Сидоров Виктор Степанович : другие произведения.

Повесть о красном орленке

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.25*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Гражданская война на Алтае сквозь восприятие четырнадцатилетнего мальчишки, вставшего на сторону красных.

   ПОВЕСТЬ О КРАСНОМ ОРЛЕНКЕ
  
   Виктор Сидоров
  
  
  
   "ПОВЕСТЬ О КРАСНОМ ОРЛЕНКЕ" И ЕЕ АВТОР
  
   "Дорогой Виктор Степанович! Я прочитал вашу "Повесть о красном ор­ленке". Она мне очень понравилась. Я ее прочитал два раза. И особенно по­нравился мне Артемка Карев. Он стал как свой, как будто близкий друг. Но только в повести вы не рассказали, как Артем жил дальше. Кем он стал после того, как вернулся в родное село?
   Я хотел прочитать продолжение по­вести. Но в библиотеке сказали, что оно не написано. Будто вы еще не успели. И мне захотелось сочинить продолже­ние самому. Я буду писать и каждую главу посылать вам. А вы проверяйте, правильно или нет".
   Такое письмо получил писатель Виктор Сидоров из Омска от ученика седьмого класса Саши Блинова.
   "Как будто своим, близким другом" Артемка стал для многих ребят. И в письмах, которых Виктор Степанович Сидоров немало получает от своих чи­тателей, и на встречах в школах, биб­лиотеках ребята очень часто спрашива­ют, а был ли такой Артемка Карев в действительности, видел ли его автор повести, как узнал он о приключениях Артемки и его друзей, о всех фактах и событиях, описанных в произведении?
   Может быть, это огорчит юных: чи­тателей, но я должен сказать опреде­ленно, что Артемки Карева и его дру­зей, как и некоторых взрослых героев повести, на самом деле не существова­ло.
   Откуда же тогда взялся Артемка Карев? Неужели автор полностью вы­думал его? Почему же тогда говорят, что самое главное для писателя -- это знать жизнь, что герои произве­дений приходят в книгу из жизни?
   Как же это происходит?
   Не было Артема Карева, но был знаменитый партизанский развед­чик Киря Баев, были другие подростки, тоже разведчики, бойцы, связ­ные.
   В. Сидоров долго жил в Тюменцево, в Юдихе, в Камне. Проехал по местам былых сражений, осмотрел здание бывшей тюрьмы, где сидел партизанский командир Федор Колядо. В Барнауле, в местных архивах и краеведческом музее, изучал различные документы: воспоминания партизан, боевые приказы по отрядам, листовки и воззвания к населенИЮ.
   Автор бережно, по крупицам собирал отдельные детали, восстанав­ливал для себя общую картину событий.
   Однажды, например, беседуя с крестьянами, писатель услышал, как пожилая женщина, выглянув в окно, сказала:
   -- Куда же это Лагожа пошел?
   -- Это что, фамилия такая -- Лагожа? -- заинтересовался писатель, но оказалось, что это не фамилия, а прозвище. Мужчина вместо "рого­жа" выговарил "лагожа". И прозвище вначале пристало к нему, а по­том перешло на всю семью. В селе настолько прочно забыли настоящую фамилию этой семьи, что, когда им пришло письмо, почтальон не сразу догадался, кому его отдать.
   Так и появился в "Повести о красном орленке" дед Лагожа.
   Стремительна жизнь героев повести. Еще недавно Артемка Карев помогал матери по хозяйству, играл со сверстниками в бабки, с одними дружил, с другими ссорился, а порой и дрался -- был обыкновенным сельским мальчишкой.
   Но вот за какой-то час происходит неожиданное и круто изменившее жизнь Артемки. Он застрелил мордатого фельдфебеля, уводившего с их двора последнюю корову, и оказался в партизанском отряде. Началась полная опасностей боевая жизнь, единоборство с врагом, ранение, воз­вращение в строй. Суровые испытания превратили Артемку из наивно­го мальчишки в настоящего бойца.
   Меняется не один Артемка. Меняются и его друзья. В грубоватом, заносчивом Проньке просыпается доброе, великодушное. Он тайком от всех носит передачи Артемкиной матери, схваченной колчаковцами, прячет самого Артемку в своей избе.
   Даже робкий Спирька, и тот набрался мужества и под плетьми не выдал своего товарища, а это стоило ему жизни. Подчас как будто ничем не приметен, ничем не выделяется скромный русский человек. Но грянет гром, нависнет над родной землей черная туча войны, и про­явятся его самоотверженность и смелость, его чистота и благородство.
   До сих пор я говорил о повести Виктора Сидорова. Понятно, что чи­тателям хочется узнать и об ее авторе.
   Виктор Степанович Сидоров -- наш земляк. Писать он начал очень рано и, как нередко бывает с прозаиками, начал со стихов о трудном детстве военной поры, об отце -- рабочем-железнодорожнике, о своем городе Барнауле. Вслед за стихами и одновременно с ними Сидоров писал очерки, фельетоны, статьи. Более десяти лет он отдал газетной работе.
   И вот первое крупное произведение -- повесть "Тайна белого камня", о таинственных находках, необычных приключениях алтайских мальчи­шек, обнаруживших важные партизанские документы далекого про­шлого.
   Вслед за первой, в 1963 году появляется вторая повесть Виктора Си­дорова "Федька Сыч теряет кличку". Федька Сыч -- подросток, оказав­шийся в воровской шайке. Автор показывает, как у Федьки хватает си­лы воли порвать с ворами и бандитами, встать на честный путь.
   В 1972 году вышла в свет еще одна повесть писателя "Я хочу жить". В ней рассказывается о жизни детского санатория в суровые годы Великой Отечественной войны.
   И сборник рассказов "Озеро, которого не было" В. Сидоров посвя­щает детям, хотя в них показаны и учителя и родители.
   Можно много говорить об особенностях дарования Виктора Сидорова. Ведь каждый писатель, если он писатель настоящий, пишет по-своему и этим отличается от своих товарищей по перу.
   Мне хочется отметить только одну, но очень существенную черту писателя -- его любовь к детям. Она помогает Виктору Сидорову проникать в мир своих героев, узнавать мальчишечьи и девчоночьи тай­ны и секреты.
   И юный читатель платит автору ответной любовью. Особенно любит он яркую и правдивую "Повесть о красном орленке", которая уже изда­валась в Москве и в Барнауле. За нее автору присуждена премия Ал­тайского комсомола.
   Это волнующая, глубоко патриотическая книга. Ее читают с затаен­ным дыханием. Она воскрешает одну из своеобразных страниц исто­рии -- партизанскую войну на Алтае. Вслед за лучшими произведения­ми советской литературы "Повесть о красном орленке" Виктора Степа­новича Сидорова воспитывает мужество, честность, верность в дружбе, любовь к родной земле.
  
   Марк ЮДАЛЕВИЧ.
  
  
  
