Солоха : другие произведения.

Партия гиен

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История о том, как бедные израильские евреи собирали пожертвования в Лондоне...Но лишь на первый взгляд об этом. Зы: тексты, убранные с СИ, вошли в роман, кусочками, а чаще - приложением.

   Партия гиен
   Все возможные совпадения с реальными лицами и событиями - случайны.
   Илана
   1
  
   Аккомпанементом к этой вещи станет туманное небо. Дождь заливает карминные крыши и розоватые крылечки богатых домов; дождь грохочет по лондонским мостам. По радио сказали: завтра будет солнце, но всё равно, пожалуйста, берите с собой зонтики, - мало ли что. Дождь оставляет мутные разводы на стёклах красных даблдекеров, возникающих из тумана, как шляпки мухоморов возникают из блеклой осенней травы. Пассажиры прячут в рукава озябшие руки - в основном это гибкие ладони африканцев или тонкие пальцы азиатов. У входа на станцию метро замёрзшие ребята в сиреневых дождевиках раздают бесплатные газеты. Их в городе - две. Перед тем, как спуститься в тьюб (подземка), лондонские клерки непременно возьмут обе газеты, а потом оставят их на скамье в вагоне или на сиденье того же даблдекера. Это - тоже аккомпанемент - безвкусная и незлобивая жёлтая пресса. На первой полосе слоган: Наша краска не остаётся на руках - это чтобы не стеснялись, брали газетки.
   Первая моя настоящая осень за семь лет... Я жадно впитываю её туман и прохладу, хотя и не достаёт мне, конечно, летящей в аквамариновом небе паутины...
  
   Бесконечно давно я выскакивала из дому в старой красной прогулочной курточке, соврав, что давно сделала арифметику и отыграла положенные гаммы. Мы с Галкой встречались во дворе и неслись через дорогу в парк, собирать каштаны. По дороге играли в воображаемый мир, что такое параллельные реальности мы тогда ещё не читали.
   -Вот представь себе,- говорила я, - что за этим фонтаном начинается провал во времени Отсчитаем три шага и окажемся во Франции времён мушкетёров...
   И мы с Галкой придерживали воображаемые юбки и ступали на цыпочках, словно на ногах у нас остроносые туфельки, а не кеды.
   -Вот мы в Париже,- включается в игру Галка,- чем пахнет?
   -Мускусом и помоями! - без запинки отвечаю я - а ещё алыми розами из королевского сада...
   Мы собираем не гладкие полированные каштаны, а рассыпавшиеся подвески Анны Австрийской...
   А потом нам надоест игра, и мы станем придумывать, чем бы разозлить усталого дворника в оранжевом жилете, уныло шаркающего метлой в пустой аллее. Обычно набираем охапки сухой листвы, подбираемся потихоньку сзади - и обдаём сутулую спину старика золотисто-коричневым дождём.
   Он гонится за нами до конца аллеи, потрясая метлой. Мы шныряем в дырку в забор и прячемся за гаражами...
   Потом мы жарим каштаны на пустыре за мусоркой. И бомжи, с которыми нам строго-настрого запрещено общаться, подходят к нашему костерку, приносят вкусную пыльную заварку и старый чайник. Мы пьём чай и рассказываем страшилки. Бомжей двое - Муха и Толик. Муха получил своё прозвище за подвижность, нечистоплотность и исключительную худобу.
   -Веса в нём, точно в насекомом, тронешь - полетит,- говорит Толик.
   Сам Толик зимой и летом носит разноцветную шапочку с трогательным помпоном; ещё он никогда не расстаётся с авоськой, в которую складывает найдённые на окрестных помойках бутылки.
   Ни нам, ни ему самому невдомёк, что через полгода он глотнёт метилового спирта... И не станет Толика.
   А Муха будет ходить по окрестным подвалам и беседкам с пачкой грязных тетрадок, в которых записаны корявым почерком удивительные сюрреалистические истории
   -Толян - гений был! - пьяно кричал Муха, - и окончил, как гений...
  
   С тех пор я видела достаточно ливней - но гораздо больше пыльных желтоватых дней, окаймлённых синей полосочкой жаркого неба. Дней хамсина и сбора винограда. Я соскучилась по настоящему октябрю. Пусть он станет аккомпанементом к этой жестокой сказке.
  
   2
  
   Босс называет меня "цадекет", - святая, праведница. И это совсем не комплимент. Есть такое изощрённое философское построение, согласно которому праведником называют человека невеликого ума, мягко сказано, ну уж во всяком случае - существо не от мира сего, застывшее в пограничном состоянии. Дело в том, что ум, если следовать этой странной логике, смущает и искушает, а наивность - удел праведников, у которых Господь это искушение отобрал.
   -Цадекет,- сипит босс в трубку,- где тебя черти носят? Ты уже пятнадцать минут как должна быть в офисе.
   -Все претензии к автобусной компании,- вяло огрызаюсь я,- у них снова чехарда с расписанием.
   -Ну что ты оговариваешься! - возмущается он,- извинись и всё!
   "Не оговаривайся!" - одна из любимых фраз моего начальника. Вторая любимая фраза:
   "Иди спать!".
   В первый раз услышав её, я удивлённо поинтересовалась:
   -Уважаемый рав, а что вы собственно имеете в виду?
   -То, что от некоторых больше всего пользы, когда они спят зубами к стенке и не вредят,- проворчал босс.
   О том, что начальник мой - раввин и знаток Торы я, кажется, упомянула. Кроме того, он - парси, выходец из Ирана...
   Персия у меня в детстве ассоциировалась с инжиром, черными оливками, яркими глянцевыми гравюрами и пещерой Али - Бабы.
   Вой муэдзина, женщины в паранджах, вонь и гвалт рынков, пробки на дорогах, нефтяные вышки и бешеные исламисты в этой картинке не присутствовали.
   А раввин Йоханаан приехал из второй Персии, вернее - еле ноги унёс из Ирана. На чердачке его Иерусалимской квартиры лежит чемодан, с которым он убегал. В первый день нашего знакомства коренастый, смуглый рав забрался по стремянке на чердак и спустил этот чемоданчик - разноцветный саквояж от Луи Виттона, почти ощутимо пахнущий серединой прошлого столетия, началом нефтяного бума, биржами и кожаными сиденьями лимузинов.
   -Наша семья была очень богата,- вздохнул Йоханаан, с тоской взглянув на низкий потолок.
   -Охотно верю, - деньги приходят и уходят. А лучше всего, когда их немного, но стабильно... - сказала я
   -Стабильности я тебе обещать не могу,- нахмурился босс,- заработки зависят от результатов работы.
   Я кивнула, даже не попытавшись изобразить вежливую улыбку.
   -Всё! - неожиданно сказал раввин,- беру тебя на работу. Притворяешься ты плохо, значит тебе можно верить.
   Так я осела в офисе у рава Йоханаана, наследника рухнувшей финансовой империи, "Мудреца из Ирана", как он официально себя называл. Рав занимался сбором средств на помощь извечно бедным семьям квартала Меа Шеарим и обнищавшим выходцам из Ирана.
   Прежде всего, он объяснил мне, что благотворительность - выгодный и быстро развивающийся бизнес.
   -Ты пойми, - твердил шеф, - их от налогов освобождают, если они бедным помогают, потому что таким образом в чём-то берут на себя функции государства, которое не справляется, и пособия постоянно урезает.
   Я знала, что последние налоговые ставки - просто грабительские. Да, лучше бедным помогать. Кроме того - это "Мицва" - благое дело, заповеданное Торой.
   -Так им и говори,- наставляет начальник,- сделайте "мицву", и заодно избавьтесь от налогов.
   В общем, я должна обзванивать потенциальных "клиентов" по списку телефонов.
   Канун осенних праздников. Неделя до Рош-a-Шана, еврейского Нового года
   Двести, триста телефонов за день.
-Здравствуйте. Счастливых праздников. Мы собираем деньги для бедных семей, вы не могли бы...
-Нет.
-Извините.
-Здравствуйте..
-А это кто?
-Я из благотворительного...
-Бип-бип - бип... - гудки в трубке, если кто чего не то подумал.
-Добрый вечер. Счастливых праздников. Мы собираем деньги для бедных семей. Вы не могли бы помочь, хотя бы символически?
-Ой, милая, нам бы самим кто помог...
-Добрый вечер...
-А пошла ты!
   Чёрная работа, непыльная. А в это время за хлипкой дверцей офиса шуршат машины. Улица у нас узкая-узкая, старый квартал. Примерно раз в пять минут раздаются истеричные гудки, сопровождаемые криком:
-Хамор! (осёл)
Это значит - таксист на улицу заехал и не сразу с кем-то из мимоедущих разминулся.
А лилии за оградой благоухают - обалдеть... 
Вот кто-то поставил египетскую музыку, протяжную, ноющую - и на её фоне сефарды в соседней синагоге поют.
Вот соседи включили радио, и будто из раннего детства выплыл голос Хампердинка...  "Release me"
-Hello. Good afternoon. Regarding donations. Who do I...
- Which nation?
-Re - gar- ding donations to needy...
-Sorry.  Call somebody else.
Я уже знаю, какой код ответит мне чётким, холодным говорком Чикаго, какой - Нью-йоркской рыкающей скороговоркой, а какой - томным "дризлом" Калифорнии с приподнятыми хвостиками фраз и ленивой мелодией гласных.
Я точно знаю: они понимают. Просто притворяются.
-Say it again
-Regarding donations...
-Sorry. We do not donate.
или:
-А мы уже подавали на эти праздники.
-А ты знаешь, сколько я отстегнул Израильской Армии?! - заорал дядька из Техаса,- и я сразу представила его напряжённую багровую шею боксёра над воротничком тесной рубашки.
Дядька - владелец преуспевающей сети мясных магазинов. У него дивное хобби - он собирает квитанции благотворительных фондов.  ( Этим я сто долларов отстегнул; этим - полтинник)
  Иногда ты выходишь "в поле". Но это уже не чёрная работа. Это - пыльная, желтая, серая, присыпанная ерушалаймским песочком и шумом деревьев у богатых домов.
   Обычно обзваниваешь по районам, по улицам, по листам из телефонной книги. И вот кто-нибудь говорит:
   -По телефону номер кредитной карточки не скажу, но если кто-нибудь не поленится подъехать по такому-то адресу и постучать в дверь - дам немножко денег.
   Я подхватываюсь, вытягиваю из ящика пачку квитанций с крупным уведомлением:
   "пожертвование учитывается при начислении подоходного налога" и бегу на автобусную остановку.
   Сумерки. Жара спала, ветер пробегает по крышам плотно прижавшихся друг к другу домов. Центральная улица повёрнута шумной магистралью к рынку. Рынок у нас называется "шук". Шук - что-то среднее между торговым кварталом небогатого европейского города и восточным базаром. На первой линии, параллельной дороге, расположились пекарни, кондитерские, галантерейные и две крохотных лавочки пряностей. В одной из этих лавочек хозяин поставил несколько столиков, и организовал кафе. Кофе у него - настоящий, с горчинкой и слабенькой нотой перца. Но об Иерусалимском кофе я скажу позднее...
   От пекарен уходят в глубину шука постепенно сужающиеся ряды фруктов и овощей.
   Продавцы хлопают в ладоши и орут, приплясывая:
   -Помидоры за десять!
   -Виноград!
   -Клубника!
   -Манго!
   Вечер... Многие лавчонки уже закрываются. Над запахом истомлённых солнцем, подвявших овощей висит навязчивая нотка чеснока.
   Аромат горячего хлеба накрывает переулок мягким облаком, и вырывается на центральную магистраль.
   В богатом районе господствуют сосны и розы.
   Здесь мне хочется не работать и уж тем более не просить, а писать короткие рассказы, в эпигонство Грину... Я вспоминаю Крым.
   Звоню в нужную дверь. Вежливый старичок, говорящий на английском и иврите с ещё ощутимым (после стольких лет!) польским акцентом выносит мелкую купюру.
   Вежливость, главное вежливость!
   Он протягивает руку за квитанцией. Я пристраиваюсь у стены, и быстро - быстро выписываю чек.
   Мицва совершена. Ангелы должны радоваться. А кто-то купит курицу к Субботе.
   Спешить мне особо некуда, и я прохожу по соседним квартирам.
   Не дать денег человеку, стучащему в дверь - неудобно.
   И они выносят вытряхнутые из копилки медяки и серебристые шекели.
   Один, особо сообразительный, заявляет:
   -С радостью бы денег дал, да вот понимаешь - свет в квартире отрубило, очевидно - контакт где-то отошёл или с пробками непорядок, - и лезет в щиток, что-то подкручивает там.
   Дверь закрывается, я ухожу.
   На площадке вспыхивает яркая лампочка.
   Ну и Бог с вами.
   Я возвращаюсь в офис.
   Шеф добродушно ворчит.
   Напоследок он выдаёт мне охапку чеков четырёхлетней давности:
   -Найди телефоны этих людей!
   Телефоны в Лос-Анджелесе, Чикаго и Бруклине.
   Завтра придётся звонить американцам.
   -На это потребуется целый день,- вру я.
   -Значит, завтра поработаешь дома у компьютера.
   День у компьютера - это почти рай.
   Я радостно киваю.
  
  
   3
   Цадекет! - говорит босс - а не хочешь ли ты съездить за границу, подсобрать денежек?
   -Смотря куда, - осторожно отвечаю я
   -Да хоть в Лондон! Для начала.
   Я едва сдерживаюсь, чтобы не подпрыгнуть от радости. Лондон!
  
   Всё в те же года, когда у меня была красная спортивная курточка, я ненавидела музыку. "Василёк" и "В траве сидел кузнечик" вызывали у меня приступ тошноты. Мама подводила меня к вертящемуся стульчику перед старым фоно и говорила:
   -Два часа.
   После этого она, слава Богу, убегала в магазин, предварительно закрыв меня на ключ.
   Я ненавидела клавиши! И убегала от них, спускаясь по могучему стволу старого дерева, которое росло под нашим балконом.
   Я знала, что мне попадёт.
   Но футбол стоит наказания.
   Галка уже во дворе.
   Мы бежим на площадку и ждём, когда мальчишки смилостивятся, пустят нас в игру.
   Они выжидают минут десять, потом кричат:
   -Ты чего там торчишь? Становись на ворота!
   Вечером мне рассказывают, что девочка, особенно еврейская девочка, - это юбки с воланами, уроки фортепиано, отличные оценки в школе и выходные, проведенные в библиотеке.
   А я - непонятно в кого уродилась. Я хочу - футбол, мотоциклы, конноспортивную секцию и прыжки с парашютом.
   После полугода мучений, спусканий во двор по дереву и нотаций мама сдаётся:
   -Не хочешь музыку - занимайся иностранным языком.
   Отец достал из шкафа огромную книгу с картинками.
   Книга называлась красиво и непонятно:
   Ghost Stories
  
   На картинках были изображены старые замки, чудовища и красавицы в туманных платьях.
   -Это - старая английская книга,- сказал отец,- но для того, чтобы её понимать нужно научиться пользоваться словарём.
   Тут возник огромный словарище пятидесятых годов с потускневшими золотистыми буквами:
   Англо-Русский словарь
   Два дня отец учил меня пользоваться словарём.
   Взявшись за огромную книгу, с рисунками, прикрытыми папиросной бумагой, я поняла, что английский - это не топики "My family", "My town" или "London, the capital of Great Britain".
   Моя любовь к Лондону началась с рассказов о призраках Тауэра и туманном духе Темзы...
   Потом я узнала, кто такие Диккенс, Конан-Дойль, Стивенсон и Шекспир...
   И чувство моё окрепло.
   -Хоть бы стихи или рассказы пробовала писать, раз так любишь книги,- ворчала мама.
   Но писать мне не хотелось.
   Хотелось погружаться в чужие миры, а не придумывать свои.
   В самом деле, на что может хватить моей фантазии?
   Я ведь по Амазонке не сплавлялась, в трущобах Каира не бывала, и даже по Лондону не гуляла.
  
   Когда шеф произнёс Лондон, я тихо сказала:
   -Нужно подумать.
   -Думай,- отрезал рав,- до завтра. А завтра я билеты закажу.
   На следующий день он звонит мне в семь утра:
   -Цадекет! Я подумал, ты всё равно согласишься, и билеты заказал уже вчера. В общем, у тебя две недели на подготовку и сбор нужных рекомендаций.
   Угу. Молодец мой начальник. Всё решает за меня, исключая таким образом сомнения.
   Теперь нужно озаботиться поисками жилья, рекомендаций и вообще - составлением развёрнутого плана военной кампании, такого плана, который позволит мне, помимо работы, вдоволь пошататься по Лондону.
   В офисе рав Йоханаан выдал мне потрёпанный буклетик, похожий на самиздатовскую книжицу добрых советских времён.
   -Брошюрка эта на вес золота,- заявил он,- здесь плоды моих двадцатилетних поездок и изысканий. Я превратил сбор пожертвований в бизнес, во имя Господне, ещё тогда, когда другие об этом и не задумывались.
   Я смотрю на дату, выписанную на форзаце брошюрки - пять лет прошло.
   -Здесь - всё! - говорит рав,- адреса домов, куда тебя пустят на постой на две недели, бесплатно; адреса домов, в которые ты непременно должна зайти и попросить солидное пожертвование; телефоны водителей, работающих со сборщиками средств... В общем - всё! Сейчас садись на телефон, ищи себе жильё.
   Легко сказать. Он вообще представляет себе, как это выглядит.
   -Здравствуйте. Это Илана. Нет, вы меня не знаете. Я из Иерусалима звоню. Я тут через десять дней приезжаю в Лондон, хотела спросить: вы меня пожить не пустите на пару недель?
   Естественно, никто пускать не хочет
   То есть они говорят:
   -Мы бы пустили, да только вот уезжаем мы в это время.
   Или
   -С удовольствием бы, но у нас полный дом мужиков. Женщину взять не можем.
   -Ну? - спрашиваю я рава после четвёртого звонка.
   -Это потому, что ты неправильно разговариваешь,- сердится он,- не умеешь найти подход к людям. Вот давай я тебе покажу, как надо.
   Он решительно набирает номер.
   -Здрасьте. Рав Йоханаан у телефона. Вы знаете, что это огромная мицва помогать людям? Так вот - у меня тут дальняя родственница... Что значит, какой рав Йоханаан? Не валяйте дурака! Рав Йоханаан из Иерусалима. Да как же не помните, когда вы мне четыре года назад свой телефон оставляли, и говорили, что я могу вам звонить в любое время по любому вопросу. Вот я и звоню, и прошу-то о сущей мелочи. У вас ведь дом огромный, я помню... Как - продали дом?! Ай-ай-ай-ай...Но она как приедет, она вам позвонит,- что-нибудь постараетесь придумать, да?
   -Вот! Я договорился! - провозглашает раввин,- как приедешь в Лондон, сразу звони по этому телефону, а они что-нибудь сообразят на месте.
   -Всё равно, неспокойно мне как-то,- пытаюсь возразить я,- никто ведь ничего толком не обещал.
   -Цадекет! - кричит босс - не устраивай истерику на пустом месте! Вот прилетишь туда, ночью, приедешь в общину - на улице тебя не оставят, помяни моё слово! И не будем больше об этом. Ерунда это!
   Рекомендации! Великое слово. "Амлоцес" - звучит оно на иврите с идишским акцентом. Следующую неделю я занята сбором амлоцес. Приходится подключить всех ближних и дальних знакомых, просидеть в очереди в приёмной у пятерых раввинов.
   Только один из них выдал нужную бумажку, поинтересовавшись предварительно:
   -Ты точно там в казино не пойдёшь и на скачках играть не будешь? А то встречал я таких мудрецов...
   -Ну какое казино! - восклицает мой приятель, пришедший со мной в качестве подкрепления,- она и карты в руках держать не умеет, даже в "дурачка" всегда проигрывает, такая телёпа!
   -Это хорошо,- кивает успокоившийся раввин, - и шлёпает в уголке бумаги скромную печать.
   Вторую рекомендацию мы с другим приятелем, депутатом местного совета, набрали на домашнем компьютере. Нужной печати не нашли, и решили, что так сойдёт...
   Третье письмо сочинил мой босс, и в последний момент забыл подписать...
   С этими амлоцес была у меня ещё история в Лондоне...
   За день до отъезда я сидела в своём любимом кафе в районе шука и медитировала над высоким стаканом с айскофе. Дни Суккота в Израиле всегда особенны. В древний праздник Кущей люди сидят в шалашах, смотрят на небо, похожее на голубую эмаль...Это последние дни жаркого неба. После Суккота должны пойти дожди. Отшумят Симхат Тору (праздник Торы), отметив завершение годового цикла...В идеале на следующей неделе - глава "Брейшит" и бешеный южный ливень за хлипкими окнами. В утренних молитвах начнут благословлять Господа, посылающего ветер и дождь...И так до весны. А весной мы снова попросим его о серебряной летней росе. А пока - наслаждайтесь жарой...
   Пальчиком, одним лишь пальчиком прикоснись к раннему ощущению этого дня. Рассвет его пахнет бензином и розами. Уже осень, и с каждым днём я всё больше скучаю по листопаду и хрустящим под ногами полированным каштанам, по каштанам в колючей зелёной обёртке. Хорошо хоть ели здесь растут. Когда приходит ностальгия, я беру её за руку, ощущая сухость старческой кожи и лёгкий аромат лаванды. Мы выходим во двор. Под елью стоит скамеечка, особенная скамеечка. Называется она "светло-зелёная грусть". Та грусть, которая  исчезла вместе с ветром, не успев выродиться в мутную бутылочного цвета тоску, тяжёлую и давящую. По вторникам мы с ностальгией читаем Лермонтова. Я открываю старую книгу наугад, и первый отрывок почему-то всегда из "Мцыри". В тринадцать лет - это была поэма моей смертельной обиды. Я запиралась на балконе, вбросив в хлипкую петельку на двери ржавый крючок, и твердила наизусть:
Или не знал, или забыл,
как ненавидел и любил...
Эхо шуршит по виноградным листьям, относя в иудейскую пустыню эти слова. Здесь они звучат совсем иначе.
И юность моя - уже не в соседней комнате. 
  После полудня я вежливо раскланиваюсь с ностальгией и еду в город, на шук. Шук бушует, верещит, взвивается разноцветными шарами фруктов и блестящими радугами... Мы живём на солнечной половинке мира,- здесь всё живое неустанно кричит, поёт, радуется, плачет, просто глотку дерёт, наслаждаясь собственным голосом. Здесь не стыдно петь на улице.
  Я покупаю горячие булочки, очередную порцию дешёвых тарелок, взамен тех, которые мы разбили, и иду в лавочку специй. Это одновременно лавочка и кофейня. В тёмном углу громоздятся мешки с написанными от руки табличками: корица, кориандр, перец, базилик... А там, где хлещет в огромное окно яростный наглый свет, поставили три шатких столика.
  Здесь делают настоящий кофе, не приторный эрзац и не горький до изжоги туркиш,- горьковатый, пахнущий свежемолотыми зернами.  За окном галдит рынок, а в глубине помещения - таинственные шорохи пересыпаемых специй и жужжание кофемолки.  Хозяин кивает мне как старой знакомой, и делает музыку погромче,- у нас одинаковые вкусы. Пока поют "London Bridges", я потягиваю через соломинку из высокого стакана холодный кофе и вдыхаю специи.
  Если я когда-нибудь уеду отсюда, ко мне будет приходить другая ностальгия,  юная, смуглая, желтоглазая, с широким ртом и густыми бровями - ностальгия, пахнущая специями и настоящим кофе...
   -Ну и где тебя носит? - кричит в телефон босс,- ты, что не знаешь, что тебе сегодня ещё три сайта проверить, я это должен делать, что ли?
   Йоханаан скрупулезно выискивает в Интернете информацию о себе, заставляя меня набирать в многочисленных системах: "Мудрец из Ирана" Большинство систем отвечают: "нет такого", и босс расстраивается.
   Босс разложил по столу обрывки, ленточки и лоскутки бумаги, тетрадные листы, исписанные неровным почерком, копии чеков десятилетней давности. Потом он торжественно извлёк из потрёпанной папки старую-престарую карту Лондона.
   -Вот это - район боевых действий, - важно сказал босс,- слушай внимательно и учти: из ста человек, направляющихся на подобную работу, девяносто девять не получают и десятой доли инструктажа, который получаешь ты. Главное что? Главное - работай ногами. От двери к двери, от улицы к улице.
   -Погоди,- прерываю я его,- ты мне ещё не объяснил, где я там жить буду.
   -Святая душа,- он закатывает глаза,- вот приедешь на место, приземлится твой самолёт в одиннадцать вечера, возьмёшь такси, приедешь в общину и скажешь:
   -Мне жить негде...
   Не оставят же они женщину на улице посреди ночи. Какие они люди после этого?! А они люди, нормальные, будь уверена.
   Главное не это. Главное - вся жизнь война.
   "Охота" - мысленно поправляю я. Большая охота в бензиновых, нафталиновых, бумажных, шерстяных джунглях. Мелкие хищники должны держаться стаями. По функции я - мелкий хищник из псовых, гиена или шакал, - а стая моя где?
   -Никого не бойся,- твердит босс,- пусть они тебя боятся...
   Хотя странно было бы тигру бояться шакала...
   -В общем - завтра ты едешь на войну! - босс решительно ударяет кулаком по карте.
   Вечером я собиралась. Есть занятие, которое я одновременно очень люблю и ненавижу всей душой. Паковать чемоданы. Вернее, чемоданов у меня нет - есть одна сумка на колёсиках, среднего размера, цвета "вырви глаз - красный". Специально такую купила, чтобы на ленте в аэропорту видеть её сразу, выхватывая взглядом из-за широких спин толпящихся пассажиров.
Первая поездка этой сумки была в Симферополь через Турцию. Одно из самых скверных моих путешествий. Во-первых, накануне отъезда решили бастовать работники аэропорта. Поэтому все рейсы сдвинули на полдня,- чтоб успели улететь. А у меня, как назло, зуб разболелся, и дело к флюсу идёт. Я думала к стоматологу заскочить - ан нет, пришлось подхватить красную сумку и местись в Бен-Гурион. Рейс ночной, вернее - в пять утра его поставили, а отвезти меня было некому... Пока я дождалась этого рейса, я чуть на стенку не лезла от боли и усталости. Потом я целый день болталась по аэропорту Ататюрка, и сумка за мной бодренько на колёсиках подпрыгивала. Я в неё загружала халву, рахат-лукум и диоровскую косметику из дьютифри. Потом отменили наш рейс, и нас с сумкой и с другими пассажирами, к тому времени мы все перезнакомились, отвезли в Стамбульский Хилтон. На обратном пути сумку перетряхивали, мучили, чуть не разрезали, - она показалась подозрительной блюстителям в том же стамбульском аэропорту. С тех пор я через Турцию не летаю, воспоминания не из лучших.
Вторая поездка сумки была не в пример спокойней - прямой рейс до Броваров, в Киев. Тут и рассказать нечего.
Третье наше путешествие было в Прагу. Там сумку чуть не утащили местные воришки, но обошлось.
Собирать вещи - это целый ритуал.
Ты достаёшь их из шкафа, перетряхиваешь, пересматриваешь, стираешь, вывешиваешь сушиться на хлипких верёвках, прогибающихся под весёлой тяжестью разноцветных свитеров.
Потом начинаешь составлять список. У мамы всегда хранились прошлогодние жёлтые тетрадные листочки, на которых каллиграфическим почерком советской учительницы были выведены разделы: "Илоне", "Яше", "Мне" и "Общее" В общее входили документы, деньги и книги. Я как существо крайне безалаберное списков не составляю вовсе, всё держу в голове.
Поэтому сборы занимают целый день. Вспомнил о чём-нибудь - сразу в чемодан, пока не забыл. Самая большая проблема - туфли. Я, чертыхаясь, верчусь вокруг сумки, пытаясь уложить шаббатние лодочки на десятисантиметровой шпильке, а они никак не укладываются! А взять их с собой совершенно необходимо!
Наконец, сумка утрамбована, разошедшийся замок починен, а я сижу на полу и перебираю старые буклеты и мелочь, сохранившуюся ещё с Пражских времён...
   Сумка "вырви глаз" тяжело вздыхает, предчувствуя мытарства.
   Если бы я взялась писать книгу о переходнике между мирами, я бы сделала переходник похожим на аэропорт или вокзал. Первый вокзал моей жизни дышал испарениями огромного металлургического комбината.
   Это было ещё до красной курточки, до уроков музыки, до каштанов на пустыре.
   -Это моя бабушка, а не твоя! - кричала я маме - не смей называть её бабулей!
   Бабушка мамы была главным человеком моего детства.
   Если бы я могла, если бы туда, где она сейчас, доходили письма, я бы сказала:
   Бабуля...
   И застыла бы в нерешительности.
   Бабуля, я думаю, тебе не нужно рассказывать о том, как я живу. Ты всё знаешь.
   Ты отболела вместе со мной мои ошибки. Ты гладила меня по волосам, незримая, когда я запиралась в своей коморке и рыдала, уткнувшись в пыльную наволочку. Я слышала твой голос:
   -Ланочка, это отболит...
   И я верила, и продолжаю верить...
   Ты никогда не снимала с пальца тяжёлого обручального кольца червонного золота.
   Когда ты вложила его мне в руку, я закричала:
   -Ты ещё двадцать лет проживёшь!
   А ты сказала:
   -Пусть будет у тебя...
   Бабуля, ты знаешь, но я всё-таки скажу ещё раз.
   Из моей жизни можно сделать слезливо-авантюрный роман. Просто записать её без купюр, и книга готова.
   А твоя жизнь была семейной сагой с великолепным кулинарным приложением.
   И, знаешь, это правильно.
   Я только сейчас понимаю, насколько правильно.
   Ты сказала:
   -Пусть будет у тебя...
   А я не удержала.
   Я молча взяла сумку, и вышла в дождь.
   Развод мы оформили потом.
   Хорошо, что это была привычка, а не любовь.
   А ещё мне жалко, что ты не успела научить меня запекать карпа с овощами, как это умела только ты.
   И делать пирожки с капустой и картошкой...
   Я бы сказала:
   "Бабуля, прости меня... За всё. За мой вечный переходный возраст, эгоизм и ветер в голове"
   И приписала бы:
   А помнишь наш вокзал?
   Вокзал казался мне огромным драконом с медной чешуёй и купоросовыми глазами. Я попадала на вокзал раз в году, когда мы уезжали в Крым. Бабуля в платочке в горошек и сиреневой кофте с круглыми пуговицами провожала нас, и по три раза пересчитывала чемоданы. Чемоданов всегда было четыре. Один большой, три маленьких - и ещё сумка с продуктами.
   Там томились завёрнутые в газету знаменитые бабушкины пирожки, курица в сливовой подливке и банка с компотом...
   Бабуля уезжала домой на такси.
   В семнадцать лет мне приснилось:
   От старого вокзала, озарённая багровыми отблесками неба, охваченная дымами комбината, отъезжает синяя "победа" бабуля сидит на переднем сидении, рядом с водителем и машет крахмальным платочком.
   "победа" скачет по рельсам, словно маленький паровозик, и даже задорно гудит, разгоняется - и вдруг взлетает в красно-зелёное облако, и теряется в дыму...
   Этот сон был прерван тревожным криком телефона.
   "Второй инфаркт. Девяносто лет" - разобрала я, и уши точно заложило ватой.
   Перед смертью бабуля вдруг стала религиозна, и привечала в доме каких-то безвредных скучных баптистов.
   Они сползлись на поминки, ели пирожки, которые бабуля налепила за день до того, и говорили, что:
   -Светлая душа Ребекки Исааковны уже обретается в райских садах...
   В этом я не сомневалась.
   Но ведь её опустили в мёрзлую землю, бросили сверху аляповатых венков, опрокинули стопку, за помин души - и пошли в тепло, водку пить.
   А она осталась, заваленная холодной глиной и сырым песком.
   Если бы она могла она бы оттуда прислала мне записочку:
   "Ланочка, у меня всё хорошо"
   А я бы ей наверняка не поверила.
   Но я знаю - она улетела на старой синей "победе"
  
   С тех пор в моей жизни было много вокзалов, и всегда они мне напоминают гигантскую кабину переходника. Люди бродят по дьюти-фри, проходят таможенный контроль, цепляют бумажные ленты с указанием места прибытия на чемоданы - а кабина тем временем незаметно вращается, перенося их в другую реальность. В детстве я слышала от бомжа Толика рассказ о городском вокзале, превратившемся в гигантскую машину времени.
   Ещё я люблю момент, когда самолёт отрывается от земли и набирает высоту над побережьем Израиля. Особенно, если взлетаем ночью. Изогнутая линия огней врезается в тёмную воду, клочья прибоя ещё угадываются в темноте, и циклопическими глазами мерцают красные огоньки на Тель-авивских башнях. А по дорогам ползёт золотая змея вечных автомобильных пробок. Сверху она кажется такой красивой. Я помню, как впервые увидела Израиль через плотное стекло иллюминатора. Рассветало, и бордовая дорожка бежала вдоль гаснущих огней, и море виднелось в лёгком тумане.
   -Вот она, страна, текущая молоком и мёдом, - подумала я.
   С тех пор прошло почти десять лет...
   Я взяла у стюардессы наушники и отказалась от рюмочки бренди.
   На экранах замелькали первые кадры фильма. Это была какая-то африканская история с претензией на экзотику. Сюжета я не помню.
   Зато прекрасно помню эпизод, в котором стая гиен кружит беспокойно, не решаясь наброситься на взобравшегося на огромный валун ребёнка. Гиены, говорят, нападают только на тех, кто меньше их ростом.
   Я начинаю дремать, и мне снится синяя "победа", парящая на уровне крыла самолёта. Вот она обгоняет нас, и я вижу в заднем стекле бледное лицо бабули.
   Она хочет мне что-то сказать, шевелит губами, но слов я не слышу.... Потом бабуля взмахнула рукой: то ли позвала меня, то ли сказала:
   -С Богом!
   Самолёт приземляется в Стенстеде глубокой ночью. Я вспоминаю напутствие босса:
   -Гордыню свою попридержи. Плакать не стесняйся, просить не стесняйся. Всегда лучше быть живым шакалом, чем сдохнуть от голода львом.
   Первый мародёрствующий шакал этой войны появляется сразу же. Он сжимает короткопалой рукой руль тендера и явно рассматривает меня, как свалившуюся с неба добычу, аппетитный такой кусок привявшей от усталости падали.
   -Тебе ведь негде ночевать, правда? - ласково поёт шакал,- сейчас два часа ночи, гостиницы закрыты, к тому же денег у тебя, очевидно, нет. Ну, отвезу я тебя в гетто, а дальше что делать будешь?
   -А может быть я сама разберусь?- спрашиваю я со вкрадчивой злобой.
   -Ну, зачем же сама, если есть хорошие люди, готовые помочь, безвозмездно, заметь? - тут мы как раз застряли на светофоре, и он тянется через сидение.
   -Лапу убери! - ору я на него.
   -А может всё-таки, в сауну? - щерится шакал
   Это первая моя охота. Хищник выходит на тропу - и никто не должен встретить его словами:
   -Солнышко наше приехало! Ангел наш!
   И огромная кастрюля борща не будет дымиться на плите в тесной кухоньке, и бабушка не выскочит в коридор, оставляя за собой едва заметную дорожку муки...
   Здесь я - чужая. Ну что ж, к этому я была готова. Шакал мне точно в союзники не годится.
   -Только тронь меня пальцем! - рычу я,- ведь покусаю, с меня станется. Нанесу тяжкие повреждения, и скроюсь в ночи...
   Он притормозил у обочины.
   Шакал схватил меня за волосы и пристально глянул в глаза:
   -И куда ты пойдёшь?! Лучше не брыкайся, сделай мне одолжение, и забудем об этом оба.
   От него ещё и несло пивом... Точно - пожиратель трупов, смердящий мелкий зверь.
   Я взвизгнула, и наугад двинула его коленкой. Попала очень удачно.
   -До свидания! Скажи спасибо, что зубы в ход не пошли! - крикнула я, закрывая за собой дверцу.
   Геройство это, конечно, хорошо, но с другой стороны я осталась с чемоданом под дождём посередине тёмного квартала. Мимо протрусил ночной автобус с неоновой надписью на боку:
   We are londONErs
   Силуэты прохожих расплывались в темноте, но стоило теням приблизиться к бледным освещённым фонарями пятачкам, из-под капюшонов выныривали смуглые хмурые лица обитателей окраин. Тоже ночные хищники, кружащие стаей вокруг жертвы. Приблизиться пока не решаются, но уже начинают сужать круги. Я вздёрнула подбородок и быстро направилась к мигающей вдалеке надписи ...ОТЕL. Первая буква не светилась, и была слегка скособочена.
   -Значит должно быть недорого,- радостно подумала я,- а завтра с утра разберусь.
   Набитая тряпьём сумка подпрыгивала за мной по мокрым булыжникам, то и дело норовя завалиться набок.
   -Сорок пять фунтов,- зевнул индус за стойкой.
   -Сколько? - уточнила я, выразительно глянув на поблекшие обои
   -Включая завтрак, не хочешь - как хочешь, но я бы тебе не советовал особенно брыкаться. Здесь опасно разгуливать по ночам одной.
   -Ничего, как-нибудь! - отрезала я, и потащилась к выходу.
   Я присела на скамейке, притворившись, что жду ночного автобуса.
   _Ты что здесь делаешь? - спросила неопрятная старуха в розовом берете - тебя что, муж из дома выгнал?
   -Никто меня не выгонял, сама ушла! - огрызнулась я
   -А какого чёрта ушла, ночью и в плохую погоду? - поинтересовалась старуха - не могла утра дождаться? Слушай, а может ты ни от кого не уходила, а вообще только сейчас в город приехала?
   -Всё может быть. Вам-то какое дело?
   -А может я по доброте душевной хотела тебя переночевать пустить, чтобы с тобой ничего не случилось? А может мне скучно одной в доме?
   -Вообще, я была бы очень благодарна, если бы меня кто-нибудь пустил переночевать на одну ночь; я бы даже заплатила, а завтра я уже разберусь...
   -А ты откуда приехала? - спрашивает старуха
   -Два часа, как из Израиля,- честно отвечаю я.
   -Бери чемодан,- говорит она,- я здесь недалеко живу,- меня Эстер зовут, когда-то я тоже была вашей...
   -А почему вы решили, что меня выгнали? - спросила я
   -Да у тебя вид, точно у домашней собачонки, которую внезапно выбросили на улицу. Хозяин умер, или у кого-то из семейства открылась аллергия на шерсть...
   -Меня уже давно выбросили,- отвечаю я,- я привыкла.
  
   И вдруг я рассказываю этой незнакомой полусумасшедшей старухе, что на самом деле меня выбрасывали три раза, как не соответствующую высоким требованиям.
   Когда мама прилетела в Израиль, на мою свадьбу, я бросилась к ней навстречу в зале прибытий, как ребёнок бросилась, ни о чём не подумав.
   А она вдруг холодно отстранилась, и протянула мне чемодан.
   -Вообще-то я попрощаться приехала,- сказала мама,- нам с тобой не по пути. Я тебя, конечно, и такую буду любить - в страшных тряпках, в старушечьих косынках, с кошерной кухней - но издали. Думаю, мы видимся в последний раз.
   На свадьбе она молчала, сидя в дальнем углу... Мама ни разу не сфотографировалась со мной, и ушла, не попрощавшись.
   На столе она оставила скромный букетик и записку:
   "Я не принимаю твой выбор. Надеюсь, ты будешь счастлива"
   -Невелика потеря,- проворчал муж...
   А мне каждую ночь снилось: вот я выскакиваю из дому в прозрачной блузке и обтягивающих алых брюках, и волосы свободно развиваются по ветру... И лет мне - двадцать. Потому что, сколько бы времени ни прошло, - мне всегда двадцать лет...
   Я думала - единственная дочь, какой бы она ни была, окажется важнее того, какой она должна стать... Что ж, я ошибалась - принципы и иллюзии оказались важнее.
   Во мне тогда будто сломалось что-то.
   Раньше я просыпалась, и знала: я - солнышко, я - любимая, я - незаменима.
   А теперь ни в чём нельзя было быть уверенной.
   Перед отъездом, старый друг посвятил мне стихи. Я до сих пор их помню...
  
   Он серебристый, или золотой,
   Среди камней или звездой в пустыне,-
   Тот город...Над повозкою пустой
   Сквозь степь, моря и веянье полыни
   Летели мы. Туда, где правит рок,
   Где не бывает ничего случайным,
   Где редко произносят слово "Бог",
   Пугаясь заключённой в этом тайны...
   Жила на свете девочка с косой,
   И мама ей завязывала банты.
   Катилось солнце алым колесом,
   Туда, где беспристрастные атланты
   Держали небо. Дули Вест и Ост,
   И девочке с косою тихо пели...
   И сквозь метель кружащихся стрекоз
   Друзья кричали под балконом: _Элли!
   Стук каблучков... и горьковатый дым
   Раскуренной в парадном сигареты...
   Ты помнишь, Элли,- вечно молодым
   И вечно праздничным казалось лето
   У маленькой реки? Ты помнишь лязг
   Вагонов, увозивших утро в Киев?
   Ты помнишь вкус позавчерашних дрязг
   И рассуждения о ностальгии?
   Шли годы... Город правда золотой.
   В нём мягким мёдом смазаны недели.
   Но девочку с остриженной косой
   Уже никто не называет Элли.
  
   Мужу моему жутко не нравились эти стихи. Разорванный черновик я ему, кстати, так и не простила.
   А когда я валялась в приёмном покое, истекая кровью, он сказал:
   -Я знаю, почему так получилось. Ты не хочешь моего ребёнка.
   Тогда я поняла - нужно уходить. Потому что этот тоже выкинет рано или поздно.
   Он считал, что я недостаточно религиозна, потому что прячу от него в ящиках стола светские книги, хотя он велел всяких Булгаковых и По выбросить на помойку.
   Он был уверен, что я плохо готовлю
   Что я скрываю от него что-то непоправимое и важное из прошлой жизни...
   Одно время я умоляла его не разводиться со мной. Я не представляла, как буду жить одна.
   А он сказал:
   -Ты меня не устраиваешь во всех отношениях.
   Тогда я молча достала из-под кровати пыльную сумку.
   Выкидывают - и ладно. Прибьюсь ещё к кому-нибудь.
   А третьему я сказала:
   -Знаешь, Митенька, я не буду больше ни о чём просить тебя. Только одно: оставь меня в покое навсегда. Забудь о моём существовании. Я рожу этого ребёнка, а ты ни при чём. Я тебя освобождаю от всякой ответственности.
   Почему даже когда человеку говорят:
   -Иди. Будь свободен и счастлив.
   Он создаёт проблемы?
   -А что ты знаешь о моей наследственности? - спросил он.
   Да, я струсила. Я побоялась родить больного человечка, и решила:
   -Лучше пока перетерпеть. Потом как-нибудь.
   Мне говорили, что душа спускается только на третий месяц
   А я и шестинедельную закорючку обожала...
   Но - струсила.
   После этого случая я стала бездомным животным по убеждениям.
   Я просто никого не подпускаю к себе.
   Ведь это единственная гарантия, что тебя не пнут ботинком под сердце.
  
   Была в квартире Эстер одна странность: полное отсутствие жёлтого цвета.
   -Не люблю,- поморщилась старуха, - дурные воспоминания.
  
   Я не люблю лютики, золотистые яблоки, осеннюю листву и даже изящные ниточки жёлтых огоньков, которые вижу из окна. Я принимаю антидепрессанты, стоит сгуститься ноябрьским туманам.
   Осень у нас была окутана шафрановой дымкой, впитавшей оттенок спелой пшеницы и желтизну старых газет, которые жгут во дворах рачительные хозяева. Октябрь - полупрозрачен; ноябрь - холоден и туманен.
   Я вспоминаю мамины руки, желтоватые, усталые, изъеденные стирками, высушенные паром, исходящим от котлов с шабатней едой, ослабевшие от подсчёта потёртых купюр. Только раз в неделю они лежали спокойно, примятыми бабочками на выцветшем шёлке синего платья.
   -Когда ты уже за ум возьмёшься, и выучишь немецкий? - ворчал отец, и насаживал поглубже на нос очки с толстыми стёклами. Год от года линзы становились сильнее. Все знали, что папа слепнет и молчали об этом, не сговариваясь. У нас принято было молчать о плохом.
   А немецкий... Немецкий пригодился.
   Они вошли в городок со стороны пожарной вышки, и запах бензина, псины и смазки туту же заглушил аромат прелой листвы, яблок и домашней наливки. Октябрь стал мёрзким и туманным, словно уже наступила поздняя осень...
   В ту ночь, когда нас затолкали в пахнущие помётом и гнилым сеном вагоны, туман был непрогляден.
   -Бог закрыл глаза,- пробормотал отец.
   У тех, кто вёз нас в теплушках через всю Польшу, была любимая фраза: "окончательное решение вопроса" Кажется, даже собаки их взлаивали в ночи: "Юде!".
   До того, как нам прикрепили жёлтые звёзды, мне казалось, что жёлтый - цвет купальницы, тюльпанов и осенних праздников, цвет корочки на мамином хлебе.
   Потом я поняла, что дым, исходивший от чёрных печей тоже был желтоватым, и смрад плавящихся костей был окрашен в мертвенный жёлтый.
   Они окончательно решили вопрос с моей семьёй.
   С тех пор я ненавижу жёлтый цвет.
   Будешь ещё кофе?
   -Я потом не засну,- ворчу я
   -Я бы на твоём месте и не ложилась. Вот-вот рассветёт, позавтракаем, и поедешь в своё еврейско-арабское гетто. Еврейско-арабским гетто этот мерзкий райончик называют потому, что живут там правоверные иудеи вперемешку с мусульманами, иммигрантами из какого-нибудь Буркина-Фасо и польскими рабочими. Евреи и арабы - основа, остальные, так,- добавления к коктейлю.
   Когда я проезжаю мимо израильских домов, мне кажется, что на фасадах серые покрывала, скрывающие истинные лица строений от пыли и любопытных взглядов. Английские улицы - не скрывают лиц. Там проглянет конёк на крыше, здесь огромное французское окно, ещё через дом сверкнёт готичный шпиль. У зданий здесь ясные и определённые черты, иногда слегка утрированные, что тоже очень по-английски, в стиле Диккенсовской карикатуры или Уайльдовского сарказма. Вот особнячок раскинул балконы, а примостившаяся рядом с ним церквушка скромно поджала правое крыло, готовая уступить место соседу. А вот сверкнул из-за деревьев полумесяц мечети, напоминая ещё раз, что Лондон теперь - интернациональный город.
   Я с трудом втащила сумку на второй ярус омнибуса, и примостилась у окна, стараясь впитать ускользающее ощущение города. Мне сразу стало понятно, что Лондон не обладает открытостью Киева или Праги. Те сразу распахивают улицы тебе навстречу:
   -Здравствуй! Мы - такие. Любуйся нами, пожалуйста!
   Лондон вроде и не прячется, но его приветствие сдержанно. Город хочет сначала присмотреться к гостю, решить, стоит ли ему доверять.
   Я выхожу на нужной остановке, и сразу упираюсь в великолепную, выдержанную в вишнёвых тонах старинную церковь. На остроконечной крыше примостилась горгулья.
   Я остановилась, навела на чудовище старую "мыльницу" и щелкнула несколько раз. "Мыльница" эта сопровождает меня во всех поездках, ей лет пятнадцать, и мне порой кажется, что она ворчит на меня незлобиво:
   -Когда же ты уже фотографировать научишься, чудо моё косорукое?
   Не понимает, что как только я сочту, что умею фотографировать - ей придёт конец, и появится новенький, компьютерный фотоаппаратик. Но пока пусть живёт старушка.
   Рядом с церковью примостился гараж. Всегда мне нравились такие сочетания: автомастерская под боком готического собора; ночной клуб на задворках оперного театра.
   Из ворот гаража вырулил старенький мерс:
   -Тебя подвезти? - высунулась в окошко смуглая физиономия.
   Где-то я уже эту рожу видела. Ба! Так это же давешний шакал.
   -Ты меня не бойся,- говорит шакал,- я себя хорошо вести буду. А вообще классно ты мне вчера двинула.
   -Ты что, уважением проникся? Вот и не теряй его!
   -Как хочешь. Ещё увидимся!
   Я выудила из сумочки брошюрку с заветными адресами. Чует моё сердце, нелегко будет здесь пристроиться.
   Я хожу из дому в дом по заранее заготовленным адресам и жалобно канючу:
   - Я вообще-то с друзьями договаривалась, они меня должны были пустить на две недели, но вот - им пришлось неожиданно уехать, а я больше никого в Лондоне не знаю, понимаете? - в этом месте хорошая актриса пустила бы слезу. У меня не получается.
   Никто меня не пускает. Потому что у всех - полный дом гостей - мужиков. Подозреваю я, что эти заезжие мужики явились деньги собирать для каких-нибудь вполне благовидных целей. Вот, кажется, и стая. Во всяком случае, за несколько часов я выучила район, и знала границы общины, помеченные с трёх сторон китайскими ресторанчиками, а с четвёртой - методистской церковью. Хозяйка одного из домов вышла на типично английскую посыпанную мелким гравием и обсаженную розовыми кустами дорожку и задумчиво сказала:
   -Никто тебя сегодня не возьмёт, у всех полно гостей. Разве что сходи к рабаю, может он что-нибудь придумает. Живёт он на параллельной улице, третий дом от угла. Через пару минут я стою перед аккуратненьким, узким, как теремок домом рабая, и пытаюсь сообразить, как открывается калитка. Нажимаю на неё так и этак - не поддаётся. Тут из дома входит сам раббай, крохотный щуплый старичок.
   -У тебя амлоцес есть? - спрашивает он без предисловий.
   Я лезу в чемодан за папкой.
   Он перебирает документы с кислой миной. На одном из них видит физиономию моего шефа, главы фонда.
   -Давненько он никого не посылал сюда,- бормочет раббай,- и снова у него документы оформлены как попало. Десять раз ему говорил: на стоящем рекомендательном письме должны быть как минимум три печати, а лучше четыре - для доверия. Но это потом. Сейчас главное куда-нибудь тебя пристроить. К нам пока не получится. К нам можно будет только через два дня. А пока придётся тебе идти в гостиницу. (А денег у меня, кстати, хватит только на два дня)...
   Ну, как в сказке. Поблагодарила я доброго раббая, и пошла дальше. И снова все отвечают:
   -А мы как раз уезжать собрались. Так бы с удовольствием - но сама понимаешь...
   Или
   -У нас тут, видишь ли, пятнадцать человек гостей, все комнаты заняты...
   К полудню я измучилась, плюнула на приличия, расстелила в парке на траве плед, благо день был тёплый, и уселась отдохнуть с яблоком и совершенно нееврейским романом, обёрнутым в газету "Еврейские ведомости"
   -Эй! - окликнули меня,- эй, кофе хочешь?
   Крохотный сухощавый хасид в разорванном сюртуке заглядывал мне в глаза.
   -Хочу! - призналась я,- ещё как...
   -А жить тебе есть где? - продолжал допытываться хасид
   -Какая разница. Всё в воле Божьей. В любом случае моё жильё - моя проблема
   -Нет, так нельзя! - заволновался старичок - если еврейская душа остаётся на улице, я просто обязан помочь.
   Он решительно хватается за мой чемодан:
   -Идём!
   По дороге Чесс, - так зовут хасида,- рассказывает мне о Бомбее сороковых годов, где он ходил в католическую школу, пока не выяснилось случайно, что его бабушка еврейка.
   Кроме того, он читает пространную лекцию о бездомных, безденежных, отчаявшихся.
   -В этом ты на меня похожа,- скорбно кивает он,- и я ощущаю исходящий от старика запах заплесневелой бедности
   Чесс
  
   1
   Бомбей всегда был для меня особым городом. Сейчас скажут: опять старый Чесс Табак несёт ерунду! Для каждого человека город его детства - особенный. Тем более, если ему посчастливилось родиться в таком экзотическом месте как Индия. Сейчас, говорят, мой город даже не называется Бомбеем, он теперь Мумбаи. Это, наверное, правильно, потому что богиню, которой он посвящён, зовут Мумбадева. Но для меня он навсегда - Бомбей.
   Когда я был совсем крохой, отец моей матери, старый кшатрий, умудрившийся жениться на еврейской девушке и привезти её с собой в Индию, говорил:
   -Всегда будь внимателен к людям, сынок, потому что на самом деле никогда не знаешь, с кем разговариваешь. Ты видишь нищего - а потом окажется, что это незаконнорожденный сын царя или какой-нибудь дэв - полукровка.
   Дед мой, который едва читать умел, и говорил толком лишь на маратхи, знал это!
   А европейские интеллектуалы не знают...
   Поэтому Чесс Табак - сумасшедший. Его судят по порванному сюртуку и грязным ботинкам, по тому, что он боится бормашины, и никак не сделает себе пристойные протезы. А ещё Чесс Табак много разговаривает, и постоянно перескакивает с одного на другое.
   Вот сейчас, например, я возьмусь рассказывать о своём детстве в Бомбее, только сперва расскажу, как познакомились дед и бабушка Марьям.
   Познакомились они - в цирке. Бабушка тогда работала ученицей в швейной мастерской какой-то мадам, и жила там же, в коморке. Дело было далеко, в России. Кажется, этот город назывался Одесса, и располагался у моря.
   Так вот - бабушка училась шить, а дед выступал в цирке. Он мне показывал старые афиши:
   Индусский воин. Номер с мечами и огнём.
   У деда была аляповатая красная чалма и два изогнутых ятагана, никакого отношения не имевшие к традиционным мечам.
   Бабушка увидела его с галёрки, и влюбилась с первого взгляда.
   Ей почудилось, что перед ней стоит на залитой светом арене чудом воскресший Авроми, сын шойхета (ритуального мясника). Она знала, конечно, что Авроми больше нет, он остался лежать с распоротым животом на улице в Белостоке. А этот, в платке на голове и с мечами, скорее всего принявший человеческий облик дибук, демон-искуситель. Тем не менее, Марьям решилась. Что ей было терять?
   Когда они отправились морем в Бомбей, бабушка едва не выбросилась в тёмную воду с палубы третьего класса. Она окончательно уверилась в том, что дед - прислужник нечистого, везущий её через бесконечные бездонные воды в ад.
   -Здесь душно, руки у тебя пахнут специями, и глаза горят в темноте бешеным огнём,- говорила Марьям перепуганному деду.
   Она всегда была слишком впечатлительной.
   -Она себе так и не простила,- качал головой дед,- ты, когда подрастёшь, узнал бы, что это за вера такая, что отказ от неё убивает...
   А пока я не подрос, меня послали в католическую школу. И доставалось мне там первые полгода за одного, то есть били в меру, за маму - индианку. А когда случайно узнали о еврейской бабушке, принялись лупить за двоих, за обе неправильные крови.
   И узнали - по моей собственной глупости.
   Я всегда был очень откровенным, с детства, и до сих пор такой. Всегда мне за это попадает. Так вот, после разговора с дедом я, улучив момент, подошёл к сестре Генриетте, которая казалась мне очень доброй, и спросил тихонько:
   -Вы что-нибудь знаете о еврейской вере?
   -Тебе зачем?! - изумилась монашка,- это всё - сплошная ересь и страшный грех! Больше ничего об этом знать не нужно.
   -У меня бабушка была..- начал было я,- и осёкся под пристальным взглядом сестры.
   -Лучше всего будет, если ты забудешь об этом и вырастешь добрым католиком,- сухо сказала она.
   Я бы и забыл, возможно, если бы она не разнесла новость по всей школе. С тех пор меня били за двоих. Я кусался, лягался, царапался. Прозвище у меня было: маленький мул.
   Да-да, в довершенье зол, я был самым маленьким и щупленьким мальчиком в классе.
   Отца к тому времени не стало. Да! Про отца-то я ещё не говорил. Папа у меня был англичанин. Его называли самым светлокожим торговцев Бомбея. Знаю - знаю, обычно белые таким не занимались. Но после того как отец женился на туземке он "понизился" в касте. Да. Отец блуждал по рынкам, торговал галантереей. Сначала у него была лавочка, но только она быстро прогорела, потому что папа всегда плохо считал и подавал нищим, добрее человека нельзя было отыскать. Так вот отец бродил с лотком по базарам, пока однажды не упал на солнцепёке. Сердце не выдержало, вредно иметь мягкое сердце, оно слишком быстро изнашивается. От отца я знал все закоулки главных бомбейских базаров. Больших рынков было два - Чор-базар и рынок Кроуфорд. Почему, кстати, Чор-базар? Потому что "чори" в переводе - вор, а ворья там всегда крутилось видимо-невидимо. Да и нищих хватало. Чор-базар в моё время был пошумнее и покрикливей, чем Кроуфорд, но, честно говоря, они мало чем друг от друга отличались.
   Я говорил, что иду в школу, а сам сбегал от двойной порции побоев, и шатался по городу. В один из таких дней я видел, как уходили через "Ворота в Индию" последние англичане.
   -Теперь всё будет иначе,- прошептал кто-то сзади меня.
   Действительно, всё немного изменилось. Город стал ещё грязнее и ещё беднее.
   Бомбей, который до сих пор живёт во мне пах цветами, помоями, фруктами и океаном.
   Я шатался по базарам, воровал с лотка манго, а торговцы делали вид, что не замечают этого. Я смотрел, как раскачиваются на хвостах под нудную песню дудочки королевские кобры. Они были совсем нестрашными, эти грозные змеи, скорее жалкими в уличной пыли посреди толпы зевак. Все знали, что кобрам вырывают ядовитые зубы. Смельчаки даже пытались потягать тварей за хвост. Факиры сердились и кричали, что уж в следующий раз непременно принесут в корзинке настоящую кобру с невырванными зубами. И вот тогда пусть попробуют подразнить змею!
   Они все думают Чесс - блаженный, Чесс ни на что не годен, Чесс - душевнобольной. Двадцать лет назад они меня отвезли в госпиталь на освидетельствование здесь, в Лондоне. Три профессора меня смотрели, и вписали в историю болезни официальный диагноз: "Одержим святым духом" А они смеются. Почему смеются? Потому что считают, что эпоха пророков окончилась с разрушением Храма. Они не знают, с кем говорят! Но погодите, настанет день - все мы окажемся бездомными, беспомощными, отчаявшимися бродягами. И тогда они не будут смеяться над старым Чессом. И тот старый парси говорил мне в Бомбее, когда я был ребёнком:
   -У тебя великое будущее, мальчик. Ты можешь стать настоящим мудрецом и магом.
   Я действительно маг, способный повелевать могущественными силами. Но, тсс! - никто не должен знать об этом, пока мне не удастся разыскать и пробудить остальных. Нас должно быть восемь. Вместе мы перевернём мир, опрокинем старое и ускорим приход Машиаха. Я это понял тогда, в Бомбее у башен молчания.
   Я стоял у входа в сады и любовался башнями. Садилось солнце, и казалось: они сложены из багрового или залитого кровью камня.
   -Ты знаешь, сынок, что это за башни? - тихо спросил подошедший сзади старик
   Я покачал головой.
   -Туда мы относим умерших.
   -Так это кладбище?
   -Это - место упокоения. Его называют - башни молчания, или башни погребения.
   -А почему вы не закапываете покойников или не сжигаете их, как делают индусы?
   -Вода, огонь и земля священны,- улыбнулся парси,- ни к чему осквернять их разлагающимися телами. Мне нравятся твои вопросы, мальчик. Дай мне руку...
   Он долго держал мою ладонь в своей, не глядя на неё. Взор его был устремлён вдаль, туда, где сверкали в розовой дымке башни.
   -Ты отыщешь своё величие, маленький волшебник,- негромко сказал старик,- но ты не принадлежишь этой земле.
   Мне почему-то стало страшно, словно с быстро темнеющего неба раздался мощный голос. Мне показалось: камни отразили моё имя, произнесённое шёпотом, который слышен был только мне - "Чесс"...
   Я повернулся, и побежал прочь, а эхо шелестело вслед:
   Чесс...
   На следующий день я слёг. Оказалось, что у меня корь. Но я точно знаю: микробы тут ни при чём. Это не могло оказаться простым совпадением. Богу было удобней разговаривать со мной, когда я метался в бреду и не мог заткнуть уши, чтобы не внимать Его голосу.
   Мама думала, что теряет меня.
   Я сбрасывал мокрые тряпки, которыми она пыталась обернуть моё горящее тело, и твердил:
   -Я всё сделаю, Господи, я всё сделаю...
   Перепуганная мать позвала священника.
   -Оставьте,- сказал ей патер,- это чудо, глас Божий. Мальчика следует определить в семинарию, как только он поправится.
   Тут я очнулся и взвился на мокром покрывале:
   -Нет! Это не моя вера! Я ненавижу ваш крест!
   Священник попятился:
   -У ребёнка бред, или же он одержим демонами.
   Да, я был одержим, - истинной верой.
   В бреду мне явился дивный сон: я видел восьмерых, идущих по предгорьям, маячившую на горизонте пустыню и встававшие вдалеке бело-жёлтые купола огромного города.
   -Приближаемся к Иерусалиму, - сказал кто-то из моих спутников.
   Мы застыли на холме... Ветер доносил крики животных, вой муэдзина, колокольный звон. Я помню лицо каждого из своих спутников. Да что лицо! Я узнал бы их по линии спины, по взмаху руки, по звуку голоса. С тех пор я брожу по миру в поисках.
   Я знаю, что буду велик. Мир перемениться, стоит собраться восьмерым. Я никому не говорю об этом, они будут смеяться.
   -Мы не знали, что вы обладаете такими силами, реб Чесс,- с издевательской улыбкой скажут они.
   Но погодите!
   Когда они станут бездомными отчаявшимися бродягами, когда будут гореть их дома, согревая туманную ночь - они опомнятся, и послушают старого Чесса.
   Все захотят отправиться со мной, все! Но места в крылатой повозке хватит только восьмерым.
  
