Белый мраморный зал наполнен чернотой зависти к совершенству шедевров Нуартье. На сверкающем глянцем рояле темнокожий в белом смокинге пианист переливается пальцами по черно-белым клавишам, переводя на язык звуков несравненное очарование мое. Посетители на импровизированной выставке лишь цари королей.
Выбран этим пузатым, хотя не сравним он и с пуговицей моей. Трое портных и двое художников помогали ему влезть в непроглядную толстотканную душу. Сандуановский принц внутри, съеден мной, он никто и ничто. Только я царю в королевстве зеркал. Но что это? Что? Острые ножницы впиваются в рукав! Чудовища! Я же Нуартье! Они ранят в плечо, подрезают кисть, предательский удар в живот... Это же те самые критики от искусства, которые расхваливали меня на все лады. Изверги ...
Сижу в огромном шатре, где охлаждающий дракон опахалом сдувает пылинки с покрова моего. Отражаясь в небесах, рассматриваю себя. Прекрасен, не повторим. Раздражает бесформенный тип, загрузившийся в душевные глубины мои, слившийся с несравненностью, использующий Нуартье в своих эгоцентрических целях. Вокруг шатра -- конкурс поэтов. Они по очереди входят в шатер, должны сочинить оду красоте, уму и прочим выдающимся качествам. Льстецы и подхалимы раздражают -- они неискренние. Произносят свою хвалебную строку, потом придворные глашатые с голосами оперных певцов многослойно, как эхо, повторяют слова восхищения. Сидящий внутри меня червяк достает из кармана деньги и одаривает комедиантов. Но истинный арбитр -- это я. Малейшего движения рукава достаточно для того чтобы выбросили мизантропа в черную яму или, наоборот, оставили кланяться снисходительности моей.
Нас встречает бриатаинский премьер. О, восторг! Он же из династии Нуартье. Здравствуй, брат дорогой! Обнимаемся, сидим рядом, нам есть что обсудить.
О, наконец! Закончились торжества, выставки, светские приемы. Завершился гнусный парад лицедейства, показухи, вранья. Не должен больше в коммерческих целях изображать из себя вопиющую непревзойденность. Ха-ха, а кто-то и взаправду решил, что я неисцелимый зазнавака?
Долгие дни и ночи провожу в наготе, сняв галстук и расправив плечи в темном прохладном шкафу, где могу расслабиться и уснуть. Что есть более сладостное для живого существа, чем плотно закрытые глаза, полные сновидений?!
Вспоминаю родимый городок на берегу теплого моря, где люди не говорят, а поют словами рожденного для музыки языка. Здесь жил мой прародитель слепой портной Нуартье. В глазах была чернота, усиливая созерцательный эффект, он держал их закрытыми. Днем спал, а жил ночью, предохраняя чувствительные глазницы от отблеска звезд и носил черную непроницаемую повязку. Только тогда слепой достигал чудесной глубины проникновения, видел Млечный путь, людские души, мечущиеся в небытии. Живые, наивные, добрые видят нас, еще живущих на земле, так стараются помочь. Они вернутся.
"Omnia mutantur, nihil interit", -- поговаривал старый Нуартье.
"Ничто не умирает, лишь меняется".
Маленькая Мазия любила своего дедушку, кормила смуглыми моллюсками-лингини в смоляных ракушках, которых каждое утро море выбрасывало на песок. Из кожаных ниток пойманных улиток он шил одежду, которой не было сносу. Его кaмзолы, платья, токсидо оставались вечноживыми словно звуки скрипок Страдивари. Истерзанные, полусожженные -- они обладали способностью восстанавливаться при долгом погружении в целебный мрак.
Гнусная потливая рука хапает меня за шиворот, сгребает в вонючий мешок. Задыхаюсь, я не рожден для такого обращения.
-- "Это же Нуартье! Беру, держи деньги..." --
Меня тонкими пaльцами ощупывает долгожданный спаситель, умело вычищает. Погружает в целительную темноту.
