Десятого июля в Одессе светает рано, ещё нет пяти утра. Первый луч солнца скользит от Приморского бульвара по зелёным шапкам платанов и акаций Пушкинской улицы вдоль старорежимных особняков, пересекая сбегающие к морю справа налево улицы: знаменитую Дерибасовскую, улицу Жуковского, куда меня водили в детский сад, и, наконец, достигает перекрёстка с улицей Бебеля, на которой мы поселились перед войной в доме номер двенадцать.
Пока Одессе не был знаком вой сирен воздушной тревоги, я никогда не просыпался с рассветом, - временем самых крепких и завораживающих снов! Но к этому утру тысяча девятьсот сорок первого года, в свои шесть с половиной лет, я уже успел приобрести опыт круглосуточных рывков с нашего четвёртого этажа во двор, в подвальное бомбоубежище. Там, в тусклоосвещаемом скучном подземельи, дети досыпали недобранное, а взрослые, главным образом, женщины и старики, бессонно вслушивались в хлопки разрывов зенитных снарядов и ждали сигнала отбоя.
И вот - начало рассвета, налёта нет, тишина, очень хочется спать, а тут: -Сыночек, проснись!" С трудом разлепляю веки. Надо мной, словно кристаллизуясь из бледного рассветного воздуха, склонилась мама. Глаза её подозрительно блестят. Нет, это не сон.
-Вставай, мы эвакуируемся, нас ждёт поезд". Я уже знаю о чём идёт речь. Многие наши знакомые - женщины, мальчики и девочки - исчезли из поля
моего зрения, растворились в степных и морских просторах, за которыми располагалась таинственная эвакуация.
Мама терпеливо и сочуственно помогает мне одеться. Напротив меня - сестрёнка, ей почти полтора годика отроду. Она уже одета, озабоченно морщит лобик и молча просится на ручки... Помню как мы вскарабкались в полутёмный товарный вагон, теплушку, оборудованную двухярусными нарами, Наши места - наверху, возле маленького окошка.
Было объявлено, что поезд пойдёт до Сталинграда, который считался глубоким и надёжным тылом.
Папа нас провожал. Он оставался в Одессе как ответственный работник радиокомитета. Папa был спокоен и успокаивал маму: мол, расстаёмся ненадолго. Вообще, уныния и паники среди отъезжающих не
наблюдалось, слышались оптимистические возгласы: -Скоро вернёмся, мы
даже тёплых вещей не взяли, к осени будем дома... Последний прогноз,
кажется, был высказан мамой. Через несколько минут ей предстояло стать одинокой женщиной с двумя малолетними детьми.
Правда, не совсем одинокой. Вместе с нами отправлялась в путь сестра папы Роза. Ей за сорок, она никогда не была замужем и много лет работала рабочей на конфетной фабрике. Сухая, подвижная и преданная родственникам тётя Роза относилась к типу людей, внешне лишённых возраста. Ей всегда было где-то около сорока. Кроме Розы у папы было ещё две замужних сестры: Соня Орлович и Лиза Столяр, каждая имела по сыну. Обе сестры пока оставались в Одессе.
Несколько слов о моих родителях. Мама - довольно полная (по одесским меркам - "то, шо надо") двадцатидевятилетняя кареглазая женщина, по паспорту - Белла Хаскелевна (в советском "просторечии" Ефимовна) Пох. Перед эвакуацией работала научным сотрудником Одесского музея русского и украинского искусств. Папа - среднего роста, не толстый, не худой, чуть лысеющий со лба, тридцатичетырёхлетний, голубоглазый (и сестра в него, а я цветом глаз пошёл в маму). Официально папа - Лазарь Яковлевич Райзман, для друзей и близких - просто Лёня. На момент нашего отъезда папа работал ответственным редактором "Последних известий" и заместителем председателя Одесского радиокомитета. Предлагаемые вниманию читателей воспоминания включают записи, сделанные мамой, и письма родителей военных лет. Поэтому и папа, и мама являются полноправными соавторами настоящих записок.
Глава 1. ДОРОГА
ОТ ОДЕССЫ ДО АРМАВИРА
Эшелон двигался на восток, останавливаясь буквально через каждые пять километров. В нашу теплушку вместилось полсотни пассажиров. Было жарко. На частых стоянках люди выбирались наружу, торопливо вдыхали душистый степной воздух и всматривались из-под ладоней в восточный край неба. Однажды мама узнала в седоголовом человеке, одиноко стоявшем на краю насыпи, Пётра Столярского, профессора Одесской консерватории. Мама показала его мне и объяснила, что у Столярского учились Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах и другие знаменитые музыканты.
На третий день пути за дверьми нашего состава проползла станция Березовка, до которой в мирное время добирались пригородным поездом за четыре часа. Начались воздушные тревоги, сопровождаемые зловещими гудками тормозящих паровозов. Многие женщины в страхе выскакивали из вагонов и, прижав к себе детей, бежали в пшеницу, кусты и под редкие в степи деревья. Мама оставалась в вагоне, как наседка, подбирала детей под себя и молча лежала на нарах, готовая к любому исходу. -Если попадём под бомбу, - думала она. - То уж все вместе". И всё долгое время нашего пути мама старалась не отходить от нас ни на шаг. А тётя Роза бегала за кипятком, покупала на станциях еду и для нас, и для
беспомощных старух и стариков. Её помощь и поддержка были неоценимы..