   1
  
   Вот и пришла весна, которую так нетерпеливо ждал Артемка Карев. Наконец-то он забросит в чулан и старую, продранную во многих местах борчатку, и облезлую ушан­ку, и ношеные-переношенные тяжелые бабушкины пимы. Зачем они, если можно бегать босиком, в холщовых порт­ках да просторной домотканой рубахе.
   Артемка заранее прикидывал, чем займется, когда под­сохнет грязь. Конечно, пойдет на рыбалку. Только вот куда: на заводь или на омуты? Неплохо бы побывать и на конном заводе купца Винокурова. Далековато, правда,-- верст две­надцать будет,-- но там работает конюхом хороший Артемкин приятель дядя Митряй. Он всегда разрешает кататься на горячих племенных конях. Скачет, бывало, Артемка по неоглядной гулкой степи, а ветер так и хлещет в лицо, за­хватывает дыхание, пузырит на спине рубаху. И кажется, что не на коне мчится он, а летит на крыльях, вольный и сильный, как орел-степняк...
   Только зря спешил радоваться Артемка. В первых чис­лах мая, после теплых солнечных дней, неожиданно подул зябкий ветер. Все небо затянула седая пелена, и солнце уже дня три вовсе не появлялось, будто и не было его. На улице стало уныло и сумеречно. Сверху беспрерывно сыпалась то крупка, то моросил противный дождь.
   В такую погоду Артемке и думать нечего выйти на ули­цу: в пимах нельзя -- сыро, а другой, более подходящей обувки и в помине нет. Остается сидеть в полутемной тес­новатой избе да смотреть в окно.
   Изба Каревых стоит на самом краю Тюменцева, у дороги на Баево. Если глядеть в одно окошко, видно небольшое озерцо и густой пышный бор. Так и зовут его -- Густое. Ле­том парни и девчата ходят туда на гулянье. Глянешь в дру­гое окно -- огород, а за ним в непролазных зарослях жимо­лости, хмеля и калины вьется бесконечной светлой лентой речка Черемшанка.
   Хорошие места, красивые. Но сколько ни смотри на них из окна -- веселее не станет. Вот, бы побродить там, пола­зить -- другое дело.
   Артемка соскочил с лавки, босиком сбегал по жгуче хо­лодной земле в сарай, заглянул в чулан: нет, никакой обу­ви не отыскалось в пыльных сундуках, набитых старым ба­рахлом. Забрался на чердак, увидел сморщенные, смятые отцовы сапоги, обрадовался, схватил их, но -- увы! Подмет­ки, ощерившись гвоздями, отвисли почти до самых каблу­ков, и носки сапог напоминали злые щучьи пасти.
   Артемка долго вертел в руках сапоги, раздумывая, что с ними делать. Бросить -- значит сидеть дома неделю, а то и две. Починить? Мудрено. Но все-таки решил попробо­вать -- очень уж хотелось выбраться на улицу. Бился над ними долго, а толку никакого. Разозлился, зашвырнул под печь. Помыкался, помыкался из угла в угол и снова сел у окна.
   Был бы отец -- не ходил бы Артемка без сапог. Да нету тятьки. Ушел в прошлом году беляков бить и пропал. Уби­ли. Под Барнаулом. Об этом рассказал Митряй Дубов. Он вместе с отцом воевал. Ото всех скрывал это, лишь Каревым сказал,--боялся, чтобы в тюрьму или под расстрел не попасть.
   Остался Артемка с матерью и бабушкой. Худо живет, бедно, несытно. Какие уж там сапоги!
   "Ладно,-- думает Артемка,-- не помру, дождусь лета, а там и без сапог хорошо".
   Мать только что подоила корову и процеживала молоко, бабушка возилась у печи. Надвигался унылый вечер. Дождь еще более усилился и шумел за окном ровно и монотонно. Когда совсем стемнело, бабушка вздула лампу, неторопливо накрыла на стол. Только взялись за ложки, в сенях послы­шались тяжелые шаги. Все настороженно повернули головы. Дверь открылась, и на пороге появился мокрый, в заляпан­ных грязью сапогах старик. Мать первая узнала его, обрадо­валась:
   -- Дед Лагожа! Раздевайтесь да с нами за стол.
   Дед Лагожа не спеша снял с плеч котомку, скинул шу­бенку, шапку, сапоги, все это аккуратно развесил и порасставил, затем разгладил ладонями седые волосы и тогда уже степенно произнес:
   -- Мир вашему дому, добрые люди.
   И сел за стол. В избе стало будто светлее и уютнее. Сра­зу пропало уныние.
   Деда Лагожу знали и стар и мал не только в Тюменцеве, но и во многих окрестных селах. Его приходу радовались, как празднику, и огорчались, если дед проходил мимо. Зва­ли его Севастьяном, и имел он неплохую фамилию -- Избаков. А кличку получил по наследству от отца, которого сель­чане прозвали так за то, что не выговаривал "р" и вместо "рогожа" произносил "лагожа". Давно умер отец, давно Севастьян сам стал стариком, а кличка прилипла, что твоя смола. Забыли люди имя-фамилию деда: Лагожа да Ла­гожа.
   Всю молодость свою он потратил на обзаведение хозяйст­вом: хотелось пожить зажиточно, да так и не удалось. Все добро-то -- коровенка в захудалой стайке. Как был бедня­ком, так и остался.
   А когда умерла жена, дед Лагожа совсем забросил хо­зяйство: корову продал, а избу отдал бедной вдове с тремя ребятишками.
   -- Живи, тетка, да меня поминай, а я в люди пойду. Все одно не быть мне хозяином...
   С тех пор, вот уже лет пятнадцать, живет дед Лагожа у людей: сегодня у одного, завтра у другого. И не каким-ни­будь нахлебником, а добрым работником.
   Золотые руки у Лагожи. Если стол нужен -- сделает. И сундук смастерит, и кросна изладит. И ни копейки денег не берет. У кого работает, тот и кормит деда, у того он и но­чует. Село обойдет -- в соседнее подастся.
   Бывает, что год, а то и полтора не видать Лагожи. Зато как вернется -- всем радость. И не потому, что у каждого дел скопилось для деда, а потому, что приносил он с собой множество интересных новостей и рассказов, собранных по селам, у случайных встречных на длинных степных до­рогах.
   Артемка сразу смекнул, что дед поможет ему выбраться на улицу -- хоть какую ни на есть, а изготовит для него обувку.
   Как только поужинали, Артемка сразу же за отцовы сапоги.
   -- Сделай, дедушка. Ходить не в чем... Мать было прикрикнула:
   -- Оставь, Темка. Дай человеку отдохнуть. Но Лагожа спокойно взял сапоги:
   -- Не ругайся, мать. Не устал я, а мальчонке, видать, надоело дома...
   Он взял свою котомку, вынул из нее и молоток, и гвозди, и лапу, и кожу на подметки. Присел на опрокинутую набок табуретку, размочил головки и застучал неторопливо. Мнет кожу, постукивает молотком, а сам между делом рассказы­вает:
   -- Из Андроновой я сейчас... Ты, бабушка, чай, пом­нишь Свиридиху?
   -- Как не помнить? -- обрадовалась бабушка.-- Помню, помню! В девках еще певали с ней. Голосище был!
   -- Преставилась она. Третьего дня схоронили. Бабушка так и ахнула:
   -- Да неужто?
   -- Схоронили. От тоски, поди, померла. Сынка ейнова колчаковцы застрелили. Будто бы против властей шел... Мать качнула головой, трудно вздохнула:
   -- Боже мой, что делается на свете...
   Артемке тоже не по себе: как это можно, взять и застре­лить человека! Он было хотел порасспросить Лагожу обо всем подробнее, но тот уже повествовал о какой-то красави­це Феньке, которая вышла замуж за богатея, но дурака Фо­му Ощепкова, о том, что хлеб сильно вздорожал и еще боль­ше вздорожает, потому что власти выгребают из крестьян­ских сусеков последнее зерно.
   -- Слышь, Ефросинья, тревожно в степи-то. Лютуют кол­чаки. В Трезвоновой мужиков много попороли за то, гово­рят, что коней в обоз не отдавали. В тюрьму двух забрали. А в Киприно три избы спалили. Дьявол бы их взял... Откуль только принесло их на нашу голову?
   Помолчал Лагожа, осматривая наживленную подошву, отложил сапог, чтобы свернуть самокрутку.
   Мать сидела за столом, подперев рукой голову, задум­чиво глядела в темное окно, бабушка неслышно домывала посуду. Артемка смотрел на деда .широко открытыми глаза­ми, в которых спряталось беспокойство. А Лагожа уже за второй сапог взялся.
   -- Волнуется народ. Ропщет. Кой-где за топоры хватает­ся. В Черемшанке двух карателей колчаковеких того... по­решили.
   -- Как же это? -- ужаснулась бабушка.-- Ить беда на все село падет.
   -- И то: хватают сейчас мужиков и порют. Дознаться хотят, кто порубил.
   Сунул дед в рот десятка полтора гвоздей и пошел вби­вать их в подошвы. Левая рука едва словчится выхватить изо рта гвоздь и поднести к подметке, а правая уже вго­няет его молотком. Не успел Артемка надивиться дедову мастерству, а у него уже рот пустой.
   -- Деда, а за что они колчаковцев-то?
   -- Кто их знает... За добро не убьют.
   -- А того, сына Свиридихи, за что? Мать снова прикрикнула:
   -- Отцепись от человека. Дай послушать.-- А потом ти­хо, тоскливо: -- Когда эта жизнь кончится? Нет ни дня по­коя. Горе да слезы.
   Дед согласно закивал:
   -- Это верно. Побесился, чай, народ. Волком глядит каждый друг на друга. Чуть заплошал -- хвать тебя оземь... В Касмалинских борах, сказывают, партизаны какесь объя­вились.
   -- Что за партизаны? -- подняла брови мать.
   -- Бог ведает. Против властей бунтуют, беляков гоня­ют, богатеев зорят...
   Артемка так и подался к деду, выдохнул сипло:
   -- Разбойники?
   -- Да будто и нет,-- протяжно ответил Лагожа.-- Ска­зывают, пообиженные мужички да дезертиры собрались ва­тагой и нападают.
   Артемка смотрит на деловитые руки деда и диву дается: как эти мужики, партизаны, что ли, солдат не боятся? Утех винтовки, гранаты и даже пулеметы есть. А у мужиков что? Видать, смелые мужики-то.
   -- Что запритих? -- вдруг донесся до Артемки дедов го­лос.-- Принимай-ка обувку.
   Артемка встрепенулся, схватил протянутые Лагожей са­поги.
   -- Ой, какие! -- только и смог произнести от радости.
   Сапог не узнать: совсем как новые стали, с блестя­щими толстыми подметками, с надбитыми каблуками, на которых сверкают подковки. Лагожа смазал сапоги дег­тем, и кожа теперь стала мягкой, почти расправилась от вмятин.
   -- Спасибо, деда...
   Лагожа ласково улыбнулся:
   -- Носи на здоровье, Темушка...-- А потом вдруг хлоп­нул себя по лбу: --Ну память! Совсем забыл,-- и вынул из бокового кармана пиджака вчетверо свернутую газету.-- Ты грамоте знаешь?
   -- Знаю,-- ответил Артемка.-- Дядя Митряй обучил. И писать теперь умею.
   Мать с гордостью глянула на сына, заулыбалась:
   -- Читает и пишет. Хваткий он у меня. За три раза бук­вы одолел.
   Дед качнул одобрительно головой.
   -- Ишь ты, молодчага! Ну, тогда читай вот. Мужичка тут встретил, дал он мне газетку, говорит, сообчение есть про моего знакомого. В Каменской тюрьме он. Федькой Коляда зовут...
   Артемка взял газету, трудно, почти по складам, стал чи­тать:
   -- "Каменская мысль". Девятого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года"...
   -- Ну-ну,-- поторопил Лагожа.-- Нам все одно: мысль она или не мысль. Ты сообчение ищи. Артемка читал вслух заголовки:
   -- "Молебен в честь верховного правителя России ад­мирала Колчака"...
   -- За здравие, значит,-- уточнил Лагожа.-- Штоб жил и царствовал... Дальше, Темушка.
   -- "Купец первой гильдии Винокуров дал обед госпо­дам офицерам"...
   Дед даже крякнул.
   -- Гуляет наш Адриан Ильич. Любит похороводить. Са­могон, поди, рекой лился...-- Помолчал, вздохнул.-- Пущай гуляет, коли деньги есть... Ну, про что там еще?
   Артемка перелистнул газету, прочел несколько заголов­ков, пока не наткнулся на резкие, тревожные слова, напеча­танные жирными буквами.
   -- "Побег преступников"... Лагожа сразу встрепенулся.
   -- Это, кажись, оно самое. Ну-ка, читай, сынок. Артемка монотонно забубнил:
   -- "В ночь на шестое мая тысяча девятьсот девятна­дцатого года из Каменского арестного дома сбежали посред­ством снятия крючьев дверей и нападения на караул ни­жеследующие преступники: Овсянников Василий, Лукин Андрей, Устинов Григорий, Вилков Дмитрий, Колядо Федор..."
   В этом месте Лагожа с силой хлопнул ладонью по столу.
   -- Вот тебе так!
   Он вскочил с лавки, обвел всех таким победоносным взглядом, будто не какой-то там Колядо Федор, а он сам только что бежал из тюрьмы.
   -- Видал?! Федька-то, а? Считай, из-под самого расстре­ла ушел. Молодец-то каков!
   Артемка никак не мог понять, почему Лагожа радуется, если из тюрьмы убежали преступники. Он об этом прямо и спросил деда.
   Лагожа неожиданно рассердился:
   -- Кто преступник? Федька Коляда? Да это же наш брат, трудящий, бедняк голопузый. Схватили его за то, что за баб да сирот вступился. Пришли к ним в деревню кол­чаки и давай лошадей отбирать. А Федька с дружками сво­ими поразогнал их. Преступник! Это он для них преступник, а для нас человек милый... Давай-ко читай, Темушка, дальше.
   -- Тут совсем немного: "Все вышеназванные преступни­ки кинулись к реке Оби, где сели в лодку и отплыли от бе­рега. Прибывшая конная разведка в двадцать человек на­чала стрелять залпами, но из-за темноты беглецам удалось скрыться..." Вот и все.
   Лагожа радостно засмеялся:
   -- А тебе еще чего надо? Скрылись -- и славно. Боль­шего и не нужно.
   Легли спать непривычно поздно. Артемка ворочался с боку на бок: сон не шел.
   В стекло беспрерывно барабанил дождь, шумел ветер. Тревожно Артемке, в глазах почему-то одно и то же: газетный лист. А на нем жирно: "Побег преступников". Что они за люди, как сумели бежать из-под стражи?
   -- Деда, а деда...
   -- Чего тебе? -- сонно откликнулся Лагожа.
   -- А Колядо этот старый?
   -- Какой -- старый! Молодой. Годов двадцати пяти. Орел парень. Из хохлов. Я с ним в семнадцатом повстречался, он как раз из армии пришел. Лихой солдат был. Весе­лый, рот полон белых зубов, глаза вострые. Не парень, а бонба, тронешь -- взорвется...
   -- И смелый, да?
   -- Само собой... Очень. Сказывали, часто к герман­цам в окопы лазил, а однажды даже офицера притащил на себе... Вот оно как. Словом, давай спи, Темушка, Дело-то позднее.
   Легко сказать -- спи. Лежит Артемка, смотрит не мигая в чуть просветленное окно и думает обо всем, о чем расска­зал Лагожа.
   Вести-то все какие-то страшные: там скот и лошадей от­нимают, там избы жгут, там людей порют и убивают.
   В Тюменцевой тоже неспокойно. Мать иной раз, придя с улицы, вдруг затоскует, заплачет. "Ой, доберутся и до нас скоро..." У Артемки от этих слов сердце холодеет: а что, ес­ли и у них в селе беляки начнут лютовать? Да избу сожгут, да все добро заберут? Ведь многие знают, что его тятька за красных воевал. Мотька Филимонов до сей поры Артемку краснопузым зовет.
   От этого воспоминания Артемка вдруг сразу озлел: "Вот ведь гада толстомордая! Назовет еще так -- зуб выбью..."
   А мысли уже снова к дедовым новостям перескочили: к незнакомому смелому Колядо, к мужикам, что по лесам жи­вут. "Кто они, эти партизаны? Какие?"
   И, засыпая, видел огромных лесных людей с зелеными бородами, с тяжелыми дубинами в руках...
  

