Я постаралась погромче звякнуть ложечкой об ободок высокой чашки с синим маком на боку.
-Ты это назло? - шёпотом спросил Сашка.
Я смотрела на стену. Передо мной красовалась третьесортная репродукция "Герники". Я миллион раз просила его заменить этот ужас с прорисовывающейся в осколках фигурой Минотавра на что-нибудь из голубого периода. Санька морщился и покачивал узловатым белым перстом. Я где-то читала, что такая форма пальцев выдаёт философов.
А ещё - он родился в субботу. Значит его привёл на землю суровый Сатурн; не привёл, верно, а притащил на своей тяжеленной ржавой косе и осторожно опустил где-то в районе тёти Сониной матки. И тётя Соня его родила, моего невыносимого любимого.
Слева от "Герники" - окно. Мы вечно из-за него ругаемся. Саньке бы превратить дом в закупоренную банку. А я воздуха и света хочу! За окном настоящий мир, с ивами, вишнями и ставком. А по другую сторону этого щебечущего, переливающегося, одуряющего великолепия - "Герника", будто чёрная дыра. И рёв бомбардировщиков. Над Лиссабоном. Над Мадридом... Над Темзой. Над Вислой. Над Эльбой. Над свинцовой Невой и солнечным Днепром... Дрожат великие реки Европы, глохнут от разрывов их вещие струи.
А бомбардировщики не унимаются.
Ревут, свистят, визжат, проклятые!
За окном - каштаны выбросили свечи... А здесь - Герника.
2.
Первая фраза, которую сказал мне Санька, мы ещё не были знакомы,-
-Ботичелли - отстой.
Представьте: я стою в Дрезденской галерее как раз перед полотном Ботичелли. Боже, как у него прописаны глаза и руки! Глаза на картинах Ботичелли мог написать только любящий и верящий, там - небо, и звёзды за хрусталиком дрожат. А пальцы! В них - мощь и нежность, будто они только что месили податливое тесто или гладили прохладную кожу любимого существа.
И вот - тенорок из-за плеча:
-Ботичелли - отстой!
Потом оказалось, что яростный Рембрандт и взрывающийся жизнью Рубенс - тоже отстой.
Голос у Сашки петушиный; волосы вечно нечёсаны, воинственно топорщатся. И узловатый перст покачивается:
-Отстой. Наив. Сопли.
Сопли - это Эль-Греко, у которого обращённое ввысь человеческое лицо - единственный источник света.
3.
Сашка взялся меня, сирую, просвещать и оброзовывать. Я искренне надеялась - перебесится. Вот пройдёт затяжная депрессия, и войдут в его сердце мягкими шагами всепрощающие Леонардо и Моцарт.
Но период черноты не заканчивался.
Он собрал и отнёс на мусорку мои драгоценные альбомы. Осенний ветер трепал виноградники Ван-Гога; ливень хлестал царственный пурпур и мягкие тени Тициана; ноябрь не щадил ни прозрачных танцовщиц Дега, ни тающих линий Дени.
У меня перед глазами будто резко выключили свет - ни Моне, ни Гогена, ни Брюллова.
Через неделю Сашка нацелился было на Дворжака, Грига и Гайдна. Но тут я взбунтовалась! И он вынужден был уступить. Впервые.
4.
С тех пор противоборство не прекращалось. Я не знаю, что нас удерживало вместе. Мы должны были оттолкнуться, как противоположные полюса.
Он любил "Рамштайн" - а я - Вивальди.
Я запекала мясо в висло-сладком соусе, а он поглощал столовыми ложками корейскую морковку и орал, что я недоперчиваю еду.
Я - сова. Он начинает клевать носом в девять часов.
Тётя Соня взирала на нас печальными выпуклыми глазами и говорила:
Наверное. Наверное, это была любовь. Пока я не начала бить посуду, идиотка.
Та ниточка, которая нас до тех пор связывала оборвалась, не выдержав грохота, истерических воплей и разлетающихся по кухне игольчатых осколков.
Я верещала. Санька шипел. Это, верно, выглядело смешно: сцена в исполнении сугубо цивилизованных в обычных обстоятельствах людей.
Мы не умели скандалить. Но не зря говорят, что наибольшее число смертных случаев - в схватках между травоядными. Хищник сознаёт свою силу, и рассчитывает удар. А мы - нет. Мы лупили друг друга со всей дури, не щадя самых сокровенных привязанностей и желаний.
5.
Я вот подумала... Картины вернулись. Окна - настежь. Но мне его не хватает. Наверное, это была любовь.