Поезд останавливался всё чаще, иногда он сутками стоял посреди степи. Рядом не было ни воды, ни уборных, отходить далеко от эшелона было опасно, в любую минуту он мог тронуться с места.
В пути нас нагоняли другие, так же медленно продвигавшеся составы с беженцами. Встречались отставшие от своих эшелонов матери, потерявшие детей, и дети, потерянные матерями. Бродили по путям "безпоездные" дедушки и бабушки. Они протягивали руки за подаянием. Нагнали эшелон с беженцами из бессарабского города Бельцы. Эти люди, захваченные врасплох, бежали в чём были, без верхней одежды, еды и питья. Они несли на руках голодных детей. Мама отдала им всё, что могла. Однажды поезд остановился на какой-то станции, где были краны с водой и туалет. Люди мылись, мыли детей, стирали пелёнки. Мама встретила у этих источников цивилизации одесских друзей и знакомых из других теплушек нашего состава. Договаривались держаться вместе...
Наступила седьмая ночь эвакуации, поезд приближался к Запорожью. Немцы бомбили город и окрестности. Паровозы непрерывно гудели, вокруг горели дома, было светло от пожаров и осветительных ракет. Люди из вагонов убегали в степь, многие попали под бомбы и не вернулись. Мама оставалась на вагонных нарах, прижав сестру и меня к себе. Мы заболели. У сестрёнки был коклюш, она заходилась в кашле. Я молча температурил. Во время воздушной тревоги теплушка пустела, дышать становилось легче. Надышавшись чистого воздуха, мы уснули и.проспали всю эту бомбёжку.
Когда проснулись, солнце стояло высоко, в природе было тихо, но зато шумели пассажиры. Оказалось, перед отправлением состава, когда люди спали, последние четыре вагона, включая наш, были отцеплены, и состав укатил, оставив около двух сотен беженцев на огромной абсолютно безлюдной станции. Вдали, кроме разрушенных бомбами зданий,ничего вселяющего надежду не наблюдалось
А ведь рано или поздно здесь могут появиться немецкие танки. Решили ловить проходящие поезда и упрашивать машинистов прицепить и увезти подальше от войны наши беспризорные теплушки. Однако в этот день и в последовавшую за ним ночь ни одного паровоза или поезда так и не дождались. Наступил новый день, и опять - те же зловещие
пустота и безмолвие.
Наконец, ближе к вечеру послышался гудок паровоза, он тянул за собой состав, гружёный громоздким оборудованием. Машинист остановил поезд, к паровозу подбежали люди из наших вагонов. После недолгих переговоров теплушки начали прицеплять к эшелону. Оказалось, что все дороги уже в руках немцев и больше ждать помощи неоткуда... С новым поездом покатили быстрее, чем в начале пути. Проехали Донбасс, вот и Украина уже позади, миновали Ростов-на-Дону, поезд идёт по Северному Кавказу. Вокруг горы, леса, реки, война где-то далеко.
Хорошо, когда просторы родины огромны! Год выдался урожайным, сады ломятся от плодов. А состав мчится всё быстрее и быстрее. Яблони, домики, заборчики, мостики через речушки, да и сами речки и канавы, как бы перегоняя друг друга, стремглав бегут на запад. Куда они, там же немцы! А мы катим почти без остановок, продукты на исходе, купить их на станциях люди не успевают, выпита вся вода, у многих понос, у стариков даже кровавый.
АРМАВИР
Наконец, когда состав остановился на станции Армавир, единогласно решили остаться здесь до лучших времён. Выгрузились почти мгновенно - минут за десять. За время пути из массы выдвинулись женщины-лидеры, они и вершили судьбы беженского коллектива. Мама была в их числе (но только тогда, когда нас не бомбили). Паровоз попрощался с нами длинным гудком и потащил свою железную поклажу дальше - на Урал или в Сибирь.
Перрон станции Армавир был завален беженцами с их нехитрым скарбом. Активистки договорились с горсоветом о размещении людей. Нашу семью, включая тётю, подселили в домик школьной учительницы, сын которой был на фронте. Мама начала хлопотать об устройстве на работу, взятые из дома деньги подходили к концу. При домике учительницы имелся зелёный дворик, рядом располагался недорогой рынок. Купили примус. Жизнь входила в мирную, хоть и шаткую, колею. Мы с сестрой поправились и дни напролёт безмятежно возились во дворе.
Одесса была в осаде, и письма оттуда не приходили. Мама писала папе каждый день, но, увы, безответно. С нашей "лёгкой руки" в Армавир потянулись новые партии одесских беженцев. Появлялись знакомые, они передавали приветы от папы, и мама немного успокоилась. А через три недели после нашего приезда в Армавир прибыли замужние сёстры папы: старшая Соня Орлович с мужем Осипом (их семнадцати-летний сын Изя был курсантом в военном училище) и младшая Лиза Столяр с четырёхлетним сыном Яшей. Муж Лизы Израиль был призван в армию в первые дни войны и бесследно исчез; ни единой весточки от него так и не пришло. Папины сёстры привезли маме зимнее пальто и пятьсот рублей на жизнь. Говорили, что Одессу, скорее всего, сдадут немцам. Мама начала работать в местной школе учителем истории.