   2
  
   Одну я увидел сегодня в парке. Она сидела на траве с книгой. Явно какой-то роман. Я посмотрел на её спину, сгорбленную, бессильную, и трогательную в этом бессилии.
   Я узнал линию. Этот силуэт, один из миллионов подобных ему, только этот, принадлежал одной из восьмерых.
   Она грызла зелёное яблоко, и смотрела на страницу. Временами женщина поднимала глаза и наблюдала за утками, копошащимися в мутной воде пруда.
   Мне не нужно было видеть её лица, я точно знал - она!
   Поэтому я просто тихонько подошёл сзади и спросил:
   -Кофе хочешь?
   И она повернула ко мне полное, немного блеклое лицо со слабо выраженными скулами и выпуклыми синими глазами.
   Как я и думал, ей негде жить. Сейчас я предложу понести её сумку, а она скажет:
   -У меня умный чемодан, сам едет за хозяйкой.
   Потом мы пойдём в синагогу, я оставлю её на женской галерее и она будет от скуки читать книжицу псалмов, трогательно шевеля губами.
   Потом кто-нибудь накормит её обедом; ещё кто-нибудь оплатит двое суток в гостинице.
   И всё будет хорошо.
   Эти люди даже не подозревают, что своими вольными или невольными действиями приближают великое будущее. А я пока помолчу об этом. Чесс Табак умеет ждать.
  
  
   Илана
  
   Маленький хасид оставил меня на галерее близлежащей синагоги, а сам побежал по общине, выяснять не пустит ли меня кто на постой.
   Лучше всего, конечно, было бы если бы добрые люди оплатили пару ночей в гостинице. Я бы отдохнула и пришла в себя.
   Это просто судьба, что старик нашёл меня в парке. Я уже собиралась смириться и вести жизнь бродяжки. В конце концов это не надолго, всего на две недели.
   Пока что я ожидала маленького хасида, перечитывала третий раз первый псалом, тот, где души летят по ветру, точно мякина, и думала о судьбе. Мне казалось, что она - старуха - неудачница, приписанная ко мне с рождения и странствующая за моей тенью по миру.
Тук. Шурх. Топ-топ-топ.
   -Тук? - вопросительно и раздумчиво.
-Слышишь? - это моя судьба плетётся, опираясь на старый посох.
посох этот сделан из той самой ветки, которую я лет двадцать назад нашла в лесу для своей прабабки. Она такой и была,- как волшебный посох с лукаво изгибающейся змеиной головой. Молотила я посохом по свежевывкрашенным к майским праздникам деревенским заборам и орала "Арлекино". Собаки прятались и заходились лаем,- кто визгливым, а кто - басистым.
Теперь, видишь, пригодился этот посох из детства моей подзадержавшейся судьбе. Тук. Промежуток. Тук. Тире. Тук. Ещё месяц. Или год. Какая разница?
Главное - она в пути, и вот - подходит. Хочешь, поставим Бетховена?
Она шла под степными ливнями, под падающими ей на плечи листьями киевских каштанов, под одуряющим ароматом одесских лип.
Шла вдоль крохотных садиков по узким переулкам Иерусалима, в стороне от главной магистрали.
Шла - и цвели у обочин маки, и трубно взывали к горячему небу шофары, и моросил нудный зимний дождь.
Она присаживалась на большие уступчатые камни, откусывала от вечной лепёшки - и снова в путь.
Когда она придёт, она расскажет мне сказку о Финисте Ясном соколе, так как рассказывала её прабабушка, я этого варианта уже не помню...
   А ещё я думала, что у моей судьбы должны быть глаза и характер моей первой собачонки...
   Моя первая собака. Я мечтала о кавказской овчарке, или хотя бы о колли, о мохнатом щенке с непропорционально большими лапами, милом и неуклюжем. Родители уже почти сдались. К тому времени мне было четырнадцать, я находилась на пике переходного возраста, и собаки были самым безопасным моим увлечением.
А Кнопкой я её не называла. Мне бы такое и в голову не пришло! Её принесли с улицы, крохотную, тощую, дрожащую, неловко подгибающую белую лапку, - и уже  с именем. До того, как оказаться у нас, Кнопа попробовала пожить у одних соседей, у других что-то её не устроило. Она была карликовым пинчером, сбежавшим от кого-то в первую течку. Нашли её, голодную и перепуганную, на территории телецентра, и принесли в наш большой двор. ходила также версия, что прежние хозяева её выбросили за брак в породе - белую лапу.
   Через пару недель выяснилось, что у Кнопы будут щенки, к тому же она заболела, подхватила ту самую инфекцию, от которой в своё время чуть не умер кот Васька. Она жалобно смотрела на меня карими, слегка выпуклыми глазами и еле слышно скулила. Папа перевернул полгорода и раздобыл ей какой-то редкий антибиотик. Собачку вытянули. К весне Кнопа собралась рожать. До этого мы внимательнейшим образом изучили ветеринарную энциклопедию и выяснили, что щенки рождаются обвёрнутыми в пуповину, как в целлофановый кулёчек, мешок этот нужно разрезать, чтобы собачонок не задохнулся. В идеале собака - мама мешок разгрызает. Но мы на Кнопку не очень надеялись, наслушавшись от знакомых, что им приходится акуршествовать при родах своих собак
    Кнопе приготовили место на старом кресле. Она презрительно покосилась на нас и ушла под бабушкину тахту. Когда кто-то из нас только протянул руку, чтобы помочь её, она свирепо зарычала. В общем, Кнопка справилась со всем сама. Родила она семерых разномастных щенков. Самое забавное: у каждого была белая лапа. Вообще эта белая лапа передалась всем её детям.
  Кодовое имя у Кнопки было: гроза колготок. В конце восьмидесятых - начале девяностых жили мы не то чтоб богато и колготки представляли определённую ценность. К тому же я штопаные колготки соглашалась носить только под джинсы... Так вот: как всякая уважающая себя собака Кнопка встречала хозяев бодрыми прыжками, поскольку она была маленькой, доставала она как раз до середины колена, стрелки на чулках шли мгновенно. Нередко, подходя к дому, я видела издали летящую ко мне Кнопу, и тут же слышала мамин крик:
-Колготки береги!
Кнопка была дамой серьёзной и злюковатой. В сообразительности её отказать было нельзя. Как-то раз сцепилась она во дворе с посторонней кошкой. Кошка села на задние лапы и пыталась передними расцарапать Кнопке нос; Кнопа посмотрела на неё внимательно,  тоже уселась на задние лапы и принялась молотить противницу передними. Ошалевшая кошка бросилась наутёк.
 Ещё Кнопка любила дразнить больших собак. Она тихонько ходила по площадке за каким-нибудь овчаром или догом, улучив момент, покусывала его за сухожилия. Когда раздражённый пёс гнался за ней, она мчалась, петляя, точно заяц, к нашему подъезду. В подъезд за ней никто из преследователей даже не порывался войти, очевидно, у собак свой этикет.
   Единственным крупным недостатком Кнопки была любовь совать нос в чужие дела. У соседки, жившей с нами на одной площадке, был тайный друг. Он приходил после двенадцати ночи, и в шесть утра уходил. Всё было хорошо, пока не появилась Кнопка. Собачонка считала своим долгом обозначать прибытие и уход чужака заливистым, настырным лаем. Таким образом ей удавалось разбудить нас и, иногда, ещё кого-то из любопытных соседей. Через некоторое время бедный мужик стал выходить на площадку в носках, держа туфли в руках. И стоило ему прикрыть за собой дверь квартиры - раздавался звонкий лай.
  Первый год я смеялась над Кнопой в роли блюстительницы нравственности; на второй год мне стало несмешно. Стоило мне задержаться с кем-нибудь на лавочке у подъезда, Кнопа принималась ябедничать. Она выразительно поглядывала на балконную дверь, выла и хватала домашних за спортивные штаны, упрашивая выйти и загнать меня домой. Злилась я на неё страшно. Потом перестала задерживаться во дворе, перешла в парк через дорогу, на лавочки у фонтана. Помогало это мало. Стоило кому-нибудь вывести Кнопку на вечернюю прогулку, - она прямиком мчалась ко мне.
   У самой Кнопки был верный поклонник, полюбивший её раз и навсегда. Поклонника звали Ромка. Был он тоже каким-то пинчером, и жил в соседнем дворе. Как только ему удавалось сбежать от хозяев, он появлялся у нашей двери, царапался и скулил, требуя, чтобы его впустили к любимой. Обычно Кнопка на него раздражённо рыкала, но в периоды течки они выли дуэтом, а мы чувствовали себя кем-то вроде Монтекки.
  С возрастом Кнопа растолстела, и превратилась в одышливую неповоротливую старушку. Когда я уезжала в Израиль, я с ней очень бегло попрощалась, и пообещала вернуться через год.
  
   Не только моя судьба похожа на вздорную собачку Кнопку, я сама такая же, выбракованная за вопиющий дефект в породе и не желающая пристроиться к кому попало.
   Чесс появился через полчаса и, заметив у меня в руках книгу, вскричал:
   -Хорошая девочка! Медитировала над священными текстами. А теперь бери свой самоходящий чемодан, и иди в гостиницу на углу. Люди тебе номер сняли на два дня.
   Мне только того и надо было.
   Первым, кого я увидела в гостинице, был человек в белых гольфах. Он вынырнул из коридора, и прошлёпал в сторону кухоньки.
   -У нас тут без церемоний, как в хорошем еврейском доме,- с некоторой гордостью сообщил мне из-за стойки управляющий.
   Я устроилась в номере, и стала играть в воспоминания.
   Мой старый приятель говорит:
   -Удивительно, что ты ничего не пишешь... У тебя взгляд на мир потенциального графомана.
   Сам Лёха пишет усердно, многие годы. Стартовая страничка его компьютера - крупный литературный форум. Я считаю его пристрастие патологией по нескольким причинам. Во-первых, хорошая книга у него всё равно никогда не получится, хороших книг вообще очень мало на свете, и пишутся они все либо под сильнейшим допингом, либо на грани нормальности. Лёха долго не мог до этой границы дойти, изначально он был скучноватым и совершенно нормальным типом. Роза, например, у него моментально и правильно ассоциировалась с шипами, майской грозой и нежным ароматом. А секрет настоящей литературы - нестандартные ассоциации... Вот здесь вступает вторая причина - несчастный писатель стремится к великолепным абстракциям, и тут ему говорят:
   -Знаешь, дружище, существуют волшебные вещества, удивительно меняющие и расширяющие восприятие. Не хочешь попробовать?
   -Хочу,- отвечает телёнок.
   Так в его жизни появляются косяки. Потом анаши не хватает - он ищет более сильные средства. И очень быстро их находит.
   С Лёхой случилось то, что очень часто происходит в подобных случаях. - он прозевал границу.
   На самом деле пространство, в пределах которого могут возникать гениальные произведения - тоненькая полосочка, грань, которую очень легко проскочить в угаре, не заметив этого...
   Вот Лёха и проехал.
   Когда он спохватился, его ассоциации были уже слишком далеки от стандартных.
   Кроме того, он обнаружил, что ему не хочется ничего передавать на бумаге.
   У меня этой проблемы не было, я изначально не хотела ничего передавать. Мои ощущения слишком личны и драгоценны, чтобы с кем-то делиться. Я разбросаю, распылю по рассказикам и романам, и что у меня в сердце останется - пустота ушедших воспоминаний?
   Уж лучше пускай будут со мной. Я их достаю из заветной шкатулки, то одно, то другое,- и они согревают меня. Например, сидя в лондонской гостинице я думала о Средиземном море, каким оно бывает в августе.
   С этим морем у меня не такие панибратские отношения, как с Азовским и с Чёрным.
Но вот идёшь по улице Благодати Божьей, смотришь, как цветут деревья, в сентябре!, за заборчиками на прилегающих к ней Апельсиновой, Персиковой, Цветистой, и вдыхаешь ласковый солоноватый ветер. А он, озорник и охальник, пытается задрать тебе юбку, стоит увлечься мороженым. Идёшь ты по улочке, спускающейся к Средиземному морю, смотришь на закат и ешь клубничное мороженое. И разве можно сказать в этот момент, что ты не любишь Средиземноморья?
   Это море кивнёт мне настороженно и чуть-чуть суховато, мы с ним ещё мало знакомы. Она плеснёт лениво:
-Проходи, я радо, в общем-то...
Наши отношения с ним - дело будущего. Просто нужно как-нибудь приехать надолго, недельки на три, и терпеливо просиживать целыми днями у его берегов. Пусть море смотрит, как ты ешь виноград, заглатывая ягоды вместе с косточками; как ты читаешь фэнтези, перевернувшись на живот и позабыв о валяющемся рядом тюбике с кремом. А на следующее утро ты приносишь с собой на пляж ряженку и, страдальчески морщась, мажешь ей спину и плечи. Нужно заходить почаще в воду, поглаживать волны, не шарахаться от медуз, заплывать за низкий гребень волнореза и шептать в солёную-солёную воду:
-Я люблю тебя, Средиземка...
   Нужно выучить, как шаловливо искажает очертания предметов именно это море, как качает оно катера, чем пахнет на берегу, когда уйдёшь за узкую полоску песка и отбросишь аромат жарящегося мяса, средиземноморских специй и пива... Побережье моего детства, например, пахло парным молоком, лавашем и сеном.
А это - шипучими оранжем, розами и шоссейной дорогой.
Я, конечно, люблю его, потому что люблю море в принципе. И оно меня любит. Потому что ничего не имеет против людей.

   Но как бы я ни тужилась, и как бы не выдавливало оно из недр своих ласковую улыбку, - ему никогда не всплеснуть волнами. как всплёскивает красными натруженными ладонями какая-нибудь торговка бычками и семечками в Одессе, или в Ялте, или в Геническе и не воскликнуть:
-Детка! Я же помню, какой ты была в пять лет, и в семь, и в четырнадцать! И дельфина, с которым ты дружила, помню. Заплывай поглубже, садись вон на тот камень и расскажи мне, где ты пропадала столько лет...

Я люблю Средиземное море, и оно отвечает мне взаимностью. Но это море не помнит меня маленькой...
Оно не качало мои иллюзии и обиды, оно не видело, как я переходила, год за годом, от Андерсена к Гоголю, от Гоголя, к Желязны... и не на этом берегу я встречалось со своей первой любовью, не это небо было надо мной...

Средиземное море любит меня. Но не оно меня вырастило.
   Я поиграла ещё немного с картинкой морей. Потом прошлась по номеру, порадовалась большому, в половину стены, окну. Дело в том, что из всех моих страхов клаустрофобия - один из самых сильных.
   Первая моя квартира в Израиле, которую муж снял, не посоветовавшись со мной, была без окон. В очень хорошем районе, напротив Ботанического сада, но - без окон.
   _Ничего нельзя изменить? - осторожно спросила я,- снять другую квартиру, например?
   -Мне здесь нравится,- нахмурился он,- тихо, уютно, отдельный вход, солнце в глаза не хлещет.
   Я решила, что пришла пора мне справиться с глупыми страхами. Я честно старалась. Но эта комната давила на меня низким потолком. Муж купил сильные лампы, а мне хотелось живого света, пусть даже просеянного нудным зимним дождём. В одной умной книжке я прочла: Хотите справиться со своим страхом, вернитесь к его истокам.
   Что ж, я попробовала вернуться к началам...именно этих вещей?
   Возвращаюсь к корням.
Когда мне было лет пять, я жила в огромном дворе; вход во двор был через арку; а подъезды были гулкими и тёмными, лампочки постоянно выкручивали. Получалось, что часть двора - огромный участок со старыми деревьями ( к тому же прилегавший к заброшенному саду); а часть - что-то типа колодца, чёрного и страшного по вечерам. Так получилось, что все ребята во дворе были старше меня.
    Я, естественно, к ним липла, а они надо мной порой подшучивали. Летом мы болтались по двору целыми днями: играли в казаков-разбойников, в прятки, в светофор. А к вечеру выклянчивали дома по десять копеек и бежали на угол за жареными семечками (десять копеек большой стакан стоил).С этим добром в свёрнутых из газеты кулёчках усаживались на лавочке около арки, либо на старой скрипучей карусели, а то на скамейках в политуголке (помните, были иногда такие во дворах?) и рассказывали страшные истории. Чем темнее становилось, тем ужаснее были сказки. О кровавых зубах, о гробике на колёсиках, о красном пятне. Самой ужасной была история о Пиковой даме. Её начинали, когда бабушка меня уже не раз звала с балкона, а я выбегала на колодезный пятачок и выкрикивала себе ещё полчасика. Домой я бежала уже в темноте. Над двором низко порхали летучие мыши ( я была уверена, если какая-нибудь из них меня укусит или вцепится в волосы,- я умру от бешенства). В подъезде темень - хоть глаз выколи, и нужно быстро-быстро добежать до четвёртого этажа.
  Однажды вечером рассказали историю, которая напугала меня больше, чем пиковая дама. История была о белом клубочке. Якобы лежит он где-то во дворе. Кто на него случайно наткнётся, за тем он увяжется. А за кем он увяжется, тот скоро помрёт. Витька вон в прошлом году умер от заражения крови, а до этого клубочек за ним неделю по  тёмным подъездам прыгал. То же самое с девочкой, которая под троллейбус попала.
   Бежала я домой и дрожала, а вдруг сейчас - клубочек? Мне даже что-то померещилось в темноте, и шорох странный за спиной в подъезде, будто что-то маленькое следом по ступенькам взбирается.
  А как-то вечером мы влезли через разбитое окно в закрытую на лето музыкальную школу. ( что нам было, конечно, строго запрещено) и там стали вызывать пиковую даму. Я стояла в узком коридоре, в пристеночке. И только произнесли зловещим шепотом:
-Появись! Появись!
из-за угла холодные руки хвать меня за горло.
Я, конечно, давай визжать.
 Понятно, это старшие решили меня, как самую маленькую, напугать.
   А укрепился и оформился мой страх уже через много лет. Как-то раз взяли меня на экскурсию в шахту. Жутко мне было, признаюсь. Только спускаться начли в эту темень и тесноту, я уже дрожала.
 А там вообще едва держалась. Гляну вверх - своды низкие, и нависают очень подозрительно. Того и гляди упадёт что-нибудь и завалит, и стены слишком близко подступают.
В общем, выдержала я минут пятнадцать, а потом наверх попросилась, к солнышку.
  
   В принципе, я бы с этим справилась, будь я уверена в том, что муж меня любит. А он всегда встаёт у меня перед глазами, серьёзный и хмурый, критично разглядывающий выглаженную рубашку, не морщит ли манжет.
   Я помню, как он отказывался вставать по утрам, пока ему не подадут омлет, именно омлет, а не яичницу!
   А я резала помидоры на тоненькой досточке, крошила болгарский перец и твердила:
   "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос"
   Или:
   "Бессонница. Гомер. Тугие паруса"
   Мне всегда хотелось, чтобы жизнь была эпической и значимой, как у героев Гомера.
   А тут - помидоры, яичница, быстро плесневеющий хлеб и глухая тоска
   Я снилась себе прежней - и просыпалась в слезах. Муж сердился.
   А я едва не билась в истерике, осознав, что - нет больше у меня прежнего дома. Нет комнатки, обклеенной синими обоями, нет высокого окна, скрипучей двери на балкон... нету полок, на которых я любовно расставила книжки, и игрушек, стоящих в ряд на фоно - нет... И картин, подаренных друзьями. Нет больше этих набросков с надписями: "нашей дорогой"...
   Лёха об этом ощущении стишок написал. Мне посвятил. Как же там было?
  
   Казалось, что.... А столько лет прошло!
   Меня уже не ждёт моя собака.
   На стенке запылилось помело,
   Покрыто грязью, точно полумраком.
   Былые чары чарками пошли;
   Любовь лицо разбило в подворотне.
   Лишь чёрной ночью белы корабли,
   Как саваны... Дыхание полотен
   Не выразит меня. Слепая ткань
   Не понимает мужества и боли...
   И лишь морщинистая Бога длань
   Нас гладит и пинает мимо воли...
  
   И он совершенно прав, мой добрый сумасшедший друг.
   Того мира, из которого мы вышли больше не существует. Его унесло, как мякину из первого псалма Давидова. Подул свежий ветер, и снёс ненароком мир, в котором мы родились. Той страны уже нет на картах, а жители её, опьянённые свободой, разлетелись по всему миру...
   Теперь сидят в Антверпене, Сиднее, Хайфе, Чикаго - и каждый вспоминает порой старую лампу на подоконнике родительской квартиры, или чешскую люстру, покачивавшуюся над первомайскими и новогодними застольями, над охлаждёнными бутылками, над непременным салатом Оливье...
   Я часто вспоминаю торшер, который снесли на мусорку лет пятнадцать тому назад. Он стоял, похожий на карикатурного оленя с двумя стеклянными головами, у шаткого столика... Обычно отец усаживался в правое кресло. А я - в левое. Мы включали телевизор, и смотрели ночные политические передачи. Я даже конспектировала, пытаясь вникнуть в суть программы "Взгляд" и съезда народных депутатов. Год стоял 1990
   В том году я открыла для себя журнал "Юность", Камю и старый американский фильм - "Полёт над гнездом кукушки".
   Тогда же я выкурила в подворотне первую сигарету "Ротмэнс", давясь дымом и чувствуя себя почти куртизанкой.
   Ещё - это был год моей первой любви и первого шампанского.
   Как писал тот же Лёха:
  
   Мы проросли из мутных луж,
   Простуд, кошачьих подворотен,
   Каштанов, пива, редких стуж,
   И причитаний о болоте...
   Как мы хотели убежать!
   Как нас притягивало море,
   Как, магистралями дрожа,
   Столицы звали, - и в прозоре
   Окна дрожало время, Как
   Мы ненавидели терпенье!
   Спускались тучи на чердак,
   И звёзды замутняли зренье.
  
   Мы выросли из той травы.
   Ну что ж... Теперь для нас не тайна
   Жестокость матушки-Москвы,
   Кинжальный свет Ерушалайма...
  
  
   Я мучилась лирическими воспоминаниями, когда в коридоре раздался вопль
   -Скупая, тупая, тупая скупая! - кричал кто-то с сильным акцентом,- явно используя весь запас известных ему русских уничижительных определений.
   Я приоткрыла дверь.
   Длинный рыжебородый мужик стоял посреди холла и орал, задрав голову:
   -Скупаяя!
   -Ну чего ты кричишь? - с неприметной лесенки, ведущей на второй этаж, спустилась матрона в цветастом переднике.
   -Я сейчас жалобу напишу!! - перешёл на английский мужик,- ты, дура русская, куда подевала шаббатние пояса?
   -Так до шаббата ещё час сорок!
   -Идиотка! Я в гости собираюсь на все выходные!!
   Постояльцы выползли из номеров, сгрудились перед стойкой и с удовольствием наблюдали за представлением.
   -И такое шоу каждый день,- сказал полноватый человечек с весёлыми глазами,- Давид считает, что русские иммигранты - беда Англии.
   -Кажется, пора рассказать Давиду, кто он такой,- я начинала злиться,- я тоже в некотором роде русская.
   -А по акценту не скажешь,- покосился на меня толстячок.
   -Двенадцать лет в Израиле...
   -Так я тоже иногда живу в Израиле, в Кирьят-Сефере! - обрадовался собеседник,- слушай, ну их с их сварами, пойдём лучше чаю сделаем, а то вот-вот шаббат, заварку нужно заранее приготовить.
   Тут вступает сложная и разветвленная тема, которая на иврите называется: "Малахот шаббат", шаббатние работы в буквальном переводе.
   Основных малахот - тридцать девять, если не ошибаюсь, - а есть ещё множество производных.
   Нельзя, к примеру, разводить огонь; нельзя ездить; носить с собой деньги; писать; резать; бросать камни.... По этому поводу вспоминается мне анекдотичный случай, который мне довелось как-то наблюдать в Иерусалиме. Шаббат. Ближе к полудню. По религиозному кварталу едет светский еврей. Возмущённые жители, в основном мальчишки, которым только повод дай, начинают кидать в святотатца камнями. Тут выскакивает из какой-то узенькой дверки почтенный старец и, потрясая солидной палкой, бежит к мальчишкам.
   -Вы, паршивцы, почему нарушаете святость шаббата?! - кричит старик, - разве можно сегодня камни бросать?!
   И это не всё! Следом за дедом появляется на улице его дражайшая половина в нарядном парике, и спрашивает:
   -А ты уверен, Йосеф, что в шаббат можно размахивать палкой?
   Дед озадачен. Он опускает дубинку...
   По какой-то производной от этих многочисленных ограничений нельзя бросать в стакан пакетик с заваркой,- нужно заварку приготовить заранее, на весь шаббат.
   В общем, мы отправились заваривать чай.
   Нового знакомого звали Авраам. Оказалось, что он родом из Швейцарии. Меня поразило в нём сочетание, которое, кстати, не так редко встречается среди образованных верующих евреев: с одной стороны - восторженное внимание к европейской культуре и литературе; с другой - твёрдая убеждённость, что гои (неевреи) не могут быть истинными друзьями для евреев. Я думаю, - это крепкая и болезненная генетическая память. Тянется она бесконечной нитью через пустыню у Египетских пирамид; взбегает с Моше на Синай; проходит сквозь горящие стены великого Храма... Это память Ирмиягу, рыдающего в золе; память изгнанных из Гранады, Валенсии или Севильи иудеев, и горящих на кострах моранов; память оклеветанных, униженных шутовскими костюмами, загнанных в гетто, отодвинутых подальше, за черту оседлости; память убитых и искалеченных... Это - апокалипсический дым Дахау и скрежет поездов, идущих в Освенцим.
   Я понимаю, почему так. Во мне тоже есть крохотная часть этой памяти. Но! Я выросла в советском многоквартирном доме. Сосед сверху, хромой пианист Юзеф, вечно жаловался на мою собачонку, которая, де, "лает на противном ре-миноре", и он же подкармливал Кнопку куриными костями, приговаривая:
   -Даже у такой твари должна быть радость в жизни...
   Тётя Лена кормила шумную компанию детей далмой. Рахим иногда по праздникам вытаскивал огромный казан и принимался готовить плов прямо во дворе, у беседки. На этот плов сбегались все жильцы окрестных домов... Карпуша, с которым мы обносили соседские сады, был армянином. А Толик, оравший в беседке дворовые песни,- если бы не он, я бы нигде не услышала про крокодила с Миссисипи и Машку из времён палеолита... (или уже неолита? - десять тысяч лет до нашей эры),- так вот Толик оказался греком...
   А главное - папа мой, если идти от жёсткого определения еврей - не еврей, - гой. Я уж молчу о добрых, понимающих, драгоценных моих русских друзьях.
   Вот и откажись от самых любимых. Потому что они, оказывается, не такие, как ты.
   У Авраама всё иначе. Он - из "чистой" семьи. И всё равно - немного парадоксальна любовь к Камю, Шопенгауэру, Сартру, Деррида, Пиранделло в сочетании с повиновением древнему суровому закону.
   -А ты, верно, не думала встретить здесь человека, разбирающегося в литературе и философии,- заметил Авраам.
   Тут я призналась, что философские труды обычно служат мне снотворным. Я всё больше романы читаю.
   -А какие ты романы любишь? - заинтересовался Авраам,- Толстого или Достоевского?
   -Булгакова,- честно ответила я.
   Он почесал за ухом, и вытянул из внутреннего кармана ручку:
   -Дай-ка я запишу. Как ты сказала, Бул - га - ков? Впервые слышу... А о чём он писал?
   -Самая известная его книжка об отрезанной голове, цирковых представлениях, московском трамвае, и главное - об одном романе...
   -Он что, сюрреалист или абстракционист?
   -В какой-то мере...
   -Тогда нужно непременно почитать,- Авраам черкнул что-то у себя в блокнотике.
   Ну вот, хоть кто-то прочтёт по моей рекомендации "Мастера и Маргариту". Можно считать, что день прожит не зря.
   Тут в холл выскочил мужик в белых гольфах и прокричал:
   -Десять минут до Шаббата!
   Мы похватали свои стаканы с заваркой, и опрометью бросились по комнатам. Нужно было успеть в душ - потому что купаться в Шаббат тоже нельзя.
   -Я заскочу завтра! - крикнул мне Авраам
  
   В сумерках я отправилась на прогулку в ближайший парк. Меня, конечно, пригласили на обед в одну милую семью, но они сядут за стол не раньше, чем через полтора часа.
   Парк, огромный и кажущийся загадочным в дымке осеннего вечера, - чем-то напомнил мне парки моего детства.
   Нет, они были не такие ухоженные и гуляли там в основном не люди с собаками, а местные алкоголики и шантрапа. Даже лавочки были другие, синие, ободранные, без спинок, - несчастные скамейки. Здесь стоят скамьи с высокими спинками, солидные, украшенные какими-то готическими элементами. Ещё в английском парке непременно есть пруд с утками.
   А парк моего детства был повёрнут западной стороной к реке. А восточной - к терриконам. Назывался он парк Первомая... или Балка. О Балке ходила очень дурная слава. Нам было строго-настрого запрещено там шляться. Во-первых от дома далеко, во-вторых, нехорошие вещи происходят в этом парке по вечерам. А нам балка казалась волшебным местом, средоточием настоящей жизни. Там цыганки продавали сладкую вату и петушков на палочках; изредка катал детей в тележке старый утомлённый пони. Кружились аттракционы. Была даже такая штука как "Сюрприз". "Сюрпризом" называлась экстремальная каруселька. Привязывали людей цепями к стойкам, и запускали механизм, крутящийся с бешеной скоростью, встаюший на дыбы, едва не переворачивающий платформу...В общем. Что-то наподобие центрифуги.
   "Начальная подготовка космонавтов",- было написано на плакатике, прикреплённом к "сюрпризу". Когда нам надоедали карусели, мы бежали в зооуголок. Там даже жил лев, едва умещавшийся в крохотную клетку и взиравший из-за прутьев на посетителей скорбными янтарными глазами.
   Льва все жалели, и понимали. Что нет ни денег ни места для того, чтобы построить ему приличный вольер. Зверь, казалось, тоже сообразил, что выхода у него нет - и смирился.
   -Раньше, бывало, вскакивал ночью, рычал,- рассказывал нам сторож дядя Паша,- а потом успокоился. Уже год, как я его голоса не слышал.
   Звали льва - Кинг. Вообще лев занимал особое место в моём детском воображении. У нас с отцом была игра - "летающее животное". Играли мы в неё во время долгих поездок на машине. Отец работал на санэпидстанции, ему приходилось довольно много колесить по области на старом пошкорябанном запорожце по кличке "Горбунок". При любой возможности я напрашивалась с ним.
   Отец бросал быстрый взгляд на облака и спрашивал меня:
   _Кто полетел?
   -Жираф! - отвечала я
   -Какой же жираф, когда - мамонт,- вон клыки торчат...
   -А самое красивое из летающих животных - лев,- говорил мне отец.
   -Красивей дракона? - недоумевала я
   -Несомненно.
   -И красивей гипогрифа?
   -В тыщу раз! А главное увидеть летящего льва - к счастью...
  
   Бывало, едем мы с отцом по битой-перебитой дороге в Меловое, я сижу на заднем сидении, держу на коленях огромный, как солнце на картинке, подсолнух и выковыриваю из него маслянистые семечки. Отец говорит мне:
   -Считай автобусы. Грызи семечки и считай автобусы, развивай внимание,- а то опять двойку схватила по арифметике.
   А я совсем не хочу автобусы. Я хочу, чтобы был вечер, и чтобы родители тихонько переговаривались за кухонной дверью, дымя дешёвыми сигаретками, они оба курят потихоньку. Тогда бы я выскользнула из комнаты, и вытянула с верхней полки Эдгара По.
   И прочитала бы ещё раз о карлике по прозвищу Лягушонок или о маске Алой смерти...
   Вдруг отец резко тормозит, и восклицает, указывая вдаль, на курганы:
   -Смотри, лев полетел!
   Золотистые крылья с радужными, прозрачными перепонками, массивное туловище, развивающаяся по ветру рыжая грива... Над скифскими могильниками парил лев.
   И в открытые окна запорожца врывался одуряющий запах полыни, страха, плоти и жизни...
  
   -
   А вот мартышки чувствовали себя в зоопарке замечательно. У них был достаточно просторный вольер. Зверьки прыгали, качались на подвешенных к потолку старых шинах, клянчили у посетителей еду, протягивая сквозь прутья крохотные морщинистые ладошки...
   А по вечерам в Балке играла музыка. Мы рвались туда на дискотеку. Один раз таки сбежали, наврав про школьное мероприятие.
   Впечатления у меня были жуткие. Честно говоря, я вообще ничего не помню, кроме постоянно глохнувшей и хрипящей музыки, стойкого запаха пота, алкоголя, табака... Ах да, был ещё какой-то придурок, от которого мы убегали кустами... Бежали, пока не выскочили к реке.
   И тут меня проняло. Представьте: жуткой музыки из парка уже не слышно, зато слышно, как сообщают о прибытии Московского поезда на вокзале, и доносится отдалённый гудок локомотива. В камышах устроили концерт лягушки, а ещё где-то охает негромко ночная птица...И одуряющее пахнут кусты сирени...
   -Вот живут же где-то люди,- с тоской говорит мне Галка.
   -Ничего, прорвёмся,- отвечаю я...
  
   Боковые аллеи этого парка в темноте напомнили мне Балку.
   Но только на мгновение - потом я вышла к теннисным кортам, и поняла, что разлагающимся парком советского периода здесь и не пахнет. Сразу за оградой парка бежала хорошо утрамбованная дорожка. И объявление кто-то заботливо прикрепил: Спрингфилдский парк входит в Большое кольцо парков. Я догадалась, что Большим кольцом у них называется маршрут между парками, для пешеходов и велосипедистов, вот эта дорожка как раз и есть часть кольца.
   -Поберегись! - крикнули сзади.
   Звякнув стареньким звоночком, проехал велосипедист, на раме у него подпрыгивал привязанный бечёвками рюкзак. Честное слово, если бы я жила в Лондоне, плюнула бы на всё на два-три дня и пошла с рюкзачком и фотоаппаратом шататься по большому кольцу. За дорогой оказалась река. Наверное, это была не Темза, не знаю... На серовато-чёрной в сумерках воде покачивались яхты. В некоторых каютах брезжил слабый свет. А в одном пыльном иллюминаторе дрожала шабатняя свеча.
   -Шабат шалом,- сказала я тихонько...
   _Шабат шалом,- вдруг ответили с яхты,- зайдёшь в гости?
   -Не сейчас,- улыбнулась я,- меня вроде ждут.
   -Ну, как хочешь,- ответил кто-то, невидимый в темноте, - завтра забредай...
   Голос кажется мне смутно знакомым.
   -А может всё-таки завернёшь к нам на огонёк? Там подождут. - из низенькой каюты показывается старый Чесс.
   -Вы что, здесь живёте? - изумляюсь я
   -Нет,- отмахивается старик,- здесь у нас с мамой что-то вроде санатория,- когда становится совсем тоскливо, мы переезжаем сюда на пару дней. Скажу тебе по секрету, на воде великолепно думается. Она тебя качает, убаюкивает, к Богу приближает... Ты завтра зайди непременно, я тебя с мамой познакомлю.
   Да! Ещё в этот вечер я увидела первую английскую белку. Она выпрыгнула из-за дерева, и уселась прямо передо мной, очевидно, выпрашивая подачку.
   Почему-то я решила назначить белку символом удачи.
   То есть, если удастся мне увидеть белку с утра,- точно будет хороший день.
  
   Авраам
  
   У него был мясистый нос,- и неожиданно узкие плечи. Казалось, эту фигуру слепили из двух антагонистов. Один - пузатый, весёлый, веснушчатый; а другой - тощий и аскетичный.
   Нет, нет, и нет!
   Такая первая фраза никого не зацепит.
   Может, по-другому:
   Ночью сгустился холод. Казалось, небо подернулось тонким слоем мутноватого льда. И мерцает, будто сквозь плёночку проруби в тёмной воде, рыбий глаз луны.
   Кажется, вот-вот плеснёт хвостом эта щука, - и разобьёт лёд, а с ним и темноватый холод развеет. Но нет! Рыбина движется осторожно, чутко поводя огромными невидимыми плавниками. Она чует притаившегося над ней человека с багром... Луна - очень умная рыба.
  
   А теперь получается сюрреалистическое, нет скорее импрессионистское, начало.
   При таком первом абзаце второй должен быть либо в тон ему, а тогда придётся в этом тоне держать весь роман! - а я не смогу - либо, резко контрастировать с метафоричным описанием. Второе предпочтительней. Тогда можно будет свернуть куда угодно...
   -Мустафа! Ты идиот! - сказал я ему, бросая на стол грубовато выполненную подделку,- как это можно было принять за работу пятнадцатого века?!
   -По-моему, ..- неуверенно начал Мустафа...
   Нет, думаю, эксперты появятся в четвёртой части романа. Значит, первая должна быть об убийцах или о сумасшедших. Вторая в любом случае - о неудачной семье...
   Ну, хорошо, - попробуем о маньяке.
   В таком случае:
   В зябком свете этого щучьего ока вырисовываются контуры автобусной остановки.
   На остановке объявление:
   В дни игр на стадионе Челси, просьба к пассажирам воспользоваться другой ближайшей остановкой.
   Финсбари парк не самое приятное место ближе к полуночи. Поэтому девушка спешит. Каблучки выбивают по тротуару лёгкую истеричную дробь.
   Вчера в London Paper писали, что в городе появился странный тип, разгуливающий по ночным улицам с двумя ножами. Тесак для мяса у него в правой руке, а старинный ятаган - в левой. Днём подумаешь:
   -Взбредёт же такая чушь кому-нибудь в голову!
   А в темноте, когда ещё полкилометра до ближайшей остановки омнибуса, когда машин не видно, и нужно пройти под сумрачным бетонным мостом мимо входа на станцию тьюба., начинаешь мимо воли дрожать от нехороших предчувствий и приглядываться к неуловимым случайным теням. А район паршивенький, иммигрантский район с дешёвыми магазинчиками, маленькой автостанцией и мерцающим над невысокими крышами куполом мечети. Ничего. Сейчас она добежит до ближайшей остановки, и тут же притрусит ночной даблдекер с горящей неоном надписью на боку: We are LondONErs
   Это, верно, специально пишут, чтобы какой-нибудь смуглый господин в надвинутой на лоб куцей шапочке разглядел надпись издали, прочёл её раза три - четыре за день и задумался перед тем, как всадить нож под рёбра ближнему в переулке.
   Только вот не задумается он!
   И плевать ему на благодушные призывы!
   Во всяком случае, тому, кто зажал девушке рот потной ладонью - и ударил тяжёлым ботинком под колено, так что у неё сразу подкосились ноги,- точно плевать.
   (Тут бедная девушка должна явственно представить себе маньяка с тесаком, сумасшедшего убийцу...)
   И крик её отразится от бетонных опор моста...
  
   Я долго не мог понять, как чувствует себя человек, который по природе совей мелкий хищник, сборщик падали или попрошайка. Этакий шакал. Всегда испытывал к подобным типам живейший интерес натуралиста. Лет десять назад записал в дневнике:
   Я мечтаю о работе психиатра или тюремного психолога. Мне интересно проникнуть в искажённую логику. Это ведь своего рода кэролловский мир зазеркалья. Бродят там мысли, напоминающие общими очертаниями человеческие. А приглядишься - совершенно инопланетные построения встают перед изумлённым взором. Я попробовал записать навскидку типичные причины, превращающие человека в инологичное существо. Первое, конечно, - неудачная семья, недолюбили в детстве. Любимые дети могут стать преступниками, но маньяками вряд ли. Логика у них будет эгоистическая, а не инопланетная. Хотя и здесь, думаю, возможны варианты...
   Кстати, что если мне сделать моего маньяка всё-таки нетипичным случаем, единственным обожаемым ребёнком добрых филистеров? В нём ещё где-то дремлет тот мальчик, зачитывавшийся Киплингом. Он до сих пор живёт с родителями, вернее, с матерью, потому что отец умер несколько лет назад от сердечного приступа. Работает мой маньяк в адвокатской конторе, не адвокатом - помощником, и относится к многочисленной прослойке полу - юристов, которых называют paralegal
   Утром он трясётся в переполненном вагоне тьюба, вместе с десятками таких же, как он, внешне таких же! О, только внешне! Мысль о посредственности его терзает. Мальчишкой мой маньяк просыпался в поту, когда ему являлся навязчивый сон: вот он, конец жизни, ему - шестьдесят, ну хорошо - семьдесят или даже девяносто лет. И он - не великий писатель, не восхваляемый художник, не узнаваемый политик... Он - никто! И всю жизнь провёл просто клерком, просто средним юристом, младшим партнёром в фирме, ординатором в госпитале... Он умрёт, и скажут:
   -Хороший был человек, достойный...
   Уйдут с похорон - и забудут. Потому что он - обычен.
   Да, вот откуда может возникнуть зеркальная логика - от неудовлетворённого честолюбия. Гитлер хотел быть художником, а Сталин, говорят, писал совсем неплохие стихи.
   Мама маньяка, обожающая своего тихого сына. Слышит, как он, стараясь не разбудить её, выходит из дому по ночам.
   -У Джо наконец-то появилась девушка,- думает старуха,- и он мне ничего не говорит, пока не принял окончательного решения. Такой ответственный мальчик, и очень скрытный.
   А всё дело ещё и в том, что маньяк мой - не еврей.
   Будь он евреем, у него был бы шанс найти утешение в ученье. Он бы знал, что сказал Гилель, ещё давно, в "Масехет Дерех Эрец" - "Да не будет никто радоваться среди плачущих и плакать среди радующихся; да не будет никто бодрствовать среди спящих и спать среди бодрствующих; да не будет никто стоять среди сидящих и сидеть среди стоящих. Вот основное правило - пусть не отличается мнение каждого от мнения его ближних и всех людей"
   Но он - гой, и забудем об этом.
   Хотя можно было бы дописать альтернативную главку, в которой он со своим избытком честолюбия и недостатком гениальности рождается евреем.
   Но тогда получится как раз мой случай.
   Только я, в отличие от своего гипотетического героя, знаю, что талант - это крохотная искорка, а всё остальное - труд, неустанный труд. И работаю...
   Но вот это - тип шакала, мелкого, опасного хищника.
   А есть ещё тип нищенствующей стаи, вечных попрошаек. С этими проще всего познакомиться, влившись в их среду. Главный раввин Кирьят-Сефера пришёл в восторг, когда я вызвался съездить в Англию за пожертвованиями. Он знает, что в деньгах я не нуждаюсь, поэтому мошенничества с моей стороны ему нечего опасаться. Кроме того, в Лондоне я уже бывал, город знаю, и буду в основном работать, а не шататься по туристическим местам. Письмо с нужными печатями было у меня на руках в тот же день. Я чувствовал себя военным журналистом, отправляющимся на передовую. Стервятников я заметил ещё в аэропорту. Плохо одетые, с потёртыми чемоданчиками, все как один в чёрных кипах, с выставленными напоказ длинными пейсами. Ни у кого, ни у кого не должно было возникнуть сомнений в абсолютной религиозности этих ребят. Как и в их украшенных яркими печатями рекомендациях.
   Впрочем, я выбрал не самое удачное время для своей миссии. Посланцев было мало. Они сползлись дня за два до моего отъезда, с окончанием Суккота.
   Ах да, вчера в гостинице встретил совершенно славянского вида и духа девицу, которую какой-то идиот отправил собирать пожертвования. Учитывая, что работа в основном мужская и очень тяжёлая физически (за день нужно обойти около сотни домов, от двери к двери), шансов у неё мало. Впрочем, она, кажется, не очень по этому поводу расстраивается, и приехала скорее погулять по Лондону, чем побегать в стае шакалов. Она себя называет Иланой. Хотя родители наверняка назвали Еленой. Тут такой парадокс с именами получается. Известно, что на иврите гласные не пишутся, да и огласовки обычно опускаются. Поэтому Елена пишется так же, как Илана... Она, очевидно, привыкла за многие годы - вот и стала Иланой. Интересный экземплярчик. Неуверенна в себе, и явно нуждается в помощи хорошего психотерапевта, как и многие выходцы из России. Но чувствуется под этой невзрачной кожурой какой-то тайный огонь. Нужно бы разобраться. Реакция на тестовую тираду о взаимоотношениях с гоями - стандартная. Возмутилась. Заявила, помимо прочего, что национальность человека определяется во многом его родным языком. Поскольку её родной язык русский - она частично русская, и ничего с этим не поделаешь.
   Русские всегда интересны и парадоксальны.
   Я спросил, будто бы в шутку:
   -А с каким животным вы бы себя сравнили?
   -По функции с гиеной,- ответила она,- я всё-таки припёрлась объедки подбирать, а если говорить об истинном характере - даже не знаю. Может быть, с дикой собакой или с живущей в тесной клетке львицей. Но это всё будет когда-нибудь потом. А пока я приписана к стае гиен, и, боюсь, займу в ней одно из последних мест.
   Да, она права, эта нелепая русская. Наши попрошайки всё-таки гиены.
  
  
   Илана
  
   Ужин в богатом дому удался на славу. Правда, мне постоянно задавали вопросы о жизни в Израиле, и в глазах вопрошающих читалось:
   -Ну, расскажи нам, как вам там тяжело, а мы порадуемся в душе, что мы здесь относительно благополучны.
   Вслух, конечно, говорили:
   -Такое огромное счастье жить в Израиле!
   Не знаю уж, какое счастье, но я эту страну люблю. А любят не за что-то, - вопреки.
   Я смотрела на огоньки свечей, и гудела у меня в голове нескладная песенка, сложенная тем же Лёхой. "Полукровка", называлась она
   Полукровка
   Наполовину.
   "Мишле" и былины...
   Шиповник и библейский виноград...
   Столетья ночи выгибают спины
   И молча Суламифь выходит в сад...
   В траву легла. Как ослепляет небо!
   Как будто сотни факелов горят,
   Обмотанные шерстью. Тьма свирепа
   Но человек свирепей  во сто крат...
   Наполовину.
   Занавесь. Куртина...
   Вишнёвый сад. Бродячие пески...
   Плач Ярославны... слёзы Магдалины.
   И ветер, рвущий сердце на клочки
   Полузабытых мифов... Все страницы
   Перемешавшись, улетели прочь.
   Сквозь факелы стремятся к солнцу птицы
   Бумажные...И отступает ночь.
  
