров. Я не нуждался в похвалах своих опытов, понимая, что расту нормально и медленно, а быстрее не бывает, а писателем я стал запрещённым намертво, и это мне дали понять в редакциях двух журналов недвусмысленно, что называется открытым текстом и как бы навсегда, хотя и ничего не объясняли. Да и я не был слепым и видел всё убожество советской прозы и поэзии и её полную бесперспективность. Между нами выросла пропасть, которая продолжала расти , и ушла за горизонт, а на моём берегу я остался совершенно один. Я читал Ремарка и Фолкнера. Стендаля и Чехова, Мелвилла и Виктора Рида и Плутовской роман, а после влюбился в Акселя Мунте и Уоррена. Читал я немного, настоящих книг всегда мало и разыскать их было несложно, всё тот же Экзюпери и Мопассан и другие мастера короткой прозы Франции девятнадцатого века. У меня был Эрмитаж, гоночный велосипед и вполне симпатичная футбольная кампания, где меня держали за своего и не лезли в душу. Правда, у меня отсутствовало литературное будущее, но и с этим я смирился. Я избегал людей, потому что все контакты превращались в тяжёлые разговоры о бессмыслице происходящего и бесконечные жалобы на всех и всё. Проблему общения с людьми бездарными я так и не решил и продолжал избегать разговоров по душам и уж тем более по пьяному делу, что отбрасывало меня от людей взрывом. Меня интересовала литература, которая не интересовала никого вокруг. Интеллектуальный террор сделал своё чёрное дело, превратив людей в идиотов в общественном смысле этого слова, в скотов, в рабов, в бессмысленных тварей, и конца этому кошмару не было видно. Тем более омерзительно было для меня видеть триумфаторов современной прозы и поэзии, они мне напоминали карликовые деревья в тундре, которых услужливая пресса пыталась превратить в могучие дубы и стройные сосны. Работа самосознания, а это и есть работа писателя, в условиях ненависти к уму и таланту требовала мастерства невероятной скрытности и постоянного отчуждения. Написать в таких условиях много было невозможно, тем более что я равнялся на лучших мастеров короткой прозы. Советских книг я не читал по простой причине, любую из них можно было прочесть за полчаса, концентрация интеллекта в них приближалась к нулю и опускалась ниже нуля. Я повторяю, людьми я не интересовался по простой причине, я видел столько искалеченных судеб, что понимал - никакая литература не в состоянии помочь им ничем и никакие герои не могут исправить ситуацию общего оскотинивания в духовном смысле. Я уж не говорю о жизни в коммунальной квартире, которя делала человека сумасшедшим истериком и неврастеником среди повального хамства, как способа самообороны и постоянной агрессии. Мне приходилось видеть начальников - всё это были рабовладельцы и хамы разных сортов. Единственное,что мне было доступно - это наблюдать, как сумеет или не сумеет выжить умом и сердцем один единственный человек и сможет ли он в конце концов поверить в свои силы.Чего больше всего хотят опустившиеся люди? Они хотят, чтобы вы опустились тоже, им ненавистна мысль, что кто-то смеет быть непохожим на них и сохранить хотя бы видимость человеческого достоинства. Быть писателем и прятать этот труд души и ума от жадных до новостей пустышек - вот чем я был занят ежемгновенно. Я знал, что стоит поделиться с кем-то, то обязательно донесут в страшный комитет госбезопсности, на самом деле комитет безопасности сладкой жизни партийной верхушки. Так на телевидении, где я проработал свыше десяти лет, количество стукачей ужасало, коридоры и павильоны кишели ими и подчас казалось, что стучат все. Все пристально следили друг за другом и даже стоит очередь из добровольцев стучать бесплатно. Из печальной необходимости стукачество стало модой, а мода всесильна...В литературных кругах возникла страшная про сути теория - человек это одно, а художник при нём это нечто другое и стало возможным оправдать любые мерзости...