В октябре 1941 года после 96-дневных боёв Красная Армия оставила Одессу. В день сдачи родного города в Армавир приехал папа. Одесский радиокомитет эвакуировали в последний момент. При встрече оба моих родителя плакали. На следующий день после прибытия папа пришёл в горвоенкомат Армавира и подал заявление о зачислении в ряды Красной Армии, несмотря на то, что был "белобилетником" по зрению.
Через несколько дней папу аттестовали как политрука, и он стал ждать отправки на полуторамесячные курсы усовершенствования политсостава (КУПС).
Моя память сохранила широкую пыльную улицу, на которой стоял наш дом. По улице можно было, загребая босыми ногами обильную тёплую пыль, добрести до деревянного моста через полноводную мощную Кубань, вода в которой была почти такого же цвета, как уличная пыль, может быть, чуточку темнее. За Кубанью, что-то такое зеленело, а дальше за этим эеленым пространством то ли толпились холмы, то ли громоздились горы, точно не помню.
А иногда по ночам наша пыльная улица озарялась
грозовыми молниями, такими ослепительно яркими, каких я в Одессе никогда не видел (наверное, там их скрывали высокие городские дома). А потом томительно долго со сладким ужасом я ждал медленно
наплывающего, сначала еле слышного, а в конце оглушительного грома.
В эти дни немцы заняли Ростов-на-Дону и начали бомбить Армавир. На пустыре вблизи нашего домика была вырыта щель - укрытие в виде траншеи, накрытой жердями, на которые насыпали землю. Вместе с другими детьми мы забирались в этот подземный ход, подгоняемые знакомой сиреной воздушной тревоги. Взрослые обычно щелью пренебрегали. Из-за Кубани доносилась слабая, как отдалённый грозовой гром, но почти непрерывная канонада. Папа настоял на нашей новой эвакуации. Он хотел, чтобы мы уехали до его отправки на курсы.
ОТ АРМАВИРА ДО ТАШКЕНТА
На этот раз мы ехали вшестером: мама с двумя детьми, тётя Лиза с Яшей и тётя Роза. Чета Орловичей, Осип и Соня, решили остаться - будь что будет. Вечером вторго ноября сорок первого года мы погрузилась на открытую платформу товарного поезда. В вагоны, даже теплушки, попасть не было никакой возможности, беженцы валом шли на восток. Во время посадки три раза объявляли воздушную тревогу. В городе было рaзрушено несколько зданий. На соседней платформе стояла расчехлённая зенитка, её ствол был нацелен на солнце, склонявшееся к закату.
Папа и его сестра Соня стояли высоко над нами на пешеходном мосту, перекинутом через станционные рельсовые пути. Папа, не отрываясь смотрел вниз, на нас, а мама не сводила глаз с моста. К провожающим подошёл человек в форме, на его плече висела на ремне винтовка, на мосту останавливаться не разрешалось. Папа показал на нас рукой подошедшему, видимо объяснил ситуацию. Охранник недолго постоял рядом с папой, а потом ушёл, не хотел мешать последнему расставанию.
Было уже темно, когда состав тронулся. Папа на мосту был еле различим. Он проплыл над нами, как будто отправился в полёт куда-то
далеко в ночное небо. Мама даже не видела как он махал нам рукой. Наверное, он тоже не видел маминых рук. Моросил дождик, дети лежали, а взрослые сидели под зонтиками.
Поезд часто останавливался. Наконец, рассвело, Дождь прекратился, мы нежились в солнечных лучах. На границе Краснодарского края и Ставрополья вблизи станции с ласковым названием Овечка над
нами стал кружить самолёт с хорошо различимыми крестами на крыльях. Немец! Впереди, но, к счастью, в стороне от железнодорожной колеи упала бомба. Высоко взлетела чёрная земля. Поезд остановился, перепуганные люди начали спрыгивать и сползать с платформ и из теплушек, они несли на руках или тащили за собой детей и пытались укрыться с ними в мелком кустарнике и ещё мокрой высокой траве. Самолёт с оглушительным рёвом пронёсся над ними, стрекоча пулемётом. Потом он возвратился и снова
стрелял по бегущим и ползущим в панике людям, потом ещё и ещё.
Женщины, дети, старики падали, оставались лежать, некоторые кричали, звали на помощь.
А потом немец улетел на север. Мы всё это время оставались на своей платформе. Мама прикрыла собой нас с сестричкой, а тётя Лиза - Яшу. Когда самолёт убрался, мама и ещё нескольких женщин побежали за помощью на станцию, находившуюся в полукилометре от поезда. В нашем составе, разумеется, не было никаких медикаментов, а тем более, медиков. Трупы расстрелянных одиннадцати женщин и шестерых детей похоронили в общей братской могиле. Раненых подвезли на поезде к станции и отправили в больницу.
Ночью состав продолжил путь. Немцы бомбили нас ещё раз, но обошлось без жертв и повреждений. Дождь, отставший от поезда в
Армавире, нагнал нас на третий день и затем лил непрерывно. Детей укрывали, как могли, взрослые были обречены мокнуть и мёрзнуть. Вода и продукты были на исходе. Наконец, на девятый день поезд остановился в трёх километрах от cтолицы Дагестана Махачкалы.