   А ближе к середине вечера, когда уже убрали рыбные блюда и подали мясные, вдруг зашёл разговор о мире и войне. Как раз та тема, о которой я предпочитаю молчать, чтобы никого не обидеть случайно.
   Во время нашей последней войны я работала в супермаркете за кассой. До Иерусалима ракеты не долетали, зато беженцев с севера хватало. И картинок разрушенных ливанских городов в Интернете хватало. Все были, точно на иголках, и постоянно ожидали ещё какой-нибудь пакости. Бесплатные газеты, которые раздают на центральной автобусной станции и которые обычно никто не берёт, в эти дни расхватывали. А на первой полосе - фотографии разрушенных домов в Хайфе.
   Эти люди понятия не имеют о жизни в воюющей стране.
Я раньше тоже представляла себе войну как этюдик, в котором будет витать, незримый, дух романа с жёлтыми страницами, с огромными сносками переводов с французского... Толстой издания пятидесятых. Я читала его  сидя в кресле в комнате  покойной бабушки и грызла мочёные яблоки... А рядом валялся толстый белопузый кот. 
  Кота уже нет... И бабушки - тоже. Даже лицо на фотографиях изменилось.
  Так почему я ничего не в состоянии сказать о войне и мире?..
Вот перечитываю сцену боя, ядро свистит... А в это время у меня звонит телефон - знакомые из Цфата - и я слышу, как там воет сирена. 
  А мальчик лет семи, которого вывезли из-под бомбёжек, стоит в супере у моей кассы, и рассказывает:
-Вот если у вас тоже начнётся - ты запомни: когда она взвоет вот так,- он изображает протяжное уууух падающей ракеты,- бояться уже не надо, пролетела.
Вот что мне сказать? Об этом мальчишке, жующем шоколадный батончик и между делом рассказывающем о  том, как свистят катюши?
  О том, что откроешь газету - а там каждый день по несколько раз: "благословенна память его", и фотографии парней лет двадцати...
  О том, как по радио передают списки погибших написать?
Или о том, как старуха боится из бомбоубежища в супер выйти, потому что ракета до её Кирьят-Шмоне двадцать секунд летит... Пока сходишь - можешь и не вернуться.
   Об этом мне никому рассказывать не хотелось. Да я права не имею... Я не дрожала в подвале под обстрелом - только сочувствовала издалека.
   А на краю большого стола сидит старик в штраймеле. И вдруг говорит он глубоким, чуть надтреснутым голосом:
   -Давайте лучше поговорим о Каббале. А то война - не очень подходящая тема для субботней трапезы.
   В общем, спас он меня от ненужного разговора. Потом оказалось, что старик этот родился в Польше в двадцатых годах, а в Англию приехал только в пятидесятом. Сделайте несложные подсчёты, и вы всё поймёте...
   Он мне уже потом рассказал, как бежал из гетто по подложным документам, прятался в подвалах с крысами, ночевал на продуваемых чердаках, болел сыпняком.
   Как-то ночью он смотрел из чердачного окошка, как гонят на станцию евреев из гетто. И в этой толпе была его мать.
   Старик мне потом рассказывал:
   -Застряли они что-то. Или пересчитать их ещё раз решили, не знаю. И вот стоит под уличным фонарём мама. Платок у неё набок сбился. А лицо - точно высохло, скулы острые, рот упрямый... В руках узелок. Я на неё смотрю, и понимаю, что - всё, это последний раз. Так и запомнил на всю жизнь: стоит мама на мостовой под фонарём, в тёмном платке, с узелком...
   Вышла я из гостей довольно рано, по моим меркам, часов в одиннадцать. А как на грех хорошей книги у меня не было с собой. Я рассчитывала в аэропорту какой-нибудь романчик прикупить, да не успела. Делать нечего, пошла я ещё бродить по району. Иду, запоминаю улицы, мне ведь через два дня начинать здесь работать, так что стоит изучить местность. Гуляю, на домики любуюсь, и тут же замечаю очень настораживающую вещь: почти у каждой двери мигает алым глазком камера. Интерком - на каждой двери. Очень мне это не понравилось. Посмотрят на меня люди в глазок - юбка, кроссовки, папочка с бумагами в руке - и сразу сообразят, зачем я пришла. А, сообразивши, могут и не захотеть открывать. Потому что я сегодня только в своей гостинице таких же посланцев, как я сама, насчитала семь человек. А сколько ещё по квартирам! А сколько прилетит Эль-Алем в воскресенье! Конкуренция будет,- ой-ой - ой, какая.
   Стая гиен у трупа антилопы. Уже после трапезы льва.
   Я решила не расстраиваться лишний раз и побрела в парк, к пруду. Вода меня с детства успокаивает и завораживает. Чуть что - бегу к морю, к озеру, к фонтанчику, что там окажется поблизости. Струи бегут, и уносят мою печаль. Потому что, в конечном счете, все реки впадают в Стикс... и наши горести оказываются там. Я вот только боюсь порой, как бы не взвалили их мне на плечи отдельным мешком. Представляете: я сбрасываю в воду тоску, вода приносит её в Стикс. А на берегу Стикса сидит аккуратненький благообразный старичок. Одесную у него - пёсик трёхголовый, а ошуюю - мешок. Прыгает пёс в воду, приносит хозяину мои беды, тот их в мешок скидывает. Или же старик печаль багром цепляет, и таким образом к камням подтаскивает. Всё равно, в принципе. Главное: держит он в чулане или в амбаре мешки. Много мешков, занимают они длинные полки. И каждый аккуратно подписан: "Печали такого-то"; "Грехи такой-то" Потом, в свой час, прибывает на плоту нужный человечек, а старик ему улыбается, как родному:
   -Мы тут тебе, дружок, хозяйство припасли... На-кась, взвали мешочек на спину. Тяжёл, говоришь? Так ведь ты сам себе его приготовил!
   И потянусь я с этим мешком...
   А самое интересное, что радости ни у кого может не оказаться. Ни на грош. Радость ведь мы не бросаем в воду, а держим при себе, пока она не истончится и не засохнет. Я это не сама придумала. Подобную историю о кладовой радостей и печалей рассказывал нам когда-то бомж Толик, тот самый, чьи рассказы я пытаюсь восстановить по памяти в приложении к этой истории. "Склад радости" мне особенно помнится, потому что совсем-совсем обо мне.
   Я шла по тёмному парку. Деревья смыкались кронами над головой. В траве шуршали белки. И чего это они не спят в такую глухую пору? Вообще здесь, в Англии, совсем другая картинка животных. Если дома выскальзывает из-за дерева или от мусорных ящиков быстрая тень, можно быть уверенным - это кошка. Бродячих собак, впрочем, нет ни в Израиле, ни здесь. В Лондоне и кошек бесхозных нет. Все они домашние, откормленные, с ленточками на шее и не шатаются по улицам, а сидят с важным видом в окнах...
   Я на них смотрю, и вспоминаю своего первого кота.
  
  
  
  
  
У меня сохранились старые слайды, на которых он запечатлен во всей красе, огромный, с белой манишкой и презрительным взглядом раскосых орехово-жёлтых глаз. Его бы сэром назвать, или пэром, но был он - Васькой.
Притащила я его в дом, когда мне было восемь лет, в начале весны.
Теперь вспомните весны резко-континентального климата, мокрые, порывистые, с дождями и неукротимыми степными ветрами. Я родилась в такой день,- и ещё с неба сыпалась резкая, секущая почти до царапин крупка, которую у нас называли манкой. В день, когда у котят открылись глаза, с неба тоже сыпалась то ли манка, то ли гречка ( гречкой у нас в шутку называли более противную крупку, которая и секлась больнее). На мне была красная курточка и вязаный синий колпачок, да, - ещё резиновые ботики. И я с подружкой побежала смотреть котят.
-Только не вздумай котёнка притащить,- строго нахмурилась мама.
К тому времени я уже года два порывалась завести домашнее животное, и потерпела оглушительное фиаско с парой морским свинок, сбежавших из клетки, которую я позабыла закрыть, и погрызших дорогой югославский диван, новый!
Но - возвращаясь к котятам. Я клятвенно пообещала котёнка не притаскивать.
Я его не выбирала, честное слово! Просто, как только я наклонилась, чтобы рассмотреть зверьков, один из них подпрыгнул и вцепился коготками в мою куртку. Я увидела перед собой отчаянные жёлтые глаза - и растаяла. Тем более, что котёнка было совершенно невозможно оторвать,- он пищал и шипел.
Васька остался, и стал Васькой. Первые две ночи он провёл в ванной, на корзине с бельём. Сидел он на этой корзине, и орал, горько и отчаянно. На третью ночь моя бабушка, клявшаяся, что в доме будет жить либо она "либо эта тварь", сжалилась, и унесла  пушистую сирену к себе. С тех пор Васька всегда спал у неё в ногах, на мохнатом пледе.
Зверёныш рос, и проявлял довольно скверный характер. Когда он подхватил детскую кишечную инфекцию, его пришлось возить в больницу, на уколы. Больной котёнок рычал аки дикий зверь, держать его приходилось двум здоровым мужикам - вот не вру! Скоро Василь поправился, возмужал,- и тут я узнала массу синонимов специфического глагола "испражняться". Основными были - "метить" и "Мстить". Ну, с метками всё понятно. А мстил Васька по вредности характера каждый раз, когда ему не выдавали утром свежее яйцо или когда кто-нибудь смел его наказывать, - ещё он мстил просто так; гостям, которые не имели счастья ему приглянуться, кот пудил в сумки и в туфли.
А Ваське мало кто нравился. Любил он, похоже, только меня. Бабушку нагло эксплуатировал, и даже пытался манипулировать,- разыгрывал обиды; прятался в длинном коридоре, и нападал сзади; забирался в труднодоступные места, чтоб его целый день искали. Отца он чуть-чуть побаивался, а к маме относился индефферентнно.
   А надо вам сказать, что жили мы на третьем этаже и в аккурат на уровне нашего балкона проходил широкий карниз, огибавший дом. Васька взял моду прогуливаться по карнизу, забредая иногда в гости к соседям. После того как он разодрал ухо породистой колли, сожрал волнистого попугайчика, опрокинул аквариум с золотыми рыбками и в кровь расцарапал ногу соседу Василь получил дополнительную кличку: "зверюга". О нём говорили, что он хуже собаки, уж злее - точно.  Вредный кот был одним из драгоценных друзей моего отрочества.  Он мог часами сидеть передо мной и слушать бред, который я несу, внимательно прищуривая жёлтые глазищи. Если я, поссорившись со всеми, с кем могла, забиралась с ногами в кресло и плакала, Василь устраивался на подлокотнике и слизывал мне слёзы. После этого он решал, что в моих бедах виноваты все окружающие. Тогда зверь прятался в коридоре, за выступом стены,- и набрасывался на домашних, вонзая им в ноги острые когти.
Как его терпели - для меня загадка. 
Как-то раз мой кузен, большой любитель жестоких шуток, привёл в дом немецкую овчарку. Об этом псе - отдельный разговор. Его звали Вольфом, и был он пожилым, умным, сдержанным животным. Во всём, что не касалось котов. К последним Вольф питал патологическую неприязнь; за ним закрепилась слава главного кошкодава в округе. Вот этого Вольфа братец и привёл к нам в гости, воспользовавшись отсутствием моих родителей. Ему было жутко интересно, что получится, если овчарку выпустить в квартире и дать погоняться за котом. Получилась глубокая царапина на носу у пса, опрокинутый комод и три разбитые чашки из сервиза "Мадонна". Василь, целый и невредимый, сидел на гардинном багете, вылизывался, щурился и насмешливо поглядывал на Вольфа. Вольф скулил и прижимался к хозяину.
-Скотина , а не кот, - растроенно сказал кузен, и увёл пса.
Ещё Василь был вором. Ну, это, в общем-то, типично для котов.
Васька прожил в доме пять лет.
Однажды ночью он вышел прогуляться по карнизу - и не вернулся.
Я облазила все окрестные чердаки и подвалы; бабушка рыдала и пила валерьянку. Василь исчез.
Полгода я ждала его возвращения. А потом позабыла, утешилась, и стала
   мечтать о большой лохматой собаке. Только вместо кавказской овчарки или сенбернара у меня тогда появилась Кнопка.
   Вот снова меня увело от прямой линии повествования. Это, верно, потому, что жизнь состоит, в моём представлении, из дыр в пространстве времени и памяти, из своеобразных туннелей. Вот из такого случайного туннеля и вынырнул на минуту мой желтоглазый кот Василь. И почти сразу же - пропал. Ждёт меня, верно, в каком-то общем переходе вместе с Кнопой. И Лёха, который год назад умер у меня на руках, ждёт там. Он сам об этом говорил. А ещё там ждут распавшиеся много лет назад пятничные собрания. С этими сборищами у меня всегда ассоциировалась цитата: "Пока ты пил с Эдгаром По".
-Я, простите, не помню источника цитаты, но это строка из очень милого стихотворения неслабого поэта.
Именно так ты говорил, раскручивая бокал с виски... Именно так ты говорил, откупоривая бутылку домашнего яблочного вина... А я кричала:
-Мне плохо от сидра!
-Мадам,- улыбался ты,- в таком случае могу предложить вам грог или пунш...Сооружу специально для Вас за несколько минут...
Наша компания собиралась тринадцатого числа каждого месяца, без каких-либо бесовских или эпатажных причин - просто так повелось. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему хозяину, я шарила глазами по старому креслу, заменявшему гардероб - не валяется ли там твоя куртка?..
-Не мои слова, но...
Так ты говорил, листая жёлтую книгу, словно в поисках забытого между страницами цветка. Так ты говорил, вытряхивая из пачки сигарету...
Ты говорил, говорил, говорил, упиваясь своим красноречием...А жизнь шла...
Пока ты спорил с Платоном, пока ты жалел Достоевского, пока ты сомневался в Шекспире...
Пятница тринадцатое. Этот день всегда проходил весело. Мы чокались кружками и орали во всё горло
-Плевать на приметы!!!
У соседей вздрагивала люстра.
Последний день. Через месяц ты уехал в Москву, я - в Тель-Авив...
Жизнь по-прежнему идёт.
И где-то далеко-далеко ускользают возможности,
пока ты куришь кальян с Байроном
витийствуешь с Бодлером
И пьёшь с Эдгаром По.
   Это я о своём давнем друге, который давно вернулся в наш родной городок, и, говорят, страшно бедствует там, перебиваясь случайными заработками.
   Вот за что люблю шаббаты - они дают возможность вспомнить, подумать, поплавать в туннелях памяти. Идёшь по парку, и ползёт за тобой тёмная ниточка временного туннеля.
   В какой-то момент я почувствовала, что я не одна. Точно кто-то крадётся за мной по тёмной аллее. Скорее всего, показалось. Но всё равно лучше вернуться на освещённую улицу.
  
   Чесс
   Мне не спится по ночам. Говорят, это биоритм, никакой патологии в этом нет. Я дожидаюсь, пока успокоится этот огромный город, и только тогда выхожу на прогулку, поговорить с ним. В темноте он меня слушает благосклонно, днём отмахивается:
   -Не до тебя!
   Я вообще считаю, что все главные разговоры нужно откладывать на ночь. Днём слово не так полнозвучно, и мысль суетна. А уж в субботу сам Бог велел говорить о главном. С этим почти все согласны, только мало кто знает, что нужно считать главным. Чесс Табак, к примеру, знает. Но его никто слушать не хочет.
   Когда меня возили в психиатрическую клинику, на обследование, я рассказывал профессору, очень умному человеку, хоть и гою, о своей теории восьмерых, которые способны ускорить приход Машиаха. Профессор послушал, покивал и сказал:
   -Вполне возможно. Потому что всё в этом мире возможно.
   А я смотрю: он глядит поверх моей головы, на какую-то картину, и крутит в руках карандаш, и ногой ещё постукивает.
   Значит, на самом деле он наверняка говорит:
   -Ты, старик, конечно, сумасшедший, но - безвредный. Поэтому я тебя отпущу, составлю безвредное заключение, и давай не тратить моё время. Он, впрочем, и не должен был поверить.
   Но почему свои не верят?
   Я к этому уже привык. Только я сам знаю, что Бог меня не обманул, и когда-нибудь окажется, что в крылатой повозке только восемь мест.
   Эта тоже, бьётся, пыжится, губы кусает - и не понимает, что всё за неё уже решили. Тем, кому забронированы сидения в летящей повозки и выстроены уже дворцы в будущем мире, в этом мире не везёт. Так справедливо.
   Ведь с чего начинается книга "Берейшит"? "И был вечер, и было утро"...
   Это что значит? Что у евреев жизнь начинается с вечера, с темноты, с труда, с болезней, зато потом, в следующем мире - солнечный день. А у гоев всё наоборот. Сперва - день, веселье, музыка, зато потом - вечная ночь.
   Сегодня вечером я выбрался, как обычно, пройтись, подумать. Гляжу: бредёт по аллее одинокая женская фигурка. Её даже в темноте сразу узнаешь - по беззащитной линии спины. Я пошёл следом. Вроде и отдельно, сам по себе, но - вместе. И тут, через какое-то время выходит из кустов какой-то глупый гой, пытается с ней заговорить, и глаза у него - плохие, ненормальные.
   Она, видно, испугалась, но храбриться, пытается этого психа урезонить.
   Он не слушает, тянет к ней лапы. Потом смотрю - нож мелькнул.
   Тут я и приказываю ему:
   -Сгинь, пропади, растворись!
   Есть у меня такие силы.
   И пропадает гой в тумане,- точно и не было его.
  
   Илана
   Тут у меня за спиной кто-то негромко говорит:
   -Хэлло.
   -Ну, здравствуйте,- вежливо отвечаю я.
   И смотрю: стоит передо мной невзрачный мужичок в надвинутой на брови шапочке, с колкими глазами.
   -Ты откуда? - спрашивает мужичок
   -Не из Англии,- отвечаю я ему так, чтобы он понял, что никакого желания с ним общаться у меня нет.
   Мужичок, тем не менее, делает вид, что не сообразил, и продолжает разговор:
   -Это я уже понял. Так откуда?
   -Попробуй сам догадаться, раз ты такой проницательный,- я начинаю злиться.
   Кроме того, мне не по себе. Хотя я понимаю, что вряд ли этот тип маньяк. Говорят. Маньяки стараются с жертвами не разговаривать. Хотя...Может и наоборот. Я уже не помню, что-то об этом читала в давние времена в газете.
   -Вот меня, к примеру, Патрик зовут,- говорит придурок, и протягивает мне руку,- а тебя?
   Я ему не отвечаю, и руки не подаю.
   -Я понял! - вскричал Патрик,- ты из еврейского гетто! Это только у вас нельзя руку подавать. У мусульман ещё. Ты точно не мусульманка. Значит, еврейка.
   -Шёл бы ты отсюда...
   Он прищурился нехорошо.
   Я знаю, что в таких случаях нельзя отводить глаза, и смотрю на него в упор.
   -Ладно, - бурчит Патрик,- ну тебя к чёрту, придурочную, я думал, посидим по-человечески, пива выпьем...
   Нужно мне очень его пиво, я в номере баночку светлого кошерного заначила, в холодилке дожидается!
   Тут за спиной снова раздаётся шорох.
   Я оборачиваюсь и вижу: посреди аллеи стоит местный сумасшедший Чесс, и делает странные пасы руками, при этом улыбаясь мне и заговорщически подмигивая.
   Этот - то уж, во всяком случае, безвреден.
   Я вежливо киваю, и иду своей дорогой, в гостиницу.
  
   Тамар
    
     
     . -Люблю тебя ! Люблю! Люблю! - он бестолково сучит ногами...Грязные носки, дырка на пятке... Кроме того он - скопление отвратительных запахов сыра рокфор, нездорового пота и чеснока..
     -Тебя как зовут?
     (Господи, как я ненавижу чеснок!)
     -Лиора...
     -Ли-ора. Свет мой.
     Тусклая лампа, красноватая, чтоб не видно было морщинок. У лампы своё отношенье к происходящему. Она трогательно нежна со мной и безжалостно выделяет жировые складки на животе у него... Наверное, это просто трюки позиций.
     Наконец он обмяк.
     Я оборачиваюсь полотенцем, перекручиваю его так, чтобы прореха оказалась в районе поясницы, сую ноги в туфли и, позвякивая незастёгнутыми лямками, шлёпаю в соседнюю комнату мыться. Ему же киваю на душевую кабинку в этой комнате.
     -Я дома искупаюсь...
     Он, пыхтя, натягивает на взмокшее тело трусы.
     
     1. Ночь морозная, беловато-серая, точно подсоленное неподошедшее тесто. Три дерева пустыми дуплами на окно уставились, будто три брата - злых великана. Птица какая-то крикнула было полошливо - и смолкла.
     Горшки на ограде топорщатся, будто безглазые головы на кольях. Ветра нет. Видно, он тоже замёрз и прилёг отдохнуть в чистом поле под кустиком... Заиндевеет до утра этот вихрь и воскреснет только по весне, когда срежут с куста прутик и просвистят им в воздухе. Тогда взовьётся лёгкою пылью зимний ветер и пробормочет, отлетая:
     -Море....
     Эстер зевнула и бесшумно, похожая в широкой рубахе и чепце на светлую утопленницу, пошла проверить тесто на халы. Тесто мерно вздыхало в кадушке, успокаивало: мол, к утру буду готово. Серебрились на полке старые подсвечники, шуршала нетерпеливо скатерть.
     Шаббат завтра, шаббат... Царица ангелов - суббота.
     
     Б. Я скривилась и незаметно сплюнула в пластиковый стакан. Думала, что незаметно.
     -Чего морду кривишь, кикимора! - раздался высокий голос старшого.
     Я закусила губу... До крови, до крови,- с кровью выходит сила, а с силой - злоба...
     Старшой сегодня не в духе...
     Впрочем, он редко бывает в хорошем настроении. Всё больше - смурен и сумрачен. И то, с чего бы ему веселиться. От девок один убыток...
     Я согласна. Они не работницы - головная боль. Меня, криволапку, вообще из жалости пригрели...А я, отъевши бока, забываться стала..
     Сегодня с утра вносит в салон пузо какой-то восточный мужчина... Вернее как - пузо на полметра впереди него колышется..
     Посмотрел на меня, сощурился этак гаденько и говорит во весь голос:
     -А получше у вас ничего нет?
     Мне бы промолчать... А я ни с того ни с сего вскочила, плеснула человеку в лицо горячим кофе и сукиным сыном обозвала. Еле старшой это дело замял...
     
     А как не злиться? Ведь я знаю точно, невозможно знать определённей, что внутри, глубоко-глубоко, под слоем жирка, вялых мышц и тронутых парочкой переломов костей горит вечным светом какая-то лампочка...
     В лицо мне плюнуть - всё равно, что плюнуть в свет.
     Впрочем, никто этого сияния не замечает...
     Может я слишком сильно подвожу глаза?
     
     2. Эстер положила нож рядом с халами. Белая салфетка взволнованно топорщила уголки..
     Белое - как снег, только вышивка - линия птичьих следов, воробьи скакали., пока ещё дремали люди..
     Белое - как облако, не проклятое грозой...
     Белое - как начало...
     Как крыло шабатнего ангела...
     Два ангела входят по субботам в дом... Застывают неподвижными тенями на пороге...
     Потом присаживается к столу белый...
     И, прикрывшись крылом от мерцания свечей, забивается в угол тёмный...
     Так и ночуют... Жалко, сына дома нет, отправили к старикам погостить.
     Муж в синагоге, ангелов встречает, чтоб не заблудились они ненароком в буераке...
     Пора бы ему и вернуться.
     Скрипнула дверь.
     У Даниила бородка лёгкая, светлая, будто пух, и глаза такие же светлые, почти младенческие. Эстер иногда кажется, что муж её - скрытый праведник
     
     
     Странная ночь. Мёрзкая, немая, ангелы испуганно крыльями лепечут, точно сказать что-то хотят, но не знает никто их языка.
     Ворочается под тяжёлым покрывалом Эстер, ворочается:
     -Даниил,- окликнула тихонько мужа..
     Тот уже спал.....
     Раз ему не страшно - почему должно быть страшно ей? Она - часть его, как осколочек ребра, как косточка души.
     
     Среди ночи вдруг запылало, загромыхало всё - точно раскололось небо над Содомом. Факелы, факелы... обмотанные паклей палки... Дубины... Ножи... У Даниила - цыплячья грудь книжника. Эстер - узкоплеча и пуглива.
     А в дверях - бородач с колуном скалит гнилые зубы...
     У мужа на виске - дыра, паром выходит из неё жизнь. Много крови натекло. Красная - точно маки. Не будет больше маков. Погромщик бросил её на груду тряпья, точно куклу и рот зажал пахнущей салом ладонью.
     
     Говорят, мученики попадают в рай... в рай... в рай....
     Но разве от этого легче?
     
     В. Кому шаббат... Кому - шабаш... Я закрыла дверь, подпёрла её для надёжности тяжеленным креслом и пошла спать.
     Завтра с утра старшой, матерясь, стянет меня за ногу с кровати.
     -Работать иди!..
     Я знала: он так и скажет, кривя узкие губы. И от этого ей не хотелось жить. Вот бы набраться смелости задушить себя подушкой или сброситься с крыши - может, в траве горит кусочек ясного солнца...
     Я бы спрятала его за пазуху и грелась долго-долго, до конца времён, пока не запоют чёрные трубы и не дрогнут сгнившие кости...
     Наконец удалось заснуть....
     А во сне пришёл призрак.
     Истерзанная женщина, в кровоподтёках, в запятнанной рубахе, волосы колтуном Смотрит на меня и качает головой с мягкой укоризной...
     А на ладони у неё горит солнышко, крохотное, горячее.
     -Бери,- говорит она мне...,- это тебе от прабабки Эстер. Теперь их у тебя два будет, солнца в душе...
     Поворачивается, на спине - рана, и медленно, медленно идёт к проёму окна... А там уж просыпаются неугомонные птицы, воет муэдзин и мерцает небо...
     
     Старшой действительно дёргает меня за ногу...
     -Хватит дрыхнуть, кикимора!
     
     Я смотрю на него внимательно. Наконец разлепляет губы:
     -Это ты кому-нибудь другому скажешь. А я у тебя больше не работаю.
     
     -Уж с двумя солнцами как-нибудь да проживу,- думаю.
      День искрится. Иду я с тюками пешком, и солнышко в траве мерцает.
   Вот тогда я перестала быть Лиорой. К чему мне это имя? Мама - Тамарой назвала.
   Я была на редкость счастливым ребёнком. Самое главное: уже лет в семь я поняла, как мне повезло.
   Я вообще-то никогда не хотела сидеть с ней за одной партой. Она у нас была вроде зачумлённой, все её избегали. Если мне везло во всём, Любке не везло хронически и капитально.
   У меня, к примеру, были длинные каштановые локоны, которые мама любовно заплетала в косички каждое утро. Ещё я с четырёх лет умела читать. К первому классу я знала не только сказки Андерсена и Перро, я уже выяснила, кто такие Льюис Кэрролл и Редьярд Киплинг. Папа каждый вечер рассказывал мне истории, порой волшебные, порой страшные, но всегда удивительные. Истории эти потом оказались кратким курсом мировой мифологии и литературы. Конечно, я не очень хорошо считала, и почти не умела рисовать, зато во всём, что не касалось арифметики, никто не мог со мной сравниться.
   А у Любки - что? У Любки две тощие и в то же время растрёпанные мышиные косички, потёртый ранец, доставшийся от брата, грязный пенал с плохо отточенными карандашами и заикание...Я не хотела иметь с ней ничего общего, а она ко мне тянулась всем тощим существом, точно щёнок, которому не достаёт ласки. В конце концов, я её пожалела и сказала, не глядя в её сторону:
   -Давай дружить!
   Любка завизжала и подпрыгнула.
   С того дня я делилась с ней яблоками и коржиками, и приносила в класс два домашних задания, - второе для неё. Но Любка хлопала растерянно водянистыми глазёнками, и не могла даже складно повторить по написанному. Мне было очень стыдно за эту дружбу.
   Однажды Любка сказала:
   -Давай сегодня после уроков ко мне пойдём, а то всё у тебя и у тебя...
   -Давай,- легко согласилась я, хотя мне было строго-настрого запрещено задерживаться после школы. И вот там у меня открылись глаза! Дверь квартиры была ободранной, даже не покрасили её толком. На кухонном подоконнике стояло штук семь пустых бутылок из-под водки. Я этих бутылок раньше почти не видела, они ассоциировались у меня исключительно с деревенской роднёй, наезжавшей иногда в гости по праздникам и со страшными типами, околачивающимися у заднего входа местного магазина, (позже я стала называть этот типаж - инфернальный алкоголик). А в Любкиной комнате не было игрушек, вернее валялась на полу старая кукла без паричка и с оторванной ногой. Эту куклу уже и игрушкой назвать неловко было... А главное: в этом доме совсем не было книг. У нас в квартире, в гостиной, главенствующее место занимали три шкафа, один большой, два поменьше... Все они были забиты выставленными в несколько рядов книгами. А здесь в приоткрытую дверь зала была видна неубранная постель, и торчали чьи-то тёмные, заскорузлые пятки.
   _Мамка после ночной смены спит,- пояснила мне Любка.
   В тот день окончилась наша дружба.
   Я не могла вынести этого различия. Стоило взглянуть на Любку - и становилось нестерпимо стыдно. Почему одним всё, а другим, ни крошечки, ни капельки?
   И какой смысл мне с ней дружить. Всё равно я никогда не смогу возместить то, чего её недодали. Я продолжала делать за неё уроки, подсказывать на контрольных, я кормила её обедами в школьной столовке. Но это была уже не дружба, а милостыня.
   Как-то ночью, когда родители думали, что я сплю, - а я на самом деле читала под одеялом с фонариком Шерлока Холмса,- я услышала, как бабушка говорит маме:
   -Слава Богу, Тамарочка перестала водить в дом этого алкоголического ребёнка. Я уж начала опасаться плохого влияния, потом - не дай Бог что-нибудь украдёт...
   Мне снова стало стыдно за своё благополучие, и потом - вещим сердцем ребёнка я чувствовала, что рано или поздно моему маленькому раю придёт конец.
   Только я не думала, что так быстро...
   Жизни мне оставалось ещё двенадцать лет...
  
   В следующем году я страшно болела. Получилось вообще-то по-дурацки. Нас вывезли всем классом на осеннюю прогулку. Корабликом по реке, потом почти целый день в лесу. Можно было жечь костры, валяться в палой листве, собирать грибы. Нас, правда, предупредили, что среди грибов много ядовитых, поэтому лучше вообще их не трогать. Я и не собиралась. Но вот взбрело нам в головы поиграть в сказки братьев Гримм. Я была ведьмой, и по сюжету меня следовало накормить поганками. А я как будто верила, и поганки ела. Так увлеклась, что в самом деле откусила от протянутого мне гриба. Потом мне уже плохо стало, когда мы назад домой плыли. Ребята подумали, что это я никак из роли не выйду, а учительница решила, что меня укачало.
   В общем, добрела я домой и свалилась. Пока вызывали скорую, да пока она ехала, снился мне удивительный сон: будто везут меня, закутанную в тяжёлую тёплую шубу куда-то на тройке, по бесконечным снегам, и колокольчик дребезжит. А над тройкой, в небе, чуть пониже луны, тоже я лечу, только закутанная в облако. И колокольчик всё звяк да звяк... А потом колокольчик этот вдруг преображается в скрипку, точно сидит на оглобле маленький музыкант, и наигрывает протяжную мелодию. Потом, через много лет, я эту песню узнала, это был "Золотой Иерусалим". А передо мной - вход в чёрный туннель. И я понимаю: как только мы туда въедем, той меня, что лежит на повозке, не станет, а буду только я прозрачная, летящая в тучах.
   Тут в глаза мне яркий свет и чей-то голос:
   -И чего вы орёте, мамаша? Видите - заработало сердце. И слава Богу.
   А мои первые слова в вернувшемся сознании были:
   -Хочу пломбира! (именно пломбира, а не просто мороженного)
   После этого я ещё около года болела. В школу меня не пускали, занималась я дома.
   За этот год я прочитала Апулея, Мопассана и даже дотянулась до заткнутых на верхнюю полку, названиями к стене "Декамерона" и "Гептамерона".
   Мама почти пришла в ужас, но отец успокоил её:
   -Пусть читает. В подворотне всё равно расскажут рано или поздно, и в менее интеллигентной форме.
   Летом родители вывезли меня в Крым, к морю. Там я научилась не бояться воды, и подружилась с дельфином...
   Это была первая наша семейная поездка на новом автомобиле. От нас до моря было около четырнадцати часов езды. В ночь перед отъездом я не могла заснуть. В пять утра весь дом уже был на ногах. Бабушка носилась по коридору с термосом и кричала:
   -Не забудьте тёплое питьё, ребёнок всё-таки ещё почти болен!
   Мама закутывала в фольгу курицу, я заранее кривилась, потому что курица мне за этот год надоела до тошноты. (Родители боялись, что отравление скажется на печени, и устроили для меня диетическую кухню. Учитывая, что уже в том возрасте я любила сильно зажаренную картошку, мясо с корочкой, малосольные огурцы и болгарский перец. Это - преддверие моей нынешней любви к полусгоревшим шницелям и остро-сладкому соусу). Новенькая оранжевая "Копейка" дожидалась под балконом. Мне она напоминала тыкву, на какой-то стадии превращения в карету. И не было никакого предчувствия.
   Море я полюбила сразу и безоговорочно. Кажется, оно ответило мне взаимностью. Мы остановились в Мисхоре.
Кто бывал в Мисхоре знает, что городишко этот знаменит своим великолепным парком, а ещё тем, что большинство домов, исключая пансионаты, расположены довольно высоко, далековато от моря, и идти всё время в гору. Чем выше жильё, тем дешевле. С водой, правда, всегда проблемы. Поселились мы почти на самой верхотуре, плелись каждый день по полчаса, а жара там влажная, душащая, почти как  у Средиземного моря. 
  У нашей квартирной хозяйки был вредный внук по имени Женька. Мы с ним враждовали, как могут враждовать только подростки на зыбкой грани переходного возраста. Женька взял моду потихоньку надо мной издеваться, когда старшие не видят. То в море подплывёт потихоньку, чтобы напугать; то лягушку на чистую постель посадит; то змею бросит посереди садовой тропинки. Только Женька не учёл, что в воде я себя чувствую почти так же естественно как на суше, а жаб, лягушек и змей - просто обожаю.
короче, ничего меня не берёт. И тогда Женька прибег к крайним мерам. Наловил где-то громадных пауков, посадил их в банку, притащил во двор и выпустил вечером прямо у порога нашего домика. а сам спрятался в кустах и ждёт эффекта. Через некоторое время вышла я, конечно, зачем-то- и прямо на меня в свете достаточно яркой лампы - три или четыре этих твари. Боже, как я визжала!
Взрослые сбежались, конечно, Женьку наказали. Но пауков я с тех пор боюсь.
   Следующие несколько лет стали мучительным и депрессивным периодом созревания. Началось с того, что у меня резко упало зрение. Мама потащила меня в оптику выбирать очки. А все оправы были просто ужасными! Серо-бурыми, тяжёлыми, туповато-овальной формы. А я в то время мечтала об изящных, удлинённых "лисичках" с затемненными стёклами. Стоило такое сокровище полторы учительских зарплаты, и за ним нужно было стоять в очереди около полугода. Мама обозвала меня эгоисткой, но в очередь записалась, а пока купила мне жуткие очки с толстыми линзами. Я выходила из дому, сворачивала за угол и снимала очки. Я бы их разбила к чёртовой матери, но понимала, что это не поможет, тут же купят новые. В школе надо мной начали смеяться, я неловко двигалась по лестницам, цепляясь за перила, и щурилась, пытаясь различить написанные на доске формулы.
   Через три месяца, в рекордный срок, пришла очередь на очки. Они были великолепны, узенькие, изящные, "блатные" как говорили в моей юношеской компании. Прожили они две недели. Потом их разбили в какой-то непонятной заварушке у туалета на большой перемене. Честно говоря, я жила в уютной камере, отгороженная от окружающего мира с его бедами. Иногда я выскакивала, делала короткую пробежку по реальности, ввязывалась во что-нибудь, и тут же бежала назад, повизгивая, как болонка, которую пнули ногой.
   Прорвало враз, в год, когда я окончила школу. Я готовилась в институт, на исторический. Убей меня Бог, не могу сказать, почему выбрала историю. Вероятно потому, что из всех наук, она единственная не наводила на меня тоску. Родители уехали к деревенским родственникам, на картошку, а я осталась дома, заниматься. Я посмотрела, как отчалил от подъезда оранжевый жигулёнок с сеткой на крыше, - и тут меня точно кольнуло:
   Всё! Больше я их не увижу!
   Мелькнуло: бабушкин платок, мамина короткая стрижка, руки отца на руле.
   Кот встревожено мяукнул рядом со мной.
   -Заткнись! - сказала я ему.
   Да, в то время у нас жил черный котяра, толстый и наглый с почти человеческими презрительными глазами. Звали его, конечно, Бегемотом.
   Так вот, я отвесила Бегемоту лёгкого шлепка; он поднял хвост трубой, обиженно фыркнул, и отправился в спальню валяться на подушках.
   Я посмотрела на солнце, играющее в листве, и тёмный клубочек мерзкого ощущения откатился куда - то, но я чувствовала: это не ушло, спряталось просто под тяжёлый бабушкин комод, или забилось до темноты за книжный шкаф. Я пошла в бабушкину комнату, и вытащила из тумбочки старую карточную колоду. Бабушка гадала редко и неохотно, приговаривая, что не стоит искушать судьбу. Для меня всевозможные пасьянсы и расклады были развлечением. Хотя я всегда чувствовала некое напряжение, исходящее от колоды, почти как ощущение от находящегося поблизости живого существа. Понимаете, о чём я? Протягиваешь руку в абсолютной темноте или с завязанными глазами, и улавливаешь горячую пульсирующую волну, исходящую от другого тела. Нечто подобное я почувствовала и в этот раз, взяв в руки колоду,- то есть ощущение, как от прикосновения (или полуприкосновения) к живому. Причём следует учесть, что я никогда не увлекалась мистицизмом. Даже когда в глазной клинике, куда меня положили на обследование, девчонки гадали, вызывая дух Высоцкого, я в этом мероприятии не участвовала. Я всегда говорила, высокомерно встряхивая головой:
   -Глупости!
   Но на самом деле мне было не по себе. Я чувствовала: правда, полная и абсолютная. Всё правда - и медиумы, и рай, и разговор с ушедшими душами, и вещие карты... С того самого момента, когда во сне тройка везла меня по снегам, и в небе висела - я, было понятно, что - истинно. Однако истина эта казалась мне чужеродной и опасной.
   В этот раз я раскинула карты... Руки у меня дрожали. Кресты окружили туз Пик. Я напрасно пыталась обмануть себя: я догадывалась о значении этой зловещей комбинации.
   -Всё ерунда! - выкрикнула я, и смела карты с дивана прямо на пол.
   Бегемот насмешливо покосился на меня с постели. Я показала ему язык и пошлёпала в салон. Там сняла с полки Мопассана, который всегда успокаивал меня в минуты депрессии и дурных предчувствий. Но не в этот раз. Я пыталась читать "Милого друга" - и буквы плясали перед глазами; переключилась на "Пышку" - то же самое. Ничего не помогало. Отовсюду таращилось на меня упоминание смерти. Вот война в "Мадмуазель Фифи"; вот - палата сифилитиков, безнадёжных; вот - искалеченный материнским корсетом зародыш... Я перескакивала со страницы на страницу, пока не забылась тяжёлым сном.
   Телефон затрещал в проклятый час между тремя и четырьмя утра. Предрассветная мгла сгустилась, в последнем отчаянном сопротивлении перед тем, как выскользнет из-за курганов пылающее око солнца.
   Не могу! Просто не могу об этом говорить!!
   Я даже на кладбище ни разу не была со дня похорон. Там, по большому счёту, и хоронить было нечего - закрытые гробы. Только я совершенно точно знала - они не здесь!!
   Пусть на табличках написано:
   Есфирь Давыдовна
   Пётр Семёнович
   Нина Андреевна...
   Они - далеко!
   И незачем ходить к бессмысленным кучам земли и грязи, окружённым некрашеными оградками. Если бы я думала, что они лежат на этом разбросанном по посадке нелепом и жалком кладбище, моя любовь к ним могла бы умереть вместе с ними. А она не умрёт никогда. И мне не надо идти к маминой могилке для того, чтобы поговорить с мамой. Потому что каждый вечер перед сном, после молитвы, я повторяю: "Спокойной ночи, мамочка", "Спокойной ночи, папа", "Спокойной ночи, бабуля".
   Как-то ко мне неожиданно зашла соседка, подрабатывавшая гаданием, и сказала:
   -У меня для тебя подарочек.
   "Подарочком" оказалась нераспечатанная колода Таро и брошюрка-руководство.
   -И зачем это мне? - зло спросила я,- я в ерунду не верю!
   -Зато она в тебя верит, эта ерунда,- загадочно ответила соседка,- а дареному коню в зубы не смотрят - спасибо говорят.
   -Спасибо!!! - проорала я ей вслед.
   В институт я не пошла. Гори оно всё огнём!
   Вместо этого продала квартиру и поехала в Израиль.
   Колоду кинула в чемодан, машинально.
   Когда, прибыв на место, обнаружила карты Таро среди вещей, была даже удивлена. Мне казалось, я их специально оставила дома, чтобы они меня не искушали. А вот - поди ж ты.
   Я попробовала притвориться, что у меня нет прошлого. Но понимала - это мне не удастся. Когда на призывном пункте я записала в анкете "сирота" утомлённый дядька глянул на меня с жалостью:
   -Бедная девочка...
   Так они говорили все, все до одного. Я была чем-то вроде блохастого хромого котёнка, которого жалко конечно, да, но с другой стороны и в дом не потащишь. В армию меня не взяли, сказали: слишком слабое зрение и раздёрганные нервы... Потом всю жизнь придётся оправдываться во всевозможных анкетах; здесь к людям, не служившим в армии относятся с большим подозрением.
   Вот она, моя расплата за детское благополучие. Никого рядом нет.
   Иногда я писала письма домой, дальним друзьям, почти безразличным мне
   Вот одно из них.
  
   Привет, дорогие мои!
   Не могу, никак не могу писать в автобусе Тель-Авив - Иерусалим - пробок нет, и едем слишком быстро. Так что продолжу после, когда застрянем в пробке.
   Сейчас валяюсь дома на диване, оттягиваюсь по-хорошему и думаю, как всё-таки соскучилась по настоящему дому. Сложно писать о себе прежней из другого я. Здесь жизнь сумасшедшая, мелькает всё мельтешит. Все орут,- просто вселенская Канатчикова дача. Взять хотя бы мои перемещения за последние дни. В четверг утром выехала из Ришона в Тель-Авив. Весь день болталась по городу, ночевала в гостинице за счёт фирмы. В пятницу поехала в Иерусалим. Шеф фирмы, кстати сказать, оказался редкостным козлом, старым смердящим козлищем. Спрашивал у меня, не занималась ли я случаем танцами, и как отношусь к "откровенной хореографии". Понятно, о чём он? Я ему сразу прямо сказала, что стриптизёрши из меня не получится, по характеру не подойду.
   Сегодня суббота, ленюсь. А завтра с утра опять нужно ехать в Тель-Авив.
   Это письмо долгоиграющее, в несколько дней. Сейчас вечер понедельника, сижу в общаге в Тель-Авиве. Это - огромная комната, в которой понатыкано штук десять узких коек. На койках расположились женщины. Здесь нет комнат, место - койка. Глава фирмы говорит, что я невротичка и нахалка, поэтому ничего лучшего не заслуживаю, вот если бы я передумала... В воскресенье ночевала здесь же, на третьей койке от окна. Из плюсов близость набережной, всё остальное - в минус. Правда, плачу не я. Фирма с четверга пытается устроить меня на работу. Как говорит один мой близкий знакомый:
   -Голуба-душа, ну как ты - да без приключений?
   А сегодня я вроде выехала на виллу в Ришоне, должна была там работать. Место шикарное. Только стала устраиваться, убираться - выяснилось, что я для них "слишком молодая".
   Ну, я позвонила хозяину фирмы, раскричалась, расплакалась. Потом вызвонила человека из своего "списка". "Список" - дело особое. В него входят лица с машиной. Выглядит это примерно так:
   Дима - Кирьят-Гат
   Илан - Хулон
   Дуду - Герцелия.
   Связываешься с тем, кто, по твоим расчётам, может оказаться поблизости, и говоришь: я там-то, а нужно - туда-то. Тебя подвозят, на халяву, конечно. Тот ещё цирк.
   Когда я ссорюсь с любовником, то показываю ему этот лист и говорю:
   -Видишь, сколько вариантов запасных игроков.
   Он бесится, но замолкает.
   Так что, как видите, жизнь у меня нескучная и насыщенная.
   А ещё, держитесь крепче за стулья! - я начала стихи писать. Вот - стихотворный вариант письма.
  
   Эпистолярка
  
   Эпиграф
  
   Что к вам писать, когда вам не узнать
   Меня теперь.
   На мне неизгладимая печать - закрывшаяся дверь.
   Немой палач поставил се клеймо,
   Меня отгородивши немотою.
   Что к вам писать, когда моё письмо
   Не блещет ни умом, ни красотою...
   Но вот - пишу, едва прикрыв лицо,
   Неловко обожжённое годами.
   Мы с вами слушали одних скворцов
   И шли в молчанье мятыми холмами
   Одними. Но кого вам узнавать
   В нелепой смеси Золушки и ведьмы?
   Закрывшуюся дверь так больно открывать,
   Что кровь от щёк уже стекла в передник.
  
   Место
   Ещё один самолёт - зашумевшийся гусь,
   Ещё один подорожник у жёлтых песков.
   И кто отнесёт на святую грусть, на святую Русь
   Надрывный вопль потерявших сон петухов.
   И все-таки вечный Израиль - наркотик души,
   Уже отделяющей русский язык от иврита,
   Стоящей на свете лишь третью ступни, и прошить
   Пытающейся единою нитью орбиты
   Десятка культур... Темнота обнимает письмо...
   И некому сбрызнуть тоску разноцветным софитом.
   Здесь пахнет общагой, борщом и дырявой сумой,
   Оттягивающей мне спину с времён Неолита.
  
   Состояние даты
  
   Я плачу.
   Ведь пять минут назад скончался Гомер.
   Через секунду Эйнштейн отложит скрипку,
   А послезавтра Колумб доплывёт до Нового света.
   А позавчера какой-то безумец улетел на Марс...
  
   Содержание
  
   Содержание,
   Которое не выдерживает смысла.
   Он настолько тяжёл, что прорывает каркасы слова.
   От него разбегаются в панике числа
   И остаётся только нагая основа
   Жизни и смерти. Конструкция костей тяжёлых,
   Продавливающих почву весом печали.
   Прислушайтесь к музыке раковин полых,
   Прислушайтесь, пока они не замолчали.
   Их звук слишком короток. Всхлипы и хрипы
   Заглушают секундное пение флейты,
   Заменяя его скрипеньем калиток
   С вечным припевом: О, пожалейте!
   Содержание, которому не больно больше,
   Содержание, скатившееся в траву,
   За певучей Украйной, за пришепётывающей Польшей,
   За тремя пустынями твердящее:
   Я живу...
   Лепящееся, неловкое, черви на розах,
   Встаёт на бумаге зданье письма.
   Знаете, уже отшумели грозы
   Сердца и ждём самума ума.
  
   Сижу вот и пытаюсь подсчитать,
   Сколько у меня сердец.
   Бессмертная душа Израиля,
   Вечное сердце России,
   Собственная любовь
   И пустое место
   Крохотное, точно Синайская пустыня.
   Там обитает вера в Господа Бога.
   А небо над соснами - бледною кучей,
   А дорога - блеклою лентой под нами.
   И в который раз начинаю: Могучий,
   Управляющий морями и снами...
   Но кому интересны чужие просьбы?
   Во мне плачет песня.
   Жаль, что она на иврите.
   Я теперь в автобусах всегда
   Сажусь за спиной водилы, на первое место,
   Чтобы, если взорвёмся,
   Ухватить побольше мира
   Из панорамки окна...
   Сейчас жёлтое цветенье нависает над черепичными крышами.
   И даже скрипка Паганини,
   Даже арфа Давида
   Не смогли бы выразить
   Моей влюблённости в эту страну,
   Уместившуюся на острие крохотного кинжала,
   Вонзённого в рыхлое тело пустынь.
   Мне нечего добавить. Поэтому - цезура.
   Блокпост в дороге. Темнота пути.
   Сидящая в гортани ствола слепая пуля - дура
   И крохотная жизнь... Что там её пройти?
  
  
   Ну всё! Я вас утомила.
  
  
  
   По ночам мне снились карточные расклады. Самое интересное: я всегда их запоминала. По утрам записывала в особую тетрадь.
   Но я всё-таки горжусь собой!
   Я смогла закрыть проклятую дверь борделя. А ведь три года без малого просидела там, на красном потёртом диване!
   А работу я нашла почти сразу - позвонила по объявлению в газете. Позвонила по указанному телефону, там взяла трубку какая-то тётка и поинтересовалась медовым голоском:
   -Скажи, милая, а опыт продаж и рекламы у тебя есть?
   -А как же! - отвечаю я, не моргнув глазом.
   -Ну, подходи на собеседование,- отвечает тётка.
   -Документы, наверное, нужно какие-то принести, резюме,- говорю я, не веря своей удаче.
   -Да ничего не надо,- успокаивают меня,- главное и определяющее - личное интервью.
   Называет она мне адрес, и улица мне незнакома, хотя город я очень хорошо знаю.
   Ну, я у неё выспросила подробно, она мне объяснила, что это за переулок, третий поворот от рынка, там, где софер (переписчик святых текстов) за окошком в подвале сидит, а с другой стороны лавочка, в которой свежей рыбой торгуют. Притащилась я туда, а там впечатана в стену крохотная, узенькая дверца. Я верчусь, пытаюсь понять, куда идти дальше, тут высовывается из-за занавески ручка с острыми когтями вызывающего оранжевого цвета и барабанит по стеклу, заходи, дескать.
   Я несмело приоткрываю дверку, и передо мной оказывается крохотная. раскрашенная женщина, напоминающая немецкую куклу, какая у меня в детстве была. Сама она тоненькая, аккуратная, личико напудрено, морщинки в углах рта еле угадываются, губки подкрашены, а главное - глаза молодые, синие глаза.
   -Давай знакомиться,- говорит женщина,- меня Клара зовут.
   Про опыт ты мне, конечно, наврала,- это я сразу вижу. Ну ничего, будем пробовать. Наглость в нашем деле главное. Наглость и уверенность, запомни, это два кита, а третий - тонкий расчёт. Начнём мы вот с этой брошюрки,- тут она положила передо мной книжицу "Сценическая речь".
   Я на неё гляжу изумлённо.
   -А что ты думала? - поднимает брови нанимательница,- всё это - театр. Кто лучше сыграет,- тот и выйдет с деньгами, с гонораром за актёрскую работу. И запомни: что бы ни продавали, продаём всегда - себя. Поэтому - подбородок вверх, улыбка... Улыбка, кстати, не всегда должна быть голливудской победительной, очень часто нужна смущённая улыбка, или благодарная, или неожиданная - будто хмурый-хмурый день, и вдруг солнце вышло. Но этим мы с тобой серьёзно займёмся. А пока скажи мне вот что: тебе когда-нибудь просить приходилось? В смысле - попрошайничать?
   -Ну, было один раз, - говорю я неуверенно, вспоминая, как перед похоронами родителей бродила по квартирам всех ближних и дальних знакомых, занимая деньги.
   -И как ты себя при этом чувствовала?
   -Странный вопрос. Как себя можно чувствовать, когда вынужден просить? Отвратительно, конечно.
   -Замеча-ательно,- протянула Клара,- вот это отношение мы с тобой и будем исправлять.
   Битых два часа она мне доказывала, что не стоит бояться просить. В худшем случае - откажут. А могут ведь и не отказать!
   -И вообще,- сказала Клара,- когда ты просишь у них денег, верь всей душой, что просишь не для себя, а для бедных людей. Впрочем, ты у нас тоже к нуждающимся относишься,- она окинула меня критическим взглядом.
   -А что реклама и торговля у вас как-то связаны с попрошайничеством? - изумлённо уставилась я на неё.
   -Ты ещё не поняла?! - вскинула брови Клара,- сбор податей, деточка, это очень серьёзный бизнес, перспективный и растущий. За границей хватает богатых евреев. Многие из них религиозные люди, а почти все религиозные люди считают своим долгом помогать бедным, тем более что им за это снижают налоговые ставки. Сейчас мы с тобой подпишем договорчик, чисто формальный. Первая твоя поездка будет в Лондон. Фирма тебе покупает билет и выдаёт двести фунтов на карманные расходы, а ты обязуешься привезти минимум тысячу фунтов. Подписываешь?
   -Мне подумать надо,- отвечаю я,- посоветоваться.
   -Думай,- отвечает Клара,- до завтра думай, - и слегка хмурится.
   Дома вытянула я из заветного ящика колоду, сделала расклад на деньги, финансовую птичку. Кидаю карты рубашками вниз и приговариваю: влево - вправо, влево- вправо, на удачу - на провал... И ещё до того, как мне перевернуть и посмотреть карты, я чувствовала, что шепчут они: давай, рискуй, что-то да получится. А картам своим я верю. На следующий день пошла я в офис и подписала договор.
  
   Выдала мне Клара письмо к своей лондонской знакомой, которая как раз на границе еврейского района и обычных кварталов живёт. Собрала я чемоданчик, и карты с собой взяла.
   -Всё хорошо,- думаю, - главное: собой в прямом смысле торговать больше не придётся.
  
  
   Илана
  
   В воскресенье был особый день. В том смысле особый, что в диаспоре он считается праздником, а для нас, выходцев из Израиля - и не праздник вовсе. Поэтому смотрю я: с утра мужики в гостинице что-то закопошились, собираются в центр ехать, Лондон смотреть. Я тоже вскальзываю потихоньку на улицу, думаю съездить "даунтаун". Вообще-то очень верное это название, учитывая географию. Район наш находится в северном Лондоне, поэтому любое движение в сторону центра - на юг, то есть вниз по стрелке компаса. Кручусь я по остановкам, не могу выбрать, на какой автобус сесть и какой вид билета выгодней купить. Тут сзади говорят:
   -Можно, конечно, устрицу взять. (Это проездной на все виды лондонского транспорта так называется, устрица - oyster) Но уж больно название у этой карточки некошерное, - улыбается Авраам.
   -Нет,- говорю я,- в метро я спускаться не буду. Мне хватит проездного на автобус. А ты вообще что здесь делаешь? - (это я всегда стараюсь огорошить наглым вопросом, тактика общения у меня такая)
   -Ну, я же собирался зайти,- говорит Авраам,- в шаббат постучал тебе в дверь часов в одиннадцать вечера, тебя ещё не было, а потом уже поздно стало. А вчера я вечером в гости ездил, к знакомым отца, семейные обязанности.
   И что это он передо мной оправдывается, как будто меня волнуют его дела?
   Я была даже слегка раздражена, что Авраам свалился мне на голову нежданно- негаданно. Я люблю гулять либо одна, либо с давними и хорошо проверенными друзьями. Нет, я, конечно, не против новых знакомых - но стесняют они меня. А сегодня хотелось быть свободной.
   Как я и подозревала, Аврааму совсем не хотелось ехать в туристический центр.
   -Сейчас сядем на 73,- говорит он,- выйдем где-нибудь на Олд Стрит..- нет, конечно, если у тебя другие планы, я не настаиваю. Значит, выйдем на Олд Стрит, а там поищем какую-нибудь галерею современного искусства.
   Приткнулись мы в автобусе у разных окон. Авраам сразу начал болтать с каким-то длинноволосым богемного типа гитаристом, а я пыталась впитать каждый кусочек города, который доставался на мою долю. Мы ехали уже полчаса, а ещё не выбрались за пределы округа Хакни, на домах, на стендах и, изредка, на мусорных ящиках у ворот всё ещё мелькали надписи: London burrow of Hackney. И когда мы вышли на Олд стрит, проехав сквозь разветвлённый мусульманский квартал и проскочив два маленьких индийских, это всё ещё был округ Хакни.
   Я смотрела на ушедшего чуть вперёд Авраама, на его слегка сгорбленную спину в синем свитере - и тут меня осенило. Я поняла, почему он меня настораживает и даже слегка раздражает. Он слишком напоминал моего бывшего муха! Тот же невысокий росточек, та же сосредоточенность в движениях, те же внимательные тёплые глаза за стёклами очков, та же безаппеляционность в суждениях, которую он так же пытается прикрыть мягкостью.
   И тут, посреди улицы в чужом городе, меня настиг могучий флэшбэк. Словно великанская рука протащила меня по туннелю, и бросила в холодный иерусалимский вечер, ткнула носом в лужу, как тупого котёнка: смотри же, не повторяй прежних ошибок.
     
     Стаканчик пролетел через салон, - ну прямо объектик... и с мерзким "Плюх!" приземлился мне на голову. Почему же? По-че-му?!
     Потому что бывают разные природы вещей и людей. Моя, очевидно, - тряпичная. Родила мама девочку-куколку, а куколка выросла беспозвоночной, ни одной жёсткой косточки, которая позволяла бы принимать решения.
     -А вот если бы тебе встретился вампир - подставила бы ты горло под укус?- спросила ипостась.
     Я помотала головой, представив себе пребывание в этом мире нежитью, а потом всё же кивнула. Во всяком случае, можно было бы отомстить?.. Нет, не отомстить даже, а забраться повыше по ступенечкам мироздания и плюнуть зелёным ядовитым огнём на головы всех, кто меня унижал...
     -Ты, сволочь, сегодня с дивана встанешь или нет!- взревело в непосредственной реальности. Я заплакала ( в подсознании, конечно, гораздо глубже реального уровня) и пошла на кухню. Через некоторое время недовольный муж пришаркал следом:
     -Так мы разводимся или нет?
     -Тебе решать, - Я бросила на сковороду ещё колбасы. Пятнышки дешёвого жира зашипели, перемешиваясь с желтками.
     -Я!- с нажимом сказал муж,- давно. Всё! Решил. Это ты осталась инфантильной недоделанной Джульеттой. Подталкиваемая ипостасью, я спокойно, нарочито спокойно, чтобы не выдать раньше времени своей холодной ярости, сняла с плиты сковороду с омлетом и опустила её мужу на голову. Очень спокойно. Плавным движением. Он от этого не умрёт. Но может быть какая-то пакостность в нём слегка подтает.
     -Суука!- вой вырвался в коридор. Но я уже хлопнула дверью и помчалась по лестнице. Первый этаж. А внизу люди. Он не посмеет...
     Муж высунулся из окна:
     -Домой не смей возвращаться, лахудра! Ты здесь никто! Вещи я без тебя поделю...
     И я осталась одна. Наедине со своей ипостасью.
     -Помнишь, как вы ходили на рынок за солёным печеньем? - встрепенулась после долгого молчания ипостась. И помнишь, что ты сказала:
     -Мы всегда - всегда будем вместе, и ты меня не обидишь, правда?..- выплыло дурацкое эхо из лабиринта. Оно там все эти годы металось, как минотавр. А теперь пришло ему время проломить головой условные стены, и разрушить жизнь.
     -Дуры мы всё-таки с тобой_ горько хихикнула ипостась.
     -Дуры,- легко согласилась я.
     Джульетта...
     Тогда Иерусалим их любил, а теперь щерится заплесневелыми углами, будто это и не тот город света, а его изнанка... Изнанка. И крошки невыносимой боли в шовчиках улиц. И вонь пропотевших лицемерием райончиков. И только где-то у ворота города стоит разрушенный кусочек свежего неба. Котель... И каждую божью ночь под звуки невидимых шофаров спускаются ангелы и вынимают из щелей записки с каракулями человеческих сердец. У них совсем нет времени, поэтому они раскидывают послания быстро, наугад. Вправо - помочь, влево - отказать... Одно - спасти... Три - Да Бог с ним, сам пусть выпутывается. Человечек.
     А человечки бывают разные.Ой, разные. Железный выстоит, каменному всё нипочём, деревянный поскрипит натужно - но авось не
     сломается... Что делать ей, тряпичной?
     -Сказать спасибо, что не стеклянная!- рявкнула ипостась,- Надоело твоё нытьё.
     Ромео и Джульетта... Только со счастливым концом. И что собственно отличало Ерушалайм от Вероны? Родители выплёвывали из Интернета и телефонных трубок злобные предупреждения:
     -Смотри. Ненадёжный человек. Может даже - жестокий...
     -Нужна она тебе, малахольная....
     
