Прошло 20 лет с тех дней, которые я описал в рассказе "Гибель Шагала". За эти годы мы с отцом не раз говорили о Шагале, его картинах, манере живописи, о его философии и эстетике.
Кстати, от отца я впервые услышал известную фразу Шагала: " Художник - это не профессия, это судьба". Где мог, доставал я вырезки с иллюстрациями Шагала, открытки, фотографии самого художника и его семьи. Как было принято в тогдашнем Советском Союзе, художника, не принадлежавшего к официально признанному властями стилю - соцреализму, нигде не упоминали, выставок, само собой разумеется, не устраивали, а для того, чтобы увидеть одну настоящую картину, надо было ехать специально куда-нибудь далеко, например, в Каунас. К Шагалу запреты относились втройне: он не был поклонником соцреализма, он был невозвращенец (покинул страну, поехав в командировку за рубеж), он совершал политически некорректные поступки (например, давал деньги в Фонд государства Израиль). Короче говоря, наша любовь к Шагалу была подпольной.
Однажды отец, придя домой, сказал вскользь, как бы боясь показаться легковерным: " Знаешь, вроде Фурцева пригласила Шагала приехать в Москву. Может, он даже заедет в свой родной Витебск". Я опешил от этой новости.
- Хочешь встретиться с ним? - полушутя-полусерьезно спросил отец.
Я помнил в деталях рассказы отца о встречах с Шагалом и о помощи, которую семья отца оказывала Шагалу и другим художникам и театральным работникам в 30-е годы.
-Думаешь, Шагал тебя помнит? - спросил я. - Да и на каком языке вы будете говорить?
-Конечно, помнит. И думаю, что идиш он не забыл. Вот насчет русского сказать трудно. Но это не проблема. Проблема в том, чтобы выйти на кого-то, кто помог бы организовать встречу.
Я загорелся идеей увидеть самого Шагала. Каждый день я допытывался у отца, что он делает, чтобы реализовать план. Отец начал перебирать имена тех, кто мог бы помочь в организации встречи. В те времена все было проблемой: трудно было узнать расписание пребывания Шагала в Союзе, трудно было связаться с таким высокопоставленным гостем, трудно было даже зарезервировать номер в гостинице и купить билеты на поезд. А еще для встречи с иностранным гостем надо было получить "добро" так называемых органов - КГБ. У отца, как ни странно, были возможности позвонить или встретиться со многими видными людьми в Минске. Это были известные писатели, художники, композиторы, партийные работники, высокопоставленные чиновники из Совета министров Белоруссии. Дело в том, что отец прославился в Минске как один из лучших бригадиров маляров-альфрейщиков. Отец никогда не использовал свои связи в личных целях, но тут был особый случай, и я надоумил отца выйти прямо на Первого секретаря компартии Белоруссии Машерова, благо, совсем недавно уже в который раз отец делал ремонт его квартиры. Обсудив вопрос со всех сторон, мы решили не дурить голову самому Машерову, а позвонить его помощнику. Это было правильным решением: помощник связал моего отца с женой Машерова, которая разбиралась в живописи и была к тому же очень высокого мнения о моем отце. Жена Машерова позвонила в постпредство Белоруссии в Москве. Так как имя Шагала было связано с Белоруссией, в постпредстве знали об инициативе Министерства культуры СССР и заинтересовались идеей отца встретиться с Шагалом. Вскоре позвонили отцу. Это было задолго до приезда Шагала. Спрашивали, откуда отец знает Шагала, был ли он с ним в контакте в последнее время, что он знает о Шагале как о человеке, о его характере и манере поведения...
После звонка все затихло. Никто не звонил, а бытовая текучка и тяжелая работа отца отодвинули ожидание встречи на задний план. Но где-то в верхах варились проекты приезда всемирно известного художника на родину.
Значительно позднее я понял, что Фурцева хотела использовать личную инициативу для укрепления своих позиций как министра культуры.
Элементы свободы проникали за железный занавес, - и иногда приходилось поступаться идеологией (а живопись была частью идеологии!) - для того, чтобы показать миру, что советский народ имеет свободный доступ к шедеврам мировой культуры. Видимо, не забыли и про моего отца: соблазнительно было показать Шагалу и миру, что в Союзе - свобода, что любой советский человек может встретиться с великим художником. Что и говорить, показуха была всегда в почете на нашей русской родине.
Сделаем длинную историю короче. За пару дней до приезда Шагала отца посетили два каких-то чиновника из Министерства иностранных дел Белоруссии. Они поговорили с отцом и сказали, что программа пребывания Шагала в Москве настолько насыщена, что вряд ли удастся включить в нее отца, но возможно, отец сможет увидеться с Шагалом в Витебске. Они дали отцу 15 минут, чтобы он написал Шагалу записку о себе и о своем желании встретиться. Если Шагал согласится, то они - чиновники из Министерства иностранных дел - берутся все организовать: поездку в Витебск, гостиницу и прочее.