Дальше пути были забиты эшелонами. Люди выгрузились, дети идти не могли, а взрослые так ослабли, чтобы были не в состоянии тащить на себе и малышей, и пожитки. Пришлось семьям объединяться и совместно нанимать телеги для переезда в город. В эту позднюю осень сорок первого года Махачкала была последним перевалочным пунктом на пути беженцев в Среднюю Азию. Полураздетые, обездоленные и голодные женщины, дети и старики стремились в тёплые края на другой, восточный берег Каспия. Пароходов не хватало. Тысячи людей запрудили улицы, многие просили милостыню. Местные магазины блистали пустыми полками. Те, кто был в состоянии, подавались за продуктами в горные аулы. Измождённые люди толпились у солдатской столовой, предлагали в обмен на еду последнюю одежду.
Проникнуть в порт поближе к редким пароходам не было никакой возможности, дрались за каждый клочок земли, примыкающий к
причалам. В городе вспыхнули эпидемии гриппа, кори, даже сыпного тифа. Особенно было много больных детей. Случайно мама узнала, что этой ночью уходит пароход на Астрахань. - Куда угодно,- решили взрослые. -Только выбраться поскорей из этого ада!" Два местных дагестанских парня за двести рублей провезли на телеге нас с вещами в порт, к воротам причала, с которого предполагалась посадка на астраханский рейс. Вдоль ворот протянулись железнодорожные пути, а между ними и прямо на них сидели и лежали тысячи беженцев с детьми и тюками. Паровозы, маневрируя, выпускали пар, окутывавший людей, и гудели, требуя очистить рельсы. Из клубов пара, как тюлени из моря, молча выныривали согнувшиеся под поклажей фигуры в старых пальто, платках или лохмотьях и протискивались сквозь толпу в поисках хоть какого-нибудь временного клочка незанятой земли.
Однажды при тусклом свете занимавшейся сквозь плотные облака зари, мы увидели вблизи на рельсах труп старика, которого родные не успели ночью перетащить на другие, пока свободные пути. Машинист, наверное, тоже не заметил тело беспомощного человека, который даже не успел крикнуть.
За кошмарной ночью последовал мучительный, полный неопределённости день. Наконец, ближе к вечеру заветные ворота со скрипом отворились. Началась невообразимая давка. Крики о помощи, стоны сменяли друг друга. Наша семья - мама впереди с сестрой на руках, мы с Яшей в середине, а сзади с вещами тёти Лиза и Роза - буквально проломилась сквозь людское мессиво на палубу небольшого пароходика "Алтай".
Все внутренние помещения судна были каким-то образом заполнены людьми ещё до начала посадки. Мы разместились на палубе и были счастливы: на "Алтае" имелся кипяток, а на детей выдавали суп!
Даже разыгравшийся каспийский шторм не поверг нас в уныние. Нас - я имею в виду себя и маму. Мы, по-моему, единственные из всех пассажиров хорошо переносили качку. Народ с палубы втиснулся, как смог, во внутреннее пространство корабля, а мы вдвоём с любопытством вглядывались в хорошо различимые высокие песчаные берега, на которые с плеском карабкались языки волн бутылочного цвета.
Приближаясь к Астрахани, "Алтай" вошёл в устье Волги. Шторм прекратился. Астрахань встретила неприветливо. Пристань номер семнадцать была буквально завалена людьми. Было холодно и мокро, - ноябрь не июнь. Двое суток ночевали на улице. Нас, детей укрыли чем попало, а взрослые, чтобы окончательно не окоченеть, ходили по кругу ночи напролёт. На третий день удалось забраться в пакгауз - огромный сарай, предназначенный для хранения пароходных грузов. Мы радовались крыше над головой. В пакгаузе детей переодели, как могли, помыли, накормили. Я помню как выщипывали из одежды и давили пальцами серовато-прозрачных шустрых вшей, коих было неисчислимое множество.
Здесь легче дожидаться обещанного рейса на Гурьев или Ульяновск, из которых мы рассчитывали пробиться к ленинградским родичам, эвакуированным на Урал. Однако вскоре стало известно, что Волга выше Саратова и река Урал, в устье которой находился Гурьев, "встали", покрылись льдом, началась зима, пароходы не ходили.
Неожиданно объявили посадку на Гурьев. Туда собирался
прорваться грузовой пароход "Карл Маркс", борта которого снаружи были
покрыты зловещей чёрной краской. С трудом втиснулись в душный нижний трюм. Повсюду была невероятная давка, вместо расчётных шестисот пассажиров на "Карл Маркс" посадили две тысячи. Взрослые сидели, тесно прижавшись друг к другу, детей держали на руках. Из еды имелись только сушеная рыба да сухари... Двое суток пароход не отходил от пристани. Поскольку духота в трюме была "тёплой" детей раздели, били вшей, которые плодились с огромной скоростью. К концу вторых суток неподвижности было объявлено, что Урал замёрз и пароход пойдёт в Красноводск, расположенный на противоположном восточном берегу Каспия.
Наконец-то, мы отчалили! В трюме начали умирать люди. Их трупы долго не убирали. Мама ходила к капитану, просила отделить мёртвых от живых. Возвращаться с палубы в трупную зловонную духоту трюма было мучительно. Снаружи прямо под ухом вдоль бортов скрежетали льдины. Начался шторм, людей укачивало, их рвало.