2

  
   Утро наступило неожиданно тихое и ясное. Артемка гля­нул в окно -- солнце! Впечатление от вчерашних рассказов Лагожи рассеялось, осталась лишь глубокая радость -- сапо­ги есть!
   Как вышел с раннего часа, так до обеда не заходил в из­бу. Согнал со двора лужу, почистил у коровы, наколол дров, за водой сбегал на речку, да не один еще раз. Только за полдень и смог освободиться.
   Вышел на улицу, огляделся: нет ли дружков. Далеко, у дома Мотьки Филимонова, сына самого богатого мужика, толпилась кучка мальчишек. "В бабки играют". Артемка набрал из старого дырявого ведра десятка два бабок, при­хватил свинцовую битку и побежал к ребятам.
   Игра была в самом разгаре. Артемка сразу понял -- Мотька в выигрыше: лицо его прямо-таки расплылось в до­вольной улыбке, а черные глазки блестели, будто протертые маслом. Зато остальные топтались красные, злые. У Спирь­ки Гусева, Артемкиного соседа, от обиды губы дрожали. Он то и дело наскакивал на Мотьку, махал перед его лицом грязными кулаками.
   -- Ты, Мотька, не по правилу сыграл. За черту вышел. Так каждый дурак выбьет. Ставь бабки обратно!..
   Мотька ехидно ухмыльнулся и поднес Спирьке под са­мый нос кукиш.
   -- Выкуси-кась! Чо прежде молчал, когда я битку ки­дал? А как выиграл -- заорал? Думал, промажу? Я, брат, не промажу. Я, брат, ловок. Хошь кого обыграю.
   Спирька не унимался:
   -- Выставляй бабки. Не по правилам играл. Вон и Вань­ка и Серьга скажут, что не по правилам.
   Серьга кивнул головой, но Ванька Гнутый, прозванный так за кривую шею, вдруг взял Мотькину сторону.
   -- Врешь ты все, Спирька. По правилам играл Мотька. Не перешагивал он черту.
   -- Видал?! -- обрадовался Мотька. Гнутый, чтобы доконать Спирьку, добавил:
   -- Нечего брехать на Мотьку. Сам знаешь, что он ловчее нас всех.
   Всегда быстрые, злобноватые зеленые глаза Гнутого сей­час смотрели на Мотьку просительно: дескать, я тебя выру­чил, теперь плати за это -- дай бабок. Серьга стоял в сторон­ке да только водил черными грустными глазами. Ему было жаль проигранных бабок, но "подмазываться" он не мог.
   Это был тихий мальчишка, которого каждый мог безна­казанно обидеть. Не то что Гнутого, например. Тот, стоило его задеть, сразу, словно хорек, ощерится, сожмется в комок и смотрит исподлобья, того и гляди укусит. И в характере его было что-то от зверька: ради выгоды на любую пакость пойдет.
   -- По новой, по новой давай играть! -- кричал Гнутый, хотя бабок Мотька ему не дал.
   Спирька совсем разозлился, оттолкнул Гнутого и пошел на Мотьку.
   -- Выставляй бабки на кон! Последний раз говорю, не то по рылу дам.
   -- А ты меня не пужай! -- тоже озлился Мотька.-- Ишь чего выдумал! Я как двину тебе в нос, так сразу узнаешь: по правилам или не по правилам... Коли проиграл -- не ори и уматывай.
   Но Спирьке хотелось отыграться. Увидел Артемку -- ки­нулся к нему:
   -- Дай бабок взаймы. Штук десять. Артемка мотнул головой:
   -- Погоди. Сейчас вот у Мотьки выиграю и дам. Мотька захохотал.
   -- Ишо один ловкач сыскался. Давай-кась попробуем руку. Авось и ты заорешь, что не по правилам играю!..
   Артемке вначале не повезло: проиграл два кона. Мотька торопливо собирал бабки и противно повторял:
   -- Ну чо, по правилам или не по правилам? Я покажу, как не по правилам! У меня все по правилам!
   -- Затолмачил, как тетерев! -- с досадой бросил Артем­ка, выставляя бабки для новой игры.-- Давай ставь свои.
   -- Ага,-- захихикал Мотька,-- не ндравится?
   Артемка бил первым. Медленно-медленно отвел руку, потом взмахнул резко, и сыпанулись из кона в разные сто­роны бабки. И пошло, и пошло -- ни одного промаха!
   Мотька уже не смеялся и не разговаривал. Лицо его все более скучнело и вытягивалось. Наконец он бросил глухо:
   -- По пять бабок не буду играть. По две.
   -- Давай по две! -- согласился Артемка. Подмигнул Спирьке: -- Вступай в игру.
   Артемка отсчитал ему десяток бабок, глянул на Серьгу, который тоже повеселел от Мотькиных проигрышей:
   -- А ты?
   -- Да ить бабок-то нету...
   -- А это что? -- выгреб Артемка из кармана целую ку­чу вылощенных костей.-- Бери. У Мотьки их полно. Всем хватит.
   Мотька кинул быстрый взгляд на Артемку. "Дерьмо краснопузое! Погоди вот, посчитаемся..." Но вслух ничего не сказал -- побоялся, хотя и был возле дома.
   Увидав, как тают Мотькины бабки, как Артемка щедро раздает их друзьям, Ванька Гнутый чуть не взвыл от доса­ды. Через минуту он уже, захлебываясь, хвалил Артемку и ругал Мотьку:
   -- Вот это бьет! Вот это меткач! Это тебе, Мотька, не со Спирькой играть. Давай, Артемка, кроши этого жадюгу, пусть знает наших...
   Подошел рыжий, словно огонь, Пронька Драный -- длин­ный хлопец лет пятнадцати, такой худой, что было видно, как под пиджаком ходят острые лопатки. Синие линялые портки то и дело спадали с Пронькиных тощих бедер, и ему постоянно приходилось подтягивать и поддерживать их рукой.
   Пронька стал рядом о ребятами, широко раздвинул жердеобразные ноги и принялся лузгать семечки, выплевывая шелуху на головы и спины играющих.
   -- Ты чего это расплевался? -- не вытерпел Артемка, когда мокрая шелуха угодила ему в лицо.
   -- Я, что ли? -- удивленно повернулся Пронька.-- Раз­ве так плюются? Плюются так.-- И выстрелил плевком в Артемку.
   Тот едва успел увернуться. Глянул на Проньку испод­лобья:
   -- Сильный, да?
   Но Пронька, будто ничего не произошло, спокойно, с улыбочкой, поплевывал шелухой.
   Мотька, учуяв назревающую ссору, оживился, залебезил перед Пронькой:
   -- Слышь, Пронь, хочешь тыквенных семечек?
   -- Обойдусь и своими... А ты бы вот, Матюша, принес мне пирожка с фасольцей. Я страсть как люблю пирожки. А вы утром, кажись, пекли?
   -- Откуда знаешь? -- ошалело спросил Мотька.
   -- Я, Матюша, все знаю. У меня, Матюша, нюх на три версты. Ну, так принесешь?
   -- Принесу, коли удастся.-- Мотька побежал домой.
   А Пронька продолжал лузгать семечки. Он стоял на са­мом игровом месте и мешал, но ребята не смели прогнать его и обегали: лучше не трогать. Даже те, кто постарше, и то боялись Драного.
   Вернулся Мотька, протянул Проньке три пирога. Пронь­ка взял их будто равнодушно, но есть стал быстро, жадно, словно неделю голодал. В этот момент на него налетел разгоряченный игрой Серьга. Пронька молча поддал ему ногой так, что Серьга промчался шагов пять на четвереньках. Это очень развеселило Проньку, а вместе с ним и Мотьку, кото­рый снова принялся хохотать и издеваться над ребятами.
   -- Ловко ты его, Проня! Аж козлом пропрыгал! Польщенный похвалой, Пронька выждал момент и тем же манером поддал ногой Спирьке. Однако Спирька устоял.
   -- Чего пинаешься? -- спросил он с закипевшими на глазах слезами боли и обиды.-- А то вот звездану биткой... Пронька состроил испуганное лицо.
   -- Ой, ой, забоялся! Держи меня, Матюша, а то упа­ду.-- А потом качнулся в сторону Спирьки и, как бы случайно, сунул ему кулаком в скулу. Спирька ойкнул и при­сел, схватившись за щеку.
   Артемка вдруг швырнул в сторону битку и бабки и, набычив голову, медленно двинулся на Драного.
   Потом, некоторое время спустя, он сам удивлялся, как решился схватиться с Пронькой. Но сейчас Артемка не ду­мал об этом, шел, не сводя потемневших серых глаз с длин­ного губастого Пронькиного лица.
   Мотьку так и обдало жаром: "Ну, начинается!" А Пронь­ка чуть растерялся от неожиданности. К драке он не успел приготовиться и стоял озадаченный, вытирая о штаны об­масленные ладони. В этот момент Артемка сильно хлеста­нул его по щеке. И Пронька сразу пришел в себя. Он легко и стремительно отскочил от Артемки. Потом еще стреми­тельнее шагнул к Артемке и коротким взмахом ударил его в лицо. Артемка качнулся. Пронька почти в то же мгнове­ние ударил с левой. И Артемка упал под восторженное Мотькино улюлюканье. Однако он тут же вскочил и опять пошел на Проньку. Потом все повторилось снова и снова. Все поняли: не одолеть Артемке Драного, тот изобьет его. Но никто не решился вступиться: ни Спирька, ни Серь­га. Стояли бледные, растерянные. Только Мотька крутился вокруг дерущихся и кричал:
   -- Вот так его, краснопузого! Ишо разок, ишо! Молодец, Проня!
   Гнутый молча наслаждался зрелищем.
   Драка продолжалась. Артемка падал, вставал и сно­па, будто слепой, лез на костистые кулаки Драного. Тот уже устал бить.
   -- Довольно,-- вдруг хрипло проговорил Пронька.-- Заработал свое -- и валяй!..
   Однако тут же получил такой удар между глаз, что кру­ги пошли.
   -- Ах вот ты как! Значит, мало еще? -- и снова кинулся на Артемку. Тот не отступил, не побежал, а молча, сжав челюсти, продолжал отбиваться и упрямо шел и шел на­пролом.
   Пронька видел вздутое, все в багровых пятнах лицо Артемки, его распухшие окровавленные губы, его глаза, тем­ные, холодные, немигающие. И что-то похожее на робость вдруг шевельнулось в сердце. "Да что он, каменный, что ли? Ведь бить уже некуда..."
   Пронька стал заметно слабеть. Его удары следовали все реже и были теперь не так сильны и точны. А конца драке не предвиделось.
   Такого в Пронькиной жизни еще не случалось. Почти всегда стоило раза два-три дать противнику по морде, и тот или просил пощады, или бежал домой, ревя на всю улицу.
   На этот раз получилось что-то непонятное: его бьешь, а он еще пуще лезет. Что за дьявол! Двужильный, что ль?
   Чем бы кончилась драка -- неизвестно. Из ворот неожи­данно выбежал старик Филимонов, Мотькин отец, и разо­гнал сцепившихся ребят, притом жестоко пнул Артемку под "дыхало".
   -- Марш отседова, пес шелудивый! -- рявкнул он.--Ишь, нашел, где свару заводить. Бегом беги, не то добавки дам.
   Ваньку и Серьгу словно ветром сдуло. Пронька, вытирая рукавом пот, зашел во двор к Филимоновым, а Артемка, со­гнувшись, охватив руками живот, еле брел вдоль улицы, поддерживаемый Спирькой. Чтобы хоть немного утешить друга, Спирька сказал:
   -- А ты тоже здорово Проньку-то...
   Но Артемка остановил его, выдавив с трудом:
   -- Ладно, брось...
   Зашел к Спирьке, передохнул на чурбачке возле сеней, умылся и отправился домой:
   Мать, увидев Артемку, ахнула:
   -- Кто это тебя так?!
   Артемка хмуро бросил:
   -- Подрался.
   -- С кем?
   -- Да тут...-- и махнул рукой.-- Пройдет. Мать было закричала на Артемку, что он такой да раз­этакий, что не помощник он в доме, а ее, материно, горе.
   Потом внезапно стихла, тяжело села на лавку и заплакала, прикрыв ладонью лицо.
   У Артемки сердце сжалось.
   -- Ну не буду, не буду больше,-- заторопился он.-- Не буду. Только не плачь...