     -Да что ты, папа? Он - сама тактичность Вот я его зову к телефону. Поговори. Совсем не чудовище.
     
     -Ну ты же знаешь, мама? Лёгкая сумасшедшинка проходит с возрастом. Чаще всего. Она образумится.
     
     Я знала, что Ромео - ненадолго. Перевоплотится. И надеялась, что в Фальстафа. Или в старшего Монтекки.
     А он вон как повернулся. Шейлок.
     Я-то, дура, скукожившаяся Джульетта!
     
     К ночи я всё же прокралась домой.
     Муж смотрел сериал. Обычно такой ерундой страдают женщины. Но этот - садист. Делает назло.
     Смотрит в экран, сложив на животе аккуратные ручки, и приговаривает:
     -Видишь, какие у неё зубы.( а у тебя скоро не одного не останется, а денег на протезы я не дам..) Ему не обязательно произносить вторую часть фразы вслух. Они с ипостасью немножко читают мысли.
     
     -Какие волосы у девушки! - восклицает муж...
     
     На кухонном столе нож для разделки мяса.
     
     -А ты всё-таки приползла. Конечно, куда ж тебе ещё идти? Ты - моё домашнее ничтожество.
     
     Нож...
     
     -Но с завтрашнего дня ты здесь на положении обстановки. Молчишь!
     Пора тебе наконец переходить из фантазий в реальность.
     
     Нож!..
     Я сделала шаг к столу. Отблеск лампы ощерился на широком, туповатом лезвии... - Не бойся,- подтолкнула ипостась... Тряпки тоже иногда перерождаются.
   Я, конечно, не ударила его ножом. Я вообще не могу поднять руку на человека. Я вытянула пыльную сумку из-под кровати, и ушла в ночь.
  
   Теперь я смотрела в спину Авраама; над левым плечом его мерцала вывеска восточной парикмахерской, у какого-то Али или Мустафы, над головой вставал кусочек красной крыши. Де жа вю. Так же мы с мужем шли во время наших первых свиданий по старому Иерусалиму, и над его головой, казалось почти касаясь кипы, висела торжественная тень синагоги на улице Эфиопия...
   У них с Авраамом даже рост примерно одинаковый, оба чуть повыше меня, но недостаточно для того, чтобы носить шпильки в семь сантиметров.
   Авраам свернул в какой-то продуктовый магазинчик:
   -Мне интересно, что они здесь продают.
   Вопрос, поясняю, праздный, потому что абсолютное большинство продуктов, которые можно обнаружить в английской лавочке за пределами еврейского района - некошерны. Исключение составляют овощи и фрукты и, может быть, вода. Авраам делает круг по магазину, задумчиво вертит в руках бутылочку минералки, потом ставит её на место со словами:
   -Дороговато тут у них.
   Я ставлю в своём отношении к нему ещё один минус, в графе "щедрость".
   Воскресенье. Большинство галерей закрыты. Поэтому мы просто бродим по улицам, любуясь готичными лицами домов и скользящими мимо ретро - такси, маленькими, аккуратными.
   -Мой брат считает,- говорит Авраам, что находясь в Лондоне обязательно нужно прокатиться в таком такси.
   Я смотрю на блестящие чёрные дверцы, на отполированные ручки, на водителей в форменных фуражках, и мысленно соглашаюсь с неизвестным мне братом.
   -А мне кажется, всё это глупая суета,- продолжает Авраам.
   На углу одной из улочек мы обнаруживаем магазинчик - издательство, который, конечно же, закрыт по случаю выходного дня. Мы с Авраамом дружно прилипаем к витрине. Там выставлены книжицы, вышедшие супермалыми тиражами. Они крохотные, в простых бумажных переплётах, но зато все до одной щеголяют эксклюзивными авангардными иллюстрациями неизвестных художников и обладают мягким очарованием, которое давно уже утратили современные стандартные книги. Эти же - почти как сделанный от руки самиздат с рисунками соседа - графика. Я читаю рекламный листок издательства, выставленный тут же. Там написано, что они выпускают в основном стихи малоизвестных молодых поэтов. Оказывается, здесь ещё жива часть этой милой богемной культуры.
   В турецкой лавочке я купила несколько краснобоких яблок
   -Из королевского сада,- хвастливо заметил хозяин.
   Через час мне всё-таки удалось ускользнуть от Авраама. Я заскочила в ближайшее кафе, "попудрить носик". Выйдя, обнаружила, что моего спутника нет.
   Я не стала его искать, подпрыгнула обрадовано, - и помчалась к автобусным остановкам. Огромный плюс лондонских автобусных остановок карты маршрутов и прилегающих к остановке районов. Я долго водила пальцам по разноцветным линиям, решая, куда мне лучше направиться. Вариантов у меня было два: Сент-Джеймский парк или Лондонский мост. Я решила не выбирать, и сесть на автобус, который первым придёт. Первым подошел омнибус до моста. А лондонские омнибусы , нужно вам сказать, будто сошли с картинки "израильская действительность". Это если говорить о стиле и манере вождения. Сидят там за рулём практически одинаковые люди южного или восточного вида; одинаково дёргают с места, так что пассажиры, не успевшие схватиться за поручни, рискуют упасть; одинаково по-ковбойски пытаются вписаться в повороты и выскочить из пробки, особенно это относится к ночным автобусам. В одной из бесплатных лондонских газеток (тех самых, что раздают у входя в тьюб) была фотохроника того, что натворили водители омнибусов за прошедшую неделю. Один герой въехал в бар, разнеся дверь; другой не вписался в поворот и ударился о дерево; третий - приложился верхней платформой к мосту... Газетка эта попала мне в руки как раз тогда, когда я отправилась в первое полноценное путешествие на омнибусах, - кто-то её забыл в автобусе до лондонского моста. Но мне почему-то показалось, что как раз наш водитель, крупный флегматичный африканец, ехал очень осторожно.
   С первого взгляда центр города понравился мне меньше, чем окраинные районы. Живой, суматошный, наполненный туристами, он был лишён своеобразного очарования обычных кварталов и парков. На том же Лондонском мосту - толпы с туристическими фотоаппаратами и полупрофессиональными камерами. Попадаются люди со скачущими на колёсиках чемоданами, очевидно урвавшие часок-другой между поездами и самолётами. Много японцев, которые мне, кстати, нравятся своим любопытством и энтузиазмом.
   Я стала у перил моста и принялась любоваться свинцовой тяжёлой водой. Вдалеке виднелись очертания других мостов, и кто-то в ближайшем сувенирном киоске запустил давно знакомую мне песенку London Bridges. Вот чего я, кстати, не обнаружила в Лондоне,- так это места, где можно было бы купить оригинальные, "аутентичные", по выражению одной моей знакомой, сувениры. Повсюду плюшевые медведи в форме гвардейцев, кружки со стандартными признаниями в любви к туманному городу и фотоальбомы... Впрочем, Иерусалим, к примеру, тоже грешит бесконечными футболками с картами Израиля и игрушечными верблюдами. Но можно, однако, обнаружить что-нибудь интересное, прогуливаясь по базару в Старом городе. Например, красивые миниатюрные шахматы или набор очаровательно-китчевых вееров или тонкие цветастые арабские покрывала... В Лондоне я не обнаружила подобного пристанища оригинальных подарков. Скорее всего, у меня просто не было времени для поисков.
   На Лондонском мосту я обнаружила прежде всего сам мост и Темзу. Ту самую реку, которая коснулась моего воображения при прочтении первых слегка адаптированных английских романов. Я помнила, что именно здесь, помните Диккенса?- старая лодка "floated on the Thames, between Southwark Bridge which is of iron, and London Bridge which is of stone, as an autumn evening was closing in". Дело было, если верить описаниям из "Нашего общего друга", в шестидесятых годах девятнадцатого столетия. Вот, сейчас начало века двадцать первого,- а всё та же Темза, и те же чайки кружат над водой, и так же сгущается осенний вечер, только вместо лодок - катера. Я прошлась до колонны Монумента, установленной в память событий богатого печалями 1666 года. (В тот злополучный год на Лондон свалились чума и большой пожар). У монумента я познакомилась с двумя праздношатающимися русскими, и мы поехали кататься на кораблике по Темзе. Всё бы хорошо, только ветер дул злобный и пронизывающий до костей. И вдруг мне взбрело в голову: а что если утопиться в холодной реке, поймать потом её скрытое, внутреннее тепло - и стать русалкой Темзы? Интересно, в Темзе есть русалки? Если нет, стоит подумать над тем, чтобы стать первой. А ещё лучше было бы превратиться в оборотня - рыбу, радужную рыбку...
   -Э, ты чего замечталась? - один из новых знакомых хлопнул меня по плечу,- давай лучше ещё пива выпьем.
   Эти двое изначально воспринимали меня как "своего парня", а меня такое отношение устраивало.
   Уже в сумерках я отправилась в гостиницу. Перед тем, как поймать нужный автобус, пошаталась по автобусной станции, купила несколько местных газет, мне всегда было интересно, как течёт чужая жизнь,- а в газетах, хоть они и сплетницы, и много болтают попусту, ток жизни отражается почти без искажений. В отличие от Интернета. Интернет - заповедник депрессирующих и комплексующих личностей. Я, кстати, вполне себе типичная особь в этом заповеднике.
   Вечером, уже в темноте, отправилась я искать интернеткафе. Обнаружила поблизости одно. Там сидел за стойкой огромный негр в ярком свитере и продавал желающим телефонные карточки, карточки в Интернет, карточки на проезд и билеты на какие-то экспериментальные театральные постановки.
   Я погрузилась в дневник. Да, я веду дневник в сети, на базарном, почти исключительно русском ресурсе Живой Журнал. Называется мой дневничок:
   "Записочки несостоявшейся самоубийцы". И никто его не читает. Даже я сама не перечитываю тот бред, который случается накропать от скуки.
   Сегодня, например, я написала:
  
   Я в Лондоне. Жива. И кому какое дело? Подсчитала: мама мне не звонила уже два с половиной года. Я ей - год. Интересно, как она живёт? Ещё интересно: если меня не станет, это кто-нибудь заметит? Или меня просто унесёт, как осенний лист. Вот была - а вот уже нету. Ну да ничего, много таких листочков. А весной новые проклюнутся. Пусть летит, пусть заметает её грязью, пусть разрывает тоненькие прожилки злой ветер. Что от неё толку? Она ведь - пустоцвет. Ни детей, ни таланта, ни здравого рассудка.
   Всё правильно. Я - глупый концентрат переживаний. Будь я христианкой, спокойно могла бы уйти в монастырь. С каждым годом телесное во мне не усиливается, а ослабевает, уступая место более тонким ощущениям. Странно. В умных книгах я читала, что должно быть наоборот. А я последние два года трахаться не могу. Смотрю распахнутыми глазами в потолок, и ничего не чувствую. Какие при этом могут быть отношения? А раньше-то всё было по-другому. Давайте - с первых ощущений. Потому что если начинать с пика - то за ним, нет - не спуск, и не падение,- а нежная пустота, невесомость. Поэтому, не с пика...
   Сперва возникает крохотная, горячая и приятно колючая точка за грудиной, в центре, а совсем не в районе сердца. Метастазы от неё расходятся быстрее, чем от суперзлокачественной опухоли. Ты ещё ни черта не успеваешь сообразить, но всё твоё тело - уже сплошная эрогенная зона. Особенно это ощущается пальцами и позвоночником. На руки и ноги хоть варежки надевай, перчатки здесь не помогут. Любое прикосновение шершавое, мягкое, когтистое, гладящее, вызывает горячую волну, и ты прикрываешь глаза, чтобы это рвущееся наружу цунами не окатило мир. Тебе хочется оставить это ощущение в себе... А оно не помещается, и вот-вот взорвёт тебя изнутри. Аромат табака, исходящий от волос и кожи, становится убийственно-острым, точно запах трав в сезон дождей. Когда он проводит пальцем под коленом или по сгибу локтя, с обратной стороны, кажется, что мир сейчас распадётся на миллиарды чёрных, пахнущих мускусом горошин...
   Сказать, что я выгибаюсь ему навстречу, будет неверно. Это преуменьшение. У меня ощущение внезапно прорезавшихся крыльев, мягко поднимающих меня.. и не врезаться бы нам в потолок, так и люстру разбить можно. (правда - правда!).
   И вот когда я мысленно прощаюсь с бабушкиной люстрой (ну её на...!) - взрывается солнце, и наступает невесомость. Это не пустота, это - промежуток в существовании мира. Совсем крохотный. Скоро свет снова начнётся, с крохотной, горячей, колючей точки за грудиной.
  
   Хорошая новость: уже ничего не болит. Это как развалившиеся и выпавшие зубы. Их нет - и болеть нечему.
  
   Я даже не стала убирать запись под замок. Всё равно завтра под ней сохранится скромная пометка - 0 комментариев. А что меня комментировать? Я ведь не сетевой гений. Устала я, мамочка, смертельно устала, и давит эта осень. Бабуля, ну хоть ты меня слышишь? Мне сегодня приснилось, что ты сидишь в кресле под старой грушей, держишь на руках Кнопку, толстую одышливую. Она на тебя смотрит выпуклыми глазами, а ты ей говоришь:
   -Скоро Ланочка к нам приедет...
  
   Авраам
  
   У неё плоское, жирноватое, почти безскулое лицо, с намечающимся уже двойным подбородком, изрядная доля лишнего веса и глубокие трагические глаза бродячей собаки. У неё короткая шея, слабая сутулая спина и суетливые движения. Она не умеет ходить на каблуках, и скашивает набок шпильки, явно не для неё предназначенные. Наверное, ей очень больно жить. Ещё - она совершенно не воспитана. Кричит на улице, когда ей этого хочется, громко смеётся, резко переходит с шага на бег. Вообще - странная. И какая-то враждебность от неё исходит, затаённая. Эта русская понимает вроде, что нужно адекватно общаться с людьми, и не может, какая-то глубокая рана ей не даёт.
   Вообще, мне Илану сам Бог послал. С неё я спишу девушку, убитую маньяком на Финсбари парк. И тут станет перед читателем вопрос: может быть, для неё такая судьба - избавление? Может быть, Всемогущий сжалился над ней, и отменил прозябание до восьмидесяти лет, медленно надвигающееся безумие, одиночество, вес за сто килограмм, смерть в нищем доме престарелых. И всю жизнь - слёзы в подушку. Может, ей стоило уйти?
   Есть, правда, ещё вариант. Чувствуется в ней возможность другой личности. Но нужен очень хороший психотерапевт, на которого у Иланы точно денег не хватит.
   А он бы мог научить её радоваться жизни, даже если кажется, что никто тебя не любит. Ведь это обычно только кажется.
   Я на неё смотрю - и кажется мне, что где-то в бесконечных лабиринтах жизненных возможностей, есть она другая - стройная, уверенная с гордо вскинутой головой и улыбкой двадцатилетней девочки... Там я иду рядом с ней. В этой реальности - впереди, и ей меня не догнать.
   А она и не старается. Она так привыкла к своей ненужности, что замкнулась, и воспринимает одиночество как должное.
   Сегодня Илана сбежала от меня. Всё правильно - её начинает тяготить присутствие людей, с людьми ведь нужно общаться, хочешь не хочешь. Кончится это, вероятно, психическим расстройством.
   Я бы и рад помочь. Да не смогу. Я не психолог. Я - биржевой маклер, а в свободное время - авантюрист и писатель. Я думаю, ей могли бы помочь правильно, вовремя произносимые молитвы и благословения. Но она не обращает внимания на связь духовного и телесного. Она хватает еду беззаботно и жадно, как схватило бы животное, и кусает полным ртом. Вот ещё неувязочка. У Иланы оболочка жадного до жизни существа - мягкие чувственные губы, ямка на подбородке, широкий разворот бёдер... И при этом - линия бровей, указывающая на глубокие, затяжные, мучительные депрессии. Видимо, всю жизнь она проводит в этом конфликте лба и рта.
   Вечером я зашёл к ней в гостиницу. Решил провести маленькую экскурсию по району, показать ей "рыбные места".
   Она снова нацепила ботиночки на шпильках, которые удивительно не шли к её плотным икрам и немного косолапой походке. Мы шли по Вест Бэнк стрит, и я рассказывал Илане о топографии района. Улицы здесь расположены по квадрату, очень правильно застроены...
   Она вроде и слушала меня, но смотрела в сторону, на обсаженные розовыми кустами дорожки, на дома. Потом вдруг спросила:
   -А тебе не противно просить? Это ведь очень унижает.
   И я понял с небывалой отчётливостью: ничего из неё не выйдет, более того - где-нибудь за углом судьбы её поджидает катастрофа, которую она же сама и подстроит.
   Я попытался объяснить ей, что ничего унизительного здесь нет.
   Она вежливо кивала, не соглашаясь. Таких убедить невозможно.
   А где в нашем деле в основном деньги делаются? У дверей домов и синагог. В квартале четыре синагоги. Она, конечно, в мужской зал зайти не может, но вполне могла бы принести стульчик, сесть у дверей и рассказывать проходящим, какая она бедная. Что-нибудь да соберёт таким образом. Правда, для этого вставать нужно рано, в шесть утра. В половине седьмого уже молитва начинается.
   Прошлись мы с Иланой, сделали круг по району. Я ей показал несколько домов, где могут неплохие деньги дать, а она стесняется постучать в дверь - говорит, десять вечера это уже поздно. Достаточно посмотреть, как она к двери подходит, сгорбившись, косолапя, повесив голову...
   Вообще, чего-то я не понимаю. Вот она - тихая, зажатая, слово сказать боится; а моментами - глянет с прищуром, вскинет подбородок, и в голосе у неё металл зазвенит. Будто действительно, внутри сидит совершенно другая натура, отличная от той скромной нелепой неудачницы, - нетерпимая, горячая, гордая.
  
  
   Тамар
  
   В общем, согласилась я съездить в Лондон. Почему бы не рискнуть? Накануне ещё раз кинула карты. Они мне снова твердят: всё хорошо. Только я им не всегда верю. Разные бывали у меня с ними истории. И страшные тоже случались.
   Вообще-то я поклялась себе не гадать. Нехорошие это игрушки Но вот как-то раз зашёл у нас с подружкой спор о магии, волшебстве и т.д. Я кричу:
-Всё это неуёмная фантазия, или откровенная шизофрения! Не бывает ни привидений, ни оборотней! И гадания все - чушь!
   Старюсь , точно страус, голову в песок спрятать.
Подружка злится:
-Нет, карты Таро, например, не врут!
Тут я вспомнила, что завалялись у меня где-то эти самые Таро.
    -Ну,- говорю ей,- смотри. Я сейчас раскину карты, на ближайшую неделю, чтоб можно было проследить за результатами гадания.  И посмотрим, что будет. Раскидываю карты в крест, и говорят они: в самое ближайшее время - гости в доме, много. А мы никого не ждём.
-Я думаю, что считай уже доказала свою правоту, и радостно заявляю:
-Видишь, как брешут!
И только успела договорить - вваливается какой-то знакомый моей соседки с другом.
Я говорю: совпадение, случается иногда!
А через полчаса приходит мой бывший, то ли мириться то ли скандалить, он сам решить не мог, зачем.
Потом ещё кто-то приехал... Короче, набилось в дом народу человек пятнадцать.
   А подружка у меня, надо вам сказать, баба хорошая, только язык у неё без костей. И растрепала она по всем знакомым, что я умею гадать. А я, кстати, ни черта не умела! И до сих пор не очень разбираюсь. Так - по наитию, но почему-то почти всегда правда получается. 
Ну, я стала для смеха гадать знакомым. Они кричат:
-У нас сбывается!
А я им отвечаю:
-Не мелите ерунды. Это вам просто так кажется.
Себе я, кстати, не гадала, и до сих пор не гадаю. Просто вытягиваю карту из колоды, смотрю на неё - и вижу ответ на вопрос.
Ну, затянуло, в общем.
Где-то через год я даже собрала все свои расклады и особые толкования в тетрадку. (на днях вот нашла, а думала, что давно выкинула).
   А бросила гадать я после двух случаев.
В первый раз раскинула одному приятелю, и чувствую - что-то не так. Не то чтобы трагедия, но - травма, и какая-то короткая дорога. Я возьми и ляпни, не подумав:
-Будешь идти домой, под ноги смотри.
Больше я ему ничего не сказала, честное слово!
А он в тот вечер решил срезать дорогу, - мерзко было, дождливо, - пошёл дворами, где-то лез через забор, упал, сломал ногу.
Потом очень на меня обижался, что я накаркала.

А в другой раз - слава Богу гадала на совершенно чужую женщину, не на неё даже, на её мать,- вообще кошмар получился. Даже говорить об этом не хочется.
Старушку забрали в больницу на плановое обследование, дочка и попросила: глянь, всё там нормально?
Я с чистой душой раскидываю самый простенький расклад,  - и у меня аж в глазах темнеет. Я ей соврала тогда, сказала:
-Ничего не вижу. Видно, карты устали.
А у бабули нашли неоперабельную опухоль.
  С тех пор я карты стараюсь не трогать. Хотя они у меня есть.
Подарила мне одна умница Таро Тота.
А эта колода вообще особая, она правду-матку в лицо рубит без жалости и сантиментов...
Короче, написано в Торе: не гадайте. Вот и не надо.
   А чёртова колода увязалась за мной в Лондон. Она всегда каким-то непостижимым образом оказывалась в чемодане, в сумке, в рюкзаке. Я просто устала с ней бороться - и сдалась. Ну, нравится этим картам таскаться за мной повсюду - пожалуйста.
   Но в последнее время у меня вообще странные вещи начались. Например, протягивает мне кто-нибудь руку или просто передаёт какой-то предмет - и бывает, ударит меня внезапное чувство, будто хлыстом. Ноне могу же я, к примеру, сказать человеку:
   -Ты завтра не езжай в Хеврон после одиннадцати вечера - машину обстреляют, месяц потом в больнице проваляешься, и всю оставшуюся жизнь нога будет болеть.
   Так вот и живу с этими дурацкими ощущениями. Надеюсь, когда-нибудь отпустит.
   А Лондон мне как-то сразу не понравился. Давит. Тяжёлый, огромный, великолепный, заносчивый какой-то. А с другой стороны - понаехало иммигрантов, превратили часть районов в обыкновенный вселенский базар. Получается ни то, ни сё. По задумке, если на центр глянуть, город должен быть прохладный, величественный и строгий. Но как только из основного ансамбля выедешь куда-нибудь в Хакни или на Финсбари Парк - сразу меняются дух и настроение. Понатыкали каких-то восточных базарчиков, ресторанов, лавочек, где дешёвыми тряпками у входа торгуют. То и дело пройдёт мимо тебя женщина в этом их мусульманском "бурнусе". Не вяжется как-то с классическим представлением о Лондоне.
   Поселилась я у старушки, которая за очень небольшие деньги всем Клариным посланным комнатку сдавала. Живёт она, кстати, не в еврейском районе, хотя и не очень далеко от него.
   Зовут бабку Эстер, и родом она из Польши... Всю семью там потеряла во время войны, в Освенциме была ... Я на нею смотрю - и вижу себя в старости. И как-то мне нехорошо становится. Неужели так оно и получится: ни семьи, ни детей и тоска - хоть камень на шею и вниз башкой в Темзу.
   Я у Эстер спросила, набралась наглости, не думала ли она когда о самоубийстве. Жизнь-то у неё была очень тяжёлая.
   А она на меня так глянула и говорит:
   -Деточка, если бы я была уверена, что после смерти оно меня отпустит. Так ведь, кажется, и на том свете не отпустит. А эта квартира всё-таки попросторней могилы будет. Поживу пока живётся. К тому же не факт, что там мне будут показывать кино, выдавать шоколад и бисквиты к чаю. А я уже как-то к этому привыкла. Ещё я спросила у Эстер, за что она так не любит еврейский район. Могла бы и не спрашивать - и так понятно!
   У бабки. Как только она о "гетто" заговорит - забор настоящего гетто встаёт перед глазами, и "кукушка" орёт, пробегая впереди состава, который их в Аушвиц повез.
  
  
   Мы с Эстер друг друга прекрасно понимали. Два сапога пара - обе подвержены мучительным вспышкам прошлого.
   Правда, куда моей истории до её жизни!
   Мне Эстер, кстати, вот о чём рассказала, о сумасшедшем капо - еврее, из которого в нормальных условиях мог бы получиться гениальный художник. А так - все его картины остались на песке. В воображении и на стенах бараков, откуда их потом стёрли...
   Стихи бы об этом написать - но лучше Галича не скажешь...
   Давид. Только Давид. Возлюбленный, Любимый. Другого имени никто и представить не мог для него. Уже с трёх лет единственному сыну сапожника рассказывали о его великом тёзке.
   -Ты жжнаешь, кто такой был царь Давид? - спрашивал отец каждое утро, не вынимая изо рта гвоздиков или дратвы.
   -Царь Израиля, победитель Голиафа, отец Шломо,- бойко отвечал мальчик.
   -Молодец. Завтракай и беги в хедер... - отец поднимал голову от работы, улыбался коротко, и снова тюк-тюк молоточком по подошве.
   Иона был очень хорошим сапожником. Очень хорошим, значит - лучшим в городке; где-нибудь на Молдаванке или на Подоле он бы затерялся среди десятков бродячих мастеров, лавочек и магазинчиков. А здесь все знали: нужно идти к Ионе. Он и чинит, и шьёт, и латает. А Киев теперь вообще в другом государстве. Накрутили, чёрт их разберёт. Киев теперь вроде в России, а Сходница осталась в Польских Карпатах, в Галиции.
   Жёлтым летним днём, уже после праздника Недель, в самое жаркое время, пятилетний Давид сидел на корточках у зелёной изгороди, заросшей ноготками и вьюнками, и чертил прутиком в пыли, пытаясь передать форму колокольчика, вплетённого в мягкие тёмные лозы.
   -И что ж ты это расселся посреди улицы! - визгливо закричала проходящая мимо тётка Фрума,- мать его дома ждёт - не дождётся, в окошко выглядывает. А он бездельничает! Мало ему в хедере,- он на улице сидит буквы чертит...
   -Я не черчу, я рисую, - набычился Давид
   -Рисует! - всплеснула руками тётка,- да зачем же тебе рисовать?! Ты разве гой?! Христианский богомаз?
   Давид рисовал, сколько помнил себя. На обёрточной бумаге, в пыли, на выброшенных отцом остатках кожи пытался царапать... Как-то он изобразил человечка. Иона заглянул ему через плечо, пахнув сапожным клеем, потрепал по голове:
   -Молодец, сынок, похоже. Только носа ему не рисуй.
   -Почему? - изумился Авраам
   -Потому что нельзя создавать идолов и подобий. Что-то должно быть не так.
   -Тогда я ему лучше четыре пальца нарисую, или руку укорочу, не так заметно будет.
   Пап, а ты мне карандаши купишь?
   -Посмотрим,- вздохнул Иона,- посмотрим.
   -Баловство всё это,- проворчала от печки мать,- учился бы лучше.
   Давид бежал по утрам мимо нефтяных скважин и думал:
   -Почему мой дедушка, - не Аврумке Бакенрот? - тогда бы у меня были башмаки покрепче. И мама не ворчала бы, что я сбиваю обувь, лазая по горам, прибавляю отцу работы.
   На самом деле Давид лукавил. Плевать он хотел на башмаки. Что его действительно интересовало - так это настоящие карандаши, тёрки, плотные белоснежные листы бумаги, и может быть, даже краски... Хотя нет, акварельные краски - слишком большая роскошь, их точно не купят...
   Уже давно Иона заметил, что Давид очень любит рисовать. Купить что ли ему краски и какую-нибудь специальную книгу? Нужно было при случае съездить в Чортков, к ребе Исроэлю, посоветоваться. Даже хозяин нефтяной компании Аврумке Бакенрот ездит в Чортков перед принятием важных решений. Как-то раз Аврумке не послушался ребе. Тогда геологи говорили: нужно бурить новую скважину на центральном участке. А ребе Исраэль сказал:
   -Не бурите, не будет толку...
   А Бакенрот решил всё-таки пробить скважину. И вместо нефти пошла вода!
   Решено: нужно съездить к ребе.
   Хая - Эстер ругалась:
   -Было бы из-за чего терять полтора дня! Он, видишь ли, хочет, чтобы его сын стал богомазом. Тьфу!
   -Может, я Сойфером хочу быть! - крикнул со двора Давид,- откуда ты знаешь?!
   -И потом, не каждый художник богомаз,- мягко возразил Иона.
   -Ну, съезди, съезди, выкини деньги, будто мы такие богатые люди,- ворчала жена,- вообразил себя Бакенротом, а если в доме не на что будет мяса купить?!
   -Но ведь,- Иона покрутил головой, и похлопал себя по карманам.
   -Не сейчас, шлемазл! Сейчас деньги есть. Я говорю: если!
   -Ну, вот когда не будет денег, скажешь,- облегчённо вздохнул сапожник.
   Ребе встретил его ласково. Спросил, поблёскивая глазками из-под очков в проволочной оправе:
   -Что у вас случилось, реб Иона? Надеюсь, ничего серьёзного...
   -Да, ерунда,- потупился сапожник, - неудобно даже беспокоить вас, рабби, по такому пустяку.
   -Кто знает, что пустяк, а что на самом деле серьёзно? - вздохнул реб Исраэль,- что вы скажете о кишке, реб Иона? Вы ведь наверняка не обедали? Пойдёмте, пойдёмте, а потом мне всё расскажете...
   -... И я подумал, может стоить купить ему какую-нибудь специальную книгу, альбом там, краски? Ведь каждый день бродит, высматривает клочки бумаги, а то и по земле прутиком рисует.
   -И что здесь дурного? - мягко улыбнулся ребе,- станет Сойфером или, правда, будет художником.
   -Так купить ему краски?
   -Ну, купи,- тяжело вздохнул реб Исраэль после паузы,- купи. Всё давно за нас решили.
   Ребе почему-то казалось, что мальчик может вырасти рашой (злодеем). Может даже отказаться от своего народа. Это всё чаще случается в последние годы. Но это же не повод не купить краски пареньку, у которого на роду написано стать художником... И отцу я ничего сказать не могу.
  
   Иона возвращался домой в отличном настроении. Непременно куплю Давиду краски. Пусть Хая - Эстер кричит сколько угодно.
   Жизнь в городке шла по двойному календарю, точнее - по двум несовпадпавшим календарям. У христиан пик оживления приходился на зиму, чем ближе к Рождеству, тем больше суеты. А в еврейских домах главные дни осенью, когда созревают яблоки. И пахнет в домах сдобой, мёдом, рыбой. Рош - а - Шана - голова года. Жёлтые яблоки из бабушкиного сада, золотистые яблоки с пробивающимися красноватыми сполохами на тонкой кожуре, гефилте фиш на специальном фарфоровом блюде, которое доставали только к Рош - а - Шана, так эта продолговатая белая громадная тарелка и называлась в доме: новогоднее блюдо, мягкие тёплые халы, огромные котлы чолнта... Чолнт - убийственное блюдо для слабого желудка и сущая морока для хозяйки. Вообще-то чолнт готовят каждый шаббат. Но перед большими праздниками достают огромные котлы, и начинается "генеральное чолнтоварение", как называл это дядя Шмулик, отставник австро-венгерской армии, переехавший к родственникам в Карпаты сразу после Первой мировой. Чолнт томится на плите почти сутки, ароматное варево с плавающими в нём кусками говядины, фасолью и морковкой. Да, картошки тоже должно быть много. На вторые сутки золотисто - коричневую мясную похлёбку можно есть...
   И Рош - а Шана - только первый из Осенних праздников. За ним следуют Дни Трепета, дни, отделяющие начало года от Дня Искупления. Потом - праздник Кущей, семь дней, завершающихся праздником Торы. И в Дни Трепета тянутся в Сходницу гости со всех концов. Из Бадена приезжают, из Праги, из Вены, из Кракова, Черновиц, Дрогобыча, Болехова. Скрипят телеги, кричит скот, орут белые петухи. Какой же Праздник Искупления без белых петухов!
   Вот день накануне Йом Кипура. Мама с тётей Фрумой выгнали отца из его крохотной мастерской и сидят за столом, раскатывая длинные восковые свечи. У мамы - сухие длинные пальцы, чуть искривлённые в суставах, желтоватые; у тёти Фрумы сильные красные руки, почти мужские, кажущиеся неуклюжими. Они раскатывают воск по сапожному столу, и в маленькое полукруглое окно проникает осеннее солнце. Потом, резко махнув дверью, вбегает отец с двумя белыми курами. Женщины раскручивают их над головой, повторяя:
   -Это замена моя. Это вместо меня. Это - выкуп мой. Пусть уделом этой курицы станет смерть, а моим уделом - долгая счастливая жизнь и мир...
   Потом птиц отнесут резнику, а затем отдавали бедным, соседу бондарю с десятью детьми. Потроха выбрасывали, чтобы их склевали птицы.
   А снаружи в хлипкой клетке ждали два белоснежных петуха, квохтали тревожно, потряхивая алыми гребнями. В сумерках Иона с Давидом тоже должны были выкупить свою жизнь на этот год.
   Давид помнил, как побледнел отец, когда он ошибся в ритуале капарот, оговорился и вместо Мир цум лебен, дир цум тоит ( я буду жить, ты умрёшь) сказал наоборот.
   И за окном загрохотал, будто подтверждая трагическую ошибку мальчика, суровый осенний гром.
   Жизнь шла своим чередом. Не стоит упоминать, что краски Давиду купили, и карандаши... В школе считалось, что он - лучший рисовальщик. Хая - Эстер была уверена, что сын станет Сойфером из Сойферов, а Давид потихоньку от матери готовился в настоящую художественную академию. Но до этого ещё далеко, сейчас ему только четырнадцать.
   У Давида вошло в привычку уходить с этюдником в горы, рисовать. В городке особенно не порисуешь, обязательно кто-то подойдёт сзади, хлопнет по плечу, пахнёт чесноком или нефтью и скажет:
   -Молодец ты всё-таки, Давидка, очень красиво рисуешь! Только люди у тебя слишком похожими получаются. Вот это, например, точно наш резник. Ты бы что-нибудь поправил, чтоб не точь - в - точь.
   В таких случаях Давид с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить.
   А в горах никто не мешал.
   Только сегодня сидел он посреди клеверовой полянки на маленьком плато, делал набросок: августовское небо над клевером, бабочки, стрекозы и шмели. Давид задумался: интересно, можно ли передать краской, ненавязчивым оттенком гудение шмеля? Маловероятно.
   -Как волшебно! - произнёс незнакомый голос за спиной.
   Давид раздражённо обернулся, и замер. Перед ним стояла крохотная хрупкая девушка в слишком большой соломенной шляпе на тёмных кудрях.
   -Действительно волшебно,- повторила девушка, любуясь неоконченной картиной.
   -Это только набросок,- пробормотал Давид, краснея.
   Ему почему-то неловко было в присутствии этой незнакомой, явно городской девушки в чистеньком клетчатом платье.
   Её звали Мириам. Она приехала с родителями, погостить у Аврумке Бакенрота, дальнего родственника.
   -Ты не заглядывайся,- ворчала на сына Хая - Эстер,- она не про тебя. Ты посмотри на её ручки - тонкие, белые, изнеженные, как у шляхетной паненки. Ты посмотри на её башмачки...
   -Башмачки я не хуже могу сшить,- ворчливо вмешался Иона, только эти городские в жизни ко мне не придут, им фабричное подавай.
   Давид склонился в углу над листом желтоватого картона.
   Утром в пятницу в шумный, огромный, набитый народом дом Бакенротов постучал сутулый прыщеватый подросток с острыми чёрными глазами, пристальными и любопытными.
   -Передайте это Мириам, она у вас гостит,- пробормотал он,- и сунул служанке свёрнутый в трубочку лист. Скажете, от Давида, художника.
   На плотном листе картона изгибалась полуобнажённая смуглая девушка, по-змеиному гибкая, окутанная оранжевым газовым покрывалом, напоминающим языки пламени. Девушка поразительно напоминала Мириам.
   Чтобы уж точно не оставалось сомнений, под рисунком художник надписал кривоватыми буквами с необычным наклоном влево. Мириам, ангел огня
  
   Оставшееся время они избегали друг друга. Мириам быстро отводила глаза, если ей случалось столкнуться с Давидом на улице. Давид, завидев её, насаживал поглубже картуз и бросался бежать. Он стыдился своей смелости.
   Это было лето тридцать восьмого года.
  
   По Европе уже жужжали тревожные слухи; плодилось вороньё; грохотали по боковым веткам первые эшелоны; отливались снаряды... Последующие годы будут страшными.
   До Сходницы тревожные вести почти не добирались. Нет, что-то, конечно, проглядывало из чёрных букв газетных заголовков, и чёрные пятна типографской краски оставались на пальцах читающего. О страшном говорили эти похожие на жуков жирные буквы. Вот-вот рванёт.
   И - рвануло! В городок входили советские войска со слегка припылёнными алыми знамёнами.
   -Товарищи! - вещал командир, сжимающий в кулаке защитного цвета фуражку,- товарищи, вы теперь свободные люди! Никому не придётся больше работать на хозяина, нефтяные скважины национализируются!
   Потом, вечером, "в неофициальной обстановке", командир говорил, выходящим из синагоги мужчинам.
   -Ну и что, что евреи? Я тоже еврей. Завязывать пора с этим мракобесием, товарищи - и угощал всех крепкими сигаретами "Беломорканал".
   Потом оказалось, что красные - это полбеды. Все уже начали привыкать к их присутствию. К Ионе даже не цеплялись особенно - сапожник, рабочий класс.
   Давид подумывал, не рвануть ли ему через пару лет в Москву.
   -А где ты там кошерную еду возьмёшь?! - подбоченилась Хая - Эстер,- или комсомольцем сделаешься, как эти,- она кивнула за окно,- будешь комиссаров на кобылах малевать?!
   -Да хоть бы и комиссаров! - зло подумал Давид,- я хоть что готов рисовать...
  
   И вот накатило лето сорок первого. В ночь с четвёртого на пятое июля крестьяне из соседних деревень и бывшие работники нефтяной компании окружили город.
   -Всем жидам собраться на площади! - орали погромщики,- всем, способным самостоятельно передвигаться, вы слышали!!
   -Вот оно! - подумал Давид,- он глянул на замерших у окна родителей, на отца в серых подштанниках, на мать, второпях повязывавшую седеющую голову платком... Потом подхватил альбом, - единственное, что ему было по-настоящему дорого,- и бросился бежать. Он знал, где можно обойти цепь полупьяных крестьян, окруживших Сходницу.
   Годы прогулок по окрестным холмам не прошли для него даром.
   Давид бежал, прижимая к груди альбом с карандашными набросками и акварельными этюдами.
   _Господи, Ты знаешь - я не мог взять их с собой. Мать бы причитала, отец бы копался и шумел дорогой, он стар, он почти слеп... Мы бы попались все, Господи. Я должен жить, я ничего ещё не сделал. Я хочу жить - и нет в том моей вины...
   И нет в том моей вины, нет в том моей вины... - он упал лицом в мох, обессиленный, и качнулись у его губ горькие лесные ягоды на тонких ниточках - стебельках, ягоды цвета свежей крови, неразличимые в ночи.
   Где-то раздавались автоматные очереди, перемежаемые пьяными криками.
   Давид зажал уши руками:
   -Нет в том моей вины!! - заорал он, глядя на луну, жёлтую, точно глаз зверя, дрожащую в обрамленье ветвей.
   Он вернулся домой на следующий день. Мать, совершенно седая, сидела у окна, и вертела в руках деревянную ложку.
   -Пришёл..- прошептала она,- глядя на Давида, что ж ты пришёл, дурак... А я вот тут, маленькому колыбельную пою. Ты тише, не буди его... Она качала в ладонях старую ложку с надтреснутой ручкой, этой ложкой Хая - Эстер прежде помешивала шаббатней чолнт в котле.
   -Ай-ай-ай белц,- тянула колыбельную мать...
   Знаешь, Давидуш, мы вчера всю ночь зубными щётками драили мостовую. А Иоселе, она покачала ложку, так вот Иоселе я спрятала в сундуке. Его не нашли. А папу расстреляли, да. Сам виноват, нечего было рождаться бедным еврейским сапожником.
  
   На другой день уцелевших евреев Сходницы отправили в Дрогобыч.
  
   Давид брёл по улице гетто, когда его окликнули:
   -Мазила, поди сюда!
   Это был огромный, пузатый Хайме, с которым они учились в одной школе. Теперь Хайме красовался в форме охранника. Капо это называется, что ли?
   -Ты всё малюешь? - Хайме криво ухмыльнулся, и хлопнул Давида по плечу, рад тебя видеть, еврейский поросёнок! Слушай, тут такое дело, надо плакат нарисовать в конторе, а у нас, сам понимаешь, руки из задницы выросли. Тебе это пять минут - а потом накормят.
   Когда Давид выходил из конторы с буханкой хлеба и банкой тушёнки (неслыханная роскошь!), Хайме предложил:
   -А может давай к нам? Нам вроде ещё люди нужны.
   Давид испуганно помотал головой.
   -У нас там бумага завалялась, и краски,- заметил Хайме, - и ты вообще, подумай. Скоро придёт приказ о ликвидации. В лучшем случае в трудовой лагерь отправят, там не порисуешь.
   Давид ускорил шаги.
   -Тушёнка быстро окончится! - крикнул ему вслед Хайме.
   Дома мама отобрала хлеб и тушёнку, бормоча
   -Иоселе на шаббат, Иоселе...
   Когда бы ни пришёл приказ о ликвидации, её отправят первым транспортом, - понял Давид.
   Ночью ему снились огромные махаоны, порхающие на фоне серого барака. Махаоны с продолговатыми глазами на крыльях, оранжевые, синие, красные, весёлые радуги...
   Он должен был это написать, и подписать с наклоном влево: Переулок Махаонов.
   На следующее утро, крадучись, Давид двинулся к конторе.
   -Пришёл,- спокойно встретил его Хайме, вот и молодец, я не сомневался в тебе.
  
   Хаю - Эстер действительно отправили в Дахау первым транспортом, увезли на дребезжащем зелёном грузовике по лёгкому ноябрьскому снегу. Дорогой она качала завёрнутую в платок деревянную ложку и мурлыкала6 "Ай-ай-ай, белц, майн лебест мабелц... Не бойся, не бойся Йоселе. Больно не будет. Видишь, вдвоём мы с тобой остались. Давид нас предал. Краски ему дороже. Я всегда знала, что рисование это плохо кончится"
   По шаббатам Давид пробирался к стене бывшего мучного склада и рисовал, углем на стене. Это был триптих, который он назвал: "Переулок жертвенных петухов". В левой части - разрезано на дольки яблоко на белоснежной скатерти, и рядом - шофар. И бочком сидит на стуле сгорбленный отец. А за спиной у него стоит мама в праздничном жёлтом парике и баюкает ложку.
   В центре - в центре будет Пасхальный стол. Он сам, Давид, задающий отцу четыре вопроса. Пустой бокал для пророка Элиягу, до блеска начищенный жёлтый широкий бокал. И мама в белом платочке, а к карману синего платья привязана пуповиной деревянная ложка. А в открытую дверь видна лиловая темнота апреля, и движение ветра... И на столе - пасхальная книга, Агада.
   А справа Давид поместил себя, тринадцатилетнего, с белым жертвенным петухом в руках. Он стоял в тупике, и вращал над головой петуха.
   Это - вместо меня...
  
   И этот день тоже настал.
   -Тебе придётся стрелять,- сказал Хайме. И добавил с угрозой:
   -Если ты с нами, конечно.
   Он потянул Давида за руку:
   -Послушай, у нас нет выхода. Лучше мы их прикончим здесь, иначе немцы их увезут в телячьих вагонах в Дахау. Или в Аушвиц. А там происходят страшные вещи. Лучше им погибнуть сразу.
   Давид зажмурился.
   Выстрел прозвучал.
   -Молодец,- похлопали его по спине.
   Давид заболел через неделю после акции.
   Он лежал в бреду, и чертил фигуры исхудавшей рукой в воздухе...
   "Переулок жертвенных петухов" - твердил он, - "переулок жертвенных петухов"
   Умирая, он бормотал:
   -Я предал, предал... Но нет в этом моей вины, Господи. Слышишь, нет! Я только хотел писать мир... Больше - ничего.
  
   А потом пришли бешеные холодные ливни. И смыли триптих со стены склада.
  
   На следующее утро нужно было мне начинать работать.
  
  
   Илана
  
   Как я хотела в Лондон, как я мечтала об этом городе, как я водила пальцем по туристическим картам! А вот он - туманный Альбион, вот он Лондон, и ничегошеньки я не чувствую сегодня с утра, кроме раздражения на грани истерики и тупой боли в висках.
   С отрочества такая боль приходит, чтобы сказать мне: "Дура ты, Ланка, что-то не так делаешь опять". Как будто я без неё не знаю, что плохо начала день. Проспала на полчаса, потом замешкалась у зеркала. А когда, наконец, выскочила на улицу и помчалась к синагоге, которую мне накануне показывал Авраам, свернула не туда... В итоге опоздала. Конечно, никакого стульчика с женской галереи вытащить не успела. А когда первый же человек, которого я решилась окликнуть, шарахнулся от меня в сторону, прикрываясь широкополой чёрной шляпой, - я и вовсе упала духом. Разозлившись, я отправилась назад в гостиницу. В конце концов, я имела право там оставаться до полудня, и мне положен был завтрак.
   К завтраку на середину зала выдвинули огромный стол, заставленный тарелками с рыбными бутербродами, мисочками с хлопьями, бумажными стаканчиками йогурта.
   Я выползла из номера в сквернейшем настроении, недовольная собой.
   -А я сегодня уже тридцать фунтов собрал, в синагоге! - радостно закричал, завидев меня, мужик в белых гольфах,- я сказал, что мне срочно нужны деньги на врача, что у меня редкая болезнь, нагноение дёсен, ещё чуть-чуть, и я останусь без зубов. А лечение стоит дорого!
   _ Так каждый может соврать,- ворчливо заметила я, насыпая на блюдечко хлопьев,- покреативней ничего не придумал?
   -А мы не в рекламном агентстве, им креатив не нужен, они хотят простых историй... Вот ты, к примеру. Почему ты им не скажешь, что у тебя тяжёлая травма позвоночника? Соврать боишься? А тут ведь не соврёшь - не поедешь...
  
  
      Что такое боль? Она не возникает внезапно, не налетает, точно бандит с кастетом, из-за угла. Боль не любовь. Тихонько, на цыпочках подкрадывается, ходит за тобой примерно полдня, пробует суставы на прочность цепкими, гибкими пальцами. Легонько пробежится, почти не нажимая, ты и не заметишь её сперва. Потом слегка надавит, будто опытный, внимательный врач. Отойдёт на три шага, чтобы усыпить твою бдительность - а тогда уж вцепится без жалости и снисхождения в кишки внизу живота, и начнёт выворачивать тебя наизнанку, медленно, аккуратно, не отвлекаясь, без лишних движений. Знает своё дело боль. Вскоре ты уже готов лечь наземь и вжаться в песок, почву, камень, ища у них поддержки. Но нет под тобой ничего, кроме асфальта в окурках, лужицах пролитой колы и крошках. Упасть бы на него - тогда боль остановится, отойдёт и станет в задумчивости над твоей неподвижностью. Под правую руку подкатится пивная банка, под левую нырнёт случайный одуванчик. А где-то будет выть сирена, точно отчаявшаяся сбыться жизнь.
   Он, наверняка, знаком только с тупой, будничной, ленивой зубной болью, или с ворчанием недовольного тяжёлой пищей желудка.
   А я знаю, как подкрадывается тихая страшная боль, настоящая...
   Её глушат таблетками, закидывают сверху лекарствами, точно одеялами... Но вот она выпростает из-под горы покрывал одну руку, другую, разомнёт гибкие, музыкальные пальчики, и пойдёт играть польку по твоему позвоночнику!
  
  
   У меня в самом деле болит спина после одного неудачного падения. Уже десять лет ноет, скулит и временами заходится истошным воем. Я научилась терпеть. Я многое могу вытерпеть.
   -Неудобно врать,- говорю я мужику, и ухожу с тарелкой в номер.
   -Так даже расходы не отобьёшь! - кричит он мне вслед.
   Но главная неприятность: мне снова негде жить.
   Я звоню из номера раббаю, напоминаю о себе.
   -Ты погуляй до вечера,- говорит раббай,- а там я что-нибудь придумаю.
   И отправилась я по старому маршруту, на лавочку к пруду, смотреть на уток.
   Утки по воде скользят. Лапками перебирают, а одна из них, синенькая с зелёным, яркая такая, постоянно вниз головой ныряет, только хвостик торчит задорно.
   Именно в этот день я завела привычку завтракать в парке. Завтрак у меня был ежедневно в двенадцать часов. В половине двенадцатого я заходила в большую, похожую на переоборудованный ангар, овощную лавку, и покупала виноград, персики и китайские груши.
   Если были ещё лишние деньги, брала сэндвич с тунцом в соседней лавочке, на которой красовалась гордая надпись: "Единственные кошерные сэндвичи в Лондоне!"
   Торговал кошерными сэндвичами маленький индус, который всегда у меня спрашивал:
   -Ты хорошо себя чувствуешь? Всё нормально? А то у тебя перевёрнутое лицо.
   Он это очень смешно произносил: "перевернУтое лицо"
   Я улыбалась.
   В тот день я сидела на лавочке и жевала грушу. Подошёл Чесс.
   -Тебе опять негде жить?
   -Ну, кто-нибудь наверняка впустит к вечеру. На улице не оставят. А если и оставят, сейчас не очень холодно. Слушай, Чесс, ты всё равно ничего не делаешь, посиди с моей сумкой - а я пойду, попробую денег посшибать с добрых людей.
   И отправилась я по тем улицам, которые мне Авраам показывал. Я там в общем-то уже была с утра, когда заблудилась.
   И вот, бреду я по району, который кстати говоря, имеет форму шахматной доски... То есть - улицы пересекаются и сходятся друг с другом таким образом, что образуют клетки. Я их мысленно выкрасила - белые квадраты и чёрные - так мне легче было запомнить и ориентироваться. (Меня в детстве ещё и в шахматы пытались учить играть, но и к этому я оказалась категорически неспособной. И ладьёй всегда пыталась походить как слоном)
   Но речь не об этом, а о том, как вышла я в путь с Е2 на Е4.
   День был солнечный, но уже с явственной осенней поволокой, будто на горизонте висит призрак отдалённого дождя. Я всё оттягивала момент, когда нужно было выбрать улочку, и постучать в первую дверь. Казалось бы - о чём речь?! Иди по улице, звони в звоночки, спрашивай:
   -А не хотите ли вы, люди добрые, помочь бедствующим израильским семьям?
   А вот, поди ж ты!
   Я с трудом удерживая дрожь в коленях поднялась - раз-два-три - на нарядные ступенечки. И нажала на кнопку звонка.
   -Из-за двери спросили на кристальном, прохладном английском, которого у меня никогда не будет, хоть головой об асфальт бейся!
   -Что вам угодно?
   -Да я вот тут... Пожертвования собираю...
   (Господи, как я ненавижу свой голос в минуты неуверенности! Ему и так-то не достаёт мягких тонов, а в такие моменты он становится невнятным писком)
   Дверь распахнулась. Мне выдали фунт. Я приободрилась, спрятала монетку в пакетик, двинулась к следующей двери. Через десять минут я поняла:
   -Деньги, скорее всего, дадут
   -Фунт - это ставка. Если два - уже расщедрились
   -Обычно дают не наличку, а так называемый ваучер. Ваучер этот представляет собой хиленькую розовенькую или жёлтенькую бумажечку; эмблема сверху пририсована - рука, бросающая монетки в копилку, на нужды бедных, стало быть; и написано - фунт (чаще - 50 пенсов). У одной двери мне сказали:
   -А ты выглядишь здоровой. Наверняка, можешь сама себя обеспечить.
   У другой двери старушка решила приучить внучку помогать бедным:
   -Пойди, дай этой леди два фунта.
   -А она их не заработала! - резонно заметила толстенькая девочка с косичками.
   -Она ничего не заработала, но, видишь ли, когда просят, принято давать.
   Я чувствовала себя оплёванной. Делать больше ничего не хотелось. Поэтому я сложила своё добро в пакет, и направилась в парк, где меня поджидал Чесс.
  
  
  
   Чесс
  
   Сегодня я видел сон. Будто в Лондоне на Трафальгарской площади, там, где знаменитая колонна, фонтаны и голуби, возвели идол, медного дракона с четырьмя головами. Одна голова - акулья; другая - собачья, бешеной собаки, слюной каплет; третья - крокодилья, зелёная, бугристая, а четвёртая - собственно драконья огнедышащая морда. И подпись на отполированной табличке под изваянием этого чудища гласила: Великий Баал.
   И собрались в сумерках странные люди, закутанные в рысьи и медвежьи шкуры. Именно в шкуры, а не в шубы,- заметьте! Лондонцы пожимали плечами и шли мимо, им было некогда. Обрадованные новым зрелищем туристы восторженно щёлкали камерами. Остановился сияющий красный даблдекер, и оттуда высыпало человек тридцать с бубнами и колотушками. И стали они вокруг новоявленного идола Баала хороводы водить. Причём выли немилосердно, козлиными голосами. Я чувствовал, как сгущается над проклятым местом облако гнева Господнего. И тогда в руках у меня оказался хлыст! Я подбежал к идолопоклонникам - и ударил одного из них, зажмурившись. Старый Чесс не может поднять руку на человека, когда у него открыты глаза. Я вижу, что причиняю боль - и не в состоянии ударить. Ещё в Бомбее, в школе, где меня избивали мальчишки, один из них, относившийся ко мне лучше прочих, дал мне хороший совет:
   -Не можешь ударить с открытыми глазами - закрой глаза, и бей!! Представь, что молотишь по боксёрской груше, а не по человеку...
   Тогда у меня ничего не получилось. Их было много, а я один, меня повалили наземь после первого же неловкого взмаха кулаком...
   И вот теперь, через много лет, совет пригодился.
   Огненный бич прожёг звериную шкуру, и потянуло палёным... Смолкла варварская музыка, все застыли на месте... Мир будто на секунду погрузили в вату. Только тихо поскуливал обожжённый. В этой тишине я чётко произнёс:
   -Идолопоклонство - страшный грех.
   Сказал - и пошёл к остановке автобуса. Мне было далеко ехать, с двумя пересадками.
  