На пятый день пути в трюме погас свет. Каждые сутки умирало семь-восемь человек. Cреди детей свирепствовала корь. Мёртвые валялись
вперемежку с живыми, качка не утихала. Матери не отдавали мёртвых
детей, везли их с собой, чтобы похоронить в земле. Через восемь дней после отплытия из Астрахани девятнадцатого ноября "Карл Маркс" пришвартовался в Красноводске.
На красноводскую пристань по трапу, как по вибрирующему жолобу, стекала грязным селевым потоком масса истерзанных, вшивых голодных и больных людей. Многие и выйти-то были не в состоянии, их вынесли на берег. Сестрёнка и двоюродный брат разучились ходить, я еле передвигался, раскачиваясь наподобие утки. Лица детей и взрослых были землистыми, одежда висела лохмотьями. Знакомые не узнавали друг
друга.
При активном участии местной милиции всю толпу перевезли, перенесли и перевели из порта на железнодорожный вокзал. Днём посадки не было. А когда стемнело и, впервые с начала войны, в Красноводске было введено затемнение окон, подогнали поезд на Ташкент. Отчаявшеся люди, собрав последние силы, бросились на штурм вагонов. За места бились, не щадя ни себя, ни конкурентов. Редкие мужчины обеспечивали успех своим близким. У мамы гноился и нарывал палец на руке, температура поднялась до тридцати девяти градусов, боль была адская, но сесть и занять места надо было во что бы то ни стало. Сначала втащили и усадили детей, потом с грехом пополам приволокли вещи. Мы попали в пассажирский вагон польского производства. Можно сидеть на нижних полках, ещё оставались сухари, в вагоне было тепло. По сравнению с пароходным трюмом это почти дворец. Дети даже засмеялись. С нас сняли пальто и шапки.
Состав долго не трогался с места. Детей уложили, а взрослые дремали сидя. Ночью поезд отошёл от перрона. Двигались медленно, с
частыми остановками. На четвёртый день пути мы, дети, начали
заболевать. У нас поднялась температура. Не было сомнения, что это корь, которой к тому времени болели многие малыши в нашем поезде. Состав в городах не останавливался, медицинской помощи и лекарств взять было неоткуда. Снаружи набирал силу зимний холод. Мы с сестрой никого не узнавали...
На восьмой день прибыли в Ташкент. Выгрузили всех, как водится, на товарной станции в нескольких километрах от вокзала. Нас и вещи перенесли на вокзал. Маленьких сестру и брата держали на руках, меня положили на станционную скамейку, но я с неё всё время скатывался на землю. Привокзальные площадь и сквер заполнила до краёв сплошная масса беженцев. Мама с трудом разыскала медпункт, в котором больные дети лежали всюду: на столах, на полу, в прихожей и в коридорчике. Мама перенесла нас с сестрёнкой в медпункт. Мы были оба без сознания.
К ночи детей машинами стали развозить по больницам. В одну из больниц отвезли и нас. Маму к нам не пустили, ей надо было пройти санобработку в городской бане. Она простояла в очереди в эту баню всю ночь, прошла (снова в давке) необходимые процедуры и вернулась в больницу. Мама рассказывала, что я её узнал, спросил: -Где ты была так долго?" и тотчас же уснул.
Моя болезнь, по словам врачей, протекала нормально. А сестрёнка в сознание так и не приходила, Она была холодна, как лёд, её состояние называли тяжёлым. На третий день пребывания в больнице у сестры началось воспаление лёгких, она задыхалась. Мама не спускала её с рук, ходила с ней вокруг кровати. Женщины - соседки по палате дали тёплые вещи, чтобы согреть девочку. Сестрёнка сказала: -Мама, ляжь". Так она просила положить её в кроватку, Потом она шептала: -Мама, дышать!" Потом она уснула. Мама, сидя у её кроватки тоже задремала. А когда открыла глаза, соседки по палате полька Геня и русская
Надя стояли рядом и закрывали сестричку с головой, она умерла.
Мама не кричала, не плакала, она окаменела, застыла. Она сидела два часа возле трупа дочки. Детей в это тяжёлое время не хоронили по отдельности, Когда набиралось определённое число умерших, приезжала телега и увозила тела для захоронения в общей могиле. Мама собрала все свои деньги, заказала гробик, одела сестрёнку в её платьице и пальтишко. Трупик уложили в гроб и увезли в ту же братскую могилу...
В больнице стали распространяться другие детские
инфекционные заболевания - скарлатина и дифтерит. У меня поднялась температура. Теперь оставаться в этом лечебном учреждении становилась опасней, чем снаружи. А обе тёти - Роза и Лиза всё ещё бесприютно сидели на вокзале, мой двоюродный братик был в другой больнице, он поправлялся, но его тоже надо было забирать оттуда. Всё- таки тёти нашли старика дядю Ваню, который впускал нас к себе за сто рублей в месяц, причём потребовал деньги за три месяца вперёд. Тёти продали кое-что из одежды и уплатили требуемую сумму. Потом они вместе с мамой перевезли нас, детей, и вещи в снятую комнату. Кроватей не было, спать можно было только на полу.