   Вышел из избы, присел на колесную ступицу за сарайчи­ком. Долго сидел безучастно, глядя на Густое, потом про­вел пальцами по лицу -- вспухло, губы не шевелятся. И больно. Голова тоже трещит. "Подходяще отделал, гад,-- подумал. И кулаки сжались.-- Ну, погоди. Не в последний раз встретились..."
   Артемка не любил Драного и прежде, теперь ненавидел. Противно было смотреть, как тот увивается возле богатеев, словно пес, выглядывает: не бросят ли подачку; как с их сынками всегда игры-забавы водит. Где уж там кого-то из них пальцем тронуть! Он задирал и бил вот таких, как сам, бедняков. А за что?
   Жил Пронька без отца-матери, со своей теткой, пожилой хворой женщиной. Их избушка стояла далеко на отшибе, за мостом. Во дворе, заросшем травой, не то что скотины -- курицы не было. Целыми днями бродил Пронька по улицам и дворам села, высматривал: нельзя ли чем поживиться. И если что лежало плохо -- уносил не задумываясь. Ругали Проньку, драли за уши, били жестоко, но все без толку.
   Однажды зашел Пронька в винокуровский магазин, уви­дел жмых, стащил полплитки. Только хотел шмыгнуть в дверь, приказчик поймал за ворот. Снял с Проньки портки и во дворе магазина всыпал ему розог. С той поры и стали звать Проньку Драным.
   В последнее время Пронька околачивался в волостной дежурке. Что его тянуло туда, никто не знал. Если бы там кормили или угощали Проньку, а то нет: был у кулаков-дру­жинников на побегушках. Они раза два брали его с собой на облаву -- дезертиров ловить. И это было противно Артемке. Однако черт с ним, с Пронькой: как знает, так пусть и жи­вет, с кем хочет, с тем и дружбу водит. А вот сегодняшнее Артемка не забудет, Драный за все расплатится. Но назавт­ра случилось такое, что Артемка и думать забыл о Проньке.
   Управившись по хозяйству, он зашел к Спирьке Гусеву. Тот сидел в горнице, влипнув в окно.
   -- Что увидел?
   Спирька на секунду повернул встревоженное лицо, про­сипел:
   -- Тсс! Айда сюда скорее!
   Артемка с ходу бросился к окну, но, кроме прокопчен­ной бани да приречных кустов за ней, ничего не увидел.
   -- Что? Где?
   Спирька снова мельком глянул на Артемку и, будто бо­ясь, что кто-то подслушает, зашептал:
   -- Сижу я это у окна, гляжу вон туда, на реку, вдруг из кустов дядька. Не нашенский, в картузе смешном. Оглядел­ся и -- шасть в баню. И сидит там. Давно. Я слежу все. А тятьки нет: с мамкой на мельницу уехали.
   Спирька вытер рукавом со лба пот и вопросительно уста­вился на Артемку. Тот молчал, не зная, что и подумать. На­конец Спирька сипло выдавил:
   -- Не вор ли? Ночью прилезет и порежет всех. Позвать бы кого?..
   Артемка еще раз, теперь уже настороженно, глянул в окно. Было тихо, безмолвно. "Конечно, вор. Кому бы еще придумалось сидеть днем в темной бане?" Он решительно повернулся к Спирьке:
   -- Ты глаз не спускай, а я побег. Народ созову.
   К кому идти -- придумал сразу. К Мотьке. У него брат Кузьма в кулацкой дружине служит. Здоровенный дети­на с револьвером в желтой кобуре на боку. Тот кого хошь поймает.
   Подошел Артемка к калитке, приоткрыл осторожно: нет ли поблизости свирепого, чуть ли не с теленка, волкода­ва -- и прошмыгнул через двор в сени.
   Филимоновская семья была в сборе: сам хозяин, суро­вый, обросший широкой бородой, Мотькина мать, малень­кая, юркая, Кузьма и Мотька. Они сидели за столом и пили чай из ведерного медного самовара.
   Мотька так и вытаращил глаза на Артемку: зачем краснопузый пришел? Не без удивления встретили Артемку и остальные.
   -- Чо зашел, как в сарай? -- недружелюбно произнес Филимонов.
   Артемка торопливо перекрестился на десятка два икон, развешанных в красном углу.
   -- Ну?
   Слушали молча, отставив чашки. Филимонов и Кузьма быстро переглянулись. Нехорошо переглянулись: так и сверкнули в, глазах злые искры. Потом так же молча вста­ли, оделись. Филимонов снял со стены двуствольное ружье:
   -- Айда!
   К бане подошли так тихо, что ни одна веточка не хру­стнула. Артемка оглянулся: в окне избы белело испуганное лицо Спирьки. Филимонов осторожно стал у двери, рядом Кузьма с револьвером. Филимонов резким рывком распах­нул дверь, и оба разом ввалились в баню.
   Что там произошло, Артемка не видел. По всей вероятно­сти, бродяга спал, потому что мужики без особой возни скрутили ему руки и выволокли на свет.
   Это был рослый молодой парень с бледным, усталым ли­цом. Карие глаза его все еще непонимающе смотрели то на Филимонова, то на Кузьму, то на Артемку, который чувст­вовал себя настоящим героем, будто сам скрутил бродяге руки.
   -- Э, да мы, кажется, с тобой встречались, большевист­ская морда! -- вдруг воскликнул Кузьма.-- Помнишь Жарково?
   Парень неожиданно улыбнулся широкой добродушной улыбкой и произнес, немного растягивая "а" :
   -- А ка-ак же! Здорово всыпали мы тогда вашей колчаковской сволочи! И тебе, видно, досталось, если вспомнил.
   -- Цыц, красная зараза! -- бешено крикнул Кузьма и хрястнул парня наганом по лицу.
   Тот качнулся. Кровь густо закапала с рассеченной щеки. Парень, словно не его сейчас ударили, так же добродушно улыбался, казалось, не принимал всерьез ни боли, ни этих озлобленных мужиков. Филимонов толкнул парня вперед:
   -- Иди, покуда цел.
   Парень спокойно зашагал. Проходя мимо Артемки, он подмигнул ему, словно говоря: "Не робей, хлопчик, не в та­ких переделках побывать пришлось. И из этой выберусь как-нибудь!"
   Парня вывели на улицу и погнали к волостной управе в каталажку. Откуда-то -понабралось народу поглядеть на пой­манного. Неслись крики:
   -- Красного словили! Большевика! В бане у Гусевых!
   Но Артемка больше не видел и не слышал ничего. Он шел по вязкой грязи, огородами, к лесу, словно слепой, натыка­ясь на толстые, высохшие стебли подсолнуха. Шел, а в голо­ве, будто обухом, било: "Своего выдал. Такого же, как тять­ка, красного выдал..."
   Выбрался в лес, сел на пень, а в глазах молодое улыбчатое лицо с рассеченной щекой. "Как же я так?--горько спрашивал себя Артемка.-- Как же это я? Вора придумал! Какие у нас воры? Отродясь их не было в деревне. Это Спирька все спутал. Послушал дурака..."
   Уже стемнело, а Артемка все сидел и сидел в безмолвном лесу: ни сил, ни смелости не хватало возвратиться домой. Там, конечно, уже обо всем знали. Знали и то, что это он, Артемка, привел Филимоновых к гусевской бане...
   Наконец поднялся, медленно побрел к селу. Дома, избе­гая глядеть на мать, на Лагожу, разделся, умылся.
   Мать спросила, будет ли Артемка есть. Он не ответил. Присел в темном углу. Лагожа и мать -- задумчивые. Лагожа непривычно молчалив. "Хоть бы поругали или поколо­тили, что ли..."
   Лагожа молча встал и неторопливо принялся уклады­вать свою котомку. Мать с сожалением вздохнула:
   -- Может, пожили бы? Торопиться-то некуда.
   -- Пойду. Дела есть... Выдрина звала, да и Черниченкова...
   Он увязал котомку, приподнял рукой за ремешок, встряхнул. Видимо, остался доволен укладкой -- осторожно положил котомку на лавку. Сам присел, закурил, сказал тихо:
   -- Избили парня-то в каталажке. Крепко. А он молчит: "Кто, откуда, зачем?" Те бесятся, а он смеется. Кузьма в лицо-то признает, а фамилии не знает...
   Мать снова вздохнула:
   -- Жалко. Молодой. Идет по улице, шутит. Говорит: "Ничего, бабоньки, скоро на вороном к вам прискачу. На гармони поиграю. Меня пуля,-- говорит,-- не берет, не то что эти мироеды",-- и кивает на Филимоновых. А они, как псы цепные, так и кидаются с кулаками...
   Артемка сидит как каменный, будто в нем застыли и кровь, и мысль: не моргнет, не шевельнется.
   Надломилось что-то в сердце. Заплакать бы--нету слез, броситься к матери, чтобы приласкала, простила,-- не мо­жет. Оправдаться нечем. Лег спать подавленный, разбитый, а утром встал чуть свет. Бесцельно бродил по лесу, побывал на реке, но ничто теперь не трогало Артемку: ни солнце, ни птицы, ни лес, ни тихая речка Черемшанка. Вся радость осталась позади, всю ее унес вчерашний проклятый день.
   Побывал у волостной управы, надеясь узнать что-нибудь о парне. Долго бродил возле крыльца. Вдруг из дверей вы­скочил Пронька. Не ждал такой встречи -- чуть растерялся.
   Стояли и смотрели друг на друга. Наконец Пронька, мотнув рыжей копной, усмехнулся:
   -- А ничего я тебе харю-то разукрасил. Разноцветная.
   Артемка промолчал, только напрягся весь, как пружи­на. И снова увидел Пронька его глаза, темные, холодные, немигающие. Опять, как тогда, в сердце шевельнулась ро­бость.
   -- Что вылупился? Или еще хочешь? -- уже без улыбки бросил Драный, хотя драться второй раз с Артемкой совсем не хотелось.
   Артемке же было так горько, так тяжело, что он, к удив­лению, рад был подраться: может, одна боль другую сни­мет. И Артемка решительно шагнул к Проньке:
   -- Давай.
   Пронька смерил прищуренным глазом своего врага, по­том, словно нехотя, бросил:
   -- Скажи спасибо, что недосуг мне, а то бы...-- И, не досказав фразы, круто повернулся, пошел прочь.
   Артемка проводил Драного взглядом до угла и тоже по­шел к дому. Его боевой пыл угас, и на душе снова стало тяжко и пакостно.
   Зазвонили колокола. По улицам к площади тянулись люди к обедне. Был воскресный день. Неожиданно лицом к лицу встретился с Филимоновыми. Все они были по-празд­ничному разодеты. На Мотьке красовалось новое пальто, на ногах желтые сапоги с галошами. Филимонов остановился, разулыбался Артемке:
   -- Молодец, парень. Помог бандита изловить. Вечерком зайди -- целковый подарю...
   Эти слова словно плетью стеганули Артемку. Он согнул­ся и бросился вдоль улицы. У Спирькиной избы остановил­ся, но не зашел, а окольным путем, огородами, пробрался к бане, без цели, просто так. Постоял минуту, вспоминая вче­рашнее, тихо открыл дверь. "Вон там, видно, спал, под пол­ком. От беляков, должно, убегал... Лицо-то бледное, худое. Не ел, поди, устал, а тут в тепле да в полутьме и сморило..."
   Артемка заглянул под полок, и вдруг -- что это? -- в дальнем углу тускло блеснула какая-то полоска. Он полез туда, схватил полоску, и сердце замерло: "Револьвер! Не заметили Филимоновы".
   Это был небольшой никелированный браунинг.
   Артемка торопливо осмотрел его, удивился, что револь­вер такой маленький и блестит, как зеркало. Однако раздумывать было не время. Сунув браунинг в карман, он тем же окольным путем помчался домой.
   Теперь Артемкины мысли потекли по-другому. "А что, если ворваться в каталажку, перестрелять колчаковцев и выпустить парня?" Но тут же пришлось отказаться от этого плана: разве всех перестреляешь? Схватят, убьют. "А мо­жет..." Но когда Артемка вошел в избу, и эти мечты рухну­ли : мать сообщила, что парня только что двое белогвардей­цев повезли в Камень.
   -- Там, поди, и расстреляют...
  