   -Чесс! - окликнули меня,- Чесс! Ну разве можно спать, когда тебя попросили сторожить сумку? Её бы десять раз украли, пока ты дремлешь.
   Илана подхватила свой чемодан, и пошла прочь, бормоча:
   -Ничего поручить нельзя человеку.
   Конечно, я был виноват...
   Илана
   Ничего не хотелось. Разве что пойти в интернеткафе. Там высокий негр, успевший меня запомнить за два дня, улыбнётся приятельски, и продаст мятую бумажечку с сегодняшним кодом. Я пробегу пальцами по клавиатуре. Она успокаивающе защёлкает. И тут я вспомню, что даже в онлайновых дневниках есть иерархия. Согласно этой иерархии - мои писания находятся на задворках, в тёмном углу за мусоркой несостоявшихся, и никто туда не заходит, боятся дурного запаха неудачи. Всё верно, неудачники воняют болью. А тут ещё и спина, уставшая за день, принялась ныть. И я подумала. А если бы всё было не так. Если бы жила девочка, и не было бы на ней печати народа, который ей вроде и дорог, но - не настолько, чтобы замкнуться в нём... Что если бы был у этой девочки старший брат? Что если бы девочка писала стихи или, скажем, рисовала?
  
   И когда у вашего прадеда спросили:
     
     -Что бы вы назвали основной формулой своей жизни?
     
     Он усмехнулся, послюнявил карандаш, и написал на оборотной стороне старой фотографии: SiO2 - кварцевый песок... А от него, верно, ждали разговоров о душе, искусстве и верности Отчизне,- дядя Сёма мелко захихикал, и шумно отхлебнул из блюдца бергамотовый чай.
     
      Ники переглянись. Эту историю они слышали уже в десятый раз.
     
     -Дядь Сём, ещё варенья? - Никита кивнул на расставленные полукругом вазочки,- малинового, вишнёвого, сливового, ежевичного, смородинового?
     
     -Кекса, бубликов, пряничков? - подхватила Вероничка
     
     -Вот, вам бы только жрать и развлекаться - покачал пальцем дядя Сёма,- а что после себя оставите, о том не думаете...
     
     Сейчас начнётся: прадед прошёл от Ржева до Берлина, именно прошёл - пехота!
     
     Прадед был великим мастером-стекольщиком, почти волшебником. Какие он делал витражи!
     
     -Бабушка говорила, он всегда хотел быть художником,- насупилась Вероничка,- но в Суриковское его не приняли...
     
     Серафима Павловна устало отложила в сторону фигурную ложечку:
     
     -Дети, не надо... Не ссорьтесь. Пару раз в месяц зайдёте к старухе выпить чаю, и всегда одно и то же...
     
      Чай у Серафимы Павловны считался наказанием. Отец вывесил на оборотной стороне кухонного шкафчика листок с графиком посещений. График простой - через выходные; раз - они с матерью; раз - Ники...
     
     -Здоровая доля семейной скуки,- шутил Никита.
     
      Вероничке всегда казалось, что семья их имеет форму живой колеблющейся кляксы - неясный мутный центр и растекающиеся во все стороны ответвления.
     
     Вот правда - холст и разноцветная клякса в центре, а по периферии - слабо освещённые окна. Заглавие - "Семья".
     
      Собирались вместе по большим праздникам. Вселенским, огромным торжеством был, конечно, Новый год. Совсем маленькой Вероничка нарисовала акварелью на зелёном форзацном листе альбома - мандарин, яблоко и перекинутую между ними, словно мостик, еловую ветку. Сверху - синяя клякса, снежинка. Вероничка подумала и надписала над снежинкой "Обожур"...
     
     Мама говорила:
     
     -У Ники образное мышление, но какое-то неправильное, слишком далёкое от реальности...
     
      Вероника сидела, съёжившись, точно воробей в плохую погоду, в уголке дивана. Света она не включала, и комнату заполняли сумерки.
     
     -Каким оттенком их лучше передать? - рассеянно думала Вероничка,- сиреневый с постепенно сгущающейся чёрной каймой и жёлтыми пятнами огней будет всё же неточен. Нужно добавить глубокого красной тени старого ковра, серых очертаний деревьев за окном, и ещё - далёкую пронзительно-зелёную нить неона.
     
      Дом опустел. Ощущение призраков не покидало её.
     
     Бабушку Серафиму похоронили спокойно и незаметно - время ей уже пришло. И умерла хорошо, во сне. На поминках Вероника гремела тарелками на кухне и прислушивалась к разговору в гостиной, который становился всё громче и громче:
     
     -После него - всё! Семья на спад пошла! - кричал дядя Сёма, - ни одного живо чувствующего человека не осталось. Ни черта никто не думаете - только обезьянничаете и зубрите... А Пашка - он был артистом фюзинга. Вы, небось, и не знаете уже, что это такое, фюзинг. Приносили ему из бюро рисунок с обозначением цветов. Павел Арсентьич перво-наперво брал карандаш и эскиз поправлял по своему разумению. Потом начинал клеить детали рисунка на чистое стекло. Это, скажу я вам, очень муторная работа. По целым дням он такой аппликацией занимался. Потом эти листы аккуратненько переносят в печь, раскладывают на лещетках, это листы такие специальные... Очень важно ещё режим правильный установить. Сначала температура должна постепенно вверх ползти, до 850 градусов, а потом медленно-медленно вниз. И плавится витраж часов пятнадцать - восемнадцать.
     
      Вероника выливала на губку зелёную кляксу Фэри, ожесточённо тёрла тарелки и представляла себе коренастого прадеда, с коротким ёршиком иссиня-чёрных волос, склонившегося над аппликацией из стекла. Наверное, эскиз "Внуков стекольщика" начал оформляться у неё в голове уже тогда, тонкими линиями намечая расположение фигур и топографию будущей картины.
     
     
     
      Когда ей сказали, что родителей больше нет - она молча села на холодный пол, в промежуток между коридорным ковриком и мягким паласом гостиной, на пороге. Никита бродил по дому и сосредоточенно завешивал зеркала старыми простынями и рубахами.
     
     И всё расплылось в набегающем из-за поворота пьяном жёлтом глаза КАМАЗа.
     
     
     
     Венки на рыжих, заливаемых дождём холмиках выглядели как непросохшие пятна краски на свежей грунтовке. Будто Клод Моне принялся рисовать маки у пруда, - и не закончил.
     
     Вероника не могла плакать на людях, она точно окаменела - мысли о маме и отце отошли куда-то далеко, за полосу голых полей с кружащими над ними штрихами ворон и галок. У соседней могилы прислонилась к оградке вяло-красная рябина.
     
     -Придёт весна, посадим сирень,- сказал у неё за плечом Никита.
     
     
     
     
     
     Сумерки приносили голоса. Иногда ей казалось, что зажжется свет, заиграет диск со старыми романсами и в комнате раздастся нарочито громкий голос папы:
     
     -Ты что это полуночничаешь?
     
     И мама на кухне, за мягким поворотом крохотного коридорчика зазвенит тарелками, накрывая стол к ужину.
     
      Ник приходил всё реже и реже. У него появился обшарпанный форд, замусоленные пачки денег в карманах новенького малинового пиджака, и тревожная морщинка меж бровей. Ещё появилась съёмная квартира на другом конце города. Вероничка осталась одна. Гостиную она постепенно превратила в подобие студии. На семейном столе валялись наброски, хлебные мякиши, ластики и листы с абстракционистскими пятнами - пробы красок. У окна на мольберте - "Внуки стекольщика".
     
     Она уже второй месяц вымучивала эту картину. В левом углу над ершистой головой прадеда, висели туманные портреты родителей, заключённые в неровные эллипсы; в правом углу парил крохотный ёлочный ангел с непропорционально большой трубой в детском кулачке. А вот себя с Ником она никак не могла разместить в картине...
     
     Ещё очень трудно давались краски витража, который выкладывал прадед. Они должны были быть страстными, точно у Ван-Гога, и в то же время слегка размытыми, не имеющими чётких очертаний. Она простаивала у мольберта часами, лишь изредка отрываясь, чтобы дать отдых глазам. За окном на ветвях старого вяза, суетились воробьи.
     
      Веронике казалось, что краски плывут перед глазами, теряя насыщенность и чистоту. Она сняла очки, отбросила их на стол - подошла ближе к мольберту. Так явно лучше.
     
     
     
      -Слепнешь ты, моя дорогая, - сказал врач, равнодушно отворачиваясь к столу. - операция нужна.
     
     -А... сколько это может стоить? - запинаясь проговорила Вероничка.
     
     Доктор снисходительно усмехнулся, и записал дешёвой ручкой на обрывке блокнотного листа цифру. Нулики издевательски подмигивали, выстроившись вряд над карикатурной фигуркой синего жирафа.
     
     -И не советую тянуть с операцией! - прокричал врач ей вслед.
     
      Морщинка между бровями брата становилась всё глубже и печальней. В воскресенье он молча положил на стол пачку долларов:
     
     -Вот, короче. Ты извини, мне бежать нужно.
     
     В дверях Никита обернулся:
     
     -Если со мной чего случится, ты не переживай сильно. И, того, на похороны не приходи...
     
     
     
      Вероничка задумчиво разглядывала незаконченную картину. Широкий затылок прадеда, туманные лица родителей, розовато-кремовый ангел с карающим мечом. Она подумала,- и пририсовала под фигуркой ангелочка себя с Ником, крохотных, трёхлетних, взявшихся за руки. Рядом висели облака, похожие на сладкую вату, желтовато-белую...
     
     
     
     Она закрыла глаза и представила себе, как бы это было - не видеть. Ей сказали, что никто не может поручиться за исход операции.
     
     
     
     Вероничка отошла к столу, прикинула что-то...
     
     
     
     В верхней части, по центру полотна, сияла ярким индиго огромная звезда, заключающая картину в покровительственную паутину тонких сильных лучей...
  
   Я подумала, и привесила на пост глаз-замочек, только для себя.
   У меня всё равно нет друзей, даже в виртуале. Вернее, есть парочка. Но даже они почти не оставляют комментариев к моим записям. Комментарии - это способ общения в ЖЖ. Вот ты, допустим, заметила: люблю кофе со сливками. А семь или десять человек это замечание прочитали, и написали что-то тебе в ответ. Если в моём журнале и бывают ответы, то только на такие будничные, непритязательные высказывания. Будто и там мне хотят сказать: знай совё место, шелупонь...
   Шелупонью меня называли в школе с восьмого по девятый класс. У меня тогда были прыщи и сальные волосы. А местный острослов корчил из себя Хлебникова - словотворца и председателя Земного шара. Мне было обидно. Я забивалась в угол за кабинетом черчения, где стояли старые, пропахшие пылью доски, и тихонько плакала. Меня учили дома, что реветь на людях стыдно. А в одиночестве - можно, если уж совсем невмоготу. Я поняла! ЖЖ и есть то одиночество, в котором я реву всласть, не опасаясь, что кто-нибудь заметит и припрётся жалеть.
   Из интернеткафе я позвонила раббаю, и он сказал с тяжёлым вздохом:
   -Приходи, раз уж тебе некуда деваться. Мы тебя приютим.
   Так я оказалась в мансарде. Раббай сказал:
   -Ванной можешь пользоваться один раз в неделю, перед шаббатом, а так - у тебя есть в комнате рукомойник. Холодная вода очень полезна для здоровья. И, кстати, питаться тебе придётся в другом месте.
   Я кивнула: холодная вода это не так плохо, и с обедами я тоже что-нибудь придумаю.
   Честно говоря, я всегда мечтала пожить в комнатке, где потолок склоняется крышей, поближе к следам от реактивных самолётов в ночном небе и едва заметным звёздам. А в этой комнате было ещё и довольно большое окно, выходящее на тихую, бюргерскую английскую улочку. Домики за условными заборчиками, скорее - за чёрными металлическими оградками ( у нас такие оградочки ставили вокруг состоятельных могилок на благопристойных кладбищах). И в этих домах - огромные окна. И я наблюдаю сверху, как через улицу, в гостиной, сидит над томами Талмуда хозяин домика, склоняя высоколобую лысеющую голову и задумчиво покусывая ус. А в соседнем окне зажгли красноватую люстру, и играют в домино с детьми. А ещё в одном доме просто сидят за столом, ужинают и разговаривают, поворачиваясь друг к другу с мягкой внимательной улыбкой, как это бывает в тёплых любящих семьях.
   Я смотрю на эти консервативные столы, возвышающиеся в чужих гостиных. И на меня наплывает чёрная удушающая волна: смотри, смотри, потому что у тебя такого никогда не будет... И ночью мне снова снится, что я сижу в дешёвом кресле в доме престарелых и смотрю тупой сериал...
   С тех пор, как мне исполнилось тридцать, это видение мучает меня.
   Я просыпаюсь в семь по звонку будильника, и резко сбрасываю босые ноги на холодный пол. Если не сделать этого быстро, есть все шансы повернутся на другой бок, натянуть на уши одеяло, и продолжать спать. На столе меня дожидается утренняя груша, а под столом - мисочка с водой, чтобы смыть "ночную грязь". Считается, что сон - частичка смерти, во сне душа уходит. Поэтому каждое утро нужно сполоснуть руки, и поблагодарить Бога, что он вернул тебе душу в целости и сохранности... ( там так и говорится: "вернул в меня душу мою в целости"). А ведь может оказаться, что никакой целости нет,- и постоянно сидят где-нибудь рабочие ангелы, перебирают пазлы, притирают кусочек к кусочку, смазывают успокаивающим бальзамом раны. Вот я заснула - а моё исцарапанное за день эго поднялось к ним, по частичкам, вместе с дымом и паром; его подлечили, погладили - и вернули мне.
   Я достаю из сумки новенький блокнот с синицами на обложке, и подписываю: бухгалтерия.
   За окном слабое солнце пробивается сквозь низкий туман, и гудят школьные автобусы, собирающие детей этой тихой улицы.
   Я написала: собрать 90 фунтов!!!
   Груша была съедена, подобие плана на день составлено. Больше отговорок не оставалось - нужно приниматься за дело.
   Если бы я приехала в Лондон туристкой, я бы наверняка вспорхнула с кровати без будильника, наскоро сбрызнулась холодной водой, и помчалась бы за впечатлениями. Я бы пошла сегодня, например, в Британский музей, а завтра - в Сент - Джеймский парк. А на выходных ускользнула бы, и отправилась в маленький поход по большому парковому кольцу.
   Но это всё - если бы.
   На деле я втряхнулась в кроссовки, которые были мы велики на полтора размера, и отправилась на охоту, одинокая гиена, отбившаяся от стаи.
   От первой же двери меня погнали с презрительным фырканьем:
   -Раньше вставать нужно, милая! Ты сегодня уже десятая. Лимит исчерпан.
   Я записала номер дома: потом забреду, завтра с утречка.
   Дальше повезло больше. Двери открывались. Обычно меня даже не пускали на порог, просто выносили подачку. В редких случаях приглашали зайти, постоять в коридоре, пока они вытряхнут мелочь из копилки или достанут из ящика ваучер.
   Присесть не предложил никто. К полудню ноги гудели, и загнувшийся край правого ботинка вонзался в ногу. Я поняла, что пора сделать перерыв на обед.
   Час я просидела на лавочке у пруда, потом встала и отправилась "делать улицу". Сделать улицу - значит пройти её из конца в конец по одной стороне, постучать в каждую дверь, принять с благодарностью что дают. Потом то же самое по другой стороне. Понятно, что некоторые двери не откроются. Особенно Интересно наблюдать, как хозяин или хозяйка отодвигает рукой занавесочку и выглядывает, кто это там стучится. Рассмотрит тебя, и, как правило, не откроет. Или сделает отметающий жест ладонью, проходи мол, проходи, проси милостыню у кого-нибудь другого. И я опускаю плечи, иду. От двери к двери. От крылечка до крылечка. Порою двери открывают женщины в дешёвых передниках и говорят:
   -Мужа дома нет, а денег он мне не оставил.
   Ещё один трюк сказать: а зайди через полчаса, или через часок там, когда улицу закончишь.
   Домой я возвращалась в девять. Белки проскальзывали между стволами деревьев по газонам, озабоченные папаши с пакетами возвращались из магазинов. Женщины толкали перед собой коляски. На лужайке перед многоквартирным домом мальчишки играли в футбол, не обращая внимания на упреждающую табличку:
   Здесь не играют в мяч!
   И жизнь эта была как бы за стеклом, то есть я не имела к ней ни малейшего отношения. Даже когда местный алкаш и буян Джиг прошёл мимо меня, ведя "в поводу" старый дребезжащий велосипед, и крикнул: Hey, love! - я не стала частью этого вечера.
   Я забралась к себе в мансарду и вытянула из сумки газету. Вообще-то жёлтая пресса была в доме раббая под негласным запретом, то есть не то чтобы нельзя было читать лондонские газетёнки, но как-то - неприлично, нежелательно.
   А сегодня писали о том, как Пол Маккартни разводится с молодой женой, и что они друг о друге говорят, и как жене ноги ампутировали несколько лет назад по вине какого-то чокнутого мотоциклиста- лихача.
   Я читала - и не думала. Это такой кайф иногда, поглощать ненужную глупую информацию. Думаю, создатели газеток - сплетниц, женских романов и бразильских сериалов прекрасно о данном факте осведомлены.
   И был вторник, йом шлиши, первый день моей работы на лондонских улицах.
   В час ночи, уже среды, я погасила свет в мансарде.
  
  
   Тамар
  
   Эстер снова плюхнула в мой утренний чай молока. Она уверяет, что по рассеянности. На самом деле, ей просто плевать на мои привычки. За завтраком, намазывая джемом подгоревший тостик, я рассказывала старушке о своей жизни в Израиле.
   -А где ты работала, до того, как устроилась у Клары? - спросила Эстер с невинным видом
   -В разных местах. Очень долго в одном маленьком бардачном хостеле.
   -Как интересно,- всплеснула бабуля крохотными высохшими ручками,- расскажи мне!
   И я ей "поставила пластинку" с давно заготовленной историей об ужасном дн
   Всё началось с порога. Вернее, с дверного замка. Пару недель назад он сломался окончательно. Я каждый день звонила шефу и заводила нуднейший разговор:
-Дверь нужно починить, дверь нужно починить..
Сегодня он, наконец, созрел и прислал мастера. Тот повозился минут сорок; потом выпрямился, поднял на лоб очки и сказал:
- Всё. Сто лет стоять будет.
- Вот спасибо!- обрадовалась я.
Пятница. Ску-учища. Все разбежались, вернутся только часа в четыре.
Я обошла хостель - два этажа, 13 номеров, вечный бардак! - и уселась в салоне с журналом. Охранник-бакинец у двери разгадывал кроссворд и периодически спрашивал:
-Слушай, шесть с крюком, а?
Я представляла себе 6 с прицепленным к ней крючком и качала головой:
-Не поняла..
-Ну шесть... Шесть и крюк!...
Я заглянула в кроссворд. Оказалось не 6, а шест с крюком - багор...
Спать мне хотелось страшно. Охранник покрутился ещё и ушёл в магазин, пока не закрыли перед Шаббатом.
Попугай Акоста прыгал в клетке и бессвязно ругался:
-Дерьмо...дерьмо...зевель (мусор,сор).
-Заткнись - сказала я
-Дрек - ответил он. Неисправим.
В дверь стукнули - потом она распахнулась и вкатился совершенно округлый человек.
-Здрасьте - нерадостно встретила его я.
-Ну,- сказал Шариков,- наркотики, оружие, нелегалы..
-Всё по списку. И ничего этого у нас, к сожалению, нет.
Мент прошёлся по салону, поднялся наверх, позаглядывал в углы...
Потом черкнул что-то в своих бумажках и попросил кофе.
Я пошла ставить чайник, а Шариков решил пообщаться с Акостой:
-Птичка...Ну скажи что-нибудь..
Я напряглась. Характер у Акосты скверный.
Попугай наклонил голову, покосился на полицейского и вдруг заявил:
- Мусор дурак!
Я выронила стакан с кофе.
-Ты его научила?- взвился Шариков.
-Ну уж точно не я - меня разбирал смех.
-Мусор дурак! Мусор дуррак! Зевель... - продолжал веселиться попугай...
Короче, пришлось мне срочно вызывать шефа.
Плакал тихий час.
Акоста глянул на меня внимательно и крикнул :
-Спокойной ночи!.
Я замахнулась пепельницей. Он хрипло закашлял, потому что смеяться не умел, и заверещал
-Караул!
-Ну зачем птичку дразнишь - покачал кепкой хозяин.
Убью когда-нибудь эту птичку, честное слово!..
Шеф и Шариков посидели немного в салоне, притворяясь, что ведут дружескую беседу, - и уехали. Зато начали появляться постояльцы.

Голубчик открыл дверь ногой, поскольку руки у него были заняты.
-Ну?- мрачно спросила я.
-Это всё нужно-нужно..- затарахтел он- я вообще не понимаю, как люди такие хорошие вещи выбрасывают! Вот смотри, абажур, плед, новый совсем!.. Плед прожжён сигаретами в трёх местах, и пахнет помоечной тухлятиной. Абажур больше всего напоминает исковерканную летучую мышь...
   Я становлюсь в дверях и заявляю Голубчику:
   -С этим я тебя в дом не пущу!
   Голубчик усаживается на крылечке, подстелив под тощий зад злосчастный плед, обнимает абажур, и беседует с этим жутким продуктом китча, будто с живым существом.
   -Видишь, Тошенька, не пускают нас домой. Значит, будем ночевать здесь, на лавочке под смоковницей. Но ты не переживай, сейчас не холодно, сейчас лето...
   -Почему оно - Тошка? - спрашиваю я у Голубчика.
   -У меня так первую собачку звали, которую трамваем пополам перерезало... Вот. Когда он на рельсах лежал... - Голубчик смотрит на меня в упор. Он знает, что я терпеть не могу натуралистических сцен.
   -Заходи со своим мусором,- говорю я ему,- и не надо шантажировать меня подробностями...
  
У Голубчика хобби - собирать вещи по помойкам. Ладно, пусть тащит в свою комнату. В воскресенье уйдёт на работу - я всё выкину. А он даже не расстроится, привык.
Только я уселась на диване с новой фэнтези, снова в дверь барабанят. Чертяка! Кличку свою он получил за необузданный нрав и косящие чёрыне глаза, хитрые до невозможности.
   -Чертяка,- спрашиваю я ласково,- небось, полны карманы травки? А Шариков тут сегодня был с утречка, тобой интересовался.
   Чертяка переминается с ноги на ногу в дверях
   -Ушёл?
   Он-то ушёл, сам видишь. А вот я тебя с наркотой не пущу. Ты потом заначки делаешь в самых тупых местах. Шеф находит, ругается. А если менты как-нибудь найдут?
   -Когда это я у вас заначки делал?! - пытается возмутиться Чертяка
   Тут вмешивается охранник:
   -Ах ты, сукин ты сын! Дерьмо ты на х..лочке! А кто позавчера пакетик с анашой в диване спрятал, между подушками?! Я с утра пылесосить взялся. Смотрю - лежит, как на выставке твоя е..ая наркота!
   Тут Чертяка, поднаторевший за время общения с нами в ругательствах, размахивается... Всё-таки он уже принял с утра. Мамочки...
   Я завопила почти на ультразвуке:
   -Чертяка взбесился, помогите кто-нибудь!!
   Нет ответа. Придётся самой разбираться. Додик не в счёт.
   Чертяка орал:
   -Убью всех!
   Ну всё! Начинается!
   -У-убью! - завывал Чертяка.
   Вот он схватил стул из-за барной стойки, раскручивает его в воздухе. Дал же Бог силы, идиоту!
   -Воздух! - крикнул Додик, и предусмотрительно спрятался за бар.
   ...дец! В полном смысле этого слова. Я шагнула, как в пропасть.
   -Чёртушка, хороший, давай помогу. Стул ведь тяжёлый, правда?
   -Кусэмек... (когда он переходит на родной арабский - всё! Беседовать бесполезно)
   -Ну что делать-то, а, что делать? - донеслось бормотание из-под барной стойки.
   Я бы, конечно, накричала на Додика, если бы стул не метил железной ножкой прямо мне в висок.
   Фуф, увернулась!
   _Ты хочешь сказать, что я - сумасшедший?! - буйствовал Чертяка, да я ж тебя, лахудру рыжую!..
   Бамц! - стул об стенку.
   _Аличек, послушай меня! (его на самом деле Али зовут)Никто тебя не хотел обидеть! И нормальный ты, нормальный (резкий бросок влево. Вправо.) Ты просто ангел! (чтоб ты сдох, скотина!) Присядь отдохни, я кофе сделаю... ( и слабительного смешанного со снотворным в стакан подсыплю, ага) Звяк - дилень!
   Ну, причём тут ваза к тому, что я - сука? С другой стороны хорошо, стул оставил в покое.
   Чертяка вроде затих. Я начала облегчённо улыбаться. Додик высунул нос из-под барной стойки и оглядел салон:
   -Ой--ой-ой-ой-ой-ой-ой....
   Подуспокоившийся Чертяка начал травить байки. Хвастался перебинтованной рукой. Рассказал, что вчера в Тель-Авиве попытался украсть какого-то ротвейлера, тот был привязан к столбу. Собака его, конечно, покусала. Чертяка жалуется, рука болит. Спрашиваю:
-Зачем трогал пса?
-Тебе не понять.. Вот он, стоит, представляешь, один, хозяина не видно... Ну, как тут удержаться. Чертяка - уголовник, псих, наркоман и трепло - но так мужик неплохой.
   Часа в четыре я намешала себе в чашечку грибного супа - концентрата, и заявила почтенной публике:
   -Слушайте, придурки, я пойду вздремну. Будьте людьми, не устраивайте базар...
  
   -Поспать, конечно, не удалось. Ввалился в мою комнатёнку шеф, и заворчал:
   -Так-то ты работаешь... Хватит валяться. Сейчас Фантик придёт. Поедете с ним в Тель-Авив за виски. Только я тебя сразу предупреждаю: пойло мерзкое, палёное. Не давай ему пробовать! И сама - ни-ни... Траванётесь ещё...
   Приехал Фантик в леденцовой рубашечке и нечищеных канареечных ботинках. И уселся болтать с Чертякой, а мне так рукой знак делает, барственно, мол, кофе нам, женщина!
   Ну, я подумала, что мужской разговор надолго затянется, и пошла в стиральную комнату, машину загружать.
   Тут Фантик орёт:
   -Совсем с ума сошла! Ехать надо, срочно! А ты возишься, дура!
   Фантик, ведущий джип - это великолепная картина! Сидит за рулём этакий скелет в разноцветной рубашке, левой рукой крутит баранку. В правой у него бутылка вина. Он из бутылки отпивает, и мне предлагает. Я отказываюсь.
   -Так? - говорит Фантик,- тогда пусть никому не достаётся! - и выбрасывает бутылку в открытое окно.
   Скорость у нас - километров сто двадцать.
   -Фантик,- говорю я,- давай не гнать. Разобьемся ведь к чертям.
   -Я - водитель гоночного класса! - пьяно мотает головой Фантик.
   Господи, ну за что мне это? Не доедем ведь.
   Тут этот болван говорит, что нам просто необходимо по дороге заскочить в Лод. Лод - самое наркоманское место в Израиле. Фантик там покупает кокаин. В своё время этому идиоту отец оставил огромный участок земли в Иерусалиме, дом и налаженный бизнес - большой гараж, где ремонтировали старые машины и "редактировали" угнанные новые по мере необходимости. Сейчас Фантику под пятьдесят. Он ещё не все деньги спустил. У въезда в город нас встречает грязная, юркая машинка. Фантик обменивается с водителем парой "значащих" фраз. Сидящий за рулём араб рассеянно кивает. Машинка подпрыгивает, и мчится по узким улочкам, визжа на рискованных поворотах. Мы за ней. Наконец останавливаемся у пустыря. С одной стороны - двери старого ангара, с другой - чисто поле. Не таясь уже, подходят два мрачных дилера с товаром. Разглядывают меня исподлобья.
   -Знакомьтесь,- говорит им Фантик,- это моя подружка.
   Рожи дилеров расплываются в вежливой улыбке. Фантик - хороший клиент.
   -Ты что последний ум потерял?! - ору я на Фантика
   -А что я им должен был сказать,- пожимает он плечами,- что ты проститутка из доходного заведения?
   Я оглядываюсь, чем бы съездить его по башке. Ничего подходящего поблизости не обнаруживается. Жалко, что он бутылку выкинул. Конечно, к складу на задворках улицы Шенкин мы подъезжаем уже поздним вечером. Фантик молотит ботинками в тяжёлые обитые железом ворота. Через некоторое время появляется огромная бабища и говорит:
   -Я вас заждалась уже.
   -Мы как раз быстро ехали,- передёргивает плечами Фантик,- ладно, вы тут разбирайтесь с товаром, а я пойду посижу в кафешке за углом.
Ещё минут сорок мы возились с ящиками. Запихнули их на заднее сиденье. Кинулись - Фантика нет. Пошли искать. В кафешке за углом его. Разумеется, не оказалось. И делали мы с бабищей круг по всем окрестным забегаловкам, спрашивая:
   -Вы тут такого попугая в жёлтых ботах не видали?
   Нашёлся Фантик на одной из улочек, отходящих от шука Кармель. Он сидел на бордюре, пил тёмное пиво и мурлыкал старую патриотическую песенку: Прекрасная цветущая земля Израиля. Почти в тон ему орали на ближайшей помойке кошки.
   -Поехали, горе моё,- сказала я, и потрепала Фантика по лысеющей голове.
   Всегда мне было жалко этого недотёпу и разгильдяя.
-А где виски? - поинтересовался Фантик, едва устроившись за рулём.
   Виски это - палево и отрава для человеческого организма,- ответила я,- обойдёшься. Шеф специально предупреждал, чтобы мы эту бурду пить не вздумали.
   -Слушай, так хорошая же вещь должна быть, если сказал, чтоб не пили! - вскричал Фантик,- и полез назад за бутылкой.
   Фантик, разумеется, дорогой отпивал из бутыля, и приговаривал:
   -Вполне. Это шеф твой, жадина, просто не хочет делиться.
   На полпути за нами увязались полицейские с мигалками.
   -Останови! - сказала я Фантику,- а то права отберут.
   -Так чем скорее догонят, тем скорее отберут,- кричит он мне,- ты лучше держись!
   И тут он поворачивает на полной скорости на какую-то боковую дорожку, едва заметную с главной трассы. Я вцепилась в ящики с виски, бутылки только звяк!
   И тут нам в капот - рога! Виски - дзинь-дзелень! Вонь стоит невыносимая.
   И говорит сатана _Меее!
   Спрашивается, какой идиот выгнал овец в полночь.
   Идиот в шортах и широкополой ковбойской шляпе не замедлил материализоваться.
   - Ты что, совсем больной?! - заорал он на Фантика.
   -Это ты псих! - Фантик вылез из машины, покачиваясь и размахивая пустой бутылкой.
   -Да ты знаешь, что у нас половина товара пропала из-за твоих овец?! - влезаю я,- а мы поставку дорогого французского коньяка везём, в эксклюзивный магазин!
   -Это ваш дорогой коньяк? - смотрит пастух на непрезентабельную бутылку.
   Тут меня переклинивает - и я начинаю хохотать в голос.
   Через минуту ржали все.
   Рассказали мы пастуху о виски и о полиции.
   Он к меня спрашивает тихонько:
   -А как вы поедете? Он же никакущий.
   -Доедем с Божьей помощью,- отвечаю я.
   Дальше ехали уже без приключений.
   Добрались. Смотрю, шеф по внутреннему дворику круги нарезает, злющий...
   -Сколько бутылок разбили дорогой? - спрашивает
   -Достаточно,- отвечаю я ему, но ещё много осталось.
   Шеф ус кусает. А кто ему виноват? Разве он не знал, что Фантик - ходячее бедствие?
   Конец дня был тихий. Сидели. Кроссворды решали. Потом я малообразованному Додику рассказывала сказку о Леде и Зевсе.
   В три часа ночи Додик стал ёрзать и ныть:
   -Слушай, ну тут же тихо. Потом, ты не одна... Голубчик там наверху дрыхнет, Чертяка... А я устал. День сегодня был тяжёлый.
   Отпустила я Додика. Иначе бы он до утра ныл.
   В четыре часа слышу: барабанят в дверь. А я сижу в своём закутке, читаю. Ну, думаю, постучат- постучат, да уйдут.
   Ан нет - не уходят. Продолжают барабанить.
   И - бум! И - бум!! Потом - трынь - дзылень! - наше большое красивое стекло. Вот вам и новая дверь.
   Звоню шефу на срочный мобильник, говорю:
   -Нам дверь вышибли.
   -Кто?! - визжит шеф.
   Вот я бы тоже хотела знать, кто...
   А у меня в комнатке, под креслом, лежит бейсбольная бита, специально для экстренных случаев.
   Спускаюсь я в салон. Тот ещё вид: пижама с медвежатами, одна нога в тапке, другая - в туфле на шпильке, в левой руке бейсбольная бита, а в правой - второй туфель, чтобы если что острым каблуком приложить непрошенного гостя.
   А мужики дрыхнут. Хоть бы кто проснулся!
   Выглядываю с лестницы в салон, а там крохотный встрёпанный шибздик шарит по барной стойке.
   -Ты что здесь делаешь? - спрашиваю я
   -Ключи от машины забыл, когда пиво в баре пил,- отвечает шибздик ворчливо,- потом вернулся. Стучу - не открываете. Тогда я свернул за угол, позаимствовал в мотоциклетной мастерской ломик, и немножко вам стекло подвинул...
   В двери зияла огромная кляксообразная дыра.
   Шибздик быстро нашёл свои ключи, и смылся, пока не пришли хозяева.
   Скоро прибежали шеф и Додик. Орали. Шеф грозился Додика уволит. Нипочем не уволит. Всё-таки двоюродный брат. Семья не поймёт.
   Дверь будут скоро чинить.
   Пять утра. Спать мне остаётся три часа.
   Акоста орёт:
   -Спокойной ночи!
  
   На самом деле примерно так всё и было. Я просто заменила пару фактов в истории.
   Эстер ужасалась, вскрикивала, хохотала. Редко мне попадались такие благодарные слушатели. Мы засиделись часов до одиннадцати.
   Потом я опомнилась и подскочила:
   -Катастрофа! Мне же нужно идти деньги собирать, а я тут истории травлю...
   _Не переживай,- остановила меня старуха,- Шалом сейчас за тобой заедет. Я ему позвонила. Он очень хороший водитель, имей в виду.
   -Водитель?..
   Оказалось, тут образовалась особая секта водил, зарабатывающих на сборщиках средств. Берёт такой двух пассажиров, и возит их весь день по давно проверенным "богатым" адресам. Подобные водители знают всё: кто где живёт, кто сколько может пожертвовать, у кого когда приёмные часы. Обойтись без их помощи довольно трудно. Но просят они за труды треть вашего заработка.
   -Пусть будет Шалом,- сказала я.
   Шалом оказался неряшливым мужиком в старом пальто с оборванными пуговицами...
   -Поехали,- сказал он без предисловий,- и запомни: двадцать фунтов минимум с каждого. Может быть, нам повезёт, ты станешь миллионершей, и со мной поделишься. Делиться с ним мне не хотелось.
   Я смотрела на мелькающие за окном гостинички, лавчонки и кафе, и составляла в уме тренировочный текст. Появилась у меня с некоторых пор такая привычка. Каждое утро навязывать "в голове" красивые, длинные периоды. Может, когда-нибудь пригодится. А вдруг я стану писательницей?
   Сегодня я представляла: сидит в комнате , обращённой большим окном в сад, старик. Смертельно больной старик.
  
   Что он чувствовал, в самом деле? Музыка звучала вкрадчиво, будто громадный мягкий зверь - мускулы, опасность и запах мускуса - входил в дом. Смерть зовут это животное. С-ссс-ссмерть, ш-шшшш-ш. Шелестят занавески. Шуршат ковры под неумолимыми - неуловимыми для прочих! - шагами.
   В саду внук забрался на дерево и рвал сливы. Он подошёл к окну, скрипнул рамой,- резкий звук заглушил на мгновение вкрадчивый ритм шагов, - и крикнул, наслаждаясь полнотой голоса, вторгающегося в мир и рассекающего воздух:
   -Зелёные ведь ещё! Сливы зелёные! Живот болеть будет.
   Внук повернул к нему круглую замурзанную мордашку:
   -Не будет. Мы уже вчера ели. Просто ты не видел.
   Сумерки. Музыка возобновилась. Так, верно, чувствовали себя крысы, заслышавшие дрожащий альт дудочки. Мягко-мягко. Тонко-тонко. Все умрут когда-нибудь. Правда, лучше не знать, что твоё "когда-нибудь" - слишком близко. И мускусом пахнет бесшумный зверь.
   На столе, на пластиковой тарелочке, - зелёные сливы. И тихо-тихо, шаманскими кругами, бродят по саду, обходя дощатый флигель, две универсальные вещи: жизнь и смерть. А неподалёку, на сливовом дереве, сидит любовь, которая вовсе не универсальна - а просто вечна.
  
   -Ты о чём задумалась? - окликает меня Шалом
   -О том, как когда-нибудь дождливой осенью все мы будем подыхать, и бояться смерти,- честно ответила я.
   Так это ж ещё нескоро! - рассмеялся старый, лысый, морщинистый Шалом,- послушай лучше удивительную историю о внезапном богатстве. Не так давно, в наши дни уже, где-то в восьмидесятых годах, шла по Манхеттену скромно одетая еврейская девушка. Она приехала из Израиля навестить родственников, благочестивых жителей Бруклина. Ей не советовали ездить в центр, и предупреждали, что любой человек, который попытается заговорить с ней на улице, почти наверняка окажется жуликом или маньяком. Тем не менее, девушка, назовём её Мириам, решила съездить на Манхэттен, посмотреть на "настоящий Нью-Йорк". И вот на улице подошёл к ней хорошо одетый молодой человек.
   -Извините,- сказал он,- не могли бы мы зайти в церковь. Это займёт у вас всего несколько минут. Потом вам всё объяснят.
   Ну, Мириам смотрит: день, в церкви, на которую молодой человек указывает, полно народу.
   А ей вообще-то в церковь нельзя заходить ещё и потому, что она еврейка...
   Тем не менее, решила девушка, что ничего страшного не случится, если она заскочит в церковь, ну на несколько минуток. В церкви стоял на видном месте гроб. А в гробу лежал старик.
   -Постойте рядом с ним пять минут,- шепнул молодой человек, - и больше от вас ничего не требуется. Запишите только потом ваш телефон, чтобы мы могли с вами связаться.
   Вечером звонят родственникам на квартиру и говорят: сообщите, пожалуйста, номер счёта, чтобы мы вам могли перевести полмиллиона долларов.
   Оказывается, старик был эксцентричным мафиози. И он в завещании обозначил: когда умру, выйти на улицу, позвать всех проходящих, чтобы постояли рядом с моим гробом. Полмиллиона разделить между всеми, кто зайдёт в церковь и останется там пять минут.
   Ну, вот так. Пять человек пройдёт - пять. Три - три. А получилось так, что прошла одна Мириам. Вот, что значит удача...
   Теперь смотри, в этом доме живёт очень богатый адвокат. Видишь, ворота с интеркомом. Подойди, позвони, а вдруг он тебе откроет.
   -А есть у вас рекомендации из местного религиозного совета? - спросил адвокат в интерком.
   У меня вообще никаких рекомендаций не было. Но я набралась наглости и говорю:
   -Не могу же я вам, в самом деле, показать бумаги через интерком.
   -Но они у вас есть? - настаивает адвокат
   -А что человек существует только как приложение к документу?- пытаюсь выкрутиться
   -Есть или нет? - начинает сердиться богатый человек.
   -Сами подумайте, пойдёт к вам кто-нибудь без бумажек в кармане? - говорю я и поворачиваюсь, чтобы уходить.
   -Подождите,- бурчит адвокат.
   Интерком мягко жужжит, ворота распахиваются.
   Сейчас, по сценарию, выйдет презрительно щурящийся дворецкий с чеком.
   Дворецкого нет, явная недоработка имиджа. Адвокату приходится самому прошествовать между аккуратными шеренгами розовых кустов. Справа - алые розы, слева - белые. Где-то поодаль угадывается ещё куцый рядок чайных, жёлто - оранжевых.
   Хозяин дома с садом смотрит на меня укоризненно:
   -Всё-таки у вас нет никаких рекомендаций...
   -Я разве сказала вам, что они у меня есть? - удивляюсь я.
   Адвокат качает головой, достаёт из внутреннего кармана пиджака сложенную вдвое бумажку.
   -Но на будущее: рекомендации нужно оформить,- говорит он мне вслед...
  
   -И что?! - подскакивает на водительском месте Шалом. От подскока кресло жалобно визжит, и стонут старые разболтанные мышцы-пружины.
   -Не знаю, бумажка какая-то, - я разворачиваю листок. Это что-то типа чека на нём написано: "совет по оказанию помощи", и сумма стоит - пятьдесят фунтов.
   -Это - ваучер,- говорит Шалом,- вообще тебе повезло, что он что-то дал без официальной бумажки из этого самого совета.
   -Так поехали в совет,- решаю я,- когда у них там приёмные часы?
   -Ты думаешь всё так просто? Тут большинство сборщиков работают без справок. Это во-первых. Во-вторых, есть два вида справок. Личная и общинная. Тебе которая нужна?
   -А какая лучше?
   -Общинная лучше, только её трудно получить, и стоит она дороже. Это - драгоценная синяя справочка.
   -Погоди, за справки ещё и платить надо?
   -А как же?! - Шалом ударяет по рулю - как ты думала? Отдаёшь им свои документики, платишь пятьдесят фунтов за общественную бумажку, тридцать за личную - и ждёшь три дня. Потом они тебе говорят либо да, либо нет.
   -Но деньги берут в любом случае?
   -Само собой.
   -А ну поехали,- говорю я,- не знаю, что я там буду делать, но номер нужно отрабатывать до конца. Любой.
   Совет по милостыням помещается в здании местного раввинского суда. Перед кабинетом - хвост бородачей с толстыми папками рекомендательных писем.
   Я становлюсь в очередь. Чтобы не было скучно достаю из сумки книгу, прихваченную наугад из библиотеки старушки Эстер. Это - мемуары Черчилля. Чёрт! Я не настолько хорошо знаю английский...
   Тем не менее, героически пытаюсь читать. Через пару минут у меня начинают слезиться глаза от напряжения. Тут в коридор выходит грузный старик с аккуратной бородкой, очевидно, хозяин заветного кабинета.
   -Пропустили бы женщину вперёд,- говорит он собравшимся.
   Совсем не потому, что он такой джентльмен, потому что по строгим законам еврейской жизни мужчинам и женщине вообще не рекомендуется долго находиться в одном помещении, даже если это помещение - коридор.
   -Давайте ваши бумаги,- говорит он мне.
   -У меня нет рекомендаций,- говорю я,- мне бы никто их не дал. Так хотя бы вы дайте мне шанс, послушайте ровно две минуты. Потом я уйду.
   _Когда я осталась сиротой, я приехала в Израиль,- начинаю я, - и мне сразу предложили работу в стрипклубе. Я отказалась, и пошла мыть полы. Вы знаете, что такое уборки? Впрочем, неважно. Каждый день я вылизывала углы в чужих домах, и думала:
   -А своего дома - нет и не будет...
   Потом у меня началась аллергия на моющие средства.
   Не прекращая тараторить, я бросаю взгляд на его лицо: подобных жалостливых историй он много слышал. И это скучно. Хорошо, попробуем по-другому. Терять здесь нечего.
   -Скажите. Вот человек пытается начать жизнь заново. Я понимаю, что в иудаизме нет понятия покаяния. Но я не хочу - так как я жила раньше!
   Я была - проституткой в дешёвом публичном доме на задворках арабской деревни. А я - еврейка. Я поняла, что это не для меня. Вы меня сейчас выгоните туда обратно? Мне некуда больше идти, если я не соберу эти проклятые деньги. У меня подруга умирает в больнице, а это - единственный близкий человек. Вы знаете, сколько могут стоить препараты для больных СПИДом? Давайте, выкиньте меня отсюда... И тогда я буду точно знать - что, еврейка или не еврейка, - одна мне дорога - на панель!..
   Старик, не глядя на меня, вынимает из груды лежащих перед ним бланком плотный розовый лист, и что-то пишет на нём. Молча кладёт передо мной на край стола. Кивает на дверь.
   Я выхожу в коридор с "личной справкой".
   -Повезло тебе,- говорит Шолом.
   -Нахалам всегда везёт...
  
   Какое-то время я молчу. Вспоминаю. Господи, я ведь ему сказала чистую правду. Кроме истории с подругой, конечно. И болела я, и пальцы у меня пухли, и тело покрывалось красными шелушащимися бляшками... И ходила я в закрытых глухих свитерах, а джинсы раздирали болячки, и растирали ноги в кровь. От меня отшатывались, будто от прокажённой.
   Я шла по улице тропического города, лил дождь, дрожала в густых струях пожарная вышка, и в кулаке я сжимала собранные по дороге листики алоэ. В тот день мне было особенно больно и стыдно, что я есть на свете. Место, где я обитала тогда, называли
   "песчаное дно". И была это ночлежка перестроенная из старого склада. Там жили алкоголики и инвалиды, сплошь русские. Хозяйка, скандальная баба с больными почками, пустила меня "за так", с условием, что я буду ежедневно убирать "дом" и два раза в неделю чистить туалеты... Мне была отведена крохотная комнатка. Первым долгом я притащила туда обогреватель... И хозяйка ругалась, что он жрёт электричество. Тогда я достала из сумки колоду, предложила ей погадать. Как всегда - "сошлось". С тех пор мы дружили. И жалко мне было Аньку страшно. По всему получалось, что жить ей остаётся недолго.
   И рассказик, который был в неотправленном письме друзьям, я тоже помню.
  
  
   Доски все одинаковые. Топ-топ. Тип-топ. Всё будет тип-топ, милая...
     Это я себе придумала крохотного духа утешения и таскаю его на плече. Очень удобно, знаете ли, есть не просит, внимания не требует, а работу свою исполняет безукоризненно.
     Болтает ножками-спичками в вязаных башмачках, потряхивает смешными ушами и приговаривает:
     -Всё тип-топ. Это тебе только кажется, что плохо. В Африке, например люди от голода пухнут... А у кого-то раковая опухоль неоперабельная.. Но тебе-то что? У нас - тип-топ...
     Только сердце болит...
     -А это правильно, что побаливает. Иначе откуда бы ты знала, что ты жива?..
     Действительно, больше неоткуда.
     Я даже в магазин уже неделю не выходила. Притащила в прошлую пятницу авоську картошки и ем потихоньку. Да много ли мне надо?..
     Утром зарядку делаю - тип-топ вдоль забора.
     В двенадцатой, тридцатой и шестидесятой досках щели проковыряны - связь с миром, так сказать. Выглянешь - по улице кошки шастают, дети носятся, соседский пёс на цепи вдоль другого забора звяк-позвяк - туда-сюда валандается. Скучает...
     Телефон я уже полгода как выкинула. Только телевизор с видиком оставила. Нужно же слышать человеческие голоса.
     Вот. А после зарядки я сажусь за компьютер и пишу записки.
     "Лесной пожар " называются...
     Потому что то, что у меня в душе творится, иначе как лесной пожар не назовёшь... Да он вроде уже отполыхал.
     А какой лес был: сколько в нём духов под корнями крякало, сколько разноцветных фантазий меж веток порхало, в радугу сплетаясь!..
     И деревья ввысь тянулись - как мечты о солнечном доме...
     И птицы щебетали - будто появится когда-нибудь, как крохотный ангел из коробочки выскочит, Тот Человек, который сможет меня вытерпеть..
     Мамочка, как больно... До сих пор больно, знаешь?
     А говорят, омертвевшие ткани нечувствительны.
     Тук-тук по клавишам... Вспоминаю...
     Сначала было море... Я вышла из пены и вообразила себя новой Афродитой... А он засмеялся и отвернулся.
     Тогда я очень быстро натянула задом-наперёд футболку и умчалась, загребая белыми кроссовками горячий песок... Я ведь гордая.
     Потом был город. Крыши выгибались, отражая звон. Я подошла к Стене и осторожненько, чтобы не побеспокоить Светлого ангела, опустила в щель записку..
     Наверняка, у Боженьки не хватит на меня времени. У Него свои дела. Как у всех живых существ...
     Позавчера я просмотрела записи и сделала: "Удалить". Давно пора прекратить нытьё и отправить прошлое в мусорную корзину...
     
     Забор начался с того, что Бобка ударил меня. Головой о стену.
     Да, я виновата. Я назвала его ублюдком. Какая разница, что он ублюдок и есть? Всё равно - не следовало.
     А за день до того мне снилась мама и говорила, что обо мне вспоминают.
     И говорят, что я всегда была самой талантливой, самой тонкой.
     Скажите уж прямо, самой несчастненькой молью.
     Пусть они это скажут, когда будут меня поминать.
     
     -Как у тебя вообще рука поднимается на женщину?! Как?!
     -Да какая ты женщина! Шлюшка подзаборная! - бум о стенку...
     Я не чувствовала боли. Потому что я истеричка.
     
     Потом я вырвалась и помчалась по нещадно громыхающей лестнице на крышу под аккомпанемент всех горьких, солёных и приторных слов, выпущенных другими в мою сторону за много-много лет..
     Я, знаете ли, не умею забывать....
     Динь-динь... Дон-длон.- позвякивало в ушах. Я успокаивалась. Лес пылал.
     Огненная звезда, под которой меня угораздило родиться, забралась в сердце и разворачивала мне внутренности. Ничего не щадя. Для звёзд не бывает компромиссов.
     Вот я бегу по жизни, бегу, разъярённая после очередной несправедливости... и всегда тащу за собой тяжёлые, разрывающиеся в самый неподходящий момент пакеты... Из пакетов выкатываются яркие яблоки.. (а у кого-то есть дом и сад), и фаллические символы бананы... и очередной триллер в бумажной обложке...
     и наброски... и использованные билеты...
     Использованная жизнь. Салфетка, в которую уже высморкались.
     Если бы я правильно понимала себя тогда, ещё давно... я бы уехала на дальнюю ферму и доила коров с тупыми ласковыми глазищами.. или лучше возилась бы с воняющими псиной овчарками.
     Нет существа справедливее собаки.
     Дашь любовь - получишь любовь. Можно не сомневаться.
     Но сейчас-то поздно. Мне нечего дать.
     Сожжённое сердце, наверное, становится кровососущим.
     Только ангел-утешитель всегда со мной.
     И мы гуляем вдоль забора.
     А если хотим "экшна" - бежим...
     
     Когда я плакала на крыше, - зашелестело. Чёрная тень приближалась ко мне по оранжевому от огней городскому небу.
     У него было девять пар великолепных ночных крыл и добрые глаза, как у ньюфаундленда.
     -Повтори своё желание,- ласково сказал чёрный ангел.
     Мысленно повтори....
     Я вытянула бултыхающиеся в беспорядке слова в ровненькую каллиграфическую мысль:
     -Я хочу построить маленький мир за большим забором. Не рай. Просто мир, в котором не будут оскорблять человека. Не только меня. Никого. Никогда.
     -Правильное желание,- улыбнулся ангел,- оно обязательно исполнится. Только купи лотерейный билет...
     И улетел. Чёрная счастливая птица.
     
     Вот так. Денег у меня теперь предостаточно.
     Забор прочен.
     Жизнь спокойна.
     А лес всё горит.....
     Какого рожна ему надобно?!
     
     Я ведь не могу выйти отсюда из-за забора, пока не заживут раны.
     А если они не заживут никогда?
  
   Письмо было озаглавлено: "Этюд негаснущего". И я его спрятала в тайный ящик вместе с колодой Таро. У меня все наброски лежат там. Потому что я понимаю, что начинать писать мне как бы уже и поздновато. Хотя из моей жизни получится великолепный роман.
  
   Вылечило меня солнце. Как только стало достаточно тепло, я стала выбираться по утрам на крышу. Потихоньку болезнь отступила...
   И тогда чёрт меня дёрнул пойти в этот бордель, на чуть-чуть, только чтобы расплатиться с долгами, которые я успела наделать. И застряла я там.
   Хозяин наш, неглупый мужик, говорил:
   -Это как игла, в финансовом смысле. Соскочить почти невозможно.
   И всегда у меня была мысль: соскочить! Назло. Доказать, что не всё предопределено, и что бывают исключения. Я, к примеру, исключение из всех правил.
   Однажды я всё-таки закрыла за собой дверь этого места.
   И всё равно я собой горжусь, какая бы я ни была...
  
  
   Илана
  
   Раббай сказал:
   -Нужно тебе попробовать поработать с водителем. Потому что так, видишь, толку мало.
   -Не сегодня,- ответила я, - в воскресенье.
   Авраам успел мне рассказать, что самый удачный день - воскресенье. Официальный выходной, и в то же время уже не шаббат. Самое время колесить по богатому району и выпрашивать денег. Но сегодня была только среда.
   Я решила себя не жалеть. И составила план, почасовку.
   10 - 11 - улица, ( или две?)
   11 - 11.30 - завтрак
  
   12.00 - Goldesgreen
  
   15 - 16 - улица
  
   16 - 17 - улица
   17 - 18 - улица
  
   18 - 19 - улица
  
   19 - 20 - улица
  
   20 - 21 - улица.
  