А потом: у меня началось воспаление лёгких, и мама ходила по Ташкенту и искала в аптеках спасительный сульфидин, а его нигде не было. При очередном отказе в одной из аптек мама потеряла сознание и, очнувшись, обнаружила себя лежащей на полу. Аптекари привели её в чувство, у них всё же нашёлся сульфидин, и после жестокого ночного кризиса я начал поправляться. Вскоре мы перебрались в другой район Ташкента - Старый Город на улицу Беш-Агач в дом старой узбечки бабушки Ходычи, где мы впятером обосновались в маленьком домике с земляным полом - кибитке.
Письма от папы стали приходить примерно через месяц после смерти сестрёнки. Мама отвечала, постепенно подготавливая мужа к тому, что дочурки у них больше нет. Папа всё понял, но, боясь причинить маме новые страдания, реагировал сдержанно и заботливо. Читатель может
убедиться в этом сам при чтении следующей главы, состоящей из отрывков писем, написанных папой нам, то-есть маме, в Ташкент. Там же приведены фрагменты писем, написанных мамой, и официальные документы. Некоторые отрывки из писем сопровождены цитатами из публиковавшихся в газетах сводок Советского Информбюро тех дней (по вэбсайту www.1418.ru), из книги А.Д. Ступова и В.Л. Кокунова, "62-я армия в боях за Сталинград", 2-е изд., Воениздат, М.: 1953. - 200 с.; и некоторых других источников.
Глава 2. ИЗ НАПИСАННОГО И ПРОЧИТАННОГО
ИЗ ПИСЕМ ОТ ПАПЫ
САРАТОВ, проездом, 12 декабря 1941 г.
...Направляюсь в город Можгу Удмуртской АССР. Там буду на курсах. Как вы все поживаете, как ваше здоровье? Жду с нетерпением известий о вас.
УДМУРТСКАЯ АССР, гор. Можга, п/я 8-в, 3 января 1942 г..
Прибыл на место. Здесь буду на двухмесячных курсах, а потом получу назначение. Конечно двигаться вам сейчас из Ташкента нельзя, т.к. вы без денег, а я пока не могу вам помочь
Mожга, 20 января 1942 г.
У нас здесь сейчас исключительные морозы (крещенские!), достигающие минус 40-45 градусов. В эти дни занимаемся только в помещениях и ходим
строем только в столовую. Если не каждый день, то через день бываю на почте, надеясь получить от тебя весточку.
Можга, 22 января 1942 г.
Получил твою открытку от четвёртого января. А тебе я отправил своё заявление в адрес ташкентского горсовета с просьбой продлить вам
прописку. Но главную надежду я возлагаю на аттестат. Куда бы тебе с ним
ни пришлось обращаться ставь вопрос так, что твой муж - политрук, и он в Красной Армии. Целую тебя, Витюшу и остальных.
Можга, 28 января 1942 г.
Сегодня день твоего рождения, и я от всей души желаю тебе и всей нашей семье счастья, и только счастья! Будем жить уверенностью в том, что
придёт скоро такое время, когда мы снова будем вместе и станем
восстанавливать потерянное. С окончанием курсов и получением назначения я, вероятно, смогу сделать для вас больше. Если вас прописали и ты решила работать в Ташкенте, то следует пойти на это, если нет другого выхода. Семьи многих наших слушателей в таком же положении. Помни - ты не одинока и не беспомощна, я с тобою. Пока между нами большие расстояния, но, я уверен, - всё будет хорошо! Привет истинным друзьям, которые отнеслись к тебе, именно, как друзья. Что делает наш сынок, как его здоровье и каковы успехи в учёбе?
СТАНЦИЯ КРАСНЫЙ УЗЕЛ, проездом, 27 февраля 1942 г.
Курсы я закончил и выехал в Сталинград. Пишу с дороги, по прибытии в пункт назначения всё выяснится.
СТАЛИНГРАД, 9 марта 1942 г.
Пока неизвестно как долго придётся здесь пробыть. Сегодня будем заполнять анкеты и другие документы, потом, наверно, в округе будут знакомиться и беседовать с нами. Сталинград очень оживлённый город, знакомлюсь с ним пока есть возможность. Достал себе очки, две пары! Я тебе писал, что мои очки пропали в дороге, а без них мне обходиться трудно, я это очень хорошо прочувствовал на курсах.
CТАЛИНГРАД, 13 марта 1942 г.
Для меня намечается работа инструктора политотдела дивизии по информации. Если так оно и получится, то думаю, что с работой справлюсь.
Тогда мы сумеем посоветоваться с тобой, и, если будут соответствующие
условия, подумать о вашем переезде ко мне. Я бы ничего лучшего не
желал. Если не получится, наладим регулярную переписку и вооружимся
терпением. В Сталинграде погоды, понятно, не такие, как в Можге. Здесь днём уже подтаивает, хотя ещё холодновато, А у вас, наверное, весна; дайте о себе знать! Целую крепко, крепко. Твой Лёня.
Гор. ФРОЛОВО Сталинградской обл., 19 марта 1942 г.
Сегодня прибыл к месту назначения. Ехали до станции Аргеда, которая находится в ста пятидесяти километрах от Сталинграда. Как бы я хотел
получить ваши письма за всё то время, что связь была прервана! Как только представится возможность, пошлю вам дополнительную помощь. Сегодня нас принял начштаба. Скоро приступлю к работе. Пока у нас орг-оформительский период. Нам предложили самим устраиваться на
квартиры, и я остановился на квартире по улице Красный Уголок, дом 24.