Что тут оставалось мне, как не уйти в глухое одиночество мастера, не разделяющего человека и художника слова. Тем более, что моя позиция писателя требовала от меня быть писателем все двадцать четыре часа в сутки. А как жить? А как хочешь, так и живи, и я как-то успевал здороваться и прощаться, произносить дежурные слова о погоде и даже что-то там обсуждать по работе на съёмках. Я там отсутствовал, что приводило в ярость коллег, но я не делал ошибок и не произносил глупостей, могущих дать повод... Разумеется это было чистым безумием, которое я тщательно научился скрывать, хотя и знал, что за спиной у меня крутят пальцы у виска... что мол взять с идиота. Я не вёл дневника, я помнил всё происходящее и мог легко восстановить в сознании любой день хоть десятилетней давности или больше. Я знал, что я нормальный человек, живущий среди психопатов, пьяниц, алкоголиков, подонков и прочих невинно искалеченных граждан без агрессии, но замордованных окончательно. Всех накрыло общее ощущение позора, нищеты и бессмыслицы при откровенно полуголодной жизни и непрекращающегося отчаяния - неужели это навсегда? Неужели жизнь так и не начнётся? Ведь даже наши каратели вели столь же бедную жизнь и столь же бессмысленную. Особенно я избегал так называемых интеллигентных людей, так как знал, что с интеллигенцией давно покончено, и интеллигентами клеймили обыкновенных неудачников с высшим образованием с мягкими безвольными характерами, об которых вытирали ноги с непередаваемым отвращением. За попытку назвать меня интеллигентом я мог врезать по челюсти сходу,это знали и побаивались. Короче, подарком я не был. Я был бойцом, тем более, что в футбольной жизни приходилось биться и не однажды, так что опыт был, тем более,что опыт вежливости позволял мне дистанцироваться, никого не оскорбляя и не унижая ни мгновения. Думаю, что на мне светилась надпись - не влезай, убьёт и работала она безупречно. В те страшные годы повального отупения и бессилия такой способ вести себя был единственно верным и позволявшим сохранить душу от мертвечины окружения. Я постоянно спрашивал себя - откуда у коммунистов такой зоологический страх перед искренней литературой, откуда эта ненависть к уму и таланту? Не секрет, что ни одно произведение искусства не в силах сокрушить существующий строй как бы оно талантливо ни было. И более того, чем совершеннее это произведение, тем и дальше оно от масс, не упивающихся ни Достоевским, ни Гоголем, ни Лермонтовым. Даже вконец слюнявый Есенин или туповатый Блок не влияют на их психику и способ жить. Откуда этот ужас коммунистов перед ничтожной властью классного поэта или прозаика, который может лишь ненадолго занять воображение читателя и никак не может перевернуть его взгляд на жизнь и самого себя? Я знал людей, прочитавших Роберта Уоррена и Ремарка, Хэмингуэя или Сэлинджера... Ничто не изменилось в их психике и поведении. Ну да, прочитали...и всё, как и не было встречи с прекрасным писателем. Страшная отгадка однажды посетила меня. Среди французских революционеров были неудавшиеся драматурги, как Марат и Робеспьер, да и Дантон не был чужд литературе, да Наполеон начал жизнь с того, что написал подражание Вертеру, а уж по горло в крови невинных жертв Сталин был просто поэтом, пусть и бездарным, но был и даже выпустил книжку стихов. Китайское чудовище Мао Цзе Дун писал стихи кровью своих миллионных жертв. Это всё люди с мощным воображением и полным отсутствием подлинного литературного таланта. А уж ослеплённые идеей коммунизма и подавно все люди с воображением, верящим в свои химеры и не допускающие мысли, что кто-то осмелится не согласится с ними. Они вытаются захватить власть над умами, хотя и понимают, что это невозможно и тогда они обрушивают террор на несогласных, и им удаётся поставить на колени миллионы и заставить их произносить любую ахинею. Ты можешь думать что угодно, но вслух ты должен говорить, вернее повторять, как попугай лишь то, что предписано лозунгами и решениями партии, какими бы идиотическими они ни были. А в том, что они идиотические