3

   К Елистрату Филимонову приехал дорогой гость -- стар­ший сын Гришаня, Григорий Елистратьич.
   Спирька играл с Мотькой и Гнутым в бабки и все видел. Он даже первый заметил, как с площади на улицу вымчалась пара вороных и понеслась прямо на них. Спирька тогда еще крикнул:
   -- Ребя, поберегись!
   Но кони как вкопанные остановились прямо у Мотькиных ворот, и с ходка спрыгнул офицер с тонкими усиками. Он был высокий, весь в ремнях, а его левая рука висела на черной перевязи, перекинутой за шею.
   -- Кто это? -- спросил было Спирька. Но тут раздался Мотькин крик:
   -- Гришаня!
   Мотька бросился к военному, потом раздумал, рванулся к калитке, вопя как резаный:
   -- Тятька, маманя!.. Братка приехал! Братка приехал! Ранетый!
   Выскочили Филимонов и тетка Дуня, тоже зашумели, заахали, заойкали. Мать повела сына в дом, а Филимонов за­бегал по двору, закричал работникам:
   -- Эй, Васька, Петро, отворяй ворота, заводи коней! Выбежал снова на улицу, сказал кучеру:
   -- Заходи, паря. Пропусти стаканчик да закуси... Спаси­бо тебе -- сынка привез... Четыре годка не виделись... И снова во двор:
   -- Петька, слышь, а ну слетай в волость, покличь Кузьму.
   Пока суетились, открывали да закрывали ворота, пока с ходка снимали и уносили в дом большие и, видно, тяжелые чемоданы и тючки, прибухал Кузьма, красный, запыхав­шийся, с шалыми глазами.
   -- Братуха... Где ён?.. Вот не гадали...-- И влетел в сени.
   Все это время Спирька, ошеломленный чужой радостью, сутолокой и беготней, стоял у отворенной настежь калитки и лишь водил изумленными глазами. И только когда все утихло, поуспокоилось, выдохнул:
   -- Вот это да!..
   Спирькино восклицание Гнутый понял по-своему.
   -- Понавез! Сундуки кожаные. Повезло Мотьке.
   Ребята снова замолчали, заглядывая во двор через щели, но ничего интересного там уже не было. Спирька с сожале­нием вздохнул:
   -- Пойдем...
   Гнутого будто обожгло.
   -- Что ты! Сейчас Мотька выйдет. Может, что даст.
   Долго ждали, даже Гнутому надоело. Но вот хлопнула дверь, и появился долгожданный Мотька. Он держал в руке какую-то коричневую плитку, с хрустом откусывал от нее и с чувством плямкал.
   -- Что это? -- не сводя глаз с плитки, спросил Гнутый. Мотька облизал губы:
   -- Шикаладом зовут. И-ех, и вкусна же! Слаще меду!
   -- Удели чуток, а? -- попросил Спирька и проглотил слюну.
   -- Как не так. Братка ее аж из Барнаула привез, а я от­дам! Я и сам с усам.-- И снова с хрупом откусил от плитки.
   Скучно стоять, когда один ест вкусное, а остальные нет. И слушать тогда совсем неинтересно. Но Мотьке наплевать на это, жует, плямкает губами и балабонит:
   -- На ерманском фронте братка был. Крест дали. За храбрость. Блестит, аж глазам больно... Потом ентих бил, как их... большаков, красных. Много, грит, побил. Ишо бы унистожал, да руку пуля пробила. Ух, грит, и война стра­шенная! Гудёт все, земля дыбом...
   Гнутый кисло улыбнулся:
   -- Дай спробовать... И Спирька сказал:
   -- Дай... Уже мало осталось...
   Мотька взглянул на подтаявший от пальцев кусочек шо­колада, подумал: дать или нет? Не дал. Съел сам.
   И Спирька и Гнутый тяжело вздохнули. А Мотька буб­нил:
   -- Братка грит: "Отдохну малость, подлечуся и снова воевать пойду. Я,-- грит,-- этим красным ишо покажу. До самой Москвы гнать буду". Братка грит...
   Спирька махнул рукой:
   -- А ну тебя с твоим браткой...-- и пошел домой.
   Филимоновы загуляли. С вечера начали, утром кончили. Отдохнули чуток, и снова пошло: галдеж, пляска, пение. Гармони даже поохрипли. Два дня у филимоновского дома толпа. Одни идут в гости, другие уходят, держась за забо­ры,-- и все уважаемые в селе люди. На третий день распах­нулись ворота, и вылетели со двора три тройки, запряжен­ные в легкие рессорные ходки: повез Елистрат Филимонов сына показывать селу и разветриться малость.
   Узнали люди -- повышли на улицу, собрались группка­ми: бабы в одну, мужики в другую; словно воробьи, высы­пала детвора. Всем любопытно посмотреть Гришаню: как-никак офицер. А в Тюменцеве не так уж густо своих, домо­рощенных офицеров.
   Спирька -- тут же. Оживлен, криклив, будто у него праздник. Увидел Артемку, подбежал:
   -- На Лыковскую улицу поехали. Мчат, что твой ветер. И Мотька с ними.
   -- А ты чего радуешься?
   -- Я-то? -- удивился Спирька.-- А так. Весело.-- Потом, захлебываясь, добавил: -- Мотьке подарков напривез -- про­пасть! Плиток, вроде жмыха, только погоне, шикаладой зо­вутся. Мотька и мне дал эту шикаладу,-- соврал зачем-то Спирька.-- Ух и вкусна же! Слаще меду! -- Однако заметив, как Артемка равнодушно стоит и смотрит вдоль улицы, Спирька заторопился.-- Побегу гляну, где они.
   А через минуту уже мчался назад, подпрыгивая, как мо­лодой телок, кричал:
   -- Едут, едут!
   Первая тройка на всем скаку остановилась возле мужи­ков. На ходке во весь рост встал пьяный Филимонов, гарк­нул:
   -- Здоров, сельчане! А ну, подходите, выпейте за здо­ровье мово сынка, Григорий Елистратьича!
   Григорий Елистратьич, бледный от перепоя, откинулся на спинку сиденья, скучно разглядывал мужиков, силясь улыбаться. Рядом сидел Мотька и держал меж колен бра-тову шашку в ножнах. Он прямо-таки раздулся от важности и гордости.
   Артемка засмеялся:
   -- Енерал!
   Между тем мужики неторопливо подходили к ходку, где Елистрат Филимонов щедро наливал из огромной бутыли са­могон. Пили по очереди, с чувством крякали:
   -- С приездом, Григорь Елистратьич!
   -- Здравия желаем, Григорь Елистратьич!
   -- Живи на радость родителев своих и нас не забижай!.. А Филимонов пьяно орал:
   -- Пей -- не робей! Кому надо -- ишо подам! Не жалко, потому как радость большая.
   Мужики пили, пил и сам Филимонов, пил и Григорий Елистратьич, пил Кузьма, пили гости, которые, оставив свои ходки, сошлись сюда.
   -- А вы, бабы, чего жметесь к забору? -- снова закри­чал Филимонов.-- Аль брезгуете?
   Среди женщин пробежал смешок смущения, нерешитель­ности. Но вот вышла бойкая, разбитная Любаха Выдрина, крепкая, статная солдатка.
   -- Идем, бабоньки. Грех не выпить за... Гришаню...-- и засмеялась звонко, весело.
   И женщины со смехом и шутками окружили ходок.
   Одна лишь Артемкина мать торопливо пошла к своей ка­литке: пить за здоровье Гришани Филимонова ей нужды не было.
   Филимонов вдруг тяжело встал, едва держась на ногах, багровый, всклокоченный, со сбитой на сторону широкой бо­родищей. Его рачьи глаза остановились на спине женщины.
   -- Ты что ж это, Ефросинья? -- недобрым голосом вы­крикнул он.-- Али гнушаешься нами? Мать обернулась, остановилась:
   -- Не пью я, Листрат Иваныч... Извиняй, за ради бога...
   -- А ты пей. Пей, коли я желаю! За честь прими.
   Толпа попритихла. Бабы с тревогой смотрели то на Еф­росинью, то на Филимонова. Мужики как-то неловко пере­минались с ноги на ногу.
   Сердце у Артемки похолодело в предчувствии недоброго. Подбежал к матери:
   -- Идем домой!.. Мать не двигалась.
   -- Слышь, Ефросинья,-- угрожающе прохрипел Фили­монов,-- нехорошо будет. Гляди, как бы твоя гордость о мою не сломалась. Аль думаешь, попритихла, так забыли мы семнадцатый да твово Степку-бандита? Не-ет, не забыли! А коли живешь ты на свете -- наша милость в том...
   -- Так ее, так! -- крикнул сухой костистый Федот Лы­ков.-- Давно их под корень нужно, чтобы знали свое место.
   Артемка испугался за мать -- еще ударят. Встал впе­реди, чтобы хоть как-нибудь защитить, крикнул звонко, зло:
   -- Чего пристали? Мы же к вам не лезем! У Филимонова лицо перекосилось.
   -- Видал?! -- обратился он к окружающим.-- Видал, шшенок-то каков?
   -- Эй, Листрат Иваныч,-- выкрикнула Любаха Выдрина,-- не порть праздника!
   Она подбежала к Ефросинье, шепнула:
   -- Не кличь беду.-- А потом громко, весело:--А ну, идем, Фрося. Чай, от стакашка не опьянеешь,-- и потащила мать, хохоча на всю улицу.
   Мать подошла, несмело протянула руку, но Филимонов рявкнул:
   -- Теперя не дам! Теперя кукиш тебе. Теперя ты домой меня на руках понесешь! -- Рванул на себе косоворотку, провыл страшно: --У-у! Душу, поганка, растравила.
   Мать побледнела, беспомощно заоглядываласъ, словно ища защиты. Но мужики смущенно потупились, некоторые отступили от ходка.
   -- Ну, теперь заблажит Листрат,-- сказал кто-то тихо.-- Лучше от греха подальше.
   Филимонов сорвал с головы картуз, отпнул бутыль так, что она перевернулась, из горлышка забулькал самогон.
   -- Гришка, хошь глянуть, как твово тятьку бабы на ру­ках носят?
   Артемка почему-то подумал, что Григорий Елистратьич заступится, отговорит отца, ведь офицер, в городах бывал, но Григорий Елистратьич мелко захохотал, встопорщив тон­кие усики:
   -- Давай, батя. Любопытно. Не видывал еще! "Рачьи глаза Филимонова прошлись по лицам женщин. Остановились на Артемкиной матери.
   -- Ну что, понесешь, Фроська? Ай нет? Мать не отвечала, сжав подрагивающие губы.
   -- Бабы, помогните ей -- вам по овце кладу каждой-Бабы ожили. Черниченкова даже засмеялась:
   -- Чего ж, можно... Берись, Ефросинья...
   Филимонов вывалился из ходка, его подхватили и понес­ли. Толпа загоготала, двинулась вперед. Тронулись и кони. На одном из ходков яро заиграл гармонист. Григорий Ели­стратьич хохотал, еле выговаривая:
   -- Ну батя, ну выдумщик! Ай да старикан! Мотька, видя такое небывалое веселье, спрыгнул с ходка, прихватил прутик и стал погонять женщин:
   -- Но, но, поживей-ка. А ну, рысцой, а ну-кась!..
   Артемка стоял посреди улицы и молча плакал. Года два не плакал, пожалуй. А тут доконали. Вдруг почувствовал: кто-то легонько трогает за плечо. Оглянулся -- Настенька, дочка Черниченковой, Артемкина одногодка с синими гла­зами.
   -- Чего тебе? -- крикнул.
   Растерялась от неожиданной грубости, опустила руки:
   -- Да я так... жалко...
   -- Ну и отстань! -- повернулся круто и побежал в избу, вытирая слезы.
   Вернулась мать. С ходу бросилась ничком на кровать и затряслась в рыдании. Артемка присел рядом, приобнял ху­дые плечи и гладил, гладил их, будто этим мог снять боль с материнского сердца.
