Кусково, усадьба графа Шереметьева на востоке Москвы, пустовала с середины девятнадцатого века, лежала нетронутой жемчужиной, не пугаясь ни воров, ни грабителей, ни каждый раз меняющихся правителей. Архитектурный ансамль включал Дворец, Эрмитаж, Церковь, Грот, Оранжерею, Кухонный флигель несколько европейских особняков, характерных для времени постройки. Все утопало в ажурно нарезанных дорожках английского парка. С шести сторон аллейки сходились в круглые расширения, где стояли мраморные бюсты римских императоров, изготовленных талантливыми руками русских крепостных.
От Голландского Домика тянулся фигурно срезанный прудок. Не гулялось там с местными ведьмами. То крик леденящий со дна, то птица черная из под ног. У Итальянского Домика на аллеях к Гроту жил смешливый леший. Накидает веток, ободранной коры с листьями, смеется качающимися от танцующего ветра липами. Сварливый чистюля-домовой из Швейцарского Домика в любую погоду вставал ни свет -- ни заря, расчищал дорожки.
Феи, ангелы, неистовые демоны не покидали этот остров изящества и счастья никогда. И не было места, где вечное существование Всевышнего напоминало о себе так явно и неотразимо.
В лихую годину добралась до описываемых мест -- кто пешком, кто на козе -- группа страдальцев из истерзанного убийствами и изнасилованиями еврейского местечка на Украине. Тогда и построил плотник Натан большой дом у самого кусковского парка. В нем разместились пятеро взрослых, двадцать собранных от погибших родителей сирот. Молились каждый день за добрый город Москву, где не было погромов.
Напросилась к ним в подселенцы немолодая худенькая Ксения Сергеевна, с русой косой. Не доказано то, но поняли так, что была она дворянского рода. Потеряла родителей, мужа, детей - ну, родная душа. Укрыться, спрятаться хотела от всего мира.
Говорила таким чарующим языком, рассказывала про Конька-Горбунка, Царя Салтана. Дети прицепились к ней, не отпускали. Обучала читать, писать так, что Айзика в пятый класс приняли. Ходила за ней толпа ребят по залам музея, по аллеям парка словно за сказочной волшебницей. И разговаривали с детьми портреты дворца, и светился радостью сверкающий фаянс. А, когда поставили в доме пианино, запело Кусково запахами шереметьевских покоев. Обучала музыке терпеливо, педантично, не правду говорила, что никогда не видела таких талантливых детей.
В те годы жилось просто -- ни церквей, ни синагог. Нельзя. Ни Пасхи, ни бармицвы. Рождественскую ель назвали новогодней. Тем более необычным было то, что произошло в засыпанный снегом январский день. Натан срубил серебристую елку, украсили ее самобытными детскими поделками. Крутили хоровод. Саразахава пела "Ave, Maria". Натан, такой гордый в иудейской религии, запрещающей чужие законы, стал перед Ксенией Сергеевной на колени, пригнулся лбом к ее ногам.
Описанная рождественская сказка -- не выдумка, не рассказ. Часть истории заколдованного оазиса Кусково. И помнит о ней не одно поколение натановских детей. И дирижер Санкт Петербургского оркестра, и голливудский продьюсер и моя учительница русского языка.