уже никто не сомневался, но было поздно - власть уже была в руках ненасытных убийц из народа с наслаждением убивавших неповинных, надеясь таким способом спасти свою шкуру. И не ум или талант, а лишь самое примитивное возражение власти приводило к смерти или лагерю. Власть подонков, это власть двадцатимиллионной партии выродков и минимально несогласный с ними - это их смертельный враг и дело здесь не в поэзии или прозе. Пытающийся встать с колен должен быть уничтожен даже за попытку. Из китайской истории известно, что в средние века там могли посадить на кол за неосторожную улыбку или от скуки...Я видел, как человек, вступивший в партию, буквально за полгода с тановился ещё более скрытным и хитрым, ещё более мелочным и мерзким и раздувался от важности своей персоны. Ну как же, ведь он участвовал в закрытых собраниях, куда простым смертным вход был закрыт, но зато всем было ясно, что этого надо опасаться втройне...Очень меня интересовало,как власть распознаёт меру ума и таланта в человеке. Кто именно делает это? Мне довелось участвовать в собрании редакции журнала "Звезда" и даже прочесть там вслух один из ранних рассказов с невинным сюжетом. Что тут началось? На меня спустили молодого мужчину с жгучей семитской внешностью, и он, блистая эрудицией, в клочья разнёс невинный этюд и самого автора за его индивидуализм. В ход пошло всё - сведения о древнегреческой прозе и индийском эпосе, был упомянут Ницше и Шопенгауэр вместе с Джойсом и Кафкой. Мужчина брызгал слюной и готов был лично задушить меня прямо тут же, а пока сыпал цитатами из Достоевского и Киплинга, Толстого и Ленина...Это глубоко враждебная нашей стране проза - эффектно закончил мужчина. Что скажет автор? Я сказал, что ни одной строчки выступавшего я не читал и потому мне сказать нечего, а весь этот якобы научный бред ко мне не имеет никакого отношения. Вот тогда-то я и понял, какие страшные люди есть за пазухой у власти. Больше я этого человека не видел, а мне его не представили и фамилии его я не знаю. Но если есть понятие цепной пёс идеологии, то я его видел воочию. При виде этой твари можно было стать зоологическим антисемитом и посочувствовать Геббельсу. Теперь-то я понимаю, что их всех там привела в бешенство интонация рассказа, музыкальность и ритмика. Слава богу, меня больше никуда не приглашали и больше этих мерзких критиков я не видел. Уже много позже я даже посочуствовал несчастному еврею, с его ярко выраженной еврейской мастью он обязан быть цепным псом, чтобы хоть как-то пролезть к минимальному успеху и понравиться хозяевам, это был не трижды, а пятикратный еврей советского союза. У меня прекрасная память на лица, я помню очень много людей, гораздо больше, чем хотел бы, но эту тварь запомнить было невозможно,у него не было лица, у него была разъярённая собачья морда. Больше я эту тварь не видел. В 90 году я встретился с ещё одной тварью этой породы и снова вуслышал бред психопата, а ведь цензура к этому времени исчезла, но критик есть критик, и автор для него всего лишь кусок свежатины, если автор был под запретом, а я остался под ним. Выставить критика дураком для меня было делом минуты, но я не раскрыл рта, я знал, что остаюсь в чёрном списке и не стал тратить время. А тут ещё явиласть первая в жизни любовь, и я стал поэтом, но и поэзию я скрывал от посторонних взглядов. Не раз и не два мне предлагали познакомиться с какими-то поэтами и прозаиками, но я равнодушно отказывался. Так получилось, что меня свели с лениградскими композиторами и предложили писать с ними песни. Я согласился. У меня получилось писать на музыку тексты, технических проблем с поэзией у меня не было, я справлялся с любыми ритмами и размерами, что не имело ничего общего с поэзией, это всего лишь текст для музыки и пения с видимостью крошечного сюжета. Однажды мне представили кампанию непризнанных поэтов. В их глазах я был презренным текстовиком. Ладно, сказал я. Напишите текст для песни и композиторы купят его, а если