   Уже совсем стемнело. В избе тихо. Нет-нет, за печью про­свистит сверчок да тяжело, прерывисто вздохнет мать. На­конец она поднялась, села. Насухо вытерла платком глаза, лицо.
   -- Есть, поди, хочешь?
   -- Нет...
   -- А бабушка все гостит. Должно быть, там и заночует...
   И снова замолчали надолго, думая каждый о своем. У Артемки перед глазами одно и то же: взъяренный Фили­монов с выпуклыми глазами и мама, бледная, испуганная. Вспомнил, как ругал и обзывал ее старик Филимонов, злость поднялась.
   -- Мам, а мам... За что он на тебя... на нас взлютовал? Она долго не отвечала, потом отрывисто:
   -- Не только Филимонов, сынок. Все они, богатеи тюменцкие... Из-за тятьки... Забыл, кто тятька-то у нас был?
   -- Красный. Ну так что?
   -- А то, что он у богатых хотел все добро отнять и от­дать бедным. И власть тоже. За это богатей нас жаловать не будут. До сей поры помнят. Стращают. А приведет слу­чай -- прибьют. Волки...
   -- И мужики наши за тебя не вступились...
   -- Боятся. Время такое: пойди наперекор -- плетей всыплют или в тюрьме сгноят. Кому охота? У каждого семья, хозяйство. Да и другое знают: случись неурожай, к кому на поклон идти? Да к нему, Филимонову, Лыкову... Вот не посмели...
   -- Тятька же вступался?
   -- Тогда опять же другое время было -- революция. На­род весь восстал.-- И вдруг улыбнулась тепло, хорошо.-- Тятька твой ух боевой был! В семнадцатом в сельском на­чальстве ходил. Помнишь, чай, с револьвером, в папахе с красной лентой. Помнишь, Темушка?
   -- Как же, помню...
   И пошел разговор другой, тихий, задушевный,-- об отце. Мать рассказывала, Артемка слушал. Слушал и удивлялся: оказывается, он многого не знал об отце. Жили вместе, а не знал.
   -- А помнишь, Темушка, как отец коней у Лыкова за­бирал для мужиков безлошадных?
   Это Артемка хорошо помнит, потому что видел сам. На улице было человек шесть богатых мужиков, свирепые, злые, окружили тятьку со всех сторон, кулаками перед ли­цом крутят. "По какому праву коней берешь? -- кричал Лы­ков.-- Для тебя покупал и растил?" -- "По закону беру. По революционному,-- отвечал отец.-- А для кого -- сам зна­ешь. Для батраков, что робили у тебя задарма. Понял?" Лы­ков задохнулся в ярости, взмахнул рукой, чтобы ударить тятьку, да увидел в его руке револьвер, отступился, огры­заясь: "Несдобровать тебе, Степка. Отомстим. Кровью ульешься".
   Помнит Артемка и другое: как уходил тятька из села. Тогда много еще мужиков ушло с ним. "Чехи восстали,-- го­ворил отец матери.-- Офицерье голову подняло. По всей Си­бири Советскую власть душат. На подмогу к рабочим пой­дем, в Барнаул. Побьем -- вернусь".
   Не вернулся тятька. И беляков не прогнал.
   -- Зря, должно, тятька погиб,-- тихо произнес Артемка. Мать качнула головой:
   -- Кто знает... Война не кончилась. Говорят, красные крепко стоят. Где-то за Уралом. Может, одолеют Колчака, тогда и нам жизнь откроется.
   Впервые Артемка и мать говорили и думали как равные, впервые они говорили о серьезном и большом. И пережитый день с его волнениями и обидами и этот вечер сделали Артемку взрослее.
   Прошло несколько дней. Артемка почти не выходил на улицу. Раза три забегал Спирька, звал на рыбалку. Каждый раз хвастал, что поймал то огромного линя, то большого, в два фунта, окуня. Спирькиным россказням Артемка не ве­рил и на рыбалку идти отказывался. У него были свои дела, поважнее рыбалки: он все свободное время проводил на чердаке, где хранился браунинг. Вынимал и подолгу любо­вался им, разбирал и чистил. Спасибо тятьке: научил обра­щаться с оружием. У него такой же был, правда, побольше и не блестящий -- вороненый. Только вот стрельнуть ни разу не довелось: занят отец был целыми днями. Теперь Артем­ка постреляет! В браунинге целых пять патронов. Можно и для тренировки раза два бахнуть, и для врагов оставить.
   Тут же, на чердаке, Артемка из сыромятной кожи вы­кроил и сшил кобуру, сделал петли для ремня.
   Однажды, ранним утром, еще до солнца, чтобы никто не видел, он вложил браунинг в кобуру, пристегнул ее под по­дол широкой рубахи и отправился за Густое, в дальние кол­ки, испытать оружие и верность руки.
   Сделать первый выстрел Артемка робел. Кто его знает: может, ствол разорвется или пуля назад выскочит да в лоб хлопнет. Поэтому, когда Артемка неуверенно нажал на ку­рок и щелкнул резкий сухой выстрел, браунинг чуть не выпал из рук. А мишень, свежая, широкая щепка, воткну­тая в щель пенька, стояла как ни в чем не бывало. Зато вторым выстрелом Артемка чуть ли не в середину пробил щепку.
   Он был доволен и горд. Еще бы! Как-никак, а с десяти шагов попасть в цель -- здорово! Причем, считай, со второго раза. Если бы вместо щепки стоял Филимонов, убил бы на­повал.
   Артемка и так и сяк рассматривал пробитую щепку, да­же зачем-то измерил пробоину. И все удивлялся: вот сила! Щепка даже не шелохнулась -- а дыра. Так и подмывало выстрелить еще разок, но Артемка нашел в себе волю вло­жить браунинг в кобуру.
   Вернулся, когда село уже проснулось, в хлевах бекали овцы, во дворах и на улицах закопошились деловитые куры, где-то вдали раздавался надрывный крик и резкое щелканье бича пастуха, собиравшего стадо для пастьбы. Закурились трубы изб, синие дымки, будто столбы, поднялись высоко в самое небо. То там, то сям скрипели колодезные журавли, погромыхивали ведра.
   Мать мельком глянула на Артемку, не спросила, где он был в такую рань, а поманила пальцем в избу. Сердце у Артемки екнуло: не случилась ли беда? Вбежал молча. В горнице сидел Лагожа и торопливо хлебал остывшие за ночь щи.
   Артемка вопросительно глянул на мать, на Лагожу: что за тайны? Что тут удивительного, если дед сидит у них и ест? Дед кивком поздоровался, отложил ложку, вытер ла­донью усы, сказал:
   -- Твой-то, чернявый, большевик-то, убег. Артемка так и подался к деду:
   -- Как убег?
   Дед радостно засмеялся:
   -- Хорошо убег! Славно. У одного охранника вырвал винтовку и застрелил, а другой струсил, в степь удрал. Пар­няга-то вскочил в их бричку -- и поминай как звали. Вот как дело вышло.
   Артемка расплылся в такой счастливой и широкой улыб­ке, что она едва умещалась на лице. Потом подбежал к де­ду, обнял.
   -- Ну, ну, будя,-- растроганно проговорил дед.-- Знал, что мучаешься, а то бы не пришел, не сказал... Он поднялся, надел картузишко.
   -- Бабушка, и ты, Ефросинья, и ты, Артемий,-- меня у вас нонче не было. И новостей никаких не рассказывал... Прощевайте.
   Артемка удивился: что с дедом? Но вопросов не стал за­давать. Раз просит, значит надо.
   А в полдень у Каревых появился еще один гость -- тюменцевский землемер Тарасюк по прозвищу Ботало. Так прозвали его за чрезмерную говорливость.
   Артемка управлялся по хозяйству, когда скрипнула ка­литка и во двор осторожно заглянул Тарасюк.
   -- Э-ей, хозяин! -- крикнул.-- У вас собаки нет? Артемка прислонил к стене сарая вилы:
   -- Не бойтесь, нет.
   Тарасюк сразу приободрился и важно прошелся по двору.
   -- Работаешь? Молодец. Старших не только слушать надо, но и помогать им. Да и самому от этого выгода есть... Мать дома?
   Артемка хмуро кивнул головой. "Какого черта при­перся?"
   -- А дедушка?
   -- Какой дедушка? У меня бабушка, а дед помер давно. Ботало как-то виновато-вежливо улыбнулся.
   -- Понимаю, понимаю... Но я не про того дедушку, а про этого... про Лагожу. Кажется, вы так его зовете?
   -- Так.
   Ботало обрадовался:
   -- В избе он?
   -- Нету.
   -- Как нету? -- поскучнел Ботало.-- А где же он?
   -- А я почем знаю? Не бегаю за ним...-- и взялся за вилы.
   Ботало укоризненно покачал головой.
   -- Ай, ай, нехорошо, нельзя так разговаривать со стар­шими... А мама, значит, дома?
   Артемка не ответил и вошел в сарай. Терпеть не мог Тарасюка. Да и не только он -- почти все село. Ходит по дво­рам, пустячные и нудные разговоры ведет. А сам такой вежливый, сладенький, аж дурнота берет.
   Когда Ботало вошел в избу, Артемка не утерпел, бросил вилы и -- следом за ним.
   Тарасюк уже сидел на кухне. Мама и бабушка стояли у печи. Увидев Артемку, Тарасюк снова заулыбался:
   -- Трудолюбивый мальчик. Похвально. Очень. Моло­дец...-- А потом без всякого перехода и паузы спросил: -- Где старичок... Лагожа? Мне он нужен. Очень. У меня одна вещь сломалась... Стул, в общем. Говорят, он может почи­нить. Меня направили к вам.
   -- Он у нас не живет,-- ответила мать.-- Один вечер и побыл всего.
   -- А где же он?
   -- Кто его знает... Будто к Любахе Выдриной собирался. Тарасюк гмыкнул, побарабанил пальцами по столу.
   -- Нет его у Выдриной. И не бывал.
   -- Тогда, должно, у Черниченковой, у соседки нашей.
   -- И там нет.
   "Ого,-- подумал Артемка,-- всех уже пооблазил". И вслух:
   -- А может, он в другое село ушел? Он такой дед. Но Ботало лишь взглядом скользнул по Артёмке.
   -- А котомочку свою он не оставил у вас?
   Мать пожала плечами:
   -- Зачем оставлять? У него там всяк инструмент. Ботало встал, прошелся по кухне, заглянул в горницу:
   -- Н-да, избенка-то невелика... И чуланчик есть?
   -- Есть. Тоже маленький.
   -- Один вечер, говорите, и был всего? Жаль, жаль. А у меня вот стул... Ах, неудача!
   Еще раз заглянул в горницу, осматривал ее подольше.
   -- Так, так... А может быть, все-таки знаете, где стари­чок? -- и обвел по очереди всех троих взглядом.
   Артемка даже поежился -- глаза острые, змеиные, будто совсем и не подходят к Боталовой улыбочке. "Ух, гад какой!"
   -- Не знаете? Непохвально. Надо интересоваться своими знакомыми.-- Подошел к двери, взялся за скобу: -- Если придет -- уведомите. Хорошо? -- и ушел.
   В избе воцарилась тишина. Наконец мать произнесла с беспокойством.
   -- Неспроста пришел Ботало. Вынюхивает...
   И Артемке кажется -- неспроста. Может, Лагожа что на­творил? Утром дед какой-то странный был. О себе не велел никому рассказывать.
   Но прошел час-другой, и Артемка забыл о Ботале и его неожиданном приходе: нахлынули новые дела, новые забо­ты и волнения.
  