Со слов отца, содержание его записки было следующим:
Дорогой Марк Захарович,
я рад предоставившейся мне возможности передать Вам это письмо. Надеюсь, Вы не забыли меня, Шимона Вигушина из еврейского театра " Дер Вильно групп", где мы с Вами встречались в 1935 году и работали над декорациями к двум спектаклям (дальше назывались две постановки, названия которых я, к сожалению, забыл). Много воды утекло с тех пор, много событий, но главное, что мы остались живы и Вы, дорогой Марк Захарович, смогли приехать к себе на родину. Я сейчас живу в Минске с женой Саррой и сыном. К сожалению, не смогу увидеть Вас в Москве, но, возможно, сумею выбраться в Витебск, где, слыхал, Вы остановитесь по пути домой. О многом нам предстоит поговорить.
Будьте здоровы. Привет жене и дочери.
Последнюю фразу отец написал на идиш.
С нетерпением мы с отцом следили за новостями по радио и в газетах, где довольно коротко и сухо сообщалось о прибытии и пребывании Шагала в Советском Союзе. Никому об этом не рассказывая, мы изо дня в день ждали приглашения для встречи с великим маэстро. Я был прямо заворожен ожиданием.
Узнав о Шагале еще в детстве, я всегда использовал любую возможность познакомиться с его искусством. Однажды такая возможность представилась. Работая в одном из проектных институтов Минска, я часто ездил в областные филиалы института для помощи руководству филиалов и для так называемого контроля за качеством проектов. У меня наладились добрые отношения со многими людьми, особенно с инженерами из витебского филиала. В конце 60-х, разговаривая с главным инженером витебского филиала Борисом С., я сказал, что в Витебске, где жил, учился и работал Шагал, что-то должно было остаться. Будучи человеком очень добрым и отзывчивым, заинтересованным узнать побольше о Шагале, Борис взялся найти то, что официальные власти не только прятали, но и замалчивали.
Подключив своих многочисленных знакомых в Витебске и Витебской области к розыскам, он вскоре позвонил мне в Минск и сказал:
-Знаешь, нашли много картин Шагала и его учителя Пэна в Краеведческом музее, вернее, в его подвале, в запасниках.
Через пару дней я оформил себе командировку в Витебск "для проверки качества проектно-сметной документации Витебского филиала". Прилетел самолетом, встретили меня друзья во главе с Борисом, и после заезда в гостиницу начали собираться в Краеведческий музей. Все было договорено с директором. Сложили мы в портфели бутылку бренди, несколько бутылок водки да и закуску. Короче, подготовились ребята к экскурсии в Краеведческом музее что надо.
Приехали в музей, завел нас директор в подвал. Темно, одна лампочка освещала ящики, составленные у стен длинного подвала, таблички с именами Пэна и Шагала читались с трудом. Чем-то стряхнули мы многолетней давности пыль и паутину, постелили на ящики упаковочную бумагу и ... накрыли стол. Прежде чем смотреть картины, решили замочить это культурное мероприятие. Выпили за знакомство, затем за директора музея, потом за успехи Витебского филиала. Не забыли выпить за здоровье Шагала и его учителя Пэна. Тут, видимо, я и отключился...
Наутро я проснулся у себя в гостиничном номере от стука в дверь. Приехали мои друзья по вчерашней экскурсии. Я не заставил себя ждать. Похмелились по маленькой и поехали в музей, где провели незабываемый день в компании Шагала, Пэна, Кандинского, Малевича, Фалька и других художников, которых советские идеологи от культуры приговорили к пожизненному заключению в темницах подвалов-запасников. Насколько мне известно, первая выставка Шагала состоялась в Витебске в 1997 году, т.е. на 30 лет позднее нашего секретного просмотра.
Продолжу рассказ о наших попытках встретиться с Шагалом. Мы ждали звонка из министерства во время пребывания Шагала в Москве и в Ленинграде, ждали, что он приедет в Витебск, но звонка мы так и не дождались, а в один прекрасный день услышали по радио, что поездка Марка Шагала по приглашению министра культуры Екатерины Фурцевой успешно завершилась, и Марк Шагал вместе со своей женой покинули Советский Союз и вылетели домой во Францию. Нам было печально это слышать. Ничего не говорилось о том, почему Шагал не поехал в Витебск, и спросить было не у кого. В Союзе считалось лучше не задавать лишних вопросов. Ходили разные слухи о причинах свертывания поездки. Одни говорили, что 86-летний художник устал от поездки, другие - что жена Вава не хотела разочаровать Шагала видом довольно убогого послевоенного города, третьи намекали на язвительность Шагала, который что-то такое сказал Фурцевой, что ей не понравилось.