откажутся, то я сам заплачу за текст сто рублей. Полагаю, что недели хватит? И ещё как сказал кто-то из них, готовь деньги, текстовик. Через неделю мы встретились. Никто из них так и не сумел написать ни строчки, что совершенно не смутило их, они были уверены в своей поэзии и грязное дело не для них... Это была типичная кампания рифмоплётов для узкого круга, таких кампаний было немало и там занимались восхвалением друг друга при откровенной графомании и жалкой мании величия. В их стихах было всё, кроме поэзии, и они,счастливые не понимали своего убожества, а я был презренным текстовиком в их глазах и таким и остался, туда мне и дорога. Потом они нашли меня и потребовали, чтобы я прочитал их стихи и высказал своё мнение. Я отказался читать и тем более высказать своё мнение, сказав, что для этого существуют редакции и Союз Композиторов, а я не редактор и мнение моё ничего не стоит, так что не с тоит и терять время с презренным текстовиком. А как оценть поэзию? Я и до сих пор не знаю, как это делается.У меня есть твёрдое ощущение сопричастности к лучшим мастерам, мне близка их музыка. Их страстность и чеканность строк, их культура ума и чувств, безупречная точность мысли и ясность интонаций, их непохожесть друг на друга при неуловимой общности душевных порывов редких по силе характеров и такая страшная похожесть судеб, ведь многие погибли так рано...Количество написанного лучшими поэтами говорило мне о их необычайной требовательности к себе и я догадывался, что много настоящей поэзии просто не бывает. Гордое исключение - это Шекспир, величайшая загадка в истории поэзии и с трудом представляю себе какой фантастической мощью здоровья был наделён этот колосс среди поэтов всех времён и народов, его и гением назвать неловко, нет определения для мощи этого гиганта. ЕДИНСТВЕННЫЙ и никак иначе. А вот как отваживаются люди,сидящие в редакциях, оценивать поэзию мне совершенно неясно. Количество серых и с кучных поэтов не поддаётся исчислению, они, конечно же,являются жирным куском мяса для редакторов и поддерживают их с уществование,особенно в СССР, где поэты были верными слугами режима и всё, что пахло любовью к родине и прославлению счастливого будущего покупалось на корню. И сами поэты восхваляли друг друга без всякой меры и чувства стыда и сами же были членами редколлегий различных издательств и журналов и помогали друг другу пристраивать километры и километры серости и глупости. Вблизи я видел двух прославленных поэтов. До сих пор не могу отмыться, от обоих разило запахом крупного чиновничества и спеси вельмож и у обоих усталый вид, придавленных своим величием господ профессионалов экстра класса. Никогда и ни за какие деньги не сел бы я в кресло поэтического редактора. И попрежнему уверен, что лишь сам поэт вправе судить свою работу и оценивать её по своему кодексу чести. Кто-то из древних греков говорил - написал, отложи и подожди девять лет, а тогда и сам увидишь,что получилось. У меня ушло чуть более пяти лет, чтобы понять, что я стал поэтом. Настали новые времена и я не поленился зайти в редакцию журнала, чтобы взглянуть на редакторов.Что я увидел? Я увидел несколько хронически озлобленных мужчин и женщин, находящихся на грани остервенения и кто-то из них заорал - не мешайте работать. Тираж журнала к этому времени упал до нескольких тысяч экземпляров и озлобленность редактуры можно было понять. Бедняги уже и сами понимали,что торгуют мусором, а впереди были лишь жалкие дотации. В гору пошли дамские детективы и прочая дребеднь о бесконечных бандитах и героических сыщиках. Толпы советских мастеров одурачивания оказались без денег и будущего, а какой-то великий советский лауреат всего на свете стал разводить свиней...