4

   Минул май. Наступил безветренный, обильный дождями июнь. Зазеленели хлебные поля, зацвели цветы на широких лугах. В степной тишине слышны были только звон жаво­ронков да неутомимое стрекотание кузнечиков.
   Но безмятежность и земная красота -- все было времен­ным и непрочным. В одночасье все могло быть нарушено и уничтожено: поля растоптаны, луга изрыты окопами и взрывами, небо застлано гарью, а тишина расколота стрель­бой и стонами раненых.
   Далеко Тюменцево от Зауралья, но и здесь услышали люди, что красные крепко побили колчаковцев.
   Затужили местные власти, поскучнело кулачье -- жаль разгромленных лучших дивизий генерала Ханжина и отбор­ного офицерского корпуса генерала Каппеля, который лег под стенами далекой неведомой Уфы. Ведь все время жда­ли: вот-вот грянет победа.
   Беднота урывками узнавала новости, но от этого радость была не меньше: значит, не иссякла сила Советов, значит, гнет она Колчака.
   Красные заняли Бугуруслан, Белебей, Бугульму, Уфу. Повторяют люди эти слова и удивляются: что за странные и непонятные названия у городов? Где они? Далеко ли от Ом­ска? Скоро ли красные в Сибирь войдут?..
   Вертится Артемка среди мужиков, собравшихся на ули­це покурить да переброситься словом, прислушивается, что интересного скажут. Иные, видать, многое знают. Уловил знакомое слово "партизаны", навострил уши. Говорил Спирькин отец, дядя Иван:
   -- В Касмале орудуют. Целый отряд, говорят, человек шестьдесят. Верховодит мужик из Вострово Ефим Мамон­тов, из дезертиров. Поприжал в селах власть. Недавно ново­бранцев отбил, в двух селах карателей поразогнал, аресто­ванных из каталажек выпустил.
   -- И у нас в уезде, слыхать, отряд появился. Тоже в лесах.
   -- Не один, говорят...
   -- Да, подымается мужик. Сурьезное дело будет...
   У Артемки сердце замерло от тревожной радости: неуж­то и до них докатилась война? А через два дня он еще боль­ше убедился и понял, что наступает грозное время.
   Это было 11 июня. Ночью прошел дождь, да такой, что во дворе собралась огромная лужа.
   Артемка еще валялся в постели, когда мать попросила:
   -- Ты бы, Темушка, встал да воду согнал со двора: ни пройти, ни перепрыгнуть.
   Вышел -- тепло, парной землей пахнет. Солнце так и бьет по глазам -- смотреть трудно. Воробьи будто ошалели, под стрехой возню, крик подняли, что твоя ярмарка.
   Закатал Артемка штаны, прошел лужей в завозню, взял лопату. Копает канавку, а сам поглядывает, как за ним по канавке вода бежит. Вывел на улицу, пустил: зажурчала вода, даже запенилась. Обрадовалась, видать, что на волю выбралась.
   Разогнулся: что это? На Спирькином заборе квадратик белеет. Подошел -- листок приклеенный.
   -- Тема, что там? -- послышался звонкий голос: На­стенька из калитки выглядывает.
   -- Написано что-то. Иди -- почитаю.
   Настенька рада, что позвал, прибежала, встала рядом:
   -- Мелко-то как написано!
   -- Ничего, прочтем,-- солидно ответил Артемка. Первые же строки жиганули яркой молнией.
   -- "Товарищи крестьяне! Долго мы терпели издеватель­ства и непосильные поборы кровопийцы Колчака и его кро­вожадной шайки. Долго мы смотрели, умываясь горючей слезой, как убивают наших детей и братьев, как истязают наших жен и матерей, как жгут наши села, грабят наше добро, нажитое тяжким трудом.
   Довольно, товарищи! Проснитесь! Подымайтесь все, как один, на битву с заклятым врагом трудового народа! Бери­тесь за оружие!.."
   -- Ого,-- прошептал Артемка, а по спине пробежали му­рашки.-- Вот это штука!
   Настенька ухватилась за Артемкину руку, стоит не ше­лохнется, смотрит на листок напряженными глазами:
   -- Читай, читай, Тема...
   Не заметили, как подошли и стали позади две женщины, а потом мужик с уздечкой -- мимо шел. Слушали сосредо­точенно, мужик забыл даже о куреве: как держал в паль­цах незажженную самокрутку, так и застыл.
   -- "...Наша власть -- народная Советская власть. Она -- наше счастье и свобода. Так поднимайтесь же на ее завое­вание!
   Дорогие товарищи, братья и сестры! Не давайте своих сынов в армию Колчака, которая хочет задушить Советы, а нас превратить в рабов. Прячьте хлеб, уводите лошадей и скот, чтобы не отнял их Колчак.
   Сейчас по всему уезду ненасытная белогвардейская сво­ра объявила новый побор скота для своей бандитской армии и иностранных интервентов.
   Будьте начеку, товарищи!
   Мешайте врагам нашим как сможете, срывайте их пла­ны, бейте колчаковцев, громите карательные отряды и вся­кую буржуазно-кулацкую сволочь..."
   Крепкая оплеуха отбросила Артемку в сторону. Обернул­ся -- Кузьма Филимонов, злой, вспаренный, с ворохом ском­канных листовок в руке.
   -- Марш отседова, морды! -- заорал.-- Плетей захоте­ли?! Али в каталажке попариться? Я вам покажу, как кра­молу читать! -- И уже к Артемке:--А тебе, гаденышу, шкуру спущу, коли еще замечу. Ты у меня быстро эту са­мую грамоту забудешь.
   Женщины и мужик чуть ли не бегом бросились врассып­ную. Артемка с Настенькой отошли на свою сторону улицы, остановились.
   Кузьма торопливо сдирал пальцами листок, но он креп­ко держался на заборе, отрываясь мелкими лоскутьями. Тогда Кузьма остервенело принялся соскабливать его но­жом, потом глянул вдоль улицы: где еще кучкой стоит на­род. Увидел -- понесся туда.
   Артемка злорадно усмехнулся и неожиданно закричал вслед Кузьме:
   -- Держи его! -- А потом уже к Настеньке : -- Видала, как забегали? Это, брат, только начало. Погоди, не так еще бегать будут.
   А у Настеньки свое на уме:
   -- Больно ударил-то? Артемка махнул рукой:
   -- Ну уж -- больно! Ерунда.
   -- Ага, вон как стукнул! Артемка снова рассердился:
   -- Да что ты все с жалостью ко мне пристаешь? -- Уви­дел, как огорчилась Настенька, смягчился : -- Сказал, не больно -- значит, не больно. Меня еще не так били, да ни­чего... Ладно, я пошел. Дела есть.
   Дел у Артемки особенных не было. Как вошел во двор -- сразу на чердак: полюбоваться браунингом, поцелить им, представляя, что ведешь бой, и снова вложить в кобуру. На этот раз прятать в тряпки оружие не стал: пристегнул кобуру на пояс под рубаху.
   ^Так и ходит теперь всегда: рубаха навыпуск, под руба­хой кобура с браунингом: мало ли что может случиться.
   Однажды забежал Спирька и снова стал звать на ры­балку. Он так хвалил клев, так хвастал, будто рыба почти сама на берег лезет, что Артемка согласился.
   -- Ты совсем куда-то запропал, -- говорил Спирька, пока Артемка собирал удочки. -- На улицу не выходишь. Моть-кин брательник-то руку с повязки уже снял. Мотька гово­рит: в Камень скоро поедет, отряд солдат возьмет и банди­тов бить будет.
   -- Каких бандитов?
   -- Тех, которые по лесам живут да на села нападают. Партизаны, что ли...
   -- Дурак ты, Спирька, -- сплюнул Артемка. -- Мелешь сам не знаешь что... Идем-ка лучше.
   Спирька обиженно закричал, крутясь возле Артемки, забегая то слева, то справа:
   -- Почему дурак? Почему мелю? Не веришь, да? Вот те крест -- правда! -- И Спирька торопливо перекре­стился.
   -- Почему не верю? Верю. Только партизаны не банди­ты. А обыкновенные наши мужики -- беднота. Пообижен-ные колчаками.
   -- Чем пообиженные?
   -- Мало ли чем! То коня последнего уведут, то избу со­жгут или в каталажку посадят.
   -- А!.. -- протянул Спирька удивленно.
   -- Вот тебе и "а"! А ты -- бандиты! Мотька твой -- бан­дит. И все твои Филимоновы -- бандиты. И Лыковы... Чи­тал, поди, листовку, что на вашем заборе висела?
   Спирька округлил глаза:
   -- Листовку! На нашем? Какую листовку? Артемка усмехнулся презрительно и снова сплюнул:
   -- Эх ты, тяпа-ляпа!..
   На этот раз Спирька и не подумал обижаться.
   -- Какую листовку? Что там было? Скажи.
   -- Про то, что восставать надо и кровопийце Колчаку голову рубить. Вот что!
   Спирька даже приостановился.
   -- Да ну?!
   -- То-то. Они, партизаны, может, за Советы бьются, а ты Мотьку-кулака слушаешь да радуешься, как дурак.
   Спирька умолк, подавленный Артемкиными новостями и доводами. Молчал до самой рыбалки.
   Нашли тихую глубокую заводь.
   -- Я пойду к той ветле,-- торопливо указал Спирька на дерево, что низко нависло над водой. Артемка кивнул:
   -- Давай.
