У неё было два имени. Она лазила на крышу и всегда пересаливала еду. Её не найти было в мешковатых свитерах и реальном мире. Всегда казалось, что прямой взгляд её устремлён за черепичные треугольники крыш, прямые ответы с горьковатым дымом вперемешку - говорят о прагматизме да реализме. Но я-то знал, что вовсе она не находилась здесь, с нами. Всё это блажь для неравнодушных, ради успокоения души всё. Я видел: она улетает. Хлебает вино по-простецки, отщипывает хлеб из моей ладони, рассказывает о прошедшем дне и ухмыляется собственным шуткам - они удачные, даже искромётные, им бы смеяться в голос, но она только ухмыляется, а я не горю желанием рушить хрупкую тишину вечера, - стряхивает крошки с пальцев за край, но душа её далеко отсюда. Она вырвалась толчком, подобралась вся в комочек и рванула за полосу горизонта. Может быть даже дальше, чем мы можем охватить взором. Или понять умом. Или признать сердцем. Никто не верил. Думали, она девушка-реальность, живёт буднями и педантично записывает планы на каждый день. Но в ней жил мечтатель.
Я всегда гордился, что смог разглядеть в ней мир. Не мир в рамках планеты, а её собственный, рукотворный мир. Вроде как я познал тайну и теперь она навсегда принадлежит мне. Эгоистично до желчи на языке, но уж какой есть. Люди, говорят, не меняются. Совсем-совсем и ни капельки. Меняются обстоятельства, говорят.
Однажды она сорвалась. Не за зовом души, а буквально. Чуть не грохнулась с крыши в осеннюю пору: скользковатая от ливня кровля, нанесённые ветром ржаные листья, пар изо рта облачками. Всё вокруг мутноватое было, со снежно-сероватым отливом, будто сквозь старенький объектив зенита. Зернистое небо, зернистая гладь Земли над нами, куполом так собралась, а мы - в перевёрнутой банке. Вот она пепел на край торчащей трубы сыпет и разглядывает шипящую табачную горочку на влажном кирпиче. Что-то ей вдруг не на душу легло, как смахнёт, значит, она его со всего маху да и поскользнулась. Я только рванул ловить - самое ценное ведь, - как она на пятке развернулась неуклюже, руками за трубу, вцепилась что сил есть, обнялась с кирпичной кладкой, щекой прижалась и хохочет во всю, что лицо аж сморщилось. А у меня-то сердце того и гляди - наружу вырвется. Весь мир кособокий и тот из-под ног.
У неё было два имени. Я так до сих пор и не понял, именно это ли её погубило. Именно ли это её рвало, как пух тополиный ветром. Апрельским утром Жени не оказалось рядом. Проснулся - только пустота. По стене полз паук с длиннющими тонкими лапками, как сейчас помню. И падали тени от рассвета сквозь жалюзи. И скрип пустой кровати помню, и как глупый свой пиджак накинул, и как на крышу выскочил. А Женька там. Стоит по-свойски, дымит. Оказалось ещё, кровля для босых ног как нождачка. И вот, вся помятая, в халате со слонами, она протянула: "Собирайся. Ключи у меня". Волосы путанными кисточками лизали ей подбородок, и она заправляла их за уши, но те всё равно выпадали. Только, сказала, сними этот глупый пиджак. Пиджаки ей вообще казались глупостью, пусть она и любила покупать булавки для воротничков.
Почти такие же сонные и чуть ли не со следами от подушки на лицах, мы уехали. Она вела и подпевала пропадающему радио: только оно глохло, как она затягивала, а если не знала слов - сочиняла своё. Я улыбался и открыл все окна до упора. Женя сетовала: зря. Оса тогда влетела, я её давай ловить в кокон ладоней, чтоб на волю, за окно, а она возьми да и ужаль. Не страшное дело, но больно. Женька на обочину и полезла в сумку с едой в дорогу, помидор выудила, заставила ужаленный палец всунуть, а все гадкие шуточки пресекла. Сказала, помидор жало вытянет поскорее. Волнующаяся за тебя девушка - как бальзам на душу и мужское эго. До сих пор уверен: совсем не зря открыл.
Мы сами не знали, куда держали путь, но в конце концов оказались на крыше. И снова, и опять, и как всегда. И Женя всё смотрела куда-то туда же, в одном видимом ей направлении. И я не выдержал. Не вторил ей, пытаясь усмотреть то же, что она видит, а не отрывал взгляда от неё самой. И вдруг моя мечтательница сказала, что тянет её к вон той голубизне. Всегда тянуло, словно магнитом. Будто она - морская ракушка, а солёная вода ей кислород. В общем, душа её рвалась именно туда. Передо мной как бы пелена пала, и я прозрел. Правда, немного озадаченный тем, что всё так просто. Море? Ладно. Но мне-то казалось, загадка куда тяжелее - булыжник хотя бы, а не ракушка. Женька лишь добавила, что всегда мечтала морем ноги омыть, развеяться над ним, стать им. И стихла. Снова только смотрела в дальнюю голубизну, какой с её родной крыши не видать. Я пообещал тогда, что обязательно мечтательницу свою к солёным берегам свожу.
И везу.
Женька рядышком, на коленях. Керамической крышкой холодит ладонь. На ней расписные слоники на фоне голубизны, нежной, как талая вода или море поутру. Она совсем скоро его увидит, почувствует, станет волной.
Я её увёз. Хотел бы навсегда оставить у себя. Где-то под боком: на женькином любимом продавленном месте дивана, у банки с вафлями, на подушке слева от меня - как всегда было. Переключал бы ей каналы и рассказывал обо всём на свете, расхаживая по комнате. Я же эгоист, а она - навсегда моя. Но разве можно вот так отбирать мечту? Я её исполнить хочу и обещание сдержать. Я покажу Женьке море. И оно будет литься к её ногам, пениться и трепетать. Женька же не реалистка совсем - мечтательница. Ракушка рифлёная. Вся из вина, хлеба и крыш. Такая вот чудаковатая ракушка.
Мы уже скоро. Несёмся в лаванду неба, где солнце плавится кусочками.