ФРОЛОВО, 21 марта 1942 г.
Сегодня стало известно, что мы возвращаемся в Сталинград.
СТАЛИНГРАД, 26 марта 1942 г.
Мы считаемся пока в резерве и занимаемся здесь до получения назначения. Сейчас пока нет вакансий.
СТАЛИНГРАД, 29 марта 1942 г.
Несмотря на то, что мне в Сталинград ещё не было ни одного твоего письма, продолжаю писать тебе регулярно. Я жив (подчёркнуто), здоров. По-моему, назначения долго ждать мне не придётся, постепенно наших ребят направляют в части. Пока, как и в Армавире, понемногу пишу корреспонденции в местную газету, так незаметнее проходит свободное от
занятий время. Погода здесь здорово изменилась в сторону весны, снег тает полным ходом. Я знаю, что вы с Витюней скучаете за мною, как и я за вами. Но мы ведь понимаем, что до поры до времени наша разлука ещё
продлится. Будем жить надеждой!
СТАЛИНГРАД, 30 марта 1942 г.
Пока я в Сталинграде. Когда вы выезжали из Одессы, ваш поезд направлялся именно сюда. И если бы вы доехали до пункта назначения, мы бы какое-то время были вместе. Если уж так сложились обстоятельства,
что временно (подчёркнуто) мы разобщены, значит, так оно должно быть.
Ведь не мы одни в таком положении, все наши друзья находятся в таких же
условиях. Я уже повстречал некоторых земляков, в том числе поэта
Степана Олейника (работает в газете "Сталинградский Железнодорожник") и одесского артиста Сальникова, который стал ведущим актёром местного драматического театра имени Горького. Пару раз я был в этом театре,
смотрел постановки "Чапаев" и "Тот, кого искали". Стараюсь убить
время, чтобы так сильно не скучать. Живу в общежитии на Пионерской
улице, дом 24, питание получаю в столовке начсостава.
СТАЛИНГРАД, 3 апреля 1942 г.
Сегодня получил от тебя подробное заказное письмо от 16-го марта. Итак, мы снова наладили связь, чему я очень рад. Я доволен тем, что ты бываешь в кругу таких видных деятелей литературы и искусства, как Лидия Бать, Александр Дейч, Соломон Михоэлс. Большой город - есть большой город!
СТАЛИНГРАД, 14 апреля 1942 г.
Вчера мне дали направление в часть, и я в тот же день сдал его в политотдел этой части. Когда приступлю к работе, сразу сообщу. По поводу того, что ты начала трудиться инструктором в узбекском обществе - "Красный Полумесяц". Я только думаю о том, чтобы тебе не было трудно.
Правда то, что Витя будет посещать детский сад, - это всё-таки дополнительная поддержка.
СТАЛИНГРАД, 14 апреля 1942 г.
Дорогой мой сыночек Витя! Я твоё письмо получил. Ты уже хорошо пишешь и я этому очень рад. Мы с тобой будем всё время переписываться. Я очень доволен, что ты слушаешься маму и папу. Очень хорошо, что ты играешь с узбекскими ребятами. Передай от меня привет Анвару, Марату, Тоиру и Рахиму. Целую тебя крепко-крепко, твой папа Лёня.
СТАЛИНГРАД, 14 апреля 1942 г.
С последним моим направление в часть тоже ничего не вышло. Причиной явилось моё плохое зрение. Буду ждать другого назначения.
СТАЛИНГРАД, 16 апреля 1942 г. ТЕЛЕГРАММА: Уже работаю, подробности письмом. Целую, Лёня.
СТАЛИНГРАД, 21 апреля 1942 г.
Я доволен тем, что нахожусь уже у дела, и оно мне по душе. Стал по роду своей работы часто бывать в Доме Красной Армии, буду выезжать в части и подразделения для проведения нашей клубной работы. Думаем о проведении работы в предстоящих фронтовых условиях. Ребята у нас хорошие.
СТАЛИНГРАД, 22 апреля 1942 г.
Всё больше втягиваюсь в армейскую жизнь, являясь начальником клуба дивизии (181-й стрелковой дивизии 62-й армии-В.Р.). Я уже получил для
себя летние армейские брюки, так что за меня не беспокойся.
СТАЛИНГРАД, 24 апреля 1942 г.
Получил твою открытку от 3 апреля. Я рад, что твой брат Илья снова на своей работе, его отозвали с фронта для восстановления в Ленинграде трамвайного движения. Я напишу ему, отблагодарю за заботу о вас с Витей.
СТАЛИНГРАД, 25 апреля 1942 г.
Сегодня отправил тебе посылку, В ней кое-какие не нужные мне вещи и мои документы, они мне сейчас не нужны, но прошу их сберечь. Сегодня мы переезжаем за город,
СТАЛИНГРАД, 1 мая 1942 г.