Звуки музыки... Мендельсон любимый! Свадьба, наконец-то! Я рожден, воспитан, образован для торжественного бракосочетания. Снова восхищение окружающих волшебными лучами отражается от блеска черноты моей. Эй, молодой жених? Ты статен. Приятно ощущать красоту, которую подарило мое прикосновение к широким плечам. Немножко выпирает живот? Не волнуйся, я подожму, исправлю. Гляди, ты строен словно луч далекой звезды!
Но, что это? Опять Мендельсон? Новая свадьба? Я же бракосочетался на прошлой неделе. Хранитель добрый! Ты надумал ангажировать меня на свадьбы?
Наглый, влезающий внутрь, воняет. Пальцы его в золотых кольцах, шея -- в платиновых цепях, но тело неотмываемо пропахло мочой зверинца.
Фотограф на жирафообразной колеснице направил дуло своей кинокамеры.
-- "Улыбайтесь, Чиииз!" --
Пулеметная очередь навылет изрешечивает меня. Из отверстий фонтаном брызжет черно-вонючая кровь. Кому я теперь, дырявый, нужен?
В какой век меня занесло? Что за страна? Нет ответа. Мерзкая помойка, куда выбрасывают никому не нужный хлам. Теперь мое жилище, последний приют. Днем здесь роются бездомные, нищие, умалишенные в надежде что-то выбрать. По ночам ползают крысы, тараканы.
-- "О, Боги, правящие миром! Как видно, я грешил и получил по заслугам. Не хочу жить. Пожар, избавлящий от мучений, где ты, моя мечта?" --
Слабые пальцы неуверенно ощупывают потухшее тело, пытаются выташить. Бледная исхудавшая девочка тяжелым мешком волочит меня в свой мокрый нетопленный подвал. Не жалуюсь -- здесь господствует полумрак. Женская рука ласково гладит грудь. Смотри, ерунда какая, а приятно! Пытается тоненькой иголочкой с дрожащей ниткой дырищи подлатать. Не получится, добрая моя. Дорогой заморский инструмент, ловкие уверенные руки и мрак кромешный для творения нужны. Ее движения мягки, легки, наверно, подшивала женские кружева, а со мной -- такая морока. Девочка постоянно глухо, неприятно кашляет. Не оставляет тщетных попыток проткнуть мою непроницаемую кожу. Не получается. Из глаз кружевницы текут горькие слезы, ее длинные кудрявые волосы жалобно щекочут мои бессердечные лацканы.
Снова мокрый задыхающийся кашель. Тебе же нужны горячее молоко, теплый куриный бульон. Где кастрюля, курица, плита? Не вижу, только голые мокрые стены.
В полуоткрытый проем двери втискивается несуразное существо. Присматриваюсь. Какое жалкое уродство! Кривоногий перекошенный горбун в широкополой шляпе, тяжелых солдатских сапогах. Вместо одежды все тело покрыто серым тоскливым балахоном. В руках футляр скрипки, несуразный мешок.
Из мешка достает бутыль горячего молока, термос полный теплого бульона. Кружевница грудным ребенком пьет из его рук. Ее слезы звучат запахом умиления. Горбун поднимает малышку, прижимает к груди, громоздко, неуклюже кружится, хриплым голосом мычит мелодию медленного вальса. Движения корявы, но сколько в них проникновенного чувства! Желтый лист плавно спускается в лесу прифронтовом, пришвартованные лодки покачиваются на вальсирующей амурской волне. Тонкие пальцы кружевницы снимают его шутовскую шляпу, разлаживают заросшее длинными волосами лицо. Какое оно неожиданно тонкое, вдохновенное! Влажные губы покрывают дрожащие глаза пеной терпкого морского прилива. Чуть не падая, горбун садится. Эй, он уже спит, смертельно усталый. Девочка стаскивает с него сапоги, снимает одежду. Обмывает, продолжая целовать. Стоя на коленях, молится.
И вдруг... Она, не советуясь со мной, начинает натягивать непревзойденное творение старого Нуартье на податливое тело горбуна.