  
   Но всё выглядело просто лишь на бумаге. По поводу первой же улицы я записала:
  
   Вернуться часов в шесть, потому что двери не открывают. Очевидно, дома никого нет.
   На самом деле люди выглядывали в окна, и не открывали. Параллельно со мной по улице шёл разносчик газет. И я ему завидовала: стучать не нужно, унижаться не нужно, положил почту в ящик, и иди себе дальше гуляй. Я поняла, что на этой улице толку не будет, и повернула назад с полпути, свернула в параллельный переулочек. Там блестели вымытыми окнами десяток домиков с мезузами у дверей.
   Я позвонила в первую дверь. Мне вынесли фунт. В следующем доме не открыли.
   Тут я заметила двух высоких, смуглых парней, околачивающихся у двери, от которой я только что отошла. Они сжимали в руках папки.
   Я притаилась за зелёной изгородью, и наблюдала. Дверь распахнулась. Прозвучало заветное слово: "цдока". У меня появилось подозрение, что именно эта парочка отработала до меня соседнюю улицу. Вообще-то гиены редко ходят поодиночке. Обычно парами. Один звонит в дверь, второй дожидается за углом, и подбегает до того, как двери захлопнутся.
   Я сделала вид, что ничего не произошло, и перешла на соседнюю улицу, отходящую от переулка под прямым углом. Авраам показал мне там несколько "хороших домов". Парни последовали за мной. Я остановилась, обернулась к ним:
   -Ребята, вам не кажется, что это хамство? Полно улиц в районе, почему за мной бродить нужно?
   Они неловко переминались с ноги на ногу, точно пойманные на горячем мальчишки, хорошие такие мальчики из приличной семьи, решившиеся на хулиганскую выходку.
   -Понимаешь, мы тут первый день, английского не знаем, понятия не имеем, куда идти, а ты вроде ориентируешься, - сказал тот, что пониже ростом
   -Тогда уже давайте друг от друга не прятаться,- сказала я,- вместе даже веселее.
   Так у нас образовалась маленькая стайка хищников. Сперва мы пошли в кондитерскую, купили фруктового супа, скинулись, добавили к супу булочек.
   Позавтракав, решили съездить в богатый район, который назывался Голдесгрин. Нам говорили, что это довольно далеко, нужно ехать с пересадками. Мы решили проверить, сколько времени это займёт. Я работала "языком", то есть подходила к людям на улице с вопросом:
   -А как бы нам отсюда автобусом добраться до Голдесгрин?
   -Езжайте на сто первом до Финсбари парк, там пересядете на прямой автобус до Голдесгрин, - с готовностью объяснили прохожие,- только ехать вам долго, часа полтора.
   Парни посовещались, и решили никуда не ездить, просто пройтись наугад, пособирать денег.
   Мне же лучше.
   Я забралась на второй этаж сто первого, и открыла бесплатную газету, которую подобрала на стойке у магазинчика. Газета увлечённо мусолила развод бывшего битла Маккартни. И не надоело им ещё?
   Финсбари парк оказался мусульманским районом. Не еврейско-арабским, а именно мусульманским, с огромной мечетью, возвышающейся прямо на автобусном кольце. Пятнадцать минут у меня ушло на то, чтобы сообразить, где именно находится остановка 243 автобуса, идущего до Голдесгрин. В конце концов, я пошла на автобусную станцию. Есть в Лондоне очень удобные автобусные станции, что-то вроде маленьких вокзальчиков, понатыканных в густонаселённых или туристических районах. Там можно позавтракать горячими блинчиками, сосисками, швармой или бутербродами; можно купить газету. На больших станциях (вроде автовокзала у Лондонского моста) есть даже книжные магазины, заманивающие покупателей скидками.
   Оказалось, что ехать до Голдесгрин действительно долго, минут сорок пять. Я прилипла к окну, и пыталась ухватить кусочки Лондонской мозаики, мелькающие за стеклом. Я "впитала" огромный, коричневый, отчёркнутый голыми ветвями осенних деревьев готический собор; улыбнулась маленькой старой гостинице The Spaniards; и пожалела, что в Израиле нет таких огромных, умело "запущенных" парков, как тот, мимо которого мы ехали минут десять. Собственно Голдесгрин начинался за мостом, по которому гудели электрички. Стояли, слегка на отшибе, точно символизируя границу, два маленьких кошерных магазинчика. Но собственно еврейская часть начиналась не здесь, а за греческой церковью. Вот там можно было спокойно стучаться почти в каждую дверь. Я так и не решилась "работать" Голдесгрин. Мне уже всё рассказали о местном совете, и о том, какие должны быть рекомендации. Мои никуда не годились. Непременно скажу об этом шефу, как только вернусь в Израиль. Пусть знает, что организатор из него никудышный. Поэтому я покрутилась, и поехала назад. Разведку можно было считать состоявшейся.
   Часа в три я решила сделать улочку, прилегающую к окружной библиотеке.
   У первого же дома наткнулась на давешних парней, Давида и Давида. Я их мысленно называла: дубль Давид.
   -А мы только что сюда пришли,- сказал тот Давид, что повыше.
   -Но ты мне не мешаешь,- добавил его напарник.
   В итоге я шла по одной стороне улицы, Давид по другой, а второй Давид пытался ловить прохожих.
   Мы быстро поняли, что толку от этого мало, - люди только раздражаются, - и вернулись к проверенному методу: один стучит в дверь, двое других поджидают за углом. Потом мы поспорили о порядке "обработки" улиц и разделились. До ночи я бродила по длиннющей улице, больше ста домов с каждой стороны... Сделала половину, отметила "место остановки" и пошла в магазинчик, купить йогурт на ужин.
  
   По дороге домой я вспомнила, что Авраам рассказывал мимоходом о каком-то мужике, у которого были списки нужных адресов. Так, мужик сидит по вечерам в офисе напротив большой синагоги.
   Вскарабкавшись по тёмной лестнице на пятый этаж, я оказалось у белой двери без таблички. В комнате работало радио. На стене висело маленькое объявление на иврите: не стучите, пожалуйста!
   Я не стала стучать, кашлянула раз, другой. Нет ответа.
   Тогда я тихонько приоткрыла дверь и сказала шёпотом:
   -Добрый вечер
   Хорошо, что я не поздоровалась громче. Сидящий за столом мужик подпрыгнул, точно ужаленный.
   -Ты что здесь сделаешь?! - закричал он страшным голосом
   -Да мне вообще-то сказали, что у вас есть адреса "жертвователей".
   -А ты кто такая? - подозрительно сощурился несколько успокоившийся мужик.
   -Я из Иерусалима.
   -От кого?
   -От бедных семей.
   _Ладно, вот держи,- мужик протянул мне отпечатанный на принтере листок с адресами.
   - А ещё мне сказали, что вы меняете ваучеры...
   -Но деньги отдаю только в Израиле,- быстро сказал мужик.
  
   На следующее утро я не встретила ни одной белки. Прекрасный повод, чтобы посчитать день заранее неудачным, плюнуть на всё и поехать в центр. Я так и сделала. Для начала я решила доехать до Финсбари парк. Там я видела остановки автобусов, идущих на Черинг Кросс. Черинг Кросс - это центр Лондона. Там Трафальгарская площадь, и Национальная галерея. Если есть время погулять, можно добраться до Пиккадилли, до Биг Бена, до Пардамента. А при желании - и до Виндзорского дворца. Я, однако, умудрилась сесть на автобус идущий в другую сторону. В итоге оказалась в незнакомой части города. Разумеется, здесь тоже были автобусы, идущие в центр.
   Оказалось, в некоторых лондонских басах, не в даблдекерах, в маленьких, есть экраны, на которых крутят рекламные ролики, и изредка - новомодное зрелище - прыжки с парашютом и скачки на тарзанке с мостов. Оказалось, очень красиво. И снова у меня мелькнула мысль: эффектно было бы прыгнуть без парашюта, знать, что разобьёшься, но - полететь в финал. Не вползти в свой конец кудлатой или лысой, трясущейся от боли старухой; не быть внесённой кусочками после несчастного случая, - прыгнуть самой, ворваться.
   Ведь жизнь - игра, правда?
   И люди в ней оцениваются по принципу "проиграл - выиграл".
   Есть, правда, ещё третий вариант - сказать "Я больше не играю".
   Я сошла у собора святого Павла, и отправилась бродить по городу. Мне почти сразу стало неуютно. Люди здесь одеваются строго и элегантно. Никаких неопрятных ботинок и растянутых свитеров. На этом фоне я выбиваюсь, в своей джинсовой юбке и растоптанных кроссовках. И плевать! Я здесь не для того, чтобы показываться, а для того чтобы смотреть.
   С толпой туристов я перешла на Южный берег Темзы и упёрлась в галерею Тейт. До того дня я ничего о ней не слышала. Оказалось, это огромная современная коллекция живописи. У Тейт несколько отделений.
  
   Tate Britain
   Tate Modern
   Tate Liverpool
   Tate St Ives
  
   Разумеется, у входа выдают бесплатные проспектики. Я всегда такие беру, - чтобы к старости осталась хоть какая-то память.
   -Вот здесь я была, и вот это видела,- скажу я в свои девяносто лет подружкам в нищем доме престарелых. И корочкой сухого хлеба подгребу остатки каши с тарелки. Я так и вижу эту тарелку из будущего. Ей не хватает только надписи "общепит", чтобы вернуть меня в советские времена моего детства. Действительно, время - беспорядочные кротовьи дыры. В каталоге я обнаружила выставку Гольбейна, того самого, из царствования Генриха Восьмого. У него такие темноватые, затуманенные севером краски Ренессанса. Возрождение, конечно, - но фон чуть мрачнее и сосредоточенней, чем у итальянцев.
   Но Гольбейн, конечно, платный, десять фунтов. И чёрт с ним, заплатила бы! Но это опять же, не здесь, а в Тейт Британия. Туда нужно добираться на кораблике; и ещё семь фунтов платить за полный билет. Семь да десять - многовато... Пойду лучше посмотрю бесплатные разделы Тейт, благо их тут хватает. В фойе - развлечение. Построили огромные стеклянные трубы, с этажа на этажа, и спускают желающих посетителей в мешках по этим импровизированным туннелям. К аттракциону толпится очередь. А мне это всё напоминает какой-то космический мусоросборник. Я направляюсь к лестнице, чтобы подняться на третий уровень. По дороге замечаю кафе Тейт и забредаю выпить чашечку кофе. Гадость, доложу я вам. Аэропортовско-вокзальная бурда. Даже сравнить её нельзя с тем пахучим, горьковатым, отдающим поджаренными зёрнами и корицей кофе, которое я пью в Иерусалиме, в районе рынка. Что ж, запишем: музейный кофе, очевидно, такая же пакость, как вокзальный.
   А на третьем этаже современного Тейта - выставка "Поэзия и Сон". Этого я пропустить не могла. В первом же зале наткнулась на тёмную картину Макса Эрнста - "Весь город". Огни на неё были какие-то неестественные, точно фары трамвая, взрезающие ночь консервными ножами. Неровно взрезающие, на мгновение - косой клик - надрез, - и снова тьма. Вот такой пейзаж выбрать бы символом для всевозможных фильмов о маньяках. Чуть меньше цвета, чуть заострённее силуэты - и это был бы Хичкок, застывший кадр до появления действующих лиц. В следующем зале оказалось несколько картин Дали.
   И я долго стояла перед "Забытым горизонтом", который что-то далёкое и затаённо-грустное напоминал мне. А рядом за мной делала быстрый карандашный набросок тоненькая девочка в цветных лосинах и в смешной круглой шляпке. Кажется, на шляпке даже болталось крошечное пёрышко типа голубиного...
   Много лет назад мы с папой шли по Феодосии, и забрели в галерею. На мне тогда было цветное, красно-жёлтое платье с рукавами - крылышками. Я его очень любила, а оно мне уже становилось коротко, и это, кажется, был последний раз, когда я упросила маму, чтоб она разрешила мне одеть "тюльпанчик", - так я называла платье.
   Я ходила между картин Айвазовского - и не могла понять, что же мне мешает видеть изображенное на них море.
   -Рамы,- подсказал мне папа,- большие тяжёлые позолоченные рамы. Мне они тоже очень не нравятся.
   И мы сбежали из галереи, и пошли бродить у стен старой крепости, туманной в жарком августовском полудне.
   И толстая тётка в грязноватом переднике торговала тёплым лимонадом. А вокруг неё кружилось облако ос.
   И далеко - далеко, на желтоватом горизонте, застыл рыбачий баркас.
  
   Теперь, через много лет, я поняла: это было ощущение, переданное в "Забытом горизонте". Жаркий день, и остов корабля вдали, как воспоминание об ушедшем детстве.
   На выставки абстракционистов я не пошла. Зачем, если я и так знаю, что Рембрандт мне ближе, чем Пикассо?
   Я выбралась из гудящих, забитых туристами и студентами школ искусств залов Тейт, и пошла по набережной в направлении Лондонского моста и Варвикского собора.
   Забрела в Глобус... Купила экскурсионный билет, потом отбилась от наскоро собранной экскурсоводом группы, спряталась в пыльном уголке на задворках, и попыталась представить себе, как всё действительно было во времена Шекспира. Дальше ужасающей вони, смешанной с назойливым запахом мускусных духов, моё воображение не пошло.
   Я знала ещё, что на мостах торчали колья с головами казнённых, что на улицах царила непролазная грязь, и Лондон был узким, устремлённым вверх деревянным городом, тёмным и страшным, готическим в полном смысле этого слова.
   "Сон в летнюю ночь" писался в этом городе...
   Вечером я осторожно спросила у раббая:
   -В пятницу утром можно работать, в смысле собирать деньги?
   -В принципе да,- покачал седой головкой раббай,- но лучше не раздражать людей перед шаббатом. Сходи в парк, погуляй, отдохни.
   И я поехала в Национальную Галерею, которая на моё счастье была бесплатной.
   В этот раз я добралась до Трафальгарской площади без приключений. Оказалось, что у галереи несколько входов. Я выбрала нижний, тот, что поближе к выставке импрессионистов. Я и раньше знала, конечно, что Моне замечательно писал спокойную, зарастающую тиной и цветами воду. Но в этот раз я села перед нарисованным прудом, и не могла сдвинуться с места полчаса. Кувшинки притягивали. В какой-то момент казалось, что внутри бело - розовых чашечек скрываются хищные стрекательные щупальца, убийственные ядовитые липучки или настоящие клыки... Бывают ведь хищные плотоядные растения.
  
   Рассказывал как-то Толик подобную историю.  Давным-давно, ещё веке в восемнадцатом, когда люди нет-нет да верили в упырей, оборотней и болотных чертей, завелась в пруду старого помещика Бельского какая-то непонятная нечисть. Всё началось с того, что пошла одна из дворовых девок ночью искупаться, тайком, - и не вернулась. Решили - сбежала. Позвали исправника, честь по чести. Стали искать. И нашли ведь! В камышах лежала, нагая, бледная, тонкая, высушенная. В наше время сказали бы - мумия. Поговорили, конечно, о вампирах - а потом успокоились. Только на этом дело не кончилось. Начали в имении девки да казачки пропадать. И никто не мог ума приложить, что с ними приключается.
   А на краю села, на отшибе, жил мельник, и было у него четыре дочери, собой все видные, пышные, румяные. (Не то, что вы, воблы сушёные!) Уж не знаю, как, но мельник этот был вроде вольного арендатора. Прогибался, вестимо, под пана, - но всё-таки не крепостной. И вот его дочери тоже бегали ночами на пруд. Отец, конечно, ругался, стращал, говорил: упыри в тихой воде завелись. Да только всё без толку. Раз, в лунную ночь ближе к Ивана Купала,, потихоньку от отца собираются Мельниковы дочери снова на пруд купаться. Шмыгнули они за калитку. А отец за ними пошёл потихонечку. Он, вишь, не спал - бессонница стариковская замучила. Пошёл мельник короткой дорогой, обогнал дочерей, притаился в камышах. Тихо вокруг, даже лягушка не квакнет. Но вот - заорала где-то ночная птица козодой.
   И видит мельник - посреди пруда поднимается из воды небывалой красоты розовая кувшинка. Вот ничего не было - тёмная стоялая вода, и вдруг вырастает над ней огромная чаша. Поначалу кувшинка закрыта была - тугой бутон, ну знаете, как тюльпаны, которые специально для этого резиночками перетягивают... А потом зашевелились лепестки... И смотрит мельник - внутри каждого лепесточка - пиявка огромная висит. И на спине у кажной пиявки - глаз с ресничками! Пошевелились лепестки, поблимали глазами пиявки, и закрылся бутон. А тут девки прибежали, увидели кувшинку.
   -Сейчас мы её сорвём! - кричат - экая ведь красота!
   А отец-то уже смекнул, что цветочек не простой будет.
   Вылез он из камышей, и давай дочерей ругать.
   Вы, говорит, дурищи, сядьте лучше тихонько, да посмотрите, что это за кувшинка.
   Через какое-то время - смотрят - бежит к пруду барский казачок с удочкой, а дело уже к рассвету, самый клёв должен быть. Уселся казачок на берегу, ногами в воде болтает. И тут раздаётся над прудом человеческий голос:
   -Тёплой кровью пахнет... Иди ко мне, иди... - и шевелятся лепестки розовой кувшинки; и глаза пиявочьи в полумраке мерцают-горят, точно кошачьи.
   А голос сладко поёт...
   Заходит казачок в воду, всё глубже, глубже... Тут бы мельнику с дочерьми выскочить, утянуть дурака на берег. Да только они тоже как завороженные к воде тянутся. А кувшинка уже зев распахнула, и ждёт... Подплывает к ней казачок. И только прикоснулся к цветку - выстрелил из воды длинный зелёный стебель, на змею похожий. Обвил парнишку, и потянул в кувшинку, в самый бутон. А пиявки уже ресничками шевелят, и челюстями двигают, свежую кровь почуявши. Затянуло казачка кувшинка, он только вскрикнуть успел.
   И начал бутон алым наливаться от впитанной крови...
   Тут закричали петухи.
   Очнулись мельники с дочерьми - стоят они по горло в воде, а перед ними - огромный алый бутон ...
   Ну, они конечно, сразу как опомнились кинулись бежать. И по всему имению в тот же день про страшную кувшинку разболтали. Пошли мужики с баграми на пруд. Сколько ни шарили, ничего кроме трупов не отыскали.
   А кувшинку с той поры никто не видел.
   Только случалось порой в душные летние ночи пропадали люди у воды.
  
  
   Вот и кувшинки у Моне в какой-то момент показались мне такими страшными кровососущими тварями. А в следующее мгновение я уже думала, что это - не более чем прекрасные холодные цветы.
   А вот Ренуар меня не впечатлил. Я всё вспоминала строчку из лагерной песенки про "туманную даму Ренуара"... Нет у него никаких туманных красавиц - в основном дебелые молодицы.
   Что там ещё было на выставке? Сиреневый мыс Синьяка с удивительным, живым, движущимся морем на полотне. Но не Синьяк потряс меня, и даже не Моне... Гогена я различила издали. Казалось, что внутри его полотна, небольшой картины, изображающей тополя и поле - дует сумасшедший, неумолимый ветер. Я поняла: Гоген рисовал движение воздуха, и движение сердца. Наверное, они сливались для него в одно. И всё мне испортил этот Гоген.
   Осталось долгое, томительное послевкусие, которое чуть было не отравило мне обожаемых итальянцев и голландцев. Хорошо, что я догадалась сделать перерыв, и пойти выпить кофе, который в национальной галерее, оказался таким же гадким, как в Тейт. Может быть, плохой кофе - общая черта всех музейных буфетов?
   И было ещё несколько полотен, перед которыми я сидела долго- долго, не в силах оторваться. Да Винчи. Конечно, Да Винчи... Я никогда раньше не видела Леонардо в подлиннике, но чувствовала, что ниточка от этих картин протянется прямо к сердцу. Там такой особенный свет, смешанный с зеленоватым и синим колдовским туманом. На горизонте "Мадонны на скалах" эта дымка царит и поглощает.
   А есть ещё старые работы итальянских мастеров, из которых вполне ясно, что они не представляли себе, что такое Дьявол. То есть знали о Враге Людского рода, и рисовали его чем-то вроде игрушечного дракона, снабжённого нестрашными конусообразными зубами. Будто хотели сказать:
   -Вот Дьявол, да. И что?
   А на самом деле не представляли себе, как может выглядеть настоящий страх. Вот Босх - представлял. Гойя - знал. Леонардо - чуял, и милосердно молчал об этом. Эль Греко, и Мурильо, И Рибера прятали темный ужас в дальних углах полотен. Поэтому у испанцев так ярко, неестественно освещено человеческое лицо - будто слетает на него прямой луч Бога... Им казалось, что этот сияющий овал заглушит и сотрёт тёмные углы... А монстры Гойи продолжали скалиться за плечами святых.
   Вот я вышла на улицу, купила у торговца каштаны в кулёчке, похожем на те, в которых старушки из моего детства продавали семечки. И проехал мимо весёленький алый омнибус, рассекающий дождливый полдень.
  
   Чесс решает действовать
  
  
   И я подумал:
   -Так можно просидеть всю жизнь!!!
   Зло подумал. Потому что я понятия не имел, что делать. Но знал: медлить нельзя. Ещё чуть-чуть - и времени не останется.
   Я видел, как день ото дня Илана всё больше сутулится, втягивая круглую голову в плечи, как она опускает глаза, закрытые линзами сильных очков. Рано или поздно она шепнёт себе:
   _Не хочу жить.
   Такое случалось и с более сильными людьми.
   Я, конечно. Мог подойти к ней, положить руку на плечо, потрепать по голове и сказать:
   -Не торопись, успокойся. У нас ещё много дел в этом мире.
   Но у неё в последнее время стал странный взгляд, будто устремлённый куда-то, "на ту сторону". Очевидно, он была убеждена, что все, кто её по-настоящему любит, уже находятся там.
   И я придумал: я обязан найти человека, которому онам нужна. И времени у меня не более двух - трёх дней.
   Прежде всего, я пошёл к вдовому адвокату Гроссватеру. Я постарался успеть до Шаббата. Успел. Прибежал к нему в три часа дня.
   -Реб Гроссватер,- осторожно спросил я после того, как хозяин предложил мне чай с булочками, и уже начал ёрзать на стуле, беспокойно поглядывая на часы,- вам не одиноко? Только давайте вы не будете притворяться, и ответите честно. Ваша жена умерла, дети разъехались. Реб Гроссватер,- сказал я,- вы ведь просиживаете допоздна в шуле (в синагоге), потому что боитесь возвращаться в свой одинокий дом. Я прав?
   -Куда вы клоните,- раб Чесс,- резко спросил Гроссватер, наклонившись ко мне и блеснув стёклами очков.
   Адвокат он всегда адвокат, чувствует, когда к нему подкрадываются.
   -Я подумал, вы только на меня не обижайтесь! - что вы человек, конечно, пожилой, но совсем ещё не старый. У вас может быть ещё шанс в жизни, реб Гроссватер. Вы же воете волком от одиночества, признайтесь.
   -Чесс,- он покачал пальцем,- вы снова меня сватаете, Чесс. Сколько раз вам можно говорить, что ничего не выйдет. Я не пожилой, я старый, очень старый уставший человек.
   -Но ведь вам тоскливо! - вскричал я
   -Окончим разговор, ребе Чесс...
   -Вы ещё пожалеете,- сказал я от двери,- а когда пожалеете, придите ко мне, вы знаете, где меня найти, и скажите:
   -Чесс, покажите мне эту женщину.
   Реб Гроссватер устало, невесело засмеялся,- и его старые часы с кукушкой пробили четыре.
   До Шаббата я точно уже ничего не успевал. Что ж, сватовство - святое дело. Можно его обсудить и в Шаббат.
   Кого ещё может заинтересовать этот вариант?
   Похоже, никого из местных. Но вот у ребецен Тул был двоюродный племянник в Амстердаме. Нужно будет зайти к Тулам вечерком, как бы между прочим, и спросить, как поживает Авраам, такой хороший мальчик...
   А Сара Тул печёт на Шаббат потрясающие яблочные штрудели, и кугель у неё - великолепен. Ни в одном еврейском доме не откажутся принять старого Чеса. Уж выгнать точно постесняются.
   Пришёл я к Тулам, посадили меня за стол, с краешку и вежливо расспросили о моих скорбных делах.
   -Какие мои дела,- говорю, - если бы только о моих делах забота, я бы разве пришёл вас беспокоить в Шаббат. Я вот о чём думаю: Авраам ваш, племянник, неженат?
   -И не собирается,- вздыхает Сара,- написано: в восемнадцать под хупу, а ему уже тридцать с хвостиком - и никак. Отец его с какими только девушками не знакомил - нет и всё. А Авраам ведь золотой - терпеливый, умный, воспитанный, на рояле играет! Но не везёт ему никак.
   -А он сейчас где, - спрашиваю,- дома, в Амстердаме?
   -Да нет, как раз в Лондоне. Только живёт не у нас, а в гостинице. Кстати, он говорил, что в гостинице встретил какую-то русскую, в смысле - русскую еврейку...
   -Которую зовут Илана,- быстро закончил я,- я как раз и пришёл о ней поговорить. Девочка так отчаянно одинока. Родители у неё неверующие, она отбилась от семьи ради принципов...
   -А она ещё в Лондоне? - заинтересовалась Сара.
   -Где ж ей быть! Ей ещё неделю работать, она приехала собирать пожертвования. Живёт у раббая.
   -А Авраам рассказывал, он свою русскую потерял. Она съехала из гостиницы и исчезла.
   Мы с Сарой уставились друг на друга.
   -Это судьба,- тихо сказала ребецен Тул, и прижала к груди лопатку, которой накладывала кугель,- в этот раз мы не позволим детям друг друга потерять.
   Только Авраам уехал на Шаббат в Манчестер, к знакомому. Но завтра он вернётся. Завтра вечером они уже вряд ли успеют встретиться. Значит, в воскресенье?
   -В воскресенье,- кивнул я.
  
   Я очень надеялся, что не ошибся. Что в воскресенье не будет поздно.
  
  
   Авраам
  
   Я трясся в маленьком шатле, везущем группу евреев в Манчестер. По дороге я пытался придумывать хорошую, правдоподобную судьбу своему лондонскому маньяку. Допустим, он терпеть не мог парки. Нет, скорее наоборот, очень любил, они вселяли в него покой и уверенность. И в то же время он их ненавидел, эти лондонские парки. Такое сложное, расщеплённое чувство по отношению к простой вроде бы среде. А корень этого чувства нужно искать в отрочестве. Скажем, было мальчику лет четырнадцать, пубертатный период. В школе над ним, конечно. Издевались, над такими всегда издеваются, он ведь был заморышем. И вот наш пария решил сходить вместе со всеми в поход. Мама купила ему аккуратный цветной рюкзачок.
   -Как у педика,- сказали мальчишки. И тут же подписали рюкзак маркером, что-то вроде фрик... (мягко выражаясь)
   Они шли по Большому кольцу парков. И по дороге, конечно, ему подкидывали в рюкзак лягушек и ящериц, и бросали в него шишками, и ставили ему подножки. Н был паршивой овцой этой компании. Через пару лет, или чуть позже, они вырастут, и прекратят задевать ничтожных типов вроде Джо. Неинтересно станет.
   В этом походе он впервые заинтересовался девочкой; и была она, - была немного неуклюжей, тяжеловатой в бёдрах, темноволосой с лёгкой рыжинкой, пробивающейся сквозь чёрный блеск волос. Считалось, что Мэгги или Сьюзи, неважно как её звали,- из последнего разбора. По-настоящему крутой парень на такую чувырлу не посмотрит. И рвущийся за крутыми тоже не посмотрит, оставит про запас, на самый крайний случай. Подобным девицам не положено ломаться. Они должны быть благодарны любому, кто решил их осчастливить в юношеском порыве. Только Мэгги или Сьюзи позабыла о правилах игры, или вовсе не знала их. Когда все уважающие себя пацаны растащили девчонок по палаткам и по кустам, Сьюзи демонстративно фыркнула и ушла к ручью, мол не очень-то и хотелось. Она сидела в сумерках на бревне, выгнув колесом спину, и пыталась делать наброски в альбоме огрызком карандаша. Мэгги-Сьюзи была очень близорука, и низко склонялась над листом, почти задевая альбом широким, точно неловко обрубленным, кончиком носа.
   Джо подошёл сзади, и обхватил её за плечи.
   Мэгги вскрикнула, закатила ему увесистую оплеуху.
   У него в голове так и остались жить её слова:
   -Да кому ты вообще можешь быть интересен со своими потными ладошками?!
   С тех пор он всюду высматривал таких мясистых широконосых девиц, пытаясь выместить давнюю обиду. Выяснилось, что Джо не умеет прощать. Добрая и всепрощающая мать этому его не научила.
   После злополучного похода Джо начал собирать колготки. Он воровал у матери её плотные, порой заштопанные аккуратными стежками чулки; прятал шуршащие пакетики под куртку в супермаркетах. Правда, супермаркетовские колготки, свежие, неношеные, с прилипающими друг к другу нейлоновыми "половинками" - это было не то. Тем могли стать только ношеные колготы, сохранившие запах женского тела, особенно едва уловимый душок интимных частей. Как-то в школе одноклассница попросили у Джо списать математику.
   -Да пожалуйста,- криво улыбнулся Джо, и покраснел,- но не даром.
   -И чего ж ты хочешь? - девица презрительно смерила его взглядом.
   -Отдай мне свои колготки,- выпалил Джо, - те, которые на тебе сейчас.
   Конечно, сразу последовала оплеуха:
   -Извращенец!
  
   Скажи Джо, что он хочет трахнуть её в "случном" сарайчике за туалетами, одноклассница его поняла бы. Отказала бы скорей всего - но поняла бы.
   Но он хотел странного. С тех пор к нему прилипла ещё одна обидная кличка: "маньяк".
   Вот так, видимо, и формируются маньяки - непониманием.
   По вечерам Джо сидел в своей каморке, запершись, и перебирал трофеи - чёрные, телесные, коричневые колготки. Были даже ажурные чулки на резинке, мама надевала их, когда шла к любовнику. А потом возвращалась, и бросала на кресле. Джо и подобрал. После этого мама купила себе обтягивающий алый комбинезон, сказав, что это тоже - очень сексуально. В этом наряде она напоминала Джо актрису из дешёвой порнушки, вырядившеюся работником автозаправки. Он, конечно, пожалел мать, и умолчал о своих ассоциациях.
   Тот вечер, когда он впервые вышел на прогулку с плотными чёрными колготками в кармане, почти не отпечатался у него в памяти. Горели какие-то фонари вдоль дороги над Темзой, мерцал в их свете плакат, призывающий прохожих насладится традиционными кабачками Южного берега. И впереди бежала, цокая скошенными каблучками, какая-то простоватая толстушка. Он окликнул её - девушка ускорила шаги. Тогда он срезал угол по параллельной улочке, и притаился в подворотне. Она должна была здесь пройти, и прошла...
   И он накинул ей на горло упругую чёрную петлю.
  
   Зачем я это пишу? Чёрт его знает. Просто хочется понять, как устроена голова совершенно чуждого тебе типа. Так бы и заглянул внутрь, посмотрел бы, как в ней шестерёнки двигаются, что его подталкивает к тому или иному действию. Я хотел бы представить себе этого типа настолько ясно, словно смотрю о нём кино. Хотя нет! Гораздо яснее. Мы ведь не знаем, как пахнет движущийся на экране персонаж. И ещё тысячи важных вещей, которые должен знать автор о созданном им человеке, не знаем. А как он спит, раскинувшись на спине, свернувшись в клубок, уткнувшись носом в подушку? А как ест, жадно заглатывает куски, или рассеянно подносит ко рту вилку с остывшим бифштексом, не отрывая глаз от газеты? Ни черта не знаем о киношных персонажах, грубо говоря. Кино вообще отрава. Смотришь, и кажется тебе, что видишь "квазиреальность" А на самом деле мало-мальски адекватную картинку мира способно создать только правильно употребленное слово. Словом, мимолётным упоминанием можно слепить человека.
   Только у меня пока не получается. Как ни поверни маньяка - какая-то часть его существа всё равно остаётся скрытой.
   Может быть, так получается потому, что в жизни моего Джо гораздо больше тайн, чем я могу себе представить.
   А у меня самого тайна только одна, и та не страшная и не позорная, - немного неприятная. Когда-то, лет десять назад я был женат. Это получилось случайно. Мы просто шли с одной милой девушкой вдоль канала, и я спросил:
   -Выйдешь за меня замуж?
   А она не раздумывая ответила:
   -Да, из тебя получится хороший муж.
   Никакой духовной близости у нас не было, ни до того, ни после. Она думала обо мне как о кошельке, я о ней как о домашнем животном, с которым к тому же не очень сошёлся характерами.
   Я приходил домой как можно позже. Она поднимала голову от журнала с картинками и дежурно улыбалась:
   -Обед на плите, дорогой,- и клевала меня в щёку быстрым, незначащим поцелуем.
   Она поставила на столик между кроватями дурацкий флакон с возбуждающим средством; флакон имел форму жирафа с выпученными в экстазе стеклянными глазами. Она носила юбки, которые были ей чуть-чуть малы, чтобы подчеркнуть тонкую талию. Она недосаливала еду, и не признавала перца. Вы скажете, с этим можно жить. Можно, разумеется. Если есть что-то неуловимое, помимо... Ничего помимо быта у нас не было.
   И ушла она из моего дома так же бездумно, как вошла в него. Высокая и тонконогая, она шла, помахивая лёгким элегантным чемоданчиком, а её следующий муж, пыхтя, тащил за ней сумки. Наверное, я дурак. В тот день я понял, что не умею жить легко. Поэтому её дни всегда будут похожи на крохотные шляпки с вуалеткой, а мои - на тяжёлый хасидский штраймель. И я сел к фоно и долго играл Этюды.
   С отцом мы уговорились никому не говорить о моей короткой пробной женитьбе. Даже вездесущая тётя Сара не знает. Хотя нет, знает, наверное, просто тоже посвящена в наш договор, и молчит.
   Шатл стоял на светофоре у въезда в Манчестер. За окном мужчина в яркой куртке выгуливал трёх собак на сворке. Выглядели они комично, потому что одна собака была датским догом с важной флегматичной мордой, другая - остроносой борзой, а третья - суетливой коротколапой таксой. Я вспомнил, как мечтал в детстве о собаке. И как отец говорил:
   -В еврейских домах не принято держать животных.
   Тогда я тайком протащил в свою комнату найденного на улице щенка. Ничем хорошим это не кончилось. Собачка описала дорогой ковёр, разорвала книгу, погрызла ножку стола, а в довершение ночью принялась выть. Я пытался успокоить щенка, но тот только косился на меня, выкатывая карие глазищи.
   На следующее утро отец сказал:
   -Я предупреждал, что ты не справишься с собакой. Сейчас приедут люди и заберут его.
   Больше разговора о щенке не заходило. Осталась только память - следы от зубов на ножках стола. Можно было, правда, выпросить породистого котёнка. Но кошки меня никогда не привлекали.
   Я знаю, почему у нас в семье не любят собак. Это всё от деда. У него всю жизнь в ушах стоял хриплый лай немецких овчарок, притравленных на людей.
   Если во время прогулки дед замечал крупного пса, он поспешно переходил на другою сторону улицы. И отцу он внушил это недоверие к собакам. Впрочем, дед и людям не особенно доверял, делая редчайшие исключения. Для моей бабки, например.
   Ночью после исхода субботы я вернулся в Лондон. И тут же мне позвонила тётя Сара.
   -Аврамчик,- закудахтала она,- сейчас, конечно, очень поздно, но у меня к тебе такой важный разговор.
   Я насторожился. Для тётушки важный разговор означает "шидух" (сватовство).
   -Тётя Сара,- мягко спрашиваю я,- с какой девицей вы меня хотите свести на этот раз, с умницей или с девушкой из очень хорошей семьи? А может быть с настоящей красавицей и скромницей...
   -Шутишь,- неодобрительно хмыкает в трубку Тётушка,- а ты её, между прочим, знаешь, эту девушку.
   -Да? - изумляюсь я,- и перебираю в уме всех ближних и дальних знакомых барышень, которые могли бы, по мнению тётушки, создать со мной хорошую семью. И все эти женщины либо уже были замужем, либо являлись для меня пройденным этапом, то есть - встретились несколько раз, и поняли, что не подходим друг другу.
   -И кого ты имеешь в виду? - спрашиваю у тёти Сары,- мне уже любопытно.
   -Какой же ты недогадливый! - смеется тётя, да ту милую русскую девочку, с которой ты познакомился в отеле.
   Вот действительно, сюрприз, так сюрприз.
   -Во-первых, она далеко не девочка,- начинаю я,- во-вторых, с чего ты взяла, что она может меня заинтересовать?
   -А мы уже обо всём договорились с Чесом! - восклицает тётя,- завтра вечером вы встретитесь.
   Я понятия не имею, кто такой Чесс, и почему он вмешивается в мои личные дела. Но если тётя Сара хочет, чтобы я ещё раз прогулялся по городу с Иланой - пожалуйста, сделаю старушке приятное.
   Хотя, честно говоря, идея свести настолько разных людей кажется мне бредовой.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Илана
  
   ... На следующее утро раббаю, хозяину дома, в котором я поселилась, позвонил некий Шломик. Шломик заявил, что он водитель. И не просто водитель
   "Лучший драйвер в Лондоне!"
   Тут нужно сделать небольшое отступление. Водители ( обычно их называют драйверы) - особая каста мелких хищников. Они знают адреса богатых домов, в которых можно попросить денег; они издалека острым взглядом замечают нужный Лексус или Мерседес и орут, подскакивая в азарте:
   -Сейчас давай бегом! Лови его на улице! Когда он в дом войдёт - он нам двери не откроет!!
   Несчастный сборщик средств выпрыгивает из машины, держа перед собой на вытянутой руке папочку с рекомендательными письмами, и мчится наперерез выходящему из дорогого авто адвокату или врачу. За свой труд представитель водительского племени хочет треть от той суммы, что удастся заработать за день его пассажиру.
   -Прошу, мадам! - Шломик, известный также под кличкой Мешуга (сумасшедший) распахнул передо мной дверцу старого Шевроле.
   -Возможно, сегодня мы разбогатеем,- говорит он
   Я смотрю на мокрые стёкла и понимаю, что - нет. В этот раз - нет. И ладно.
   -У меня такое предчувствие, что нам повезёт,- говорю я водителю
   Он ухмыляется. Это грустная ухмылка старого шакала, парии.
   По дороге мы подбираем толстого, застенчиво втягивающего голову в плечи человека.
   У человека грозное и звучное имя - Элиягу.
   Хотя, кто знает... Возможно, до разрушения идолов Баала, до того, как Господь прошёл перед ним шёпотом в горах, пророк Элиягу тоже опускал глаза и втягивал голову в плечи.
   -Удачи нам, Господи, удачи... - бормочу я, и точно знаю - не сегодня.
   Не беда - повезёт в чём-нибудь ещё.
   Элиягу и Мешуга курят по очереди, открывая окна в дождь. Мешуга запахивает поплотнее облезлое чёрное пальто, и говорит жалобно:
   -Ну почему всегда в самые рабочие дни такая омерзительная погода?
   -Может быть, Боженьке противно наше попрошайничество,- бурчу я.
   -Ээээ.- говорит Шломик,- с таким настроением мы ничего не заработаем.
   -Ты-то точно заработаешь, у тебя вот ещё Элиягу сидит.
   Элиягу ухмыляется в бороду и нервно теребит свою синюю папочку с бумагами.
   Ни у меня, ни у Элиягу нет волшебной справки, "теуды" из местного религиозного совета.
   -Без справки мало дают,- жалуется Шломик,- а иногда не дают вообще,- говорят: приходите, когда оформите все бумаги.
   -А за справку ещё платить нужно,- добавляет Элиягу, и ёрзает на сиденье.
   -Что ж ты не заплатил? - спрашиваю я
   -А ты? - спрашивает он
   -А мне бы всё равно не дали. У меня бумажки паршивенькие.
   -Так и у меня не лучше...
   Мы смеёмся.
   Оказывается, для Элиягу сбор средств уже стал профессией. Какой-то рав из иерусалимского квартала Меа Шаарим взял его на работу, как штатного посланника.
   -Вот оботрёшься тут, научишься, - говорит Элиягу,- для тебя это тоже станет профессией.
   Я отворачиваюсь к окну. Разве о такой профессии я мечтала. Да я , собственно, ни о какой не думала всерьёз.
   Нет, вру! До восьми лет я хотела стать геологом. И любимой моей книгой в первом классе стала "История камней" Ферсмана. Мне представлялось, как я бреду по тайге к алмазным копям, со старой картой в руках. И следом за мной - двое или трое серьёзных бородачей с такими же картами, с огромными зелёными рюкзаками, к которым привязаны бряцающие котелки. И параллельным курсом с нами крадётся в кустарнике уссурийский тигр. Может быть это даже тигр - людоед, кто ж его знает?
   -Пальнуть в него, что ли? - спрашивает один из бородачей, и лицо у него становится задумчивым
   -Пусть живёт себе, пока нас не трогает,- решаю я.
   И бородач послушно опускает винтовку, которую уже приладил было к плечу для выстрела.
   В том же возрасте, лет в семь, в восемь меня привлекала профессия спелеолога, или вулканолога. На худой конец - какого-нибудь специалиста по особо опасным животным, например учёного по ядовитым змеям. Я даже выяснила, что это называется серпентолог...
   Я была очень начитанным ребёнком. Особенно в области естественных наук. В первом и втором классе в друзьях у меня ходили сплошь мальчишки. Девочки не хотели слушать мои бесконечные рассказы о сталактитах, эфах и тиграх.
   -По-моему, ей следовало пацаном родиться,- шутил папа в то время.
   В первом классе я "подредактировала" свою внешность, организовав аккуратную горбинку на носу. Дело было так: мы с пацанами возвращались из школы и дорогой беседовали о трудностях походной жизни.
   -А давайте проверим себя на "слабо"! - крикнул один из мальчишек.- Вон видите стенку, будем с неё прыгать, с портфелями, для "утяжеления" Когда вырастем, мы ведь с рюкзаками будем лазать повсюду.
   -Разве ж это на слабо? - скривилась я - и стенка совсем невысокая. Я, например, первая готова с неё спрыгнуть, с портфелем и с мешком для сменки.
   Прыгнула я, конечно, но как-то так получилось, что аккуратненько пропахала носом асфальт.
   Шрама не осталось, а вот горбинка - да.
   После этого случая мама вознамерилась "пристроить" меня к какому-нибудь интеллигентному увлечению.
   На гимнастику меня не взяли, сказали
   -Задница тяжёлая.
   С музыкой ничего не вышло из-за моего активного сопротивления.
   И мама сделала последнюю отчаянную попытку: отвела меня в драмкружок при Доме пионеров.
   Там я задержалась. Я даже мечтала стать драматической актрисой!
   Но спектаклей мы не ставили. Мы делали "литературно-художественные композиции" на советские праздники. И не было у меня ни грима, ни костюма. Полагалось стоять, вытянувшись в струнку, на краю убогой сцены в каком-нибудь заводском ДК и читать, "с выражением"
   Касаясь трёх великих океанов,
   Она лежит, раскинув города...
   А мне в это время уже нравился Гумилёв.
   Драмкружок проработал года три, потом все как-то расползлись. А мечта о сцене у меня осталась. И тут я узнала, что в доме культуры в другом районе открывают "настоящую" студию, которую будет вести актёр местного театра. Разумеется, я туда помчалась; отец повздыхал, и таскался со мной - в городе по вечерам было неспокойно - гопота резвилась. В студии меня прозвали "малышкой". Я была младшей. И продержалась я там два месяца. Руководитель говорил обо мне:
   -Не без способностей,- и делал неопределённый жест рукой.
   А мама мечтала, чтобы я читала со сцены красивым поставленным голосом блоковских "Скифов".
   Для вас - века, для нас - единый час...
   Но "Скифов" читала другая девушка. И моего любимого Гумилёва "произносил" высокий парень с дубоватым лицом.
   Кроме того, у меня были проблемы со сценическим движением...
   Я подслушала разговор старших о диких конкурсах в "Щуке" и ВГИКе. Они как раз собирались поступать в этом году. Но не это меня остановило.
   Как-то я пришла на занятия чуть раньше положенного; и заглянула в дверь комнаты, в которой мы собирались, не постучав.
   Режиссёр сидел за столом, уронив лысеющую голову на руки. И в позе его была такая кричащая усталость от жизни... Сразу ясно было: у этого человека не получилось. А ведь он талантлив. А я - посредственность "не без способностей". Куда ж я лезу, мамочки?
   В этот вечер я прощалась со своей мечтой. Не пошла на занятия, а забралась в пыльном уголке за сценой на пожарную лестницу и под "аккомпанемент" студийцев, твердящих скороговорки о Прокопах с укропами и топоте копыт, читала шёпотом Шекспировский сонет в переводе Маршака
   Зову я смерть...
   А потом ещё Стивенсона
   На вересковом поле...
   Мне никогда не нравились чисто "женские" тексты.
   И после того, как эта мечта угасла, другой, равной ей, у меня не было.
   Так почему бы не стать профессиональной попрошайкой? Говорят, это весьма доходный бизнес.
  
   Водители колесят по улицам богатого района в ливень. Они открывают окна и окликают друг друга:
   -Сколько дал?
   -А он вообще дверь не открыл
   -Вот сукин сын! Прячется...
   -А ты лучше подъедь к пятнадцатому. Он десять минут назад был дома.
   Шломик кивает, вытряхивает из пачки очередную сигарету, и мы рулим к пятнадцатому.
   Хозяин приоткрывает дверь, ворчит:
   -Что-то много вас сегодня, зови уж следующего сразу, вон он за углом прячется, я вижу.
   Он выдает нам по десять фунтов, и мы уезжаем.
   Я смотрю из окна на особнячки и не перестаю удивляться богатству суффиксов русского языка. Вернее, богатству оттенков, которые можно передать простой "суффиксацией". Вот - дом. Дом - это почти абстрактное понятие. Может быть серая хрущёвка, а может быть - "моя крепость". Есть - "домик", это уже относит нас к заборчикам предместья, вишневым деревьям и коровьим лепёшкам на дороге. Есть - "домище" и "домяра". Это, скорее всего, о небоскребах. А как назвать дома этого района я понятия не имела. По размеру - домищи, а по духу - какая-то вылощенная, лишённая деревенского духа разновидность "домиков". Красно-розовые крыши, аккуратные крылечки, толстые коты на подоконниках - просто английский город с картинок. И не домяры это, и не домики, - а особняки. Тут даже корень другой, чтобы подчеркнуть разницу между обитателем дома и особняка.
   У каждого дома стоят несколько дорогих машин. По наличию или отсутствию автомобиля, драйверы определяют, дома ли хозяева.
   Шломо с глубокомысленным видом ковыряет в носу.
   -семейная машина здесь,- гнусавит он, - а вот "ягуара" нету, очевидно, господин адвокат уехал в синагогу. А мы туда за ним отправимся. А мы туда за ним отправимся,- мурлыкает Мешуга, крутя баранку.
   Однако, не мы одно оказались такими умными. На подъездах к заветной синагоге дежурят уже пять или шесть машин. Сборщики нервно ёрзают, но зайти в синагогу никто не решается. Адвокат ещё там, точно там. Вон отсвечивает его красный ягуар. Наконец он выходит. И тут же, будто прозвучала команда "на старт!" срываются с места сборщики. К адвокату одновременно подбегает человека четыре. Его дёргают за рукав, ему заглядывают в глаза, перед ним становятся на цыпочки (он довольно высокого роста). Запоздавшие взволнованно толкутся за спиной у первых, потрясая рекомендациями. Грузный Элиягу подбегает одним из последних. Но в этот раз ему везёт. Спасаясь от осадивших его просителей, адвокат резко берёт вправо - и тут же утыкаются в огромную печать, украшающую рекомендательное письмо Элиягу. Юрист обречённо вздыхает, и протягивает Элиягу ваучер.
   А я даже не вышла из машины. Не хотелось толкаться. И какое-то жуткое впечатление производили резвые юноши, мчащиеся наперерез высокому человеку в дорогом пиджаке. А обгоняющие юношей длиннобородые старики с палками вообще будто сошли с полотен Гойи.
   Некоторые богачи назначают часы приёма. Тогда вся стая собирается у двери в назначенное время, выстраивается в очередь и ёрзает нетерпеливо, клацая зубами и слегка подвывая от нетерпения. Мы очень разные, гиены или шакалы... Скорее всё-таки гиены.
   Среди нас есть седые, умудрённые опытом сотен охот самцы. Они важно проходят вперёд, постукивая палками, и в кармане их пиджаков порой лежат аккуратно свёрнутые удостоверения адморов (учёных - знатоков Торы). Есть наглые, плечистые, зубастые парни с кое-как прилепленными к круглым головам кипами.
   Есть - Дойч... Дойч - почти легенда. Он собирает миллионы, возит с собой две папки блестящих рекомендаций и нанимает единственный Мерседес в водительской стае. Дойчу завидуют люто, до скрежета зубовного. Я даже не завидую. Я - пария по определению. Все знают, что бумажки мои никуда не годятся.
   К ночи погода разыгралась, началась настоящая буря с ливнем и лютым ветром. Стая терпеливо топчется у ворот самого богатого особняка в округе. Рано или поздно двери распахнуться, выйдет служка, составит списки и запустит просителей в коридор.
   Я стою в сторонке... Подходят две тётки с тяжёлыми мешками под глазами. Обе грузные, в дешёвых шапочках на стриженых волосах, в ортопедических туфлях. Тоже - просить. Я поднимаю голову. В тучах играют золотистые и фиолетовые молнии.
   И мне вспоминается стихотворение покойного друга. Лёха писал:
  
   По небу тучи скачут, как монголы.
   И молния визжит, слетая со стрелы.
   В тумане прячутся пустые сёла,
   И пахнет откровение полынь.
   Дубы - калики. Точно Божьи свитки,
   Свисает обгорелая кора.
   Забытый голос. Мумии и слитки.
   И за стеной, напевно, мегила
   В давно сожжённой синагоге. Вихрем
   Приглаживает мир вихры времен.
   А тучи скачут. Гром, овёс и лихо
   Везёт у сёдел грозный хан Циклон.
   Хрипят по небу загнанные кони,
   И всадники - разбойнички свистят.
   Над ними время самолёты гонит.
   Под ними - только страхи шелестят.
   И молнии - как узкие знамёна.
   А на земле - скопленье скучных снов.
   Лишь стены древние, без глаз оконных
   Дрожат от мощи варварских миров.
  
   Лёхи уже четыре года как нет - а слова его вот, аукнулись мне.
   Тут подкатывает запоздавший автомобильчик.
   -Не открывали ещё? - вскрикивает запыхавшийся драйвер.
   -Да успокойся, - отвечают ему,- настоишься ещё с нами. Ты кого привёз?
   -Будущую звезду,- задирает нос драйвер.
   Водители хихикают.
   Тем временем передняя дверь автомобильчика открывается, и показывается длинная стройная нога в чёрном сапоге на шпильке. Нога прикрыта прямой юбкой, - два пальца от колена. Вроде все нормы скромности в одежде соблюдены, а с другой стороны чудится в этой юбке ехидная усмешечка: мол, плевать я хотела на вас и на ваши правила, но если уж так настаиваете - вот, пожалуйста.
   Драйверы и сборщики умолкли. Все как завороженные глядят на ногу.
   И вот девица встаёт в полный рост, высокая и вызывающе рыжая. Крашеная, наверняка. У неё лисья мордочка, заострённая и хитрая, и пронзительные синие глаза. И кашемировое пальтишко цвета аквамарин.
   Мы с плоскими тётками как-то сразу сникаем перед ней, точно сдувшиеся воздушные шары.
   -Полюбуйся, женская разновидность Дойча,- шепчет мне Шломик.
   -Ты в своем уме? Какая у неё может быть карьера в религиозной среде?! Она же выглядит как проститутка из третьесортного заведения.
  
  
   Тамар
   Воскресенье - день большой охоты. С утра за мной заехал Шолом и объявил:
   -Сегодня можно заработать за три дня вперёд, и за три дня назад.
   -То есть, на всю неделю, - уточнила я.
   -А дорогой, чтобы не было скучно, я тебе расскажу удивительную историю о внезапном богатстве одного древнего римлянина,- объявил Шолом, почёсывая живот.
   -Значит, давным-давно жил был римский император - Нероном его звали,- и была у императора любимая жена - Поппея.
   -Эту историю я ещё в детстве читала...
   -Ты сперва дослушай. Наверняка именно этой истории ты не знаешь. Так вот у Поппеи была подруга, а муж этой подруги был правителем небольшой и не особенно богатой области. Ну, аристократы. Они же привыкли жить на широкую ногу, термы там, притирания, лавандовое масло, розовые лепестки, драгоценные ткани из восточных стран. Короче, поистратился правитель маленькой области, и говорит жене:
   -Ты бы попросила, дорогая, свою подружку Поппею, может быть, нам предоставят государственный кредит. Беспроцентный.
   И поехала супруга правителя в Рим.
   Рим тогда был огромным богатым городом, и стекались туда со всех концов света всевозможные обедневшие плебеи - попрошайки, которых судьба забросила с берегов Тибра в Сирию или в Палестину, или в Галлию...
   -Прямо как мы сползаемся в Лондон,- ядовито замечаю я.
   -Ты бы не перебивала,- начинает сердиться Шалом,- вот я, например, уже не помню, чем дело кончилось. Помню только, что приехала эта женщина в Рим к Поппеи, а та её и спрашивает:
   -Чем я могу тебе помочь, дорогая подруга?
   И вот эта хитрая женщина говорит:
   -Неужели ты думаешь, что я приехала к тебе с просьбами. Я просто соскучилась...
   -Ну, дальше понятно, деньги она выпросила.
   -Да не это ж главное! - Шалом ударяет кулаком по рулю - главное - мораль. А мораль - никогда не заговаривай прямо о деньгах...
   Мой драйвер ещё долго разглагольствует, но я уже знаю, что к нашему случаю мораль его истории не подходит. Надо придумывать что-то другое. И не собираюсь я думать заранее. Лучшие и правильные решения приходят внезапно, когда смотришь человеку в глаза, и внезапно прозреваешь - вот он, единственно верный ключик!
   -Попробуй здесь,- говорит Шолом, притормозив у аккуратного особнячка. На табличке рядом со звонком надпись
   Один звонок - откройте дверь, пожалуйста
   Два звонка - можете не торопиться, у меня много времени
   Три звонка - не беспокойтесь, я просто прогуливаюсь в садике у вашего дома.
   Я нажимаю на кнопку звонка, и жду ответа. Долго жду. Наконец в интеркоме прокашливается недовольный голос:
   -Если вам не открывают, можно было бы и сообразить, что сегодня неприёмный день. Мне надоели попрошайки, болтающиеся в округе.
   -Ой, простите, пожалуйста,- отвечаю я плачущим голосом,- вы только не расстраивайтесь, ладно. Мне, правда, очень - очень стыдно. Вы, верно, такой занятой человек, а я вас отвлекаю всякой ерундой. Простите ещё раз. Извините меня Бога ради! Я понятия не имела, что вы это так болезненно воспримите. Если бы я знала, я бы никогда не отважилась позвонить в вашу дверь.
   Я выпаливаю эту тираду быстро, на одном дыхании, не давая зловредному хозяину дома перехватить инициативу.
   Интерком неуверенно кашляет. Прежней агрессивности уже не чувствуется.
   -Ещё раз прошу вас - простите меня. Мне страшно неудобно. Я уже ухожу.
   (Неужели не откроет, паразит?)
   -Подождите,- хрипит хозяин в интерком,- сейчас я вам вынесу ваучер. У меня тут где-то завалялся.
   -Это называется - удар смирением,- наставительно говорю я, помахивая бумажкой перед носом у Шолома.
   Перед домом этого человека - огромный сад. Мне так и хочется провести ассоциацию к вишневому саду, и не обязательно Чехов, подробная идея была и у Бернарда Шоу. Перед крыльцом громоздится нелепая в окруженье северных деревьев пальма, и в уголке стекла - скромненький постер с оранжевой полосочкой: Гуш - Катиф.
   Ага. Здесь можно попытаться протолкнуть сионистские идеи.
   Я в саду не одна. За дубом прячется, покуривая в кулак, плотный рыжебородый мужчина.
   -Арье! - окликает его, Шолом,- хозяина ждёшь?
   -С какой стати? - Арье широко распахивает серо - голубые глаза, - я здесь в гостях, в одном из соседних домов. Вышел вот на прогулку, больно хороший сад у доктора.
   -Так мы тебе и поверили,- бормочет себе под нос Шолом.
   Я резко поворачиваюсь, и иду по направлению к машине.
   -Ты что? - шипит драйвер,- жди там. Хозяин вот-вот вернётся. Нужно его поймать в саду, до того, как он в дом войдёт. А если будешь сидеть в машине, Арье его перехватит! И плакали наши денежки.
   -Не перехватит,- уверенно говорю я, закрывая за собой дверцу тарантаса,- дай сигаретку, что ли.
   -А ты куришь? - изумляется Шолом.
   -У меня много вредных привычек. Все перечислять дня не хватит. Скажешь мне, когда появится на горизонте этот доктор.
   -Вон он, вон идёт! - Шломик подпрыгивает в кресле,- давай беги быстрей, ну чего ты сидишь-то?!
   Я вынимаю из сумки клейкую ленту - постер с надписью: "Хеврон. С тех самых пор - и навсегда", и прилаживаю её к рукаву куртки.
   -Заметно? - спрашиваю у Шолома.
   Он растерянно кивает.
   Тем временем доктор продвигается к двери, а перед ним прыгает, размахивая бумагами, Арье.
   Я выхожу из машины и иду к доктору. Папку со справкой из религиозного совета я намеренно оставила в машине. Самый важный документ - у меня на рукаве.
   Доктор замечает бумажку, приглядывается.
   -Вы так и ходите по Лондону? - улыбается он.
   -Вы думаете, мне есть, чего стыдиться?! - я моментально лезу в бутылку.
   -Нет - нет, ни в коем случае,- смущается доктор,- просто это может быть небезопасно.
   -А я не из пугливых.
   -Ну, ты и стерва,- шипит Арье, когда мы отходим от дома с добычей.
   Целый день мы с Шоломом колесим по богатому району и собираем деньги. Кто-то даёт больше, кто-то меньше, но с пустыми руками я ухожу редко. Шолом предлагал поездить по "приёмным часам".
   -А сколько они дают? - спросила я.
   -Да обычно. Десять фунтов, пятнадцать.
   -Да ну их,- говорю я,- там ведь, небось, ещё и очередь
   -А как же,- разводит руками Шолом,- вся стая собирается.
   К вечеру я уже устала, мне хочется домой, к тёплым тапочкам, чаю и женскому роману.
   -Ну, может и хватит на сегодня,- чешет в затылке драйвер,- неплохо поработали. Можно и...
   Тут он хлопает себя по лбу и подскакивает, как ужаленный
   -Я кретин! Как я мог позабыть о Фогеле!
   -Кто такой Фогель? - недовольно спрашиваю я.
   -Фогель, деточка, пожалуй, самый богатый еврей Лондона. Каждое воскресенье по вечерам он занимается благотворительностью.
   -И сколько даёт?
   -По - разному. Но не меньше семидесяти пяти фунтов.
   -Так чего же мы ждём?!
   Шолом резко срывается с места
   -Только бы не опоздать к открытию дверей,- бормочет он.
   На крыльце огромного дома встревожено гудит толпа. Двери ещё не открывали. Шолом объясняет мне ритуал.
   -Тут три входа. Какой из них откроют - неизвестно заранее. Но тебя это волновать не должно. Женщин пропускают отдельно, и стараются отделаться от них побыстрей, то есть дать денег и отправить домой. Вот мужиков будут мурыжить часов до двух ночи. Сперва пойдут уважаемые раввины и адморы. Потом - люди с письмами от уважаемых раввинов и адморов. Ну а потом уж простые смертные.
   Толпа на крыльце беспокойно гудит.
   Я выхожу из машины. Три бабы, две совсем безнадёжные и одна, приближающаяся к среднему возрасту (ей бы диету и хорошего косметолога - была бы ничего) окидывают меня ненавидящим взглядом. Разве что не шипят.
   А тем временем начинается шоу.
   -Почему мы здесь стоим? - кричит взъерошенный мужик в мокрой шляпе,- открывать ведь, наверное, будут с другой стороны!
   Толпа раздумывает секунду. А потом, гудя, придерживая папки и зонты, перекочёвывает на другую сторону здания.
   Стоило просителям собраться у черного крыльца и организовать подобие очереди, как с фасада раздался крик:
   -Кажется, его секретарь идёт открывать!
   Толпа, взволнованно переговариваясь, устремилась к главной двери.
   Тут неожиданно открылась неприметная дверь сбоку, и скучный тенор произнёс:
   -Сюда, пожалуйста.
   Толпа рванула к секретарю.
   Я не спешила. Две безнадёжные тётки уже просочились в здание, а та, что помоложе тщетно пыталась пробиться сквозь толпу бородатых мужиков. Они и не думали расступаться. Какой-то запущенный тип, очевидно, её драйвер, метался по крыльцу и орал петушиным голосом:
   -Дайте женщине пройти!
   Толпа, разумеется, не реагировала.
   В конце-концов мне стало жалко бедняжку, и я предложила ей обождать в сторонке, под моим зонтом. Никуда от нас эти чеки не денутся. Всё равно женщин отпустят раньше.
   Она смерила меня ненавидящим взглядом и согласилась.
  