Сегодня после нескольких дней отсутствия в политотделе (был по делам в частях) я получил возможность побывать в Сталинграде, и как раз на Главпочтамт пришла твоя открытка от 2-го апреля. Я всё думаю о вас, и я уверен, что с нашим общим врагом - фашизмом будет покончено, и жизнь наладится, мы снова будем вместе. С осени наш Витя станет школьником. Как это хорошо звучит! Я не только работаю за городом, но с сегодняшнего дня буду там жить. Уже почти договорился насчёт квартиры по адресу Ельшанка, верхний посёлок, Казахская, 25. В город буду добираться поездом, трамваем или автомашиной.
СТАЛИНГРАД, 3 мая 1942 г.
Я постоянно чувствую потребность делиться с тобой всеми своими новостями. Несколько дней подряд знакомился в частях с красноармейской художественной самодеятельностью. Некоторое понятие о такого рода культурной деятельности я имею со времени работы в радиовещании. Живу за городом (в Ельшанке), но это, вероятно, продлится недолго.
СТАЛИНГРАД, 10 мая 1942 г.
Поздравляю тебя с 11-летием нашей женитьбы, которое исполнилось позавчера. Мысленно поднимаю тост за счастливую жизнь, за скорую и окончательную победу, за нашу встречу.
СТАЛИНГРАД, 26 мая 1942 г.
Я доволен тем, что ты получила мой новый аттестат. Не надо, чтобы у тебя случалось плохое настроение. Будь бодрой и уверенной в том, что очень
скоро всё будет хорошо. Близкие тебе люди, и в первую очередь я,
позаботятся о том, чтобы тебя во всём поддержать. Будь молодцом и
никогда не теряйся!
СТАЛИНГРАД, 5 июня 1942 г.
У нас жарко, у вас, я знаю, ещё жарче. Но это всё ничего, главное - быть
живым и здоровым.
СТАЛИНГРАД, 10 июня 1942 г.
Я работаю попрежнему. Мы уже приобретаем фронтовой облик, будем Действующей Армией.
СТАЛИНГРАД, 17 июня 1942 г.
У нас жарко, бывают дожди. Появились комары, я их успешно отражаю. Оформилась ли ты на новую работу в детский сад при Ташкентской
киностудии?
СТАЛИНГРАД, 21 июня 1942 г.
18-го июня наш клуб проводил в одной их частей дивизии горьковский вечер, я выступил со вступительной беседой. Завтра в другой части проведём вечер, посвящённый годовщине начала Отечественной войны. Сегодня я решил поразнообразить своё свободное время и пойти с
несколькими нашими ребятами в цирк. Посмотрю что за программа.
СТАЛИНГРАД, 28 июня 1942 г.
Работаю на прежнем месте. Сегодня получил твоё большое и Витино маленькое письма. Ты со мною делишься своими чувствами и
мыслями после семи с половиной месяцев нашей разлуки. Твои чувства - это мои чувства, твои мысли - мои мысли. Мы с тобой пережили большое горе, оно не забывается. Но будем крепиться, это особенно необходимо, потому что у нас есть сын, о котором надо заботиться. Договор с Англией и
соглашение с Америкой вселили в меня непоколебимую веру в то, что победа нашего общего дела будет ускорена. Раз тебя уже оформили приказом, значит, будешь работать. Вопрос в том когда начнёт функционировать этот детсад. Было бы хорошо, если бы удалось определить туда Витю. Тогда бы он меньше был на улице, и с питанием
дело бы улучшилось. Видно, у вас обоих пока с этим вопросом не всё благополучно. Я помогаю и буду помогать вам чем только смогу. Я очень доволен, что ты иногда попадаешь в театр, была в Государственном еврейском театре и собираешься на премьеру спектакля "Питомцы славы" Московского театра Революции. Только надо, чтобы эти культпоходы не заменяли тебе ужин. Витюша тоже молодец, не отстаёт от матери, - он пишет, что был на кинокартине "Моряки" и на опере "Князь Игорь". Не исключена возможность нашего перемещения на другое место. Мне выдали комплект постельных принадлежностей. Вероятно, соберу кое-что ещё из личных вещей и отправлю тебе, т.к. надо максимально разгрузиться. За моим клубом закрепили автомашину, которую мы оборудовали как передвижной автомотоклуб. Это очень помогает в работе.
СТАЛИНГРАД, 30 июня 1942 г.
Пока ещё имею возможность бывать в городе, заглядываю на Главпочтамт насчёт почты на моё имя.
СТАЛИНГРАД, 1 июля 1942 г.
Ты мне пишешь о Витином питании и воспитании, Меня этот вопрос очень и очень затрагивает. Я думаю, что пребывание Вити в детском садике положительно скажется на его воспитании, питании и образовании. Не будет отрицательного влияния улицы и той домашней обстановки, в которой он до сих пор находился. Тебе тоже нужно получше питаться. Как будет решаться этот вопрос на твоей работе? Я доволен тем, что ты уже посмотрела в Театре Революции "Питомцев славы" с Бабановой. Волны полученного тобой удовольствия докатились до меня.
СТАЛИНГРАД, 2 июля 1942 г.
Вероятно, завтра передвинемся в другое место и бывать в городе редко
когда удастся.
СТАЛИНГРАД, 6 июля 1942 г.
Уже несколько дней я не имел возможности бывать на Главпочтамте. Когда начну получать твои письма на новый адрес ппс 1971, тогда успокоюсь. Живу в новом месте, кругом сады, много зелени. В одной комнате со мной - два моих клубных работника, библиотекарь и киномеханик.