А что? Очень даже заманчиво. Кривое изуродованное ваяние попадает в мои чудодейственные рукава. Соскучившись по любимому делу, с яростным восторгом берусь за работу. Хорошо, что темно. Эй, приятель! В моих штанинах ничего перекрученного находиться не может. Сжав лацканы, собрав волю в пиджак, растягиваю каждую ниточку своей виртуозно меняющейся сущности. Спасибо, что ты чист и запах столь приятен. Покачиваясь вверх, разминаясь в стороны, на последнем дыхании тяжеленной олимпийской штангой в-ы-т-я-г-и-в-а-ю горб. Ноги, руки твои, спящий красавец, теперь стройны. Спина -- сильна, упруга. Я изможден, но счастлив. Внизу потухшей глыбой валяется покоренный Эверест. Спасибо, старый Нуартье!
Светает. Кружевница спит, завернувшись в старый балахон горбуна. Мой новый обладатель встает, удивленно ощупывает свое тело, неожиданное одеяние. Хватает футляр скрипки, уходит. Эй, где же фаэтон? Я не привык ходить столь долго.
Унылая харчевня. С отвисшей от неожиданности челюстью корчмарь наливает что-то теплое. Здесь широкое зеркало, наконец, могу разглядеть себя. Через грудь будто бездонные космические Черные Дыры сверкают антрацитовые отверстия. Я по-прежнему прекрасен, но надменный коронованный монарх отвергнет подобную оригинальность. Отныне я - одеяние Мефистофеля, скомороха, циркача. И пусть изощряются лицедеи гнусным ханжеским шепотком, но никогда я не был так по-разбойничьи красив!
Мои штанины мелькают быстрой походкой. Прихожу на запруженную людьми базарную площадь, занимаю привычное место. У ног драная корзина для сбора милостыни. Привлеченная блеском моей красоты разливаюшейся кашей вокруг качается удивленная толпа. Рукава поднимаются со скрипкой. Музыка в моих руках? Очень даже могу помочь, ведь Страдивари был лучшим другом старого Нуартье. Чарующие звуки заполняют площадь. Отговорили медитации Массне, отстрадали проклятия Паганини. Вся площадь танцует, огромным хором поет.
-- "Ловите, ловите минуты веселья!" --
Вдруг толпа раздвигается. Подкатывает черная карета, запряженная восьмеркой вороных гривастых лошадей. Они бьют копытами, ликуют. Олицетворением изящества из кареты выходит герцогиня Борджиа. С грациозным поклоном протягивает руку. Мой стройный обладатель соединяет с ней дрожащие пальцы. Под овации толпы меня сажают в карету.
Горный каменный замок-дворец. У входа сидит уродливая нищенка, собирает милостыню. Ее сгорбленное тело не оставляет тени. Где-то, в другой жизни, я видел эту то добрую, то злую колдунью.
Гремит, полыхает огнями грандиозный бал. Десятки музыкантов, сотни слуг. Остановились войны, исчезли воровство и зависть. Весь мир, затаив дыхание, включил телевизионный канал праздника. Полонез, мазурка, болеро. Кружатся облака, качаются деревья, задышали горы. Далекие звезды подмигивают в такт музыке. Танцую я, а не "тот, который во мне сидит". Никто на свете не обладает таким изяществом движений, как Я. И замолчите вы, корректоры-филолухи, перестаньте считать сколько раз я произнес свое "Я". Потому, что на свете существую только Я. И праздник может продолжаться, забыв о времени и обо всем.
Извержение на Альфа Центавра -- перебор. Оцепеневший вздох зала словно взрыв. Что это? Я споткнулся, упал, ползу по паркету, с трудом поднимаюсь, бегу тяжело, против воли. Сбиваю старуху, сидящую у двери. Проваливаюсь в непролазную грязь, выкарабкиваюсь, снова бегу, теряя пуговицы, раздирая рукава.
Нетопленный подвал. Кружевница спит, завернутая в серую тряпку. Она не дышит, сердце не бьется. Сидящий внутри богатырь сдирает мое изможденное тело, в неописуемой ярости начинает избивать меня ногами, швыряет на гвозди.
Мир погружается в темноту бесконечного унылого дождя.
В меня засовывают что-то, завернутое в белый мешок, кладут в гроб, опускают в вырытую могилу, закапывают землей. В кромешном мраке останусь бессмертным.
-- "Omnia mutantur, nihil interit. Ничто не умирает, лишь меняется" --
Проходившие вспоминали уродливого горбуна, рыдавшего на моей могиле.