Примерно через месяц после отъезда Шагала во Францию приехал в Минск чиновник из Министерства культуры СССР. Он позвонил отцу, и мы с ним встретились в ресторане "Беларусь". Он передал отцу привет от Шагала и записку на идиш. Вот ее содержание:
Шимонке,
я рад, что ты написал мне. Нам обязательно надо встретиться и поговорить о добрых старых временах. Я слышал о тебе от Иды Каминской, с которой виделся в Нью-Иорке. Она сказала мне, что ты пережил войну и живешь где-то в России, только где, она не знала.
Работаешь ли ты в театре? Занимаешься ли живописью? Что случилось с твоей картинной галереей в Вильно? Ведь там были мои картины. Обязательно приезжай в Витебск. Узнай у помощника Фурцевой, когда и где я там буду. Привет твоей семье. Будь здоров.
Марк Шагал.
За обедом человек, передавший записку, рассказал о любопытном разговоре между Фурцевой и Марком Шагалом. Она пыталась выяснить, почему же он все-таки подвел Луначарского, пославшего художника в командировку в Каунас. Шагал отшучивался:
- Остался я на Западе потому, что в России тогда красок не было.
-Как? - не соглашалась Фурцева.- У нас всегда есть краски, и мы выдаем членам Союза художников все, что им нужно.
-Я о другом, - продолжал шутить Шагал, - у вас нет тех красок, которыми я пишу. Ваши художники больше используют красную краску...
Может, эта шутка, а может другая была причиной свертывания поездки, а может, дело было вовсе не шутейное, но мы никогда не узнали причину, по которой не встретились с Шагалом.
Когда в 80-м наша семья решила уехать из Союза, положено было выехать через 2 недели после разрешения ОВИРА (т.е. за этот срок надо было получить визы Голландии, Австрии и Польши, сдать квартиру, продать книги и мебель, собрать справки в ВУЗах, домоуправлениях, библиотеках, поликлиниках и еще Б-г знает где). В суматохе и напряжении, раздваиваясь и разрываясь, я не забыл спросить отца, взял ли он записку (ее надо было прятать! даже семейный фотоальбом не разрешали вывозить!). Отец сказал "не беспокойся" - и мы уехали.
В июле 1980 года судьба забросила нашу семью в Италию, где мы занимались иммиграционными процедурами для въезда в Штаты. Несколько дней мы жили недалеко от вокзала Термини, а затем мы должны были снять жилье в Лида-де-Остиа, курортном городке на берегу моря. Но тут случилось то, чего я больше всего опасался: заболел мой отец. Он никогда не был физически здоровым, но его сила воли была необычайна, и он знал, что ему надо делать, чтобы вылечиться. Он никогда не кряхтел, не жаловался на свои недомогания, никому не докучал. Зная очень много из традиционной и народной медицины, он ставил диагноз и проводил необходимое самолечение. Так было всегда, всю жизнь, сколько я его помню. Но не на этот раз.
С помощью местной итальянской полиции, участок которой я разыскал на Термини, мы повезли отца в больницу. И вот здесь у меня начались настоящие трудности с общением. Никто из полицейских не знал ни одного языка, кроме итальянского, никто из врачей не мог говорить на тех языках, которыми мы с отцом владели. Узнать, что с отцом, я не мог до тех пор, пока случайно в огромной палате, похожей на гимнастический зал, куда положили моего отца, мы не нашли пожилого итальянца, который хорошо говорил по-немецки. В войну он служил в войсках, которые находились на территории Германии. Это было просто спасением для нас! Он охотно помогал нам в беседе с врачами и медперсоналом, написал по-итальянски с переводом на немецкий некоторые слова и выражения, которые могли понадобиться врачу. Отец был в очень тяжелом состоянии, ему трудно было говорить, и когда ему хотелось пить или он просил обезболивающий укол, когда он что-то хотел сказать врачу или медсестре, он доставал этот словарик и показывал слово по-немецки и его итальянский перевод.
В конце августа 1980 года мы прилетели в Нью-Йорк, переночевали в гостинице аэропорта им. Кеннеди и прибыли к месту назначения, в город Эль-Пасо, штат Техас. Не было только с нами моего дорогого отца, который скончался в Риме и при содействии местной хасидской общины был похоронен на центральном римском кладбище "Семетеро Израэлитико."
Записку Шагала я прекрасно помню: листок из блокнота, слегка желтоватый, буквы крупные и как бы раздельные. Написано было, по-моему, перьевой ручкой (тогда такие чернильные приборы еще стояли в гостиничных номерах).
Но я не нашел ее в вещах отца и никогда уже больше не видел.