  
   Чесс
   Я плохо спал в ночь с субботы на воскресенье. Завтра будет очень важный день для Иланы. И хорошо, что она об этом не знает, иначе тоже заработала бы бессонницу. Ещё меня разбирало любопытство. Какой он из себя, этот племянник ребецен Сары? Сара говорит, конечно, и красавец, и умница, и сын очень богатых родителей, и в традициях силён. Но она всё-таки его тётка, и может быть не совсем объективна.
   Авраам оказался невысоким, плотным молодым человеком с добрыми глазами. О таких принято говорить "душа человек" или "тюфяк". Но я-то знаю совершенно точно, - не тюфяк он - а глубоко страдающая депрессивная натура. Трудно Илане с ним придётся. Хотя человек не злой - это сразу видно.
   Ребецен Сара все уши мне прожужжала: сын богатых родителей, такая замечательная семья, такие утончённые, такие рафинированные, я боюсь будет несоответствие. А с чего бы быть несоответствию? Как будто эти придуманные людьми бумажки что-то решают. Я вот, например, знаю совершенно точно, что за гранью этого мира старого Чеса ждёт удивительный дворец. А здесь я человек очень бедный, почти нищий. И никто со мной не считаются, за сумасшедшего принимают. Хотя, по их меркам я - точно сумасшедший, псих. Кто из них, обладай он моими силами, решился бы влачить нищенское существование, но оставаться честным и кристально чистым человеком? Да о чём вы говорите?! Любой из них немедленно сделал бы из своих сверхъестественных способностей аттракцион. Развлекал бы публику и получал бы большие деньги...
   Я вот вдруг, ни к чему вспомнил. Была такая история. Как-то раз Черчилль, ну тот самый, премьер-министр Англии спросил у Гурского ребе
   -Какие есть пути к уничтожению фашизма?
   Ребе подумал и ответил
   -Этого можно добиться двумя путями, естественным и сверхъестественным. Естественным способом - миллион ангелов с пылающими мечами сойдут на Германию и уничтожат её. А сверхъестественный способ - высадка в Германии миллиона английских парашютистов.
   Черчилль был мудрым человеком, он избрал естественный путь.
   Нашим правителям до него далеко.
   Так же как этим евреям далеко до настоящих рабаним и мудрецов.
   Они поглощены своими будничными делами, и только раз в неделю вспоминают:
   -Ах да, есть ещё Бог.
   А я хожу по Лондону и чувствую, - висит над головой небо. Божье небо. И где-то далеко, далеко, в царстве Господнем строят хоромы для бывшего бедняка Чесса.
   У Иланы тоже есть там дворец. И меня беспокоит, что он слишком быстро строится.
   У девочки ещё достаточно дел в этом мире.
   Мы с Авраамом ехали в "Даун таун". Для меня это целое приключение. Я редко выбираюсь за пределы еврейского квартала. И не потому, что у меня нет денег. Всегда найдётся добрый человек, готовый купить тебе проездной талончик на день. Мне неинтересно. Этот город бурлит, суетится, галдит на тысячи голосов. Но одного, самого главного голоса, ему не достаёт. Купол собора святого Павла может висеть над банками сколько угодно. Но разве, глядя на него, кто-нибудь вспоминает о Боге? Нет, нет и нет. Собор святого Павла - это архитектурный памятник. А мечети и синагоги - политкорректность.
   Но сегодня Авраам уговорил меня съездить в город. Он хочет показать мне какой-то фильм в кинотеатре. А я так давно не был в кино. Конечно, кино это не совсем правильно, но можно ведь позволять себе маленькие сомнительные удовольствия. Иногда?
   И тут в омнибусе я почувствовал море чёрной злобной энергии вокруг себя. И неудивительно. На втором этаже даблдеккера, куда мы забрались по настоянию Авраама, было очень много мусульман. Их женщины в паранджах... Я знаю, зачем им эти скрывающие лица платки, они позволяют хоть как-то скрыть их ненависть к людям, особенно к нам, к евреям. Мусульмане хорошо знают, что мы - избранный народ. Мы - а не арабы! Поэтому они нас так ненавидят.
   В какой-то момент я понял, что не смогу больше удерживать бушующую внутри меня силу. Перед глазами поплыли круги. Я на кого-то набросился с криком:
   -Враг рода человеческого!
   Помню выпученные карие глаза, и бормочущий невнятно гортанный голос.
   Помню, Авраам оттаскивал меня за ворот сюртука, а я вырывался.
   Окончательно прояснилось перед глазами, когда двое дюжих полицейских заломили мне руки за спину. И ничего я сегодня не сделал. И вообще ничего не сделал и не успел. Теперь они точно запрут меня в сумасшедший дом как социально опасного типа.
  
  
   Илана
  
   Я видела, что она меня жалеет. И это бесило меня. Почему всем кажется, что я бедненькая? Какое они имеют право на снисхождение? Вероятно, никакого. Была у меня когда-то подруга, которая взялась воспитывать из меня уверенную красавицу.
   -Первым делом,- говорила Наташка,- выпрямись. Королеву создаёт естественно прямая спина. Всё остальное потом.
   Когда мне особенно трудно, я повторяю это упражнение из моего детства: высоко поднять плечи, как можно выше, выпрямить и напрячь спину. Теперь опустить плечи - и так ходить весь день.
   Ни черта не помогает. К вечеру затекает спина, и к лопаткам будто гири привязаны. И ноги болят. И дыхание перехватывает при быстрой ходьбе, от отсутствия тренировки...
   Эту рыжую зовут Тамар. Работает она в какой-то жульнической конторе, которая тоже занимается сбором пожертвований. Но там у них условия вообще жуткие: они перед отъездом подписывают бумажку: обязуемся привезти мол столько и столько денег. Дата. Подпись. И попробуй не привези.
   Мы сидим в маленькой женской комнате и перемываем кости гиенам. Кстати, Тамара совсем не напоминает мне гиену. Она скорее лиса, осторожная и независимая. Входит женщина с листами белой бумаги.
   -На этих листах вы изложите свои просьбы,- говорит она нам,- пишите подробно. Учтите, мой муж не будет разговаривать с посторонними женщинами.
   При этих словах Тамар болезненно поморщилась.
   Мы начинаем писать. Меня хватает только на несколько предложений. Тамар бойко строчит, делая варварские ошибки в английской грамматике.
   -Кто тебя только учил? - шиплю я ей.
   -Такая же тюха как ты! - огрызается она, и тут же мило улыбается.
   У нас забирают листочки и говорят:
   -Ждите!
   Ждать приходится недолго. Женщина возвращается с ваучерами.
   -Сколько? - резко спрашивает Тамар, заглядывая в мою бумажку
   -Пятьдесят,- бормочу я, смущаясь, - а у тебя?
   -Сто пятьдесят,- небрежно взмахнула чеком Тамар,- ты не переживай. Кому-то везёт, а кому-то - не особенно. В следующий раз ты получишь больше.
   -Не будет никакого следующего раза! - я хлопаю дверью.
   Я выбегаю из богатого дома, и невзначай поднимаю голову к небу. Над грозовыми тучами парит золотистая тень, и радужные прожилки вспыхивают в крыльях.
   Неправду говорят, что лучше быть живой гиеной.
   Лучше быть призраком летающего льва.
   Я поворачиваюсь и иду прочь по улице, озарённой неровным медным светом слабых фонарей.
   Шломик растерянно сигналит мне вслед.
   А над головой у меня летит лев...
   Потом лев этот становится синей "Победой". И машет мне платочком из окошка бабушка.
   -Бабуля,- шепчу я сквозь слёзы,- если бы ты только знала, как мне тяжело и одиноко. Если бы ты могла забрать меня к себе. И мы бы вместе сидели под грушей. И Кнопка спала бы на подушечке у твоих ног. А кот Василь гонял бы голубей. А по вечерам приходил бы Лёха с гитарой.
   В какой-то момент мне кажется, что я делаю шаг в пустоту.
   Набегают на меня два ярких жёлтых драконьих глаза, и раздается автомобильный гудок.
   -Омнибус,- успеваю подумать я,- чёртов даблдеккер.
   Удар. И пустота.
   Постепенно она складывается в улыбку.
  
  
  
  
   Приложение. сказки Толика
  
  

Купавушка

   Эту сказку, вернее не сказку даже, быличку, рассказал нам Толик мрачным ноябрьским вечером, когда мы сидели, продрогшие у костра на пустыре и заваривали индийский чай со слоном. (ох, и влетело мне потом дома за пропавшую пачку чая и банку вишневого варенья) Пили мы чай с вареньем , запекали картошку в золе и , как водится, рассказывали страшные истории. Я тогда уже была девочкой начитанной и много чего из мировой литературы могла в наш разговор привнести. Короче, я пересказывала народу "Вия"
   Как раз устраивался на ночлег в ведьмином сарае бурсак Фома Брут; и вдруг Толик перебил меня:
   -Это неинтересно! Все уже сто раз слышали. И кино смотрели. Лучше, чем в кино ты всё равно не расскажешь.
   -Тогда давай, ты расскажи что-0нибудь,- разобиделась я.
   -Да пожалуйста. Поведую я вам, девки, настоящую страшную историю, без дураков.
   Вот вы когда-нибудь о купавушке слышали? Нет, не русалка это. Русалок много, а купавушка - большая редкость. Однако у нас в Айдаре одна водилась. Начну, пожалуй издалека... Да, погоди ты, расскажу, чем купавка от русалки отличается! Сперва послушай про наши места, чтобы яснее себе представлять, где дело было.
   Места наши в древние времена назывались Диким Полем. Расстилалась до самого моря безграничная степь, и не ровная, - исписанная холмами, испещрённая трещинами, украшенная курганами. Ковыли с солнцем шепчутся, суслики свистят, дрофы бегут...
   Какие только народы здесь не проходили! Хазары бывали, печенеги бывали, славяне с монголами рубились. Ну, о скифах вы знаете - вон после них курганы да каменные бабы остались по берегам Донца.
   Но речь я поведу не о степи и не о Донце, об Айдаре. Сейчас он обмелел, заболотился, тиной порос, а раньше - какая река была! Карпов и щук громадных вытаскивали. Я лично, когда пацаном был, сома поймал, почти с меня ростом, метра полтора в нём было.
   А колхоз наш стоял в нехорошем месте.
   С севера прилегало, к самой околице тулилось, незасеянное поле, а в поле том - три кургана, один большой, и два поменьше, по бокам стоят. Летом как-то приехали археологи, хотели могильники раскопать. Только поселились в деревне, только вышли с кирками да лопатами своими на курганы - началась, откуда ни возьмись эпидемия, у всех животы прихватило, с горшков не слазят. Фельдшер приехал из района, злится.
   -Сворачивайте, говорит, мероприятие! Антисанитария у вас полная! Того и гляди передохните как мухи, а мне за вас олухов отвечать!
   Старухи потом по деревне ходили, шамкали, будто курганы болезнь наслали, ну не сами курганы, конечно, а духи - хранители. Говорят, в сумерках часто видели на главном могильнике черноволосую бабу нездешнего вида в странном уборе и в алых сапожках. Сидит она, будто, на кургане, лицом к закату, и чешет косу трезубым гребнем. Кто её увидит - непременно помрёт вскорости, зиму не переживёт, это уж проверено.
   С восточной стороны был за деревней яр. Его ещё расстрельным называли. Там с Гражданской войны приговоры в исполнение приводили, и красные, и белые... Ну, и повелось. Кого расстрелять решат, непременно гонят в яр. Сколько там костей гниёт - подумать страшно. Старики говорили, там тоже привидения встречаются. Оно и неудивительно!
   А на западной стороне было деревенское кладбище. И там тоже страшноватые вещи приключались порой... Вот с той же Купавушкой.
   При жизни её Александрой звали, Шуркой. Жила она с бабкой в косой хатке на отшибе.
   Поучилась Шурка сколько-то там, походила семь вёрст в район в школу. А потом устроилась у нас на птицеферму работать, за курами навоз выносить. Бабка к тому времени уже старая была, всё больше на печи сидела, кряхтела, и вспоминала, как в прежние времена, до коллективизации, была у них хорошая хата и три коровы. Так и тянулись они. Тоскливо, понятно, но жить можно. Пока на свою беду Шурка не влюбилась в механизатора. А Мишка он всегда непутёвый был. Никакого от него проку, знай сидит, колки у гитары подкручивает да песни поёт про Таганку и Владимирский централ, ровно зэк какой. Чего ещё в клубе, в кино услышит, тоже переймёт.
   А девки наши, дуры на передок слабые, гурьбой за ним ходили: Мишенька, сыграй да Мишенька, спой... А ему только того и надо.
   И Шурка туда же: Миша такой, Миша сякой, да хороший, да прихожий, да голос, как у настоящего певца в телевизоре.
   В общем, чего там огород городить, - погуляли они, а потом Шурка аборт не успела сделать.
   И вот как-то осенью, когда у неё уже живот выпирать стал, приснился ей старичок с зелёной бородой.
   -Слушай,- сказал старик,- ребятёнка тебе всё равно не прокормить, отдай его мне! Я - водяной здешний. И положена мне купавка, а нет, все в больших реках пооседали.
   -Да как же это? - спрашивает у него Шурка во сне,- чтобы я собственное дитё утопила, в речку бросила?! Совсем ты с ума сошёл, что ли? Проживём как-нибудь!
   -И совсем тебе не нужно её в реку бросать. Останется она на земле, воздухом дышать сможет. А как исполнится ей десять лет,- придётся девоньке по ночам к воде спускаться, каждую ночь - с полуночи, до рассвета,- будет она щукой, а остальное время - человеком. И ещё вот что учти - купавки они везучие, и всей своей семье счастье и достаток приносят. Ты подумай, взвесь. Девочка, кстати, у тебя больная родиться. Станет купавкой - выживет. А если нет, почти наверняка помрёт. Ежели надумаешь, как родишь приходи к мосткам в полнолуние, я тебя там встречу.
   Всё получилось, как старик сказал. Родилась девочка, крохотная, с больным сердечком. А очередь на операцию - пять лет.
   -Вы, мамаша, так и знайте,- сказали доктора,- скорее всего не доживёт ваш ребёночек.
   И вот зимней холодной ночью пришла Шурка на мостки. Сама не знает, зачем. Ребёнок у ней на руках вопит, разрывается. Смотрит Шурка: сидит на мостках мужичок в ушанке и удочкой по льду водит,- и полыньи никакой нет, - а шасть, будто из воздуха,- крупный карась. Мужик его подобрал, в ведёрко кинул, потом повернулся к Шурке, посмотрел на неё пристально. И глаза у него круглые, оранжевые, и зрачок, будто у кота,- вертикальный.
   -Надумала? - спрашивает мужик,- ну, давай тогда девочку, оформим её купавкой.
   Взял водяной у Шурки ребёнка, распеленал, и бросил с мостков об лёд! И пробормотал что-то при этом. Смотрит Шурка - на льду щурёнок бьётся.
   -Вот и всё! - сказал Водяной,- двойная у неё сущность теперь.
   Так и появилась у нас в Айдаре Купавка.
   А знаю я эту историю от отца, который как раз в ту пору до ветру вышел и за Шуркой проследил.
   Что дальше-то?! Дальше ничего хорошего не было, понятно. Девочку Клавкой назвали. Росла девка, в школу пошла, отличницей была. По утрам примеры решала, а ночью в речке плавала. А мать её на берегу караулила, чтобы не дай Бог, ничего худого не приключилось. Хуже всего зимой приходилось. А у нас ведь климат какой,- зимой морозы страшные, а летом - жара, как в пустыне. Степь - одно слово. Так что с ноября месяца ходили Шурка с девчонкой на реку с ледорубом, полынью прорубать. Клавке, бедняге, ещё и больно было каждый рай. Вечером, бывало, глянет на Шурку круглыми галочьими глазищами и спросит тихонько:
   -Мам, а у меня сегодня снова будут ручки выворачиваться, и ножки перекручиваться?
   -А может и пронесёт когда,- соврёт ей Шурка.
   Потом девчонка уже и спрашивать перестала,- смирилась. Только всё бледнела и чахла.
   Потащила её Шурка в район к докторам. Доктора покрутили так и сяк, сделали анализы и говорят:
   -Давайте девочку в больницу положим. А то совсем зачахнет, малокровие у неё.
   Шурка только вскрикнула и крепче к себе Клаву прижала.
   -Мы погодим,- говорит,- надумаем, приедем.
   А на следующее утро, только перекинулась Клавка человеком, мать её домой отправила, а сама на мостках задержалась. Перегнулась через перила, кличет водяного:
   - Иди сюда, покажись, обманщик! Не ты ли мне обещал, что Клавушка моя здорова будет?
   Тут водяной показался, вынырнул в образе огромадного синего сома, и говорит ей:
   -Так ведь о другой болезни речь шла, о сердечной. А над кровями человеческими не властен. Знал бы, вовсе бы не стал связываться. Есть, правда, один выход. Но очень уж неприятный.
   -Какой? - спрашивает Шурка.
   -А бросайся в воду,- предлагает ей водяной,- станешь русалкой, а Клавка твоя не будет больше щукой оборачиваться, а там, глядишь, и вылечат её доктора. Всякие чудеса на свете бывают.
   _Мне уж всё равно,- говорит Шурка,- так за эти годы измучилась, что русалкой, верно, легче будет.
   В общем, бросилась она в реку, в хо-олодный омут. А Клавка сиротой осталась. Вот вам, девки, и сказочка про то, как с нечистой силой якшаться.
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
      Рушник
   А это - обычная такая сказочка, которую Толик нам рассказал, чтобы развлечь.
     
     Домик покосился не столько от времени, сколько от отчаянной тоски обитателей. Свет проскальзывал в узкие окна неохотно, будто ему душно было в затхлых комнатах. Бабка день-деньской сидела на сундуке с тряпьём, повторяя монотонно:
     -Охо-хо-хо-хо
     От такой жизни можно было сбежать куда угодно, хоть на рудники. Бросить на стол вилку в крапинках ржавчины, отвернуться от опухшего лица матери - и закрыть за собой дверь.
     -Маш, ты что, оглохла! Постирала бы. Белья вон полная корзина.
     -Не видишь, я читаю...
     -Да какой толк от твоих книжек? Дура зачитанная!
     Мать раздражённо швыряет на стол дырявое полотенце.
     -Взяла бы иголку, заштопала! О чём думаешь-то, Маш?
     -О чуде думаю,- Маша резко отодвинула стул.
     -Тю, дура.- протянула ей вслед мать.
     Но ей уже было всё равно.
      Федька нагнал её у сельпо
     -Мать сказала, ты вышла.
     -Ну, вышла,- Маша глянула пристально и недобро.
     -Я, того,- он теребит козырёк засаленной кепки,- Маш, может на танцы сходим?..
     Маша разглядывает его извазганные глиной сапоги, потом поднимает глаза:
     -Я не танцую. С тобой, во всяком случае.
     -Тю... Прынцесса.-
     Федька сплюнул и оседлал мотороллер
     -Да, я чо ещё сказать хотел. Тебя баба Груша искала. Так и сказала: "Передай, мол, Машке малахольной пусть зайдёт ко мне, ежели не боится".
     -Чего тебе? - зевнула Люська-продавщица
     -Спичек и конфет,- буркнула Маша.
     -Кому конфеты-то?
     -Тебе какое дело?
     -Ой, хамка ты всё-таки...
     -Какая есть.
     На полках кособочились сгущёнка, чёрствый хлеб и польские консервы. Мыши трудолюбиво попискивали за мешком с сахаром. Есть такое слово - запустение.
     Маша тихо притворила за собой дверь.
      Бабу Грушу в деревне не любили. Всякое говорили. Будто по дому ей помогает здоровенный рыжий котяра, будто яблони и вишни у неё родятся сочные сами собой, без удобрений, на одних заклинаниях. Будто всех кулаков ещё за царя Панька в Сибирь да в Казахстан сослали, а их семья осталась.
     -А всё потому,- шипели, озираясь, толстозадые старухи, что Фёкла,- уж та точно ведьма, не сумлевайтесь!- перед смертью передала Груше то ли сумку, то ли рушник, а с ним, милые вы мои, всю колдовскую науку... Вот и детей у Груши нет, потому что ведьма она. Вот те крест! Сама в газете читала: у ведьмы детёв быть не может.
     Маша россказням не верила, но иногда всё же думала: а вдруг бабка Груша и правда ведьма?..
      -Чувствую, скоро будет мне облегчение,- пробормотала старуха, глядя на скользящего к груде цветных подушек паучка,- только бы передать успеть
     -Здрасьте,- пискнула от дверей Машка, я вот вам - конфеток,- метнулась к столу,- чаю поставить?
     -Поставь, милая, поставь...
     Баба Груша вертит лежалую карамель в липкой обёртке, смотрит на Машу молодыми зелёными глазами:
     -Подарок от меня примешь? Пустячный подарок
     -Отчего не принять? - Маша пожимает плечами.
     Старуха, кряхтя, шаркает к обклеенному старыми газетами и вырезками из журнала "Крестьянка" сундуку:
     -Вот. Рушничок. У вас-то уж, поди, все прохудились.
     Они сидят долго, молча. Груша отхлёбывает чай.
     -Пойду я. Спасибо вам, баб Груш. Я заскочу ещё на днях.
     -Помру я сегодня,- тихо говорит старуха,- не осталось у меня больше дел на свете. Скучно.
     Маша плетётся домой по колдобинам, прижимая к себе подаренный рушник. На рушнике заяц-русак вышит, а по бокам цветы да ветви разные, ботаника...
      Фонари, те, что ещё горели, гаснут, стоит Маше к ним приблизиться.
  
  
  
  
      НЕТОПЫРИ
     
      Удар за ударом сотрясал полочку в спальне. Рассыпалось по доскам выглаженное бельё, подпрыгивал флакон с Кёльнской водой. Комнату пронизывал запах спирта и лаванды. Мать стонала едва слышно, закусивши губы. На крик у неё уже не оставалось сил. Повитуха топталась в изголовье, повторяя:
     -Ещё чуть-чуть... Ещё чуть-чуть...
     Время от времени она вскидывала красное воспалённое лицо и восклицала:
     -Преподобный Патрик! Помолитесь лучше за свою жену!
     Патрик только крепче сжимал топор. Удар за ударом. Полочка рассыпалась. По полу разлилась удушающая кёльнская вода. Мать стонала и кашляла надсадно, напрягая фиолетовые жилы на худой шее. Акушерка взывала:
     -Преподобный Патрик!!!
     Отец не отвечал. Разделавшись с полочкой, он бросил на пол топор и сам уселся посреди разваленного белья, разлитой воды и жёлтых щепок...
      Этот сон возвращался ко мне безлунными ночами и всегда заканчивался одинаково:
      наплывающее красным бельмом лицо акушерки, крестьянское лицо с крупными порами и носом-картошкой, и её растерянные слова:
     -Преподобный Патрик, кажется ваша жена...
      Я очень рано поняла, что отец ненавидит меня. Он этого не скрывал. Даже ради приличия. Что ему приличия? Каждую пятницу, как только часы хрипели восемь, Патрик доставал из потайного шкафчика бутылку бренди. В прочие дни он не пил. Я пряталась в верхнем чуланчике, там щель в полу, и подглядывала за отцом. Он делал большой глоток из жестяной кружки и чокался с надтреснутым зеркалом, в котором колебалось его мутное отражение. На его месте я позвала бы в собутыльники малиновку или ласточку, свившую гнездо под стрехой... На худой конец - кладбищенских нетопырей. Всё лучше, чем его опухшая физиономия. Когда-то эта физиономия была бледным библейским ликом. Я сама видела, во сне... Отец хмелел и читал самому себе нараспев отрывки Писания. Чаще всего - Экклезиаст, а вслед за ним - историю жестокого пророка Илии. Зимой за окном дышала непроглядная мгла и пел ветер, а в июне одуряюще пахли цветы на могилах и старые липы.. и бились в окно нетопыри, словно прислушиваясь к истории низвержения Баала.
      У меня тоже были зеркальце и потрёпанная Библия. Я воровала огарки, склеивала их,- получались причудливой формы свечи. Они отбрасывали зубчатые изогнутые тени на страницы, и буквы словно оживали, изгибаясь... Вот сидит на холме завёрнутая в цветное покрывало Тамар. А вот проходит с караваном старец Иаков.
      И горели над ними удивительные, огромные и тёплые звёзды юга...
      Отец не любил меня ещё и потому, что ждал,- после трёх дочерей! - мальчика. И повитуха всё зудела:
     -Живот у вашей жены острый, не округлый, сына ждите, сына... - и кивала чепцом.
     А родилась я. Сестёр называли с любовью: Маргарита, Эстер,
     Эмилия... А мне кинули имя, будто отмахнулись: Мария. Мэри.
      Дом на кладбище - скверная примета. Что хорошего может вырасти среди могил в одуряющей бедности? Но сёстры цвели, и встряхивали заносчиво рыжими кудрями. А у меня были волосы цвета мышиного. Я смотрелась в зеркало - и видела расплывчатое пятно. Вместо этого пятна должны были бы быть уста, и очи, и румянец.
      Шить мне всегда приходилось больше, чем сёстрам. И правильно: они могут ещё на красоту надеяться, а у меня вся жизнь - в пальцах да в игле.
      В пятницу около полуночи заснул за столом, пьяно бормоча, отец; скользнули в свой закуток вернувшиеся с танцев сёстры, а мне не спалось. И читать не хотелось. Шитьё убаюкивало. Стежок за стежком. Есть где-то другая жизнь. Наверное, и Эльдорадо есть. А уж Америка - точно.
     Шовчик за шовчиком. Кого-то любят глубоко и беззаветно. Кому-то суждены свершения. Кто-то будет блистать в свете. А мне - шить да шить, и солёные звёзды в окошке - точно слезинки. Иногда залетают в окно нетопыри. Я завидую их грации. И зря боятся их домашние. Они движутся, точно танцуют в воздухе, и голоса их - слабый писк, будто тень ликующего птичьего щебета. Они так прекрасны, что не могут нести зло... Они прекрасны. Вот и сейчас упорно кружил у догорающей свечи нетопырь, помахивал чёрными крыльями, будто полами плаща и слабо пищал. Он бы никогда не отважился так порхать, будь в комнате кто-то кроме меня. Но все уже спали.
      И летучая мышь, покружив ещё, рухнула на пол. Я не спала, и не сошла с ума. Передо мной стоял крошечный человечек в искусно сшитом зелёном кафтане. Так, верно, выглядели эльфы, маленький народец, давно уже покинувший наши края. Лилипут отвесил церемонный поклон и сказал неожиданно густым бархатным голосом:
     -Мне жаль вас, Мария. Вы стоите большего.
     -Чего, например?
     -Например - любви. И полёта в ночи,- он улыбнулся яркими губами.
     -Вы кто? - подскочила я, вспомнив вдруг истории о вампирах.
     -Я - Джон. Если вы - Мэри, то я - Джон.
     -Не вижу связи...
     -Ну как же... Рождается ребёнок, никому особо не нужный, даже имя ему придумывать лень - и ляпают, что в голову приходит - Мэри и Джон. Заметьте, Мэри и Джон, а не Мария и Иоанн. У нас всех так зовут - Джон да Мэри. Очень удобно, знаете ли. Не приходится запоминать имена. Итак, Мэри, согласны вы присоединиться к Сонму Нелюбимых? Соглашайтесь, право. Что вам терять? А там - он махнул крохотной ручкой,- луна, вереск, танец и те, кто всегда поймёт вас...
     -И полюбит?
     -Если любовь равна пониманию...
      Я разглядывала это странное существо. Наверное, оно мне всё-таки пригрезилось.
     -И сколько я буду жить?
     Он передёрнул плечами:
     -Понятия не имею, сбился со счёта.
     -И нет никаких дополнительных условий?
     -Конечно никаких! О чём вы, Мэри, милая?.. Какие могут быть условия для вас? Вы и так настрадались. Довольно.
     Я прислушалась к хриплому дыханию отца, к сонному лепету сестёр... Эмилия - о корнете; Эстер - о годовых процентах; Маргарита - о кружевах... И сказала, глядя на заслонившую окошко пузатую луну
     -Я согласна.
     -Я почему-то не сомневался,- Джон снова улыюнулся. И только тут я заметила острые сахарно-белые клыки.
     Хотелось закричать. Но крик застрял где-то. Словно горло пробкой заткнули. Летучая мышь сделала плавный пируэт и неожиданно цапнула меня острыми зубками за палец. Не очень больно. Я слизнула каплю крови, собственной крови.
     -Договор скреплён,- пропищал Джон, и выпорхнул в окно. Обманщик. Он ничего не говорил о скреплении договора кровью.
      Время перестало существовать. Ненормальный праправнук Эстер, сорвиголова, разбился вчера на мотоцикле, пьян был, поросёнок. Это последний из моей бывшей семьи. А я всё порхаю над кладбищем. Мне смертельно надоели и луна, и вереск.
  
  
  
  
  
  
0x01 graphic
   Шифоньерка
  
     Да-да, именно так величала бабушка Маруся старый платяной шкаф. Шифоньерка - и не иначе.
     -Поди, чулки-то новые в шифоньерку заховай, на праздник наденешь... А пока старые заштопай.
     -Конечно, ба! - весело отвечала Мила, и делала всё наоборот.
     -Ещё чего! - передёргивала полными плечами Феня. То, что она всё-таки прятала чулки в шифоньерку уже не имело никакого значения. Однако бабка любила внучек одинаково, строгой и самозабвенной любовью.
      Так и жили: с шифоньеркой, со вкусно пахнущим пятачком кухни, с глажкой и штопкой, с тоской у телевизора по вечерам.
      Старела Маруся - а ведь какая красавица была когда-то! - иначе как девой Марией и не называли - византийские глазищи и смоляная коса до пояса. (Вот и накаркали - деву. Муж, капитан, не вернулся. Сын с невесткой на клятом мотоцикле разбились, вернее, налетел на них в дупель пьяный шоферюга на Мазе). Две внучки остались. Фенька на две минуты старше Милки. На самом деле мать её Фионой назвала, но как-то повелось: Феня да Феня.
      Городишко у них крохотный. Остановка поезда у столба по требованию, и бабки с водкой и семечками. Посреди главной площади - лужа. Канализацию чинят. Перед каждым праздником мэр обещает замостить, починить, осушить... летом все его торопят, а ближе к ноябрю говорят:
     -Пусть уж до весны, каток будет.
     Это где-то Конкорды и компьютерный век, а у них в конторе сидит секретутка, двумя пальцами в Ворд тычет на заедающей двойке и ругается:
     -Понапридумывают же...
     Жили не совсем плохо: картошка и крупа всегда были, даже в худшие времена. Бабка с утра подоткнёт подол, и по уборкам; потом на рынок - крутилась. Девчонки в школу бегали. И с каждым годом становилось бабе Марусе всё неспокойней. С этой осени вовсе сон потеряла. Девки в возраст вошли. Школу окончат, а дальше куда? На фабрику без зарплаты, в кафе официантками ... или в столицу, куда глаза глядят, лишь бы подальше от самогонки, семечек и лужи. Невесёлое время, в общем. А тут ещё по телеку что ни вечер - меха да бриллианты в пупках. Насмотрятся и рванут "в звёзды".
     
     ...
     Раз, ближе к Святкам, пришло бабе Марусе письмо: так, мол, и так, пишет тебе пропавший без вести брат Василий. Приезжаю в гости, встречайте. В доме, понятно, дым коромыслом: варится, шкварится, парится. Девчонки как оглашенные бегают. И вот, в назначенный день, прямо как в сказках, подкатывает к крыльцу чёрный лимузин, лакированными боками сверкающий. А оттуда - брат Василий в очках с золочёной оправой. Смотрит на него баба Маруся и удивляется:
     -Всегда был босяк-босяком, беломорина в зубах и кастет в кармане, а теперь - банкир.
     Затосковал к старости в одиночестве, к семье потянуло.
     -Дядь Вась, а вы женитесь на молоденькой! - говорит ему Милка, и глазищами серыми поводит.
     -А она мне через месяц - киллера! - опрокинул банкир стопку, крякнул и говорит:
     -Тут вот какое дело, есть у меня партнёр, американец.
     -Миллионер? - Фенька поближе подвинулась.
     -Не миллионер - миллиардер. Так вот, девки, хочет этот миллиардер жену русскую... Как, поможем?
     Девки смеются:
     -Отчего ж не помочь?
     -Ну, ждите гостей вскорости!
      И укатил банкир, даже пару деньков не погостил. Бизнес.
     
     ...
     Через две недели снова приехал, с партнёром. Партнёр высоченный, красивый, на Брэда Питта похож, ну, постарше, конечно, и не такой накачанный. Кевином зовут... Богатющий .- одно слово - миллиардер. По-русски чирикает без запинки.
     -Я твёрдо решил: жена у меня будет только русская. Русские любить умеют.
     Фенька с Милкой наперегонки стараются гостю услужить. Только он всё больше и больше на младшую поглядывает. И прав, наверное...
     Милка - тоненькая, ласковая, глазастая
     А Феня в кости тяжела и очами сурова, Валькирия.
     
     ...
     -Ты, Фенька, не переживай,- втолковывал старшей сестре на свадьбе младшей дядюшка-банкир,- и для тебя партнёр найдётся. Шейх, хочешь?
     -Нужны мне ваши партнёры,- хмурится Феня, - ещё и арабы...
     Отгрохотала свадьба. Ночь над городом. Пёс не тявкнет. Безветренно.
      Стала Фиона перед зеркалом, приложила к голове сестрину фату, любуется на себя. Милка подошла сзади и журчит:
     -Тебе, сестричка, фата не пойдёт - лицо слишком крупное.
     Фенька только глянула на неё через мутное стекло, полыхнула глазищами и ни слова не сказала.
     
     ...
     Уехала Милка со своим Кевином, а бабка с Феней дома остались. Жили по-прежнему, ну, побогаче, конечно. Фенька в Москву засобиралась, в институт. Книжками обложилась, сидит день-деньской...
     -У меня, говорит, свои деньги будут, а не доброго мужа.
     
     ...
     А потом снова началась у них чёрная полоса. Сперва дядю банкира конкуренты убили - и следов не найти. Так и не уехала Фенька, окончила курсы, бухгалтером работает. Потом Милка ни с того ни с сего начала в своей Флориде чахнуть. Опухоль какую-то у неё нашли: неизлечимо, говорят. Бабка уже и свечки Богородице ставила и к ведьме в соседний городишко ездила, тайком от Феньки.
     -Ничем не поможешь,- сказала ведьма,- сглаз на ней насмерть, крепкий сглаз.
     
     ...
     Кевин, как похоронил жену, приехал к ним на день, бледный, страшный. Поставил у дверей чемодан:
     -Тут Милыны вещи. Она перед смертью просила, чтобы я их передал Фионе.
     -Да они на меня и не налезут,- хмыкнула Фенька,- и убрала чемодан в шифоньерку.
     Скрипнула старая шифоньерка.
     
     ...
     Начала бабка Феню донимать: разбери да разбери сестрины вещи, хоть какой воротничок от неё да носи. Память,- и плачет.
     Не выдержала Фенька, села перебирать чемодан. Вытаскивает вещи одну за другой, а они будто иголками её колют и топорщатся недобро, а песцовый воротник даже рожицу скривил и пропищал:
     -Знает кошка, чьё мясо съела...
     Побледнела Феня, запихала тряпки комком в чемодан, закрыла шифоньерку. Только с того дня не стало в доме покоя. Что ни ночь - скрипят половицы, шебаршит что-то на кухне, дребезжат чашки
     -Знает кошка, чьё мясо съела...
     Неделя так прошла. Надоело это Феньке. Дождалась она, пока бабка отлучится, взяла чемодан, решила его на помойку вынести. Тянет,- поднять не может. С одного бока зашла, с другого - никак, и всё попискивают вещи:
     -Знает кошка, знает...
     
     ...
     На следующее утро не добудилась бабка Маруся Феньку. Врач руками развёл:
     -Инфаркт. В её возрасте очень странно, но бывает...
     Стала старуха вещи разбирать - нашла в столе пластилиновую куклу. Кукла до странности на Милку похожа. Волосы белые налеплены, глаза - серые стёклышки, а в голове иголка торчит. Многого не знала баба Маруся.
  
  
  
  

Тюха - Матюха

  
   Не всем везёт с детьми. Не всем, что тут поделаешь. Настюхе, например, не повезло страшно. Может, оттого, что пила она сильно в своё время. С другой стороны: кто не пил в Забалуеве? Но рождались ведь у некоторых при этом хорошие детки. А тут - Тюха - дурочка. Бродит она по деревне, под ноги не смотрит, всё в тучах фигуры высматривает, и мячик разноцветный подкидывает. Вот уж без малого тридцать лет бродит. И Настюха давно сгинула, и Анастасии Петровны могилка бурьянами поросла... Одна Тюха на свете.
   Но, верно, лучше по порядку.
  
   1.
   Ровно тридцать лет назад появилась в Забалуево Анастасия Петровна. При странных обстоятельствах, надобно заметить. Октябрьские ночи в степях темны, тоскливы и сумрачны. Когда жива была Настюхина бабка, Надежда, о которой вся деревня твердила, что она травница и колдунья с глазом тяжёлым, заваривали они калину в огромной кружке, а на окне бабка свечи ставила. Настюха отвар прихлёбывала, а бабка всё шарфы вязала, петля на петлю, радужные, мягкие, - и сказки рассказывала. Одну Настюха особенно любила, о владычице удачи. Говорят, спускают её на землю в туманные осенние ночи, и приходится ей проходить человеческую жизнь в самом что ни на есть захудалом и заброшенном теле. Бьют её; пятки ей дороги стирают; ест она из свиных корыт; и ни капельки везения ей самой не положено. А в это время прочие боги и духи ищут светлую, лёгкую удачу, которую сбросили с небес по ошибке. И не могут найти. Потому что даже им трудно узнать её в дарованном облике. Но рано или поздно - найдут удачу и заберут из нашего мира в облака, где ей и место. Но ничего она из прошлой жизни не забудет. Оттого грустна богиня удачи... А за окном выл степной ветер, бросался серыми тенями на едва мерцающие фонари, колотил в окна, бесновался на околицах. Настюхе всегда было ясно: правит миром глубокая грусть. Весёлых сказок баба Надя не рассказывала.
   Но умерла старуха. Закрыла глаза - и отошла в одночасье. Шептались потом по селу: - Видать, всё же не ведьма она; к ворожеям лёгкая смерть не приходит.
   А как похоронила Настюха бабку, одолела её смертная тоска. Придёт ввечеру домой, а там тени смутные по углам бродят, и ветер в худых стенах напевает. Читать? Так она с малолетства неохоча до книг была. Ящик смотреть - а там голоса неживые, лица-блины как маслом намазаны, и выть хочется Настюхе. Повадилась она в лавочку бегать да бутылочку прихватывать. Её бы замуж выйти. Да за кого? Кто её возьмёт, ведьмино семя? Слава у их семьи больно дурная была. В город ехать? А кто сказал, что там свезёт? Собой она нехороша: широкоплеча, грубокостна, глаза из-под кустистых бровей сумрачно сверкают; а волосы, жидкие да прямые, далеко отступают от плоского лба. Почему это так важно? А потому что Тюха уродилась - вылитая мать. Но об этом позднее.
   Так вот, в глухую октябрьскую ночь сидела Настюха в большом старом доме, водку пила. Тут в дверь загрюкотали. Открывает она - а там Федька - шофёр из района приехал, и бабёнку какую-то городского вида с собой привёз.
   -Вот, - говорит, - Настюха, принимай постоялицу. Она у вас учителкой работать будет. А учительская хата - сама знаешь, какая, из всех щелей течёт. Ты уж приюти Анастасию Петровну.
   А сама Анастасия Петровна у дверей стоит, тощими пальчиками воротничок теребит.
   -Здравствуйте,- говорит,- надеюсь, мы подружимся.
  
   Натащила она в дом книжек всяческих, абажур оранжевый из города привезла, занавески повесила. Радостней стало в доме, отступил на полшага неистовый ветер. Настюха даже пить перестала одно время. До одного случая. Как-то раз, в пятницу, прибежала к ним Лизка - соседка. (Та ещё шлёндра, кстати.) Покрутилась, повертелась, дешёвыми сладкими духами весь дом обвеяла. И говорит вдруг:
   -Девчонки, а пойдёмте со мной в клуб на танцы. Вы вроде и молодые ещё, а всё дома сидите, носа за порог не кажете. Так никогда замуж не выйдете.
   -Рылом мы не вышли, замуж,- бурчит Настюха.
   -Ой, да пустяки! - хохочет Лизка,- я тебя, Наська, сейчас накручу, накрашу - куколкой будешь!
   Выскочила она, а через полчаса опять в двери - шмыг,- с завивочными щипцами и грязной косметичкой, набитой дешёвыми красками. Намалевала она Настюхе чернющие стрелы на веках, щёки круглые густо нарумянила, на губы - вареники слой алой помады положила. Помада мерзкая, аптекой и хозяйственным мылом пахнет - а стирать её Лизка не велит. Говорит:
   -Красота требует жертв.
   Учителка наотрез отказалась из дому выходить. Заперлась в своей комнате с книжкой.
   -Ну её, воблу сушёную, - говорит Лизка,- без неё веселее.
   Вышли они из дому, обе накрашены, обе дешёвыми духами воняют.
   О том, что на танцах приключилось, Настене и вспоминать противно было. Прикатили туда из соседнего села красавцы - комбайнёры на блестящих мотоциклах. Одному из них Настя вроде приглянулась. А Лизка оттащила её за угол, и шепчет жарко, в самое ухо, перегаром попахивая:
   -Ты, Наська, не будь дурой. Иди с ним. Прямо сейчас иди! Может, другого такого случая вообще в жизни не будет. А вдруг он ещё и женится. Парень вроде непьющий, и кра-а-а-асивый какой, жалко упускать-то. А как это сладко-то, не поверишь... - тут Лизка водянистые глазенки подкатила.
   Послушалась Настюха, пошла с новым знакомым. Не век же девкой оставаться, в самом деле! И сумасшедшей пичугой всё стучала в ней надежда: а вдруг и впрямь, женится. И не будет больше одиноких вечеров, и ветер злобный выть перестанет, а там, глядишь, и ребёночек в коляске загулит. Ну, выпила, конечно, для смелости. Не без того... Только любви сроку было - одна ночь, потом и самогоном пропахшая. Наутро отвернулся от неё парень, к стене носом и пробурчал сонно:
   -Пшла прочь, шалава. Нужна будешь - сам найду.
   Очень плакала Настёна, особенно как поняла, что беременна. Собралась было в район на аборт. Только Анастасия Петровна её отговорила.
   -Пусть родится, да пусть родится. А то, смотрите, вовсе детей не будет. Первый аборт, да будет вам известно, - это очень вредно.
   Вот так, по ошибке, была зачата Тюха.
  
  
   2.
  
   На самом деле её звали Таисия. Учительница имя подобрала. Древнее имя, греческое. Анастасия Петровна говорила, что так звали знаменитую красавицу в каком-то древнем городе. А Настёне звук имени понравился: было оно мягким, пришепётывающим, вкрадчивым. Тогда они не знали, что Тая Матвеева станет Тюхой- Матюхой. Женщины по очереди вставали к её кроватке; поили её тёплым молоком, баюкали. Анастасия Петровна мечтала, что научит девочку читать, откроет её историю и географию. А вдруг, чем чёрт не шутит, Таечка станет писать стихи. Она сама всегда хотела, только у неё слова упрямо не складывались.
   Но вышло - не судьба. Заговорила Тая поздно, и говорила неохотно, слогами. Ходила неуклюже, вперевалку. Рот всегда приоткрыт. Пузыри пускает, и бормочет: ма...ба... та... да...
   Анастасия Петровна набралась смелости и сказала Настюхе:
   -Девочка больна. Что-то не так с ней. Нужно в город свозить, показать врачу.
   Настюха, которой опять овладела чёрная тоска, подняла опухшее лицо от тарелки с борщом:
   -Тебе. Надо. Ты и вези, - с трудом проговорила она, и вынесла из-за стола тяжёлое тело в застиранном халате.
   Толстая тётка- врачиха посмотрела на Анастасию из-под роговых очков. Нехорошо посмотрела, холодно и равнодушно.
   -Значит, женщина, ребёнок у вас умственно отсталый. Я ей выписываю направление в специнтернат.
   У Анастасии поплыли перед глазами зелёные больничные стены, увешанные плакатами с изображением уродств.
   -Ни в какой интернат я Таечку не отдам.
   -А это мы спросим у её матери, отдавать или нет. Вы её просто жалеете, а ей мучиться всю жизнь с дефективной...
   Но, в конечном счете, удалось Анастасии Петровне Настёну уговорить, не отправили Таю в интернат.
  
  
   3.
  
   Один счастливый день был в Тайкином детстве. Тогда Анастасия получила какую-то премию, и мать, Настёна, трезвой была. Собрались они, и поехали в выходной в город гулять. В синеньком автобусе. Всю дорогу Тая болтала ногами в новых белых гольфах и картаво напевала:
   Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте.
   Кто-то из пассажиров пробурчал:
   -Слышь, тётки, дуру свою заткните. И так башка раскалывается - а тут ещё она воет.
   В городе они пошли в Детский Мир. Тае показалось, что она попала в сказку. На полках в рядок сидели удивительные создания: курчавые куклы с гуттаперчевыми личиками, наряженные в крохотные платьица и туфельки с мизинец; восхитительные пластмассовые принцессы - невесты, почти как настоящие, в дорогих гипюровых нарядах, иные даже с прозрачными вуальками на искусственных кудрях; меховые зайцы, тигры и лисы.... Рядом громоздились яркие коробки с конструкторами и лото.
   -Таюшка, выбирай подарок,- шепнула ей Анастасия Петровна.
   Тая задумалась, глаза у неё разбегались. И тут она увидела огромную корзину с разноцветными мячами. Вперевалку, подошла она к ней и решительно указала кривоватым пальчиком на огромный разноцветный мяч - глобус.
   -Деточка, а может ты хочешь куклу, или львёнка? - растерянно спросила Анастасия.
   -Да что с неё возьмёшь? Дура, одно слово,- проворчала Настёна, жестоко потеющая в нарядном трикотажном платье, и оттого недовольная.
   Конечно, Таисье купили мяч. А потом они пошли в парк есть мороженое, и кружиться на карусели.
  
   Поздним вечером Тая дремала в том же тряском автобусе на руках у Настёны. Она прижимала к себе огромный мяч. За окном висели крупные белые звёзды. Вербы и тополя у дороги были похожи на тёмных призраков. Анастасии деревья напоминали таинственных, завёрнутых в грубые плащи, друидов.
   А тем временем боги, осознавшие свою ошибку, принялись искать потерянную удачу, легкомысленную владычицу случая.
  
  
   4.
   С мячом Тайка не расставалась. И странное дело: этот игрушечный глобус был как заговорённый. За долгие годы не утонул он в ставке, не растоптало его тяжёлое коровье копыто, не проткнул алый гусиный клюв.
   Каждое утро , затемно, выходила Таисия из дому и брела, переваливаясь, по-утиному, к обрыву. Встречать восход. Она всегда глядела на небо, на меркнущие звёзды и розовеющие облака, и рассеянно подбрасывала свой мяч. Первые лучи падали на разноцветные Африку, Австралию и Америку, которых ей никогда не увидеть.
   И бродила она по селу весь день; останавливалась, вслушивалась в разговоры, не понимая.
   А вслед ей кричали неугомонные мальчишки:
   -Тюха! Тюха - Матюха пошла, пошкреблась утка!
   В школу её не взяли. Решительная Анастасия Петровна, однако, учила её читать и писать.
   Без особого успеха. Буквы у Таюшки выходили корявые, с неверным наклоном, но странным образом не расплывчатые,- они имели какую-то свою форму, свой закон. С возрастом она разговорилась и обнаружила недюжинную механическую память: строки стихов, цифры, услышанные где-то обрывки новостей выскакивали из неё в самое неожиданное время. Сидят, бывало, чай пьют, и вдруг Тая произносит отчётливо:
   Под голубыми небесами
   Великолепными коврами...
   Или
   Число Пи равняется...
   Или
   -А Фимка-то прыщавая, что за комбайнёра замуж вышла, мужа по пьянке зарубила. Ржавым топором.
   А ещё Тая пела. И от её сильного, прорезавшегося неожиданно голоса, отступал злобный ветер.
   Когда Тая подросла, устроили её на работу в коровник. И она выносила навоз, мурлыкая себе под нос о королеве красоты, жестоком короле Филиппе втором, интегралах и посевных работах.
   Однажды исчезла Настёна. Поехала в город, на рынок - и не вернулась к вечеру. Участковый сказал грубо:
   -Сдохла где-нить под забором ваша пьянь. Или сбежала, куда глаза глядят, от дефективного ребёнка.
  
   Лет десять жили они одни. А потом заболела Анастасия Петровна.
   -А что ж вы раньше - то не пришли? - спросили у неё суровые хирурги в онкологическом диспансере.
   Тайка добралась в город, тётку проведать, привезла с собой две огромных банки: в одной сало, в другой - мёд.
   Передача не понадобилась. Анастасия уже не могла есть.
   Тая сидела у кровати, держала почти невесомую бледную руку, смотрела на заострившиеся крылья носа.... И что-то говорило ей: всё. Уходит единственный человек.
   Охваченная безумной тоской, Тайка задрала широкую голову к немилосердным лампам дневного освещения и заголосила:
   -Нiч така зоряна...
   Анастасия легко сжала её огрубевшую ладонь. С соседних коек вытягивали шеи такие же безнадёжные полные. Над запахом мочи и смерти лилась песня о звёздах.
  
  
   5.
  
  
   Так вот уже почти тридцать лет бродит по деревне
   блаженная Тюха с ярким мячом. По выходным бродит, в такие дни работа у неё. Дом пришёл в запустение. Гуляет по нему злобный степной ветер, приходящий со стороны колдовских курганов. А боги оглядели уже весь мир в поисках владычицы удачи.
   Но скоро уже додумается кто-нибудь, что светлая Тюхе сидит в полуразрушенной холодной хате и катает по пустому столу изображение мира. Может быть, этим ежевечерним ритуалом и жива удача Земли?
  
   Как-то помню, попросила я Толика рассказать добрую сентиментальную историю.
   -Рассказать, не расскажу,- нахмурился он, - запишу и тебе подарю, ты только тетрадку мне принеси, чтоб я на эту чушь свою бумагу не переводил.
   Тетрадку я долго выбирала в Союзпечати, чтоб покрасивее. Вопрос был, какой рисунок на обложке предпочтительней: щенок в корзине, перевязанная лентой гитара или букет полевых цветов. Вкус у меня был тот ещё!
   Впрочем, я угадала. Или Толик угадал. Рассказ вполне моим тогдашним пристрастиям соотвествовал.
  
   0x01 graphic
     Несметная рать
     
     -Ну и что?
     -Как что?! Я тебя люблю дурака... Больше, чем люблю -..
     Он закапывал бычок в горшке под копьями алоэ.
     -Ну и?..
     Как это "ну"?..
     Разговор шёл по кругу, тупо и раздражающе, без малого минут сорок.
     
     А где-то горит восемь солнц, и по орбите, как по цирковой арене вечно ходят маленькие пони - синий, зелёный и золотистый. Они везут в старой тележке бессмертную любовь.
     Так начиналась сказка, которую ей рассказывал дед. Каждый день рассказывал, десять лет подряд... Пока не умер в одночасье..
     И что ни вечер на планете любви собирается два огромных войска. Одно - колючее, как листы кактуса, как шипы терновника...
     Другое - пронзительно светлое - горит так, что глаза болят...
     Скрещиваются шипы с лучами. Брызжут на землю травяные соки и осколки света.
     С последним лучом последнего солнца завершается бой...
     И любовь, предводительница слепящей армии, воскрешает погибших...Чтобы на следующий день всё повторилось сначала...
     -Вдохновительница, целительница, спасительница любовь,- с этими словами, произнесёнными тихим голосом, она засыпала десять лет...
     И ещё два года, после того, как деда не стало.
     -А что такое войско шипов? - спрашивала Майя деда
     -Разочарование,- коротко отвечал он,- и уходил, неплотно притворив за собой дверь. В щель тянулся с кухни терпкий, горький дым крепких сигарет.
     