   Размотали лесы, наживили крючки, и вот уже заколы­хались на воде поплавки. Ребята попритихли в ожидании первой удачи. Поплавок Артемкиной удочки "клюнул": раз -- и затрепыхался на берегу красноперый окунишко. По­том еще, еще...
   Спирька заерзал на своем дереве от зависти, но все-таки улыбнулся поощрительно: дескать, лови, лови, рыбки всем хватит. Но когда Артемка выудил шестого окуня, Спирька не выдержал:
   -- Что-то неудобно тут сидеть. Перейду-ка к тебе? -- и взглянул просительно на Артемку. Тот разрешил:
   -- Не жалко, садись.
   И снова затихли, вперив глаза в поплавки. Просидели далеко за полдень, а рыба будто смеялась: ходила ходуном, всплескивала, объедала червей, а на крючок не шла. Артем­ка поймал одного чебачка, а Спирька трех.
   Артемка негодовал:
   -- Рыбак называется! Вся рыба тебя боится. Как под­сел-- поразбежалась. А говорил: "Линей таскаю!"
   Спирька сидел унылый и даже не оправдывался. Нако­нец Артемка сердито бросил:
   -- Идем домой.
   Как только вернулись в село, сразу почувствовали что-то неладное. На улице стояли кучками женщины, мужики и встревоженно переговаривались. Оказалось, час назад сель­ский староста от имени правительства объявил об очередной реквизиции скота.
   Артемка знал, что это такое. Реквизиции в Тюменцеве были уже дважды. Тогда под вопли женщин каратели уво­дили со дворов или корову, или овец, или свинью.
   Двор Каревых до сих пор обходили. Да и что возьмешь, если у них одна старая корова да боровок.
   В сельской управе огласили список дворов, обязанных сдать мясо. На этот раз в списке оказалась и фамилия Каре­вых. Мать, осунувшаяся враз, тихо плакала в избе. Артемка страдал, глядя на нее. Но чем он мог помочь матери, чем утешить ее? Знал: если заберут корову -- пропадать им с голоду. Только на молоке да на картошке жили. А если бо­ровка -- тоже не сладко. Зиму снова без мяса.
   Артемка зло сжимает кулаки: "Эх, проклятые!"
   Весь скот население должно было сдать в однодневный срок. Место сдачи -- загон на окраине села. Но напрасно просидел у загона приемщик -- две коровы да десяток овец привели за день. А в ночь тайком и тех позабрали обратно.
   Притихло село: что-то будет?
   Артемка успокаивал мать:
   -- Если никто не сдает, и нам ничего не сделают. Мать только качала горестно головой:
   -- Не знаешь ты их, Темушка... От своего не отступятся, с живого шкуру сдерут...
   Утром узнали -- собираются живоглоты идти по дворам. Одни приуныли, упали духом, другие грозно-спокойно встретили известие -- ожидали этого.
   Обирать дворы стали сразу с двух сторон села. На той, где жил Артемка, верховодил тремя помощниками сам сель­ский староста, на другой -- писарь сельской управы. Захо­дили в избу, приказывали хозяину отвести намеченную ско­тину в загон.
   -- Там сдашь ее,-- говорил староста, сухой крепкий му­жик, стриженный под "кружок",-- получишь квитанцию, и твое дело свершенное. Надо, надо для армии и правительст­ва. Для победы над красными супостатами-бандитами. Это наш долг. Кто же иначе поможет? Мы, крестьяне,-- опора государственная... Я вот сам трех коров отдал да гуртик овец...
   -- Тебе не грех и поболе бы отдать, Маркел Федотыч. У тебя эвон скотины сколь! А у нас что? Последнюю, можно сказать, забираешь.
   -- Не я -- власть!
   -- А хошь бы и так. С голоду пропадать? Не дам, хошь вяжи!
   -- Да что с ним, собакой, разговоры говорить! -- орал Кузьма Филимонов.-- Слов-то ён не понимает. Бери, робяты, корову, выводи. А ентому плетей всыпем, штоб понимал на­перед.
   Многих мужиков и это не пугало: хватали в руки что попало и защищали свои дворы, свое хозяйство.
   Жил за рекой крепкий плечистый мужик с черной кур­чавой бородой -- Илья Суховерхов. С его сыном Пашкой Ар­темка не раз играл в бабки на льду реки. Суховерхов был добрым, спокойным мужиком. А тут, когда к нему пришел староста со своими помощниками, озверел. Вытолкал их за ограду, захлопнул калитку и закричал:
   -- Кто войдет -- зарублю!
   Заходить побоялись, а стрелять в своего сельчанина не решились. И двор Суховерхова миновали.
   Люди быстро узнали об этом, и сборщиков стали встре­чать закрытые калитки или вооруженные вилами и топора­ми мужики. Пришлось старосте вернуться не солоно хлебав­ши. Сборщики не появлялись ни на другой день, ни на тре­тий. Сельчане поуспокоились, посмеивались: крепко при­пугнули власть! А на четвертый день в село влетел конный карательный отряд во главе с длинным угрюмым офи­цером.
   И заголосило село. Всех, кто сопротивлялся, не хотел от­дать скот, хватали и тащили к площади, подгоняя ударами прикладов.
   Илья Суховерхов не стал ждать, когда придут за ним: заколол своих двух свиней, прирезал корову, чтобы не до­стались колчаковцам, а сам скрылся из села.
   А на сельской площади уже началась расправа. Всех, кого пригоняли солдаты, бросали на приготовленные загодя лавки и секли шомполами. Руководил истязанием мордас­тый рыжеусый фельдфебель.
   -- А ну, теперь вложи этому, -- указал он плетью на очередного.
   Артемка видел, как задрожали губы у мужика.
   -- За что? -- глухо спросил тот.
   -- Сейчас узнаешь.
   Когда свистнул шомпол, Артемка закрыл глаза. От­крыл -- кровавая полоса легла на спине мужика.
   -- Понял, за что? -- спросил фельдфебель.
   Мужик не ответил.
   Еще раз свистнул шомпол.
   -- А теперь?
   Били, пока мужика, бесчувственного, не скинули на землю.
   Фельдфебель окинул холодным взглядом толпу.
   -- Кто еще не понял, за что шомполы вкладывают? Мо­жет, ты? -- ткнул черенком плети в сторону широкоплечего парня, мукомола с винокуровской мельницы.-- Берите его, ребята.
   Подбежали двое, только хотели схватить за руки, парень, почти не размахиваясь, ударил в лицо первого, потом вто­рого. Ударил сильно -- один из них так и обмяк, сев в пыль.
   Фельдфебель выхватил наган. Грохнул выстрел, и парень медленно повалился на бок.
   Артемка, с глазами, полными ужаса, прибежал домой. Он метался по двору: то к корове заглянет, то ветхую ка­литку пробует запереть покрепче. Было страшно за мать. Хотелось какого-то чуда, чтобы оно отвело беду от них. Но чуда не свершилось: близко к вечеру во двор вошли двое солдат с винтовками и мордастый фельдфебель. Увидел его Артемка, кинулся за сарай. Мать, белая как снег, вышла из избы, пошатываясь.
   -- Что у нее? -- спросил мордастый.
   -- Корова,-- ответил солдат, глянув в бумажку.
   -- Тащи!
   Вывели корову. Мать, захлебываясь слезами, умоляла мордастого:
   -- Оставьте... Единственная... Возьмите боровка, вон в том загоне...
   Мордастый удивился:
   -- Боровок?! Это хорошо. И боровка возьмем. Эй, ребя­та, боровка тоже берите, хозяйка разрешила! Молодец, ба­ба, -- противно захохотал.
   Выскочила на крыльцо бабушка, бросилась перед морда­стым на колени, протянула к нему руки, заголосила. А он, все так же хохоча, вдруг с силой ткнул бабушку рукой в лицо, и она со стоном рухнула навзничь.
   До сердца Артемки будто дотронулись раскаленным же­лезом. Заскрипел зубами от боли. Дрожащими руками полез под рубаху, расстегнул кобуру. Тихо щелкнул предохрани­тель, и Артемка поднял браунинг на уровень глаз.
   Что будет потом с ним, с Артемкой, он не думал. Он ви­дел врага, которого должен убить. Должен за отца, за горе матери, за бабушку.
   Замерло сердце у Артемки. Мушка медленно опускалась от фуражки на лоб, на переносицу и остановилась на широ­ко открытом хохочущем рте.
   Выстрел! И хохот захлебнулся. Над двором повис страш­ный крик. Больше Артемка ничего не слыхал и не помнил. Крепко сжав браунинг, он бежал через огороды к зарослям Черемшанки. По нему стреляли, за ним, кажется, гнались, а он мчался и мчался вперед.
   Вот и Густое позади. Пошли круглые березовые колки среди хлебных пашен, а Артемка бежал все дальше. И когда совсем выдохся, будто опомнился: "Куда бегу? Ведь кара­тели верхами, догонят в поле". Огляделся: оказывается, до­бежал почти до конзавода. И бежал сюда, конечно, не слу­чайно. В подсознании все-таки жила мысль, что дядя Митряй поможет ему, спасет.
   Задами пробрался он к избушке конюха. Прошмыгнул в дверь -- никто не заметил.
   Дяди Митряя дома не оказалось. Артемка осмотрелся, здесь все стояло на прежнем месте: у окна -- грубо сколо­ченный стол, две лавки, узкая железная, с