Поэзия же осталась на прежнем убогом уровне,и её продолжали публиковать как будто ничего не изменилось. Ещё Катулл в ярости писал о бездарных поэтах своего времени- растяну вас и двину, негодяи, язва века негодные поэты и Плутовской роман высмеивал поэтических проходимцев, как род пресмыкающихся, но толпы и толпы идиотов, восхваляя друг друга, упорно излагают свою пустую жизнь в рифму, твёрдо веря лишь в то, что будут поняты и поддержаны друг другом. Я верю, что цивилизации погибнут рано или поздно, но тараканы и бездарные поэты выживут и даже радиация бессильна перед ними. Так как жизнь немыслима без существования паразитов - вшей, блох, тараканов, глистов и прочих инфекций внутри самого человека. Единственное, что малость утешает, так это неспособность поэзии влиять на жизнь общества, разве что на жизнь отдельных рифмующих граждан. Надо всё же сказать, что гений науки поддерживается государством, в то время как гений поэзии встречается не чаще, чем шаровая молния и никакого интереса у госудаства к ней нет. Короче, хочешь быть поэтом, стань им и ты легко найдёшь товарищей по страсти к совершенстванию своей глупости и никчемности, а особенно при режимах торжествующего идиотизма, остро нуждющихся в льстецах крупного калибра, ибо не опасен туманно разглагольствующий болван. Опасен ясномыслящий и ясноизлагающий, если он, не дай бог, ещё и поэт с огромным дарованием. А теперь скажите мне, мог ли я с таким взглядом на жизнь позволить себе быть искренним человеком в случайном разговоре? Я был агентом страны под названием искренность и как всякий агент подлежал аресту и уничтожению, если бы был обнаружен, но я упорно жил одиноко. Каратели из госбезопасности выкрали у меня рукописи, но даже они не нашли в них ничего, требующего ареста и разбора с автором. Я не грустил о краже, всё написанное я помнил наизусть, вплоть до маленького романа, расказов и стихов и легко восстановил украденное. Поэзия поставила в тупик этих сыщиков и они развели руками, я был виновен не больше обычного прохожего, а прохожих уже не хватали на улицах и не убивали без суда и следствия. Но оставался интеллектуальный террор, хотя степень идиотизма газет и телевидения достигла той степени изощрённой лжи, что любой дурак понимал, что всю эту чушь надо понимать с точностью до наоборот...И понимали и даже не смеялись над идиотизмом прессы. Вот под тяжестью этой гигантской лжи система и рухнула в одночасье, когда громадная страна уже и прокормить себя не могла и недоумки у власти уже не могли ни карать, миловать, ни призывать, ни приказывать. Были уничтожены простейшая порядочность и честность, а без них при отсутствии террора система начинает разваливаться на запчасти и ремонту уже не подлежит. Чернобыльская трагедия подвела черту под властью недоумков. Скажите, кому тут нужен настоящий писатель или поэт? Он никому и ничему не нужен, и я понимал всю меру своей никчемностии. И совершенно не удивился тому, что при отсутствии цензуры я так и остался запрещённым писателем и поэтом. В 89 году за свой счёт я издал книжку своей прозы в издательстве Художественная литература, заплатив за неё пять тысяч. Книжка разошлась очень быстро, несмотря на то, что стоила 15 рублей. В Литературной газете книжка была разгромлена критиком, не прочитавшем её и, как мне объяснили в издательстве - это нормальная практика и не стоит обращать внимание на такие мелочи. Разгрому подверглась и повесть в журнале "Нева" и по той же схеме, рецензент не удосужился прочесть повесть и всё переврал в пересказе, приписав автору несуществующие события. Кому и зачем понадобилась эта ложь я так и не понял и вряд ли уже пойму. Полагаю, что степень искренности автора исключала нормальное восприятие его работы. Когда все пишут по законам лжи,то искренний автор оказывается в положении дурачка с мороза и пишет как будто на неродном языке... Два случайно знакомых лингвиста выразили мне своё восхищение богатством моего языка и горячо поздравляли с успехом. Какие-то прохвосты позвонили мне и предложили вступить в союз писателей, но я ответил, что в хоре никогда не пел и пожелал им астрономических тиражей и международной славы. Меня ожидала нищенская пенсия в пятьдесят долларов, и я уехал в Германию.