     -Ну и что?
     Майе казалось, что против неё ополчились все шипы, колючки и копья мира... И ломаются под напором зелёного воинства хрупкие лучи.
     Не успела вырасти любовь - как её сломали.
     Майя вскочила, опрокинув чашку с приторным чаем на скатерть, прямо на постылые розы с шипами!.. Теперь нужно было подлететь к двери, высоко задрав подбородок, чтоб Илюха не увидел слёз...
     -Пусти меня!
     Он, криво ухмыльнувшись, отцепил от дверной ручки капюшон её курточки:
     -Ты заходи ещё, что ли...
     
     В эту ночь она долго не могла заснуть. Слёзы мешали. Родители перешёптывались за стенкой:
     -Переходный возраст. Первая любовь.
     -Хорошо, что не выпускной класс.
     -Образумится, пройдёт...
     Болонка топталась под дверью, шумно втягивая носом воздух: пыталась унюхать беспокойство. Потом угомонилась и она. Только часы отстукивали время, будто хотели напомнить:
     -И это пройдёт...
     А в глухой час собаки, когда скрылась за перистым облаком глядевшая в комнату розоватая луна, с полки спустилась старая тряпичная кукла
     Платье у куклы лоскутное, разноцветное, цыганское, и волосы цыганские - жёсткие, а глаза стеклянные..
     -Ну что? - спросила кукла, кривя пухлые губки,- так и будешь выть?.. А наказать его не хочешь?
     -А как? - заворожено спросила Майя... Ей было так обидно..
     что кроме этого тупого жжения, как от залитой йодом ссадины, ничего кажется в душе не осталось.
     Ни удивления. Ни очарования. Ни самой спасительницы-любви.
     -А я научу,- прошептала кукла, и глаза её ожили, блеснули..Или в них отразилась вновь показавшаяся на небе луна? Розовая луна, не кровавая...
     -Вот,- кукла приподняла подол лоскутной одёжки и вытянула огромную ржавую иглу... Такой бабушка пришивала пуговицы к овчиному полушубку.
     Возьмёшь листочек, нарисуешь его - как можешь, неважно, чтоб похож был..Потом напишешь рядышком всё, о чём он мог бы мечтать, - проткнёшь бумажку этой иглой, и зароешь поглубже в землю.
     Примет твою обиду чёрная земля, вспучится драконьим телом - и поглотит его будущее..Без остатка.
     -Может и помрёт он. Наверняка даже помрёт,- кукла пригладила юбку,- пойду я отдохну. Да и тебе поспать не мешало бы. Вон глаза красные..Помни же, сделаешь как я тебя учила - убьёшь любовь...Счастлива будешь.Всё, что должно было в его жизни случиться - тебе отойдёт...
     НА следующий день Майя взяла листик и долго рисовала на нём широкий Илюхин лоб да выпуклую упрямую складку рта и равнодушные глаза. Чего он хотел? Богатства? Не будет! Славы? Не будет!.. Любви?
     Сам виноват!..
     Но почему-то помедлила она, отложила рисунок. Всегда успеет.
     Руки бы чем-то занять. Ну хоть машинку загрузить. Майя решительно подошла к корзине с грязным бельём и потянула оттуда белую отцову рубашку с красовавшимся на кармашке кофейным пятном. Кофе не отстирывается почти. Тут пятно замельтешило, изобразило тонкогубый рот и жёлчно сказало:
     -А то, что ты собираешься сделать, вообще не отстирывается с души. Никаким пятновыводителем. К тебе Ночная ведьма в гости пришла - а ты её так и послушала.. Только она тебе не сказала того, что мелкими-мелкими буковками в примечании к этому заговору написано.. А написано там,- пятно откашлялось, отбросив на кафель пару кофейных крупинок,-
     написано там:
     -Убивая любовь, знай, что лишаешься её навсегда.
     -Она же сказала, всё , что ему предназначено - мне отойдёт?!
     -А кто тебе сказал, что у него в жизни любовь записана? - язвительно сощурилось пятно,-Ты лучше не дури, а вот что - каждый вечер бросай в эту корзину с бельём хотя бы одно светлое чувство, хоть осколочек. Увидишь -скоро у тебя соберётся огромное войско света...Ты только попробуй.
     Вам , наверное, странно, что Майя не удивилась, не испугалась.. У неё с детства были доверительные отношения с домашними вещами. Утюг подсказывал, если его забыли выключить. Чайник услужливо включался и начинал кипеть, как только она входила в дом. Оброненные ключи семенили следом по асфальту и отчаянно пищали..
     Так что Майя не удивилась. Совсем нет. Она только спросила:
     -О.К., если кукла - ночная ведьма - то кто ты?
     -Я?- пятно поколебалось секунду и ответило,- я - дух бельевой корзины. Называй меня так. В ангелов ты всё равно не веришь.
     Портрет Илюхи и иглу Майя спрятала в ящик, а вдруг пригодится?
     Куклу от греха подальше выкинула на помойку, хоть и жалко было... Но зачем ей Ночная ведьма?
     Лучики копились быстро...
     Как-то в субботу открыла Майя корзины - а оттуда поток света , точно ряд блистающих щитов. Несметная рать с планеты Вечной любви...
     -Всё равно, кого или что ты любишь,- шептал дух бельевой корзины,- ушла одна любовь, придёт взамен другая.
     Главное, помни:
     -Вдохновительница...целительница...Спасительница любовь.
     И её несметная рать.
  
  
   Демон мыльных пузырей
   Это - из рукописей. Были у Толика рассказы, которые он записывал в грязные общие тетрадки. Как-то раз я ему подарила аккуратную тетрадь, с котятами на обложке.
   -Теперь будешь писать в хорошей тетрадке,- сказала я Толику.
   -Меня раздражает белая бумага,- признался Толик, - и на листах в клетку я писать не могу. Только на жёлтых листках разлинованных или гладких.
  
   Вода тяжела, непрозрачна, темна...
   Если это оборвать здесь, может получится стихотворная строка
   И вторая завершится скучнейшей рифмой:
   Дна... сна... луна... весна... блесна... тесна... пьяна... юна...
  
   Ну, кто больше?
   Наша река степенна и непрозрачна, но воды её ни в коем случае нельзя назвать мутными. О, нет! Они раскрашены щедрой рукою в цвет мыльных пузырей и переливающихся радуг, тёмных радуг. Сгущённый до оттенка венозной крови красный; собранный в черноту зимней ночи, в которой случайно выключили звёзды, синий, и усталый, приглушённый, пыльный слегка - зелёный. Как там у них? Каждый охотник желает знать, где... О красном я сказал. Оранжевый. Оранжевый у нас плосковат, ему не хватает освещения, чтобы он по-настоящему заиграл. Вот густой жёлтый - да. Жёлтый вбирает оттенки масла, книжных страниц и темноватого дерева, из которого выдолблен спасательный челнок. Зелёный - птичка, было. Голубой - голубым, мертвенным, самым светлым и самым неприятным оттенком отсвечивает вылетающая из труб в воду неразобранная корреспонденция. Она ещё и нестерпимо воняет наспех выброшенными угрызениями совести. Я эти печали подвешиваю на крюки в первом архиве, чтобы выветрились. Первый архив у меня без крыши, - и такие там ветра гуляют! Почти торнадо.
   Синий было... А что фиолетового? Разве, что шерсть у Плуто. Префект пошутил и выкрасил животное несмываемым заклятием. Собаке, конечно, ни холодно ни жарко от этого, а вот гости пугаются. Особенно новенькие. Выходит из голубоватого мрака трёхголовый мастифф фиолетового цвета, и шафрановыми глазами блимает, и чёрную слюну роняет. Ну, вот зачем эти театральные эффекты?
   Сегодня день рано начался. Только я собрался позавтракать, как начал материться амулет срочной связи:
   -Мать твою за левое копыто, и через промежуточный хребет перетянуть! Блядуешь? Бухаешь? А по сопатке медной лопаткой?! Аааа, ты жрать собрался!! Ты на своё брюхо посмотри!!
   Растудыть твою по лесенке с двадцатого этажа, чтоб сто лет кости собирал!!!
   На мой взгляд, программа у аппаратика настроена скверно. Ругается витиевато и не по делу. Какой блядовать! Я тут живу, как в монастыре.
   А нужно, чтобы припечатал,- хрясь! - и тут же объяснил, что собственно от меня требуется.
   Ну, я свистнул Плуто, и пошли мы на обход. Что оказалось? Какой-то говнюк в третью трубу посадил суринамскую пипу.
   Из-за этого там затор. Вот-вот новые поступления загнивать начнут! Так мало того!
   У пип как раз сезон размножения. И пока эта треклятая амфибия в трубе сидела, у неё детёныши из спины повылупливались! Так теперь там полста тварей, в трубе!
   Я давай багром шуровать, вытаскивать. А корреспонденция вмест5е с водорослями и пипами на багор налипает, рвётся, портится... Плуто лает, пытается за амфибиями гонятся. Сплошное удовольствие.
   А тут ещё гости толпой на берегу собрались со своими мешками. Толкаются, веселятся, советы дают.
   И дух стоит - неимоверный!
   Полночи потом буду в вербеновой ванне отмокать, чтобы запах перебить.
   И какой-то умник с трехцветной бородищей собравшимся читает лекцию о способе размножения суринамских пип.
  
   К началу размножения кожа на спинке самки набухает; при помощи сильно выпячивающейся клоаки самка откладывает себе на спину 40-100 икринок, которые самец брюшком вдавливает ей в кожу. Вокруг каждой икринки образуется кожистая ячейка, сверху прикрытая крышечкой загустевшей слизи.
     Примерно через 80 дней уже прошедшие метаморфоз маленькие лягушки выскакивают, приподняв крышечки, из этих ячеек и начинают вести самостоятельную жизнь.
  
  
   И вот скажите на милость, на кой мне это сдалось?! Я, в конечном счете, архивариусом устраивался, а не сборщиком мусора.
   Наконец повычистили мы с Плуто из трубы лягушек, - и тут хлынуло!!
   То ли у них на Ближнем Востоке всеобщая затяжная депрессия началась по случаю сезона дождей; то ли новая война; то ли опять полное здание детей подорвали... Только хлынул оттуда - чернющий, смрадный, тяжёлый поток. Я до конца смены с этой корреспонденцией провозился. А потом ещё архивировать, просушивать, подшивать, опись составлять, в каталог вносить. И отчёт писать Префекту о причинах беспорядка на почтово-библиотечном посту. Ему бы моё утречко.
  
   А. (Дмитрий Пинхас) Легко ли убить человека? Когда мы с Федькой сидели в винограднике, за раскладным столиком, я ему задал этот вопрос.
   Федька впился крепкими жёлтоватыми зубами в кусок баранины:
   -Жёсткое мясо получилось. В следующий раз нужно будет утку брать.
   Он бросил кость караулившему у стола терьеру, и потянулся за водкой.
   -Пока лично человека не застрелишь в упор,- говорить об этом бесполезно.
   Так сказал мне в тот день Федька. И больше мы к этой теме не возвращались.
   Сегодня я стоял на посту, у будки. Чувствовал себя, как Тузик. Стерегу будку у разделительного забора, а за забором визгливые щенки шастают и тявкают:
   -Смерть оккупантам!
   После полудня они что-то разошлись. Полезли с булыжниками на стену. Размахивают зелёными флагами и орут. Нам по рации сказали: не трогайте придурков. И стоим со своими М16, смотрим, как они беснуются. Потом они наш флаг подожгли. И палёным потянуло. Мы всё стоим, наблюдаем.
  
   Нам говорят: не стрелять!
   Бежал он на меня молча, сжимая арматуру. Сосредоточенно бежал, только гравий под сандалиями поскрипывал. И в глазах у него - туман, кровавый. Тут я понимаю: добежит - конец мне. Потому что - вместо мозгов там уже татуировка: смерть врагу. И три восклицательных знака.
   И я выстрелил...
   И он осел на асфальт
   И грюкнул тупо, откатываясь в сторону, железный прут.
   И все заткнулись на мгновение.
   Потому что неожиданно.
   Через день я узнал, что ночью вот такие же герои напали на блокпост, и убили Федьку. Ему повезло куда меньше, чем мне.
   А потом со мной психолог долго говорил. Но мужик умный попался, научил.
   -Ты,- говорит,- завяжи свою боль в платочек, представь себе этот узелок, хорошо представь, какой он, а потом не поленись, съезди к морю, и выброси его в воду.
   А море в тот день штормило, и спасатели вывесили чёрный флаг, чтобы купальщики из глупого понта в воду не лезли.
   Стал я на волнорезе, и представил, как летит по дуге, задевая вырисовывающийся на горизонте контур военного катера, мой узелок.
   Плюх! Утонул.
   Я побрёл на пляж, сбросил на песок одежду, и пошёл купаться.
   -Осторожно смотри! - прокричали мне с вышки
   -Я хорошо плаваю,- отмахнулся я.
  
   Я почти не читаю их. Просто подкидываю на руке высушенный узелок. Уже по весу понятно, что там. И неправда, что тяжелее всего предательство. Смотря, какое предательство...
   Я держал в руках том, поглаживал мягкую драгоценную кожу переплёта, рассматривал экслибрисы и рисунки на полях. Книга Иуды Искариота была не самой тяжёлой из известных мне историй. К тому же к ней привязан полусдувшийся воздушный шарик - облегчитель. Существовало какое-то оправдание.
  
   А это всё - мелочи. Ссора. Бытовое убийство. Военное убийство. Измена. Мысли о самоубийстве. Просто беспричинная тоска, сброшенная с плеч в воду.
   Расфасовывать новые поступления я буду уже завтра.
   Вечером, едва я дотащился с Плуто до дому, проклиная свою лямку и мечтая о вербене, пришёл Вахус. Кто его, спрашивается, звал?
   Он стукнул в двери босой заскорузлой пяткой и ввалился, не дожидаясь ответа. Пыхтя, втащил в кухню бурдюк с вином и мешок с козьим сыром.
   -Я подумал, тебе скучно здесь с твоими книгами,- сказал Вахус,- к тому же они,- он мотнул головой в сторону постоялого двора, всё время гадят.
   -Даа, гости у меня не сахар. Я рассказал ему про сегодняшнюю пипу с выводком.
   Вахус хохотал, развязывая бурдюк, смеялся, выкладывая на деревянное блюдо сыр с маслинами, и всё ещё подхихикивал, нарезая кольцами помидоры.
   -Амфибия, говоришь...Ой...
  
   Вот я ругаю гостей, а ведь они наше единственное развлечение. Не будь их с их жалобами, склоками и глупыми шутками, мы бы зачахли от тоски. Вахусу, например, очень скучно в винной пещере, вот таскается ко мне на почтовую почитай каждый вечер.
   Со двора донёсся разъярённый рёв.
   Так я и думал, - Вахусову леопарду подсадили в ухо таракана. И стоят, смеются, наблюдая за мучениями бедного животного, садисты!
   Посмотрел бы я, как бы они подошли к зверю, обладай они безусловным телом, которое можно оцарапать, в которое можно вонзить клыки...
   А то после физической смерти все смелые.
   Ничего, сорок дней отгуляют,- а потом в путь, с мешками за спиной, пламенем палимы...
   На следующее утро я разгребал мусор и мешки у девятой - а. Девятка выносит прелую листву, ветки, каштаны, пакеты из-под солёных орешков, пивные бутылки и тоску севера, куда вот-вот нагрянет зима. Корреспонденция южных морей взрывная, концентрированная, яркая - но она и перемалывается быстро, и весит в итоге не так много. Пока несли узелок к воде, что-то солнце высушило, что-то бриз разгладил...
   А от продуктов девятой - а несёт русским романом, в котором фразы по полстраницы, и совесть тяжёлая, мрачная, вечно за спиной у писателя стоит.
   Они думают: если человек не страдает, он недочеловек. Как это там у них называется? Не "интеллигент"...
  
  
   Б.
   Сегодня присыпали песком первый лёд в переулочке между дворами. Я этот переулок называю простенком, потому что шириной он - ровно два шага между стеной хрущёвки и бывшей зубопротезной. Я здесь провела всю жизнь. Меня привезли из роддома в пушистом одеяле с намалёванными на нём красными белками в этот дом, в квартиру на третьем этаже. И с тех пор соседи не поменялись. Кроме тех, кто умер.
   Попала под троллейбус баба Муся
   Погиб в автокатастрофе Димка, в которого я была влюблена в шестом классе.
   Ну, и от старости многие...
   В этом самом доме ровно двадцать лет назад я написала
   Вы скажете, что были мы моложе в два раза, и в десяток раз смелей. Мы думали, что всё на свете сможем, и нам мигал весёлый Водолей. Вы скажете, что заросли дороги, которыми хотели мы пройти. Под взглядом тьмы, мучительной и строгой, мы просто сбились с верного пути. Вы скажете, что верили в удачу. Да, мы почти поймали звездный свет. Вы скажете об этом, чуть не плача, здесь, в этой комнате,- но через двадцать лет.
  
   И вот они двадцать лет прошуршали, прогулькали голубями на широком карнизе. Мне в апреле будет тридцать шесть...Ой, мамочки!
   Я поднимаю крышку старого проигрывателя, и дежурно чертыхаюсь, что нет денег на ДВД...
   Теперь достать из шкафа пластинку Хампердинка, вытянуть чёрный виниловый диск из целлофана, сдуть пыль с пожелтевшего конверта, и тихий голос запоёт:
   Your lips are warm, and yours are cold...
   У меня уже пять лет холодные губы, как у монахини.
   Нет, лучше Марисоль - расскажи мне о море, моряк...
   И музыка унесёт это невыносимое, не-вы-но-си-мо-е.
   Куда угодно. Хоть в Стикс. Хоть в Лету.
  
   Сегодня уходит с пункта большая партия гостей. Я с утра перетаскал в абонементный зал мешки на выдачу. Большинство были тяжёлыми в меру. Попадались свинцовые, а вот воздушных шаров не было. Никто не потерял радости. Хорошие воспоминания не выбрасывают.
   Хотя помню один случай. Приплыла к нам на очередной ладье старушка - божий одуванчик. Последние двадцать лет была сумасшедшей, сидела в закрытом учреждении, смотрела в стену. А по смерти очнулась, конечно. Посмотрел я в архиве её груз. И это оказалась крохотная сумочка от Диор с привязанным к ручке разноцветным букетом воздушных шаров...Очевидно, бабушка все свои камни при жизни перетаскала.
   Разложил я ноши, и приготовил дежурную фразу:
   -Мы не судим, мы только фиксируем и подсчитываем. Вот прибудете на место, там торговля может быть уместной.
   Я вру. Потому что для большинства из них никакого места не будет. А будет - бесконечная дорога по берегу обмеливающих рек, по краю зловонных болот, с грузом воспоминаний на спине. Некоторые пытаются особо острые угрызения совести, впивающиеся в хребет через грубую плащёвку заплечной торбы, скинуть дорогой. Угрызения приползают назад, по пути ожиревая и обрастая процентами.
   Итак, сегодня они уходят по этапу.
  
   _Щас пока глаза продерёт, а потом будет заниматься всяческой поебенью типа приготовления кофе,- незлобиво заворчал амулет,- а того не помнит, что у него завтра прибывает большая партия.
   "Арго" у тебя завтра останавливается, идиот, и сгружает всю нижнюю палубу.
   Про "Арго" я помнил прекрасно. Они заходили на мой пункт только два раза в году. Капитан первым спускался на берег, поскрипывая деревянной ногой, и к нему мчался Плуто. Пёс, обычно очень сдержанный, повизгивал и вилял хвостом.
   Я несколько раз спрашивал кэпа:
   -За что тебя пёс так любит?
   -Чувствует родственную душу,- передёргивал плечами капитан...
   А вслед за капитаном по трапу сходили гости, ошарашенные и почти счастливые. Они думали: будет сырая земля, узкий гроб, пиршество личинок и червей...Или чугунные котлы, или огненные пропасти и неблагообразные рожи чертей. А тут их встретил старый усталый чиновник и проводил в уютную гостиницу, и сказал:
   -Сорок дней вы отдыхаете, господа. А потом отправляетесь дальше.
   И у него спросили, дрогнувшим голосом:
   -В ад?
   И он сказал:
   -Кто вам только такую ерунду рассказывает! Нет никакой геенны огненной, слишком большие получились бы затраты... - и тростью сбил с башмака маленькую лягушку.
   А пока они спускались в полумрак осторожно, держась за руки, точно дети. Они боялись, что вот, один неверный шаг - и нога соскользнёт во мрак огненной пропасти.
   Я им ещё не рассказал, что огненных оврагов не бывает, их придумал какой-то шизофреник.
   Я отправил гостей на постоялый двор, а сам пошёл разбирать документы. В этой партии ничего интересного не оказалось. Все копии пойдут в обычный архив.
   Я аккуратно пишу код:
  
   Su 27654783
   f//ar - 0,345
  
   Что означает - самоубийство, порядковый номер такой-то. Женщина, художественная ценность собранного текста - минимальная.
   Следующий:
  
   Ac//water 27837465783564
   m/ar - 0,256
  
  
   Утонул мужик. А хорошо плавал, верно. Иначе бы не полез в штормящее море.
  
   Чистенькая столовая пока полупуста. Постояльцы только устроились в номерах, свыклись со свои новым состоянием, попробовали несколько раз пройти сквозь стену - не получилось. Поискали своё отражение в зеркале - и, конечно, упёрлись взглядом в знакомую физиономию. Один особо отчаянный экспериментатор хватанул ножом по пальцу - боли не почувствовал, кровь не пошла. А чего он ожидал?
   К вечеру гости проголодались, и начали потихоньку стекаться в залу.
   Алые завесы сгущали и без того плотный полумрак. Мне пришлось передвигаться почти наощупь, пока не появился смахивающий на Черномора карлик с белоснежной волочащейся по полу бородой. В каждой руке он нёс по канделябру. Желто-оранжевые свечи горели тёплым неровным огнём... И лица собравшихся казались шафрановыми, янтарными или бледно-золотистыми, в зависимости от естественного оттенка кожи.
   -Дорогие гости! - обратился к нам Черномор чуть надтреснутым стариковским тенорком,- дорогие гости, я займу на минуту ваше драгоценное внимание. Позвольте представиться - библиотекарь...
   Да-да, вам стоит называть меня именно так. Для всех будет проще, поверьте.
   -А книги в вашей библиотеке можно почитать, а то скучно! - выкрикнул кто-то петушиным голосом
   -Не только можно,- живо обернулся на голос библиотекарь,- нужно! Более того, одну книгу каждый из вас обязан будет взять с собой. В подарок. Но об этом мы поговорим позже. А пока - наслаждайтесь ужином.
   За столом рядом со мной оказался высокий парень с бледным несколько синюшным лицом.
   -Я утонул,- перехватил он мой любопытный взгляд,- судорога, не смог выплыть. Идиотизм, правда? А ты, верно, с балкона сиганула? - он уже заметил мой аккуратно склеенный, новенький скелет.
   Я кивнула.
   -Мы будем красное вино или белое? - спросил он.
  
   Каждый раз, когда я замечаю романы или полуроманы, возникающие между гостями моей точки, меня потрясает сюрреализм происходящего. Он берёт её за руку, которой нет, и она улыбается нарисованными в тёмном воздухе губами.
   Они здесь - и в их бывших домах завешивают плотной тканью зеркала, чтобы они, Боже упаси, не вернулись. Их вымарали из книги будней, и имена их перечеркнули траурными лентами на искусственных венках.
   Завтра кто-нибудь точно забредёт, любопытствуя, в библиотеку, и попросит книжечку.
   И я предложу ему -
   Последнюю свирель Пана
   Или
   Надежду Жиль де Реца
   Или
   Агонию Жанны.
   Нигде, о нигде в пошлом мире он не найдёт подобных книг!
   Отрывок найденный Дмитрием Пинхасом в библиотеке
   Простуженный город кашляет дымом. И - какого чёрта! - это последнее письмо, нацарапанное углем на газете тридцать девятого года. Оно могло бы стать эпиграфом к моим потерянным ботинкам. К заплатке на левом локте старого пиджака. К вещам, которые сложат аккуратной стопочкой, когда уже не будет меня. К фонарям, горящим над колонной... К толпе, превратившейся в полуживое существо.
   К последней тарелке гречневой каши. И к моей детской мечте стать больше, чем Тувим или Корчак... Я думал, я - Я... А оказалось, что это лишь крошечка пыли. Или пушинка на одуванчике. Тьфух - и нету... И не коса в руках у моей смерти. Ей достаточно ржавой иголки, воткнутой в широкий рукав немаркого балахона, перешитого из балдахина умершего от сифилиса короля великой некогда страны...
   Последнее: неба над рощей больше не будет. И запаха кожи, и вкуса тёплого хлеба.
   В этом - ужас...
   Ионеле Пинхас
  
  
   Они уходили, придавленные своими чувствами.
   А копии их книг о них оставались пылится в архиве.
   И, знаете, эти две души держались за руки...
   И она была ниже его на две головы.
   А он нёс две торбы, на правом плече и на левом, как крылья...
  
  
   А вот это - единственный Толиков рассказ, который он аккуратно перепечатал на машинке, под копирку, ещё в прежние времена, когда у него была квартира с холодильником и старым телевизором. Тогда Толик хотел стать писателем, - и он разослала своё первое творение по журналам и газетам. Собрал 145 отказов. Некоторые - в уничижительной форме. Даже в районный "Красноармеец" рассказик не взяли
   Из пены морской
    
   Позвольте представиться: Создатель.
    
     Бесплодный поиск - что убийственная судорога пловца, или приступ тропической лихорадки, вцепившейся в тебя до посинения костяшек на пальцах...Ой, какие хваткие пальчики у лихорадки!
   Почти как у трясучки искательства..фразы, которая одновременно сражает и обволакивает, если можно совместить молнию и пух..Завернуть вам грозу в тополиную вату? И все словари - к услугам твоим. Но точно экслибрис вверху каждой странички, на правом поле маячит крохотная радуга - косая усмешка бездарности. Я натыкаюсь на неё повсюду - и захлопываю Даля, поднявши лёгкое облачко вкусной пыли. Я отбрасываю в тот угол, что потемнее описи омонимов и диалектизмов. Всё же: позвольте представиться! Создатель.
   Лучшей фразы я не нашёл.
    
   1. Долго думал я о подчинении неуловимых сочетаний. Сплёвывал в пепельницу и старательно артикулировал: слово, сло-во. Ну оно же было в начале:  до деревянных суставов негнущихся сравнений; до фраз, вырезанных скрежещущими ножницами из канцелярской бумаги... Прокатились два о  - полнозвучное и отражённое - сл ово. Пришепётыванье первозданной тишины, полной гадов и просыпающихся вулканов: ссс. Лллл,-усилие толчка у губ; ты что, ворона, запеть пытаешься? Наконец ил,-дрогнуло, взмыло, опало волною в тяжёлый приступ Ввв... - и уже слабее, отбегая куда-то по орбитам, - Оооо.
    
      -- У нас как-то принято было рассказывать сны. И сны прижились в доме. Бабушкины обитали в жестяных банках с крупами.Бабушка сдвигала на кончик носа очки; тщательно, медленно просеивала гречку и рис, вытряхивая мелких жучков. Конечно, вместе с жучками высыпались сны. Они сердито шебуршали и просачивались под линолеум, чтобы ночью прокрасться в спальню; рассесться, точно стая ласточек на проводах, на больших металлических шарах старой кровати; дождаться, пока старушка тихонечко, устало засвистит носом - а тогда уж приподнять ей скальп ( складочки восковой кожи, ломкая белизна волос) и грезиться без помех. Бабушке снились простые вещи. Иногда они бунтовали: например, тряпка воображала себя привидением или шнур от пылесоса превращался в полоза,- но бабушке всегда удавалось их смирять.
     Мои сны были другими. Где они жили - не знаю. Приходили сквозь стены, аккуратно прорезав обои. Станет такой в изголовье, крохотный как пикси и важный, что византийская икона. На одной лапке благословение трепещет, лёгкое-лёгкое; на другой длани - чугунное проклятие покоится. Сны - благословение и проклятие - проклятое моё благословение!
    
   3. Всегда начиналось с пены. Плеснёт рыжеватое пузырчатое пятно за борта кофейной чашечки - и обернётся прибоем. Лизнёт шершавым языком песок у неведомого берега, поворотит с боку на бок подводные скалы - вот тебе и океан.  Потом дрогнет волна - и увидишь око. Око может быть только круглым и немного выпуклым, точно стекло лупы, не правда ли? Слово такое: о-ко. Око океана. Письменный стол во сне похож на студенистую тушу кальмара, опершегося на щупальцы, и колеблется на дрожащем боку великанское око,- наблюдает, сторожит..Хранит меня, что ли? Дозором комнату обводит.
     Всё начинается с пены. Выходят из грязного кружева слоги, словосоставляющие. Распевная капля гласного на камешке согласного...Я бреду вдоль прибоя и подбираю гальку слов, чтоб набить ею рот, как Демосфен,- и говорить..говорить..говорить! Солёной водой, замшелыми глыбами, жизнью самой говорить...
    
   4. Она - амфора. У неё плавные обводы Венеры и кожа цвета полупрозрачного мёда, та кожа, в которой мигом вязнет слабо трепыхающийся взгляд. Вся она - разные оттенки и консистенции мёда и масел. Оливковые глаза, гречишные брови, сливочная мягкость рта. Амфора древних мастеров... Ну какой же мудила забыл её на подоконнике воняющего помоями подъезда?! Такой дух от мусоропровода, что даже крепкий кошачий мускус не в силах его перебить.Где-то читал я, что подобные миазмы нависали над Флоренцией Ренессанса...
     На заплёванном подоконнике, подогнув под себя ноги в драных джинсах, сидела амфора.
   -Ты что -  здесь? - оторопел я.
   Амфора глянула безучастно:
   -Я..Так. Втыкаю. Ширнуться хочешь?..
   В глазах у неё жила та червоточинка, какая превращает унылую безупречность в подлинную красоту.
   Мир вонял разложением.
   Прибой выплюнул амфору с отбитым сердцем.
   Из пены морской встала она...
   С червями безумья в зрачках, с измочаленными венами..
   Приди, Киприда!
   Амфора.
   Я сделал для неё всё что мог. Она бросает на подоконнике шприцы и не прикасается к еде.
   В такие сосуды разливали, сцеживали по каплям драгоценное масло для светильников, чистое оливковое масло.
   И горела менора.
   Вставало чудо (или чудище?) из пены.
   Возможно, я придумал её. Даже наверняка.
   Она - амфора.
    
   5. -Видите ли,ээ, Адриан,- произведение, даже,кхм, мистическое и неомодернистское, с позволения сказать, предполагает сюжет. У вас - набор образов, пена.
    
   Выплеснувшееся лужицей на стол кофе. А кому какое дело, что в этой лужице - душа? Душа - микроскопична, амёба на вид..отчаянно сучит ложноножками, пытаясь вырваться... Ан нет. Короткопалая ухоженная рука, от усердия даже волоски на больших пальцах дыбом встали, старательно утромбовывает душу обратно в лужу
   -Вы подумайте хорошенько, эээ, как вас там, стоит ли вам заниматься литературой... Конечно, ваш искренний порыв.. Но это - (пренебрежительный жест),- набор хорошо причёсанных фраз.
    
   Из пены пришла ты, непрошеная,- в пену же изыди. Не ждали тебя, душенька.
    
    Над головой у него - чучела. Тоже душами обладали, пока не замариновали их,- и сойка, и фазан, и сова..
   И он, филин.
   Я поднимаюсь и прощаюсь.
   В последний момент в круглых глазницах что-то дрогнуло:
   -Вы всё же попробуйте переписать, и присылайте. Метафора - у вас...
     Ночью притащил  сон за крыло живого филина и усадил на спину столу-кальмару.. Филин царапал когтями желейную спину и ухал, ухал, ухал... так, что я проснулся и пошаркал на кухню зачерпнуть ильтрованной воды.
    
   6. Я кажется перестал понимать, не различаю границ: то ли жизнь моя свершается на самом деле, то ли всё происходящее - вечные битвы запаренных мыслей с забубенными фантазиями в области Вароллиева моста.. Приходит иллюзия, выныривает из прибоя, как разложенный на оттенки белый луч из призмы - и в ноги мне падает, задевши щупальца безучастного стола:
   -О, создатель!
   Почему создатель? Должно быть потому, что во снах своих я случайно сконструировал мир. Теперь этот мир сшивает плиты своих почв и шипит новорождёнными морями где-то за миллионом слоновьих складок пространства, в другом измерении. Между прочим, уже есть у этого мира своя амфора греха. Лилит или Пандора.
    
   7. Сколько же усилий порой приходится прикладывать, чтобы пена мысли превратилась в грубую материю решений! Вот. Это я почти афоризм отлил. Прозвенел он по извилинам своей чеканной формой - и отправился к Вароллиеву мосту, принять участие в нескончаемой схватке мыслкфигур и псевдообразов... Образы блюют и кровоточат; изрыгают ругательства и нечистоты; возникают и рассеиваются... В моём мире - репетиция Средневековья.
    
   8. У этого мира своя история. Его обитатели уже создали божеств, подлецов и героев. Всё это докладывают мне каждую ночь. Звучит горн, расступается стена - и, объятый пламенем неба, возникает посланник. Он подходит, волоча могучие крылья по плохо вымытому полу:
   -Вести из вашего мира, Создатель...
    
   Сегодня , в другом измерении...
   Я вот подумываю, не поискать ли мне дорогу туда.. В этом-то мире - а-а! - только рукой махнуть.
    
   9. Маринка окончательно подсела на винт. Бабушка в больнице с инфарктом. Рукопись ни... нигде не принимают. Эти снобы, верно, и не читают её! Между тем, существует мир, для которого я - Создатель... Он существует в моём пылающем воображении?
   Так почему бы мне не переселиться в собственный мозг?
    
   10. Снился поезд, электричка. Уходила от Трёх вокзалов куда-то к картофельным грядкам и яблочным деревцам. Колёса стучали нудно-нудно. Всё одно: тик-так, тик-так, тик-так...Ваше время скоро высыпется вон, милостивый государь..пожалуйте под откос. Я вслушался в бормотание поезда , и меня осенило. Мене, текел, ферес...мене-текел-ферес,- вот что стучали колёса.
     Где-то высоко, за сферами дождевых облаков, прогуливались рука об руку Даниил, Азраил и Илия.
   Пора Создателю к его миру. Мир заждался Автора...
    
   Обидней всего, если потом окажется, что мира нет или он скособочен безнадёжно, непоправимо.
    
   Электричка свистит; горн зовёт и стучат колёса:
   -Мене. Текел. Ферес
  
  
   А вот за этот рассказик, который Толик тоже попробовал отправить в местные газеты, его заперли ненадолго в психушку, для острастки.
  
   Идолище Грядёт
  
  
   Собиралось, грохотало весенними грозами, кричало совами - и вот на заре кресеня (июня по ромейскому календарю) - грянуло! Первой, конечно, поднялась Чёрная слобода. Что понятно - их больше всего мучили недоимками. А собиралась буря, по чести сказать, года два, с той поры как зловредный боярин Морозов, царский воспитатель со своими присными удумал новую подать на соль. Подать они, правду сказать, через год отменили, а недоимки-то остались...
   И вот ехал государь Алексей Михайлович с богомолья из Троицо-Сергиева монастыря. На Сретенке налетели слободские, схватили под уздцы царского жеребца, и подали государю челобитную. Так мол и так, душат нас надёжа - государь, податями да недоимками. Просим созвать Земский собор, да приструнить бояр. Государь, однако, челобитную не принял, и велел стрельцам смердов разогнать. Слободские стерпели, а назавтра снова отправились с челобитной к царю, в Кремль. Тут уж вышли на крыльцо бояре, и патриарх показался.
   -Уймитесь,- говорят,- разойдитесь по домам.
   А толпа ни в какую - хотим видеть царя!
   Бояре челобитную разорвали, и клочками в жалобщиков кинули.
   А что было дальше - написано во всех книгах по истории. Взбаламутил народ стрельцов, ворвался в Кремль. Начался Соляной бунт. Только никто вам не скажет, что на самом деле ворвалось в Кремль в 1648 году, в июне. Мало кто знал об этом. А кто знал, тех передушили в тёмных подворотнях, чтоб лишнего не болтали и не пугали народ. Юродивые знали. Но они ведь говорят непонятно, больше лают и квакают, воют да рычат, чем словами изъясняются. И потом - юродивые это и затеяли. Нет, не так: те, кто это затеял, рядились в юродивых.
   Бродили они по Москве с колокольчиками и толковали сумбурно о явлении идолища со стороны Кукуй слободы. А почему со стороны Кукуя? А чтоб народ запутать. Потом - всегда проще поверить в колдунов, алхимиков немчинов, чем в древних страшных волхвов. А чудище тем временем сползалось в стольный град. По одной дороге мизинчик бредёт толпой слепцов, по другой - желудок тянется голодным обозом в сотню телег. Ухало, урчало, громыхало - да только все принимали это за звуки далёких гроз.
   У Федьки - одноногого, который ошивался у Лоскутного ряда, была дудка. Каждый день он на этой дудке песни наигрывал. А девки его за это прикармливали, и бражкой поили. Был Федька вроде собаки. Спал у калиток, ползал в пыли, хватал куски из рук, рычал на незнакомых, девок за задницы хватал. Вот всем кобель неразумный, только с дудкой.
   И вот как-то утром пришли к Федькиному месту два чужих, по виду - калики. Оно вроде и нищие - только слишком высоко голову держали, и нет - нет, сверкнут глазищами, куда как не смиренными, чёрными и жуткими. Федьке даже показалось, что зрачки у одного вертикальные - точно у кошки либо у демона, и цвета - красного.
   -Свят, свят, с нами крестная сила - бормочет Федька.
   -Да ты погоди пужаться,- говорят ему странники,- мы тебе худого не сделаем.
   А один другого локтем толкает и шипит:
   -Как, пойдёт для связок?
   -Да пойдёт. Кричит, на дудке пищит, рычит. Вполне себе часть голоса. Лучшего и не надо,- отвечает ему второй.
   Тут вынули калики из котомки сухую лепёшку, и говорят Федьке
   -Откушай от нашего хлеба, не побрезгуй.
   -Чего ж,- говорит Федька,- и тянется за лепёшкой...
   Откусил он от лепёшки, - и заскакало у него перед глазами, будто бесы пляшут. Отец Федьке рассказывал: ежели поднимаешь голову, и видишь блики перед глазами вертятся, - помирать тебе скоро. Это Боженька ангелов посылает, чтоб они о твоей грешной душе позаботились, и ангелы крылышками трепещут...
   -Отравили, нехристи! - взвыл Федька.
   Тут рот ему тряпицей зажали - и ничего он не помнил боле.
   Очнулся - стоит в огромной толпе в непонятном месте - пустырь не пустырь. Холмы вокруг громоздятся покатые, песок лежит.
   -Ну всё,- думает Федька,- унесли меня демоны за три моря, и тут продадут басурманам в рабства. А те меня на кол посадят, потому как куда я хожусь, одноногий?!
   И взвыл Федька голосом звериным.
   Другие в толпе тоже бьются, орут, по земле катаются, точно бесноватые.
   А тут выходят на холмик перед народом два давешних калики. И тот, что справа - как свистнет!
   -Тихо,- кричит,- олухи! - вам честь великая оказана, а вы воете, аки бестии!
   И долго потом он говорил, только Федька не слушал, уши заложило...
   А потом случилось страшное - отняли у него родное одноногое тело, бросили на песок как ненужную тряпицу
   -Потом за ним вернёшься,- говорят,- и превратили Федьку в тонкую - тонкую полосочку - связочку, которая только и может, что дёргаться и верещать, и пищать, и выть, и орать, и рычать на тысячу голосов.
   А человечья шкура осталась на песке валяться, свёрнутая аккуратно, и дудка рядом.
   Только Федька уже не понимал, что случилось. Он мог только орать. А большего от него и не требовалось.
   Если бы думный дьяк Назарий Босой был образованным человеком, он бы решил, что у него галлюцинация. Или он видит мираж. Колышущаяся перед Красным крыльцом толпа, в которой мелькали зипуны слобожан, непокрытые головы босоты и алые стрелецкие шапки, вдруг взвыла, свернулась в клубок, зарычала - и через мгновение стоял перед крыльцом демон с терем вышиною. Было у чудища две головы - одна драконья, пламенем пышущая, другая птичья, точь в точь, как у дятла, с огромным жёлтым клювом. Двенадцать рук сжимали дубины да аркебузы, и до колен почти болталась огромная елда. Чудовище взревело, взвизгнуло, гикнуло по-молодецки,- и двинулось в царские покои.
   -Идолище грядёт! - заорал не своим голосом дьяк,- поганище! Конец света!
  
   В салоне царил полумрак. Гимназисты взволнованно перешёптывались.
   -Тише, тише, господа! - одёрнула их Сонечка,- если мы станем шуметь, ничего не выйдет. Ни один дух не явится.
   -Ну-с, и кого мы будем вызывать сегодня? - с долью ехидства в голосе поинтересовался Митя
   -Ивана Грозного! - предложил кто-то из гимназистов.
   -Вольтера!
   -Наполеона!
   -Моисея!
   -Пушкина!
   -Синюю бороду!
   -Вещего Олега!
   Посыпалось со всех сторон.
   -Господа, ну что вы в самом деле. Не верите, незачем было и приходить, - расстроилась Сонечка.
   -Господа, у меня предложение! - воскликнул Митенька,- давайте просто вызовем духа,- кто придёт, тот и придёт.
   Они чинно расселись вокруг стола, взялись за руки.
   Сонечка, взявшая на себя роль медиума, произнесла дрожащим голосом:
   -Дух, появись! Отзовитесь, если есть здесь кто...
   -Есть... есть... есть - внезапно зазвучало от стен, и задребезжали рюмки в старом буфете.
   -Господа, нас кто-то разыгрывает! - вскричал Митенька, - и испуганно смолк, когда когтистая лапа потрепала его по голове.
   -Не бойтесь, дети,- вздохнуло от буфета,- не сейчас уже, но скоро, ох скоро. Идолище грядёт.
  
   "Вернувшийся из дозора красноармеец Чорвань рассказывал (зачёркнуто) распространял по расположению части доблестной Красной Армии безответственные слухи о якобы встреченном им в степи чудовище.
   (далее записано со слов красноармейца Чорваня)
  
   Выехали мы с Пашкой, с красноармейцем Тютбюнниковым, в степь. И хорошо так утром, знаете, товарищ комиссар, птички поют. Вдруг смотрим - из-за курганов тянутся какие-то повозки с народом. Ну, неизвестно - может это люди мирные, а может какой-нибудь батька Архангел, сто чортей ему в пельку, извините, товарищ комиссар. Я Пашке, то есть красноармейцу Тютбюнникову, говорю:
   -Сховаемся за курганом, поглядим, что за люди, и что они делать будут.
   Спрятались мы и ждём. И такое дело, товарищ комиссар, слышали мы эти телеги, и видели их. И они нас должны были видеть. Ну, мы уж держим ружья на изготовку, на всякий случай. А телеги скрипят, и ровно так скрипят, будто не ближе они, не дальше, а на одном месте раскачиваются.
   Тут мне уже любопытно стало, выглянул я из-за кургана. И не вижу никаких телег! Вот вам крест!
   Звиняйте, товарищ комиссар!
   Я Пашку толкаю:
   -Телеги видел?
   -Ну? - говорит мне Пашка
   -Слышал?
   -Тю, ты что дурной? Вместе ж видали!
   -А теперь, друже, высунься и поглянь, где эти бисовы повозки!
   -Да вон же они, тащатся! - кричит Пашка, - или ты ослеп!
   И вдруг как заорёт:
   -Петро, ты глянь, что деется!
   Смотрим: повозки эти на наших, товарищ комиссар, глазах сбиваются в ком, а потом начинает этот ком обрастать чешуёй, ногами и головами. И стоит на месте полного обоза народу один громадный трёхголовый змей!
   Шипит, огнём пышет, крыльями шелестит. Увидел нас - взревел, и разбегается перед тем, как тушу свою в воздух поднять. А он же, товарищ комиссар, тяжёлый, и долго ему разбегаться...
   Короче мы с Пашкой, с красноармейцем Тюбюнниковым дали дёру оттуда, звиняйте, товарищ комиссар.
   А что я потом ребятам рассказывал - понимаю ошибка, несознательность.
  
   "Очевидно, красноармейцы Чорвань и Тюбюнников выпили перед дозором самогону, что было мной неоднократно строжайше запрещено".
  
   В среду Жеку с Антоном выкинули с Физики. Конечно, пиво под партой - это перебор. Неудивительно, что Фафа взбесилась и визжала:
   -Двадцать четыре часа в сутки, почему именно на моём уроке надо безобразничать?!
   -Так двенадцать часов мы спим. Родителей нам жалко доводить, и что остаётся? - резонно возразил Антон
   А Жека заржал.
   Они стояли под козырьком крыши, где их не было видно, и курили.
   -Как ты думаешь,- спросил Жека,- оборотни бывают?
   -Да хрен их знает,- сплюнул Антон,- говорят, есть такие умельцы, которым надо только через воткнутый в землю нож перекинуться - и готово, волк! Только на самом деле всё это сказки. Есть такая болезнь..
   -Парни,- окликнул их невзрачный бомжик, притащившийся на школьный двор с городской свалки,- парни, остограммиться не хотите?
   Бомжик поболтал в воздухе бутылкой с подозрительной жидкостью.
   -Чтоб травануться,- мрачно глянул Антон,- хиляй себе дядя, мимо, не кашляй.
   -Не хотите как хотите,- пожал плечами бомж, сами потом жалеть станете, только поздно будет.
   Старик шёл по свалке, пиная попадающийся под ноги мусор, и бормотал:
   -Идолище грядёт, великое идолище...
   От кучи сваленных в беспорядке коробок отделилась длинная тень:
   -Как дела?
   -Будет лучше,- ответил нахватавшийся современных выражений волхв.
   Дальше они шли, приобнявшись, правое полушарие и левое.
   У них не было никаких сомнений, что и в этот раз удастся собрать тело воплощения/
  
  
  
  
   Синяя газель
   А этот рассказик я когда-то написала в подражание историям от Толика.
     
     
     Борщ на мозговой косточке! Бывавшие в Малороссии, а особенно родившиеся там, помните вы, что это такое? Не свекольный, а густо-красный с плавающими на поверхности вязкими пятнышками жира и солидным куском варёного мяса, сдобренный чесноком украинский борщ... По секрету скажу: даже самый душистый и наваристый чолнт не может заменить мне этого борща. Даже чолнт, который творил (другого слова и не подберёшь!) мой знакомый Хаим - не сравнится с этим борщом. Это другое искусство.
     А Хаим стоит, бывало, над казаном, склонившись так низко, что запотевают стёклышки очков, помешивает огромной деревянной ложкой густое варево и приговаривает:
     -Чолнт - это что? Это - часть радости жизни. А если человек радуется жизни - любые шейдим (черти) от него шарахаются. Но я отвлеклась О Хаиме - позже.
     А уж каков борщ у тёти Фени, жены моего дядьки! Пальчики не то, что оближешь - как бы не проглотить! А к этому борщу ставит она на стол графин сливовой наливки, тёмной, густой, кисловатой, разливающейся в горле тёплым комком.
     Я уже третий час сидела у дядьки Миши, прихлёбывала наливку, курила его замечательный душистый самосад и говорила за жизнь.
     Дядька мой служит участковым в деревне Меловое. Мужик он невредный и по-житейски мудрый, но дремуче необразованный. И, что особенно плохо, внимательнейшим образом изучает жёлтую прессу. А там ведь теперь какой только безответственной ерунды о ликантропии, уфологии, вампиризме и духовидстве не понаписывают! Уж сколько раз твердила я дяде Мише: не верь ты всякой чуши! Нет - читает. Общую тетрадь завёл, делает записи ученическими почерком, с мелкими орфографическими ошибками, конспектирует
     -Мало ли,- говорит, - что по работе пригодится. Оно ведь всякое в жизни бывает. А тут у меня прописано на всякий пожарный, что с вампиром делать, что с вовкулаком ежели, не приведи Бог, заведётся такой в округе.
     Ну, посидели мы, поговорили о политике. Часов в одиннадцать, ближе к ночи, собираюсь я в город возвращаться. Тут вдруг дядя Миша на дыбы:
     _Оставайся ночевать - и точка! Нечего ночью мотаться по дорогам. Да и нечисто у нас на повороте у курганов!
     Вот не помяни он нечисть, я бы и осталась. А так - упёрлась:
     -Поеду!
     Спорили мы спорили, в конечном счёте плюнул дядя Миша .
     -Ладно, езжай, малахольная! Только осторожней дорогой, берегись синей газели. У нас, не про тебя сказано, уже пятеро ночных ездоков насмерть разбились, а трое еле ушли. Выруливает в ночи из-за поворота синяя газель, и прямо в лоб тебе прёт. Столкнёт с дороги - и пропадёт, как не было её.
     -Ты, дядь Миш, не переживай.Я человек почти неверующий, и уж точно несуеверный. А к таким нечисть не цепляется, ей неинтересно. Кроме того, я люблю жизнь. А от того, кто жизнь любит, бесы разбегаются.
     -Ну-ну,- хмурится дядька,- ну-ну.
     
     Еду по ночной дороге - окна открыла, ветерок степной впускаю в машину, слушаю блюз.
     Тут - фары в лицо! Вырулил из-за поворота какой-то осёл, не иначе как пьяный - и прямо на меня едет! Едва я успела увернуться. И как назло,- ехал этот придурок на синей газели. Тут мне дядькины слова и вспомнились. Еду дальше, а сзади из тумана кто-то фарами мигает, остановись мол.
     -Ещё чего! - думаю.
     Сзади уже нервничать начинают, сигналят, поворотниками мерцают. И всё та же чёртова газель, которая вроде в другую сторону пять минут назад проехала!
     Тут мне уже совсем нехорошо становится. Я - по газам! И думаю: доеду, позвоню дядьке, выругаю, чтобы чушь всякую к ночи не рассказывал. А то после его болтовни и впрямь чертовщина на дороге мерещится.
     Выскакиваю за следующий поворот - и преграждает мне путь машина, синяя газель. Стоит около неё женщина, и видно, что одна. Ну, не сбивать же мне человека из-за того, что дядька чушь несёт, а у меня нервы шалят! Остановилась, вышла из машины.
     -В чём дело? - спрашиваю
     -Да вот - говорит женщина, машина заглохла, и ни с места.
     -Я бы вам помогла с удовольствием, но троса у меня в багажнике нет, извините,- а сама присматриваюсь к незнакомке. Будь я мужчиной, влюбилась бы , верно, с первого взгляда. Стояла передо мной женщина красоты редкой и странной: смуглая, синеглазая, волосы в какую-то затейливую причёску собраны и длинными шпильками сколоты. И что характерно, росточка крошечного. Да вот ещё что: пахло от неё какими-то резкими сладковатыми духами, чем-то напоминает персик, нет, скорее пачули или пассифлору.
     -Я здесь машину оставлю,- говорит красавица, вы меня только, будьте добры, до райцентра подбросьте, а то места здесь глухие, страшно.
     -Ладно - говорю, - садитесь.
     Села она в мою ниву, поехали. А мне неуютно как-то в её присутствии, будто иголкой по спине ведут, и глаза у неё странные, блестят в тумане, зрачок почти вертикальный, точно кошачий. Едем, музыку слушаем. Я Армстронга поставила. Он меня всегда успокаивает.
     А попутчица моя сидит тихонько, только глазами сверкает, и посматривает на хамсу, на лобовом стекле болтающуюся. И говорит:
     -Вы меня простите, пожалуйста, уж очень мне ваш талисманчик глянулся. Вы бы не согласились его обменять вот на эту вещь? - и вытаскивает из сумочки поразительной красоты браслет - широкая лента тёмного серебра, на ней переплетены змеи, алыми рубиновыми глазками мерцающие, а меж змей ещё рысьи и волчьи головы изумрудными очами блестят. Протянула я руку, рассмотреть браслет, - а он холодный, будто кусок льда, и тяжёлый. Знаете, есть такое ощущение: не моя вещь. Хоть и красивая, и старинная,- а не моя и всё тут, недобрая. А хамса, чтоб вам было понятна, - моя. Больше того, подарок.
     
     Жил когда-то в Иерусалиме, на Меа Шаарим, извилистой тёмной улочке ста ворот, человек, отказавшийся быть равом большого хасидского двора, хотя и был он старшим сыном ребе. Как звали его, неважно. Допустим, Хаим. Каждый шабат, как только выходили на небо крупные белые звёзды, я надевала кремовое выходное платье, розовую шляпку, и шла через полгорода, пешком, к Хаиму, изливать свою ностальгию и тоску от неудачного замужества. Хаим, Хаим... Был он мудрецом, книжником и великим кулинаром. Никто лучше него не готовил штрудель, форшмак и тефтели, никто лучше не запекал рыбу с овощами, никто не пёк такие халы. Каждую пятницу, на закате, Хаим зажигал на окне своего маленького домика свечи. Жил он один, окружённый книгами, молитвенниками и старой посудой. В шабат звал гостей на вечернюю трапезу. Меня он подкупил ещё и тем, что, наслушавшись моего : ах, Булгаков, ах, Тютчев! - раздобыл где-то ивритские переводы; читал внимательно, словно достойные уважения комментарии к Танаху или Талмуду, подчёркивал непонятные места, и каждый шабат приступал ко мне со вкрадчивыми, въедливыми вопросами. И показывал в мудрых еврейских книгах места, которые звучали для меня сладким, долгим эхом любимого Тютчева. Но главное: Хаим умел слушать, лучше любого психоаналитика. Он внимательно смотрел на тебя из-под старых очков в проволочной оправе, кивал штраймелем, который, видно, снимал только на ночь, и ничему не удивлялся. А когда ты замолкал, утомлённый собственной болтовнёй, произносил два - три предложения, которые часто были почти чудом, долгожданным ключом... Хаим когда-то подарил мне эту хамсу, и сказал:
     -Представь себе, это лекарство от грусти.
     Действительно, помогало.
     
     
     И вот теперь мне предлагали её обменять.
     -Нет. - Я твёрдо отвела руку, протягивающую мне браслет.
     
     Глаза женщины сузились, полыхнули. Из-под очертаний прекрасного лица вдруг скользнуло что-то страшное и чужое этому миру.
     -А откуда и куда ты едешь, голуба? - спросила она вдруг тихим свистящим голосом
     В машине - хрип заевшего вдруг магнитофона, потом - тишина. И нарастающий, навязчивый сладковатый запах. И холодный ветер за стеклом. И лицо попутчицы, преображающееся в череп со впалыми глазницами.
     Я
     посмотрела на кусок звёздного неба, который ещё не успел заволочь туман, и тихо сказала:
     -Еду от любимых людей - к любимым людям.
     
     Она отвернулась. После долгого молчания сказала:
     -Высадите меня здесь, у курганов. Дальше я пешком.
     
     Женская фигурка, дрожащая на пронизывающем степном ветру, таяла в темноте. Где-то ухнула и сразу смолкла птица. А в машине, прокашлявшись, запел Армстронг. Конечно, о любви.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  



  
  
  
  
  
  
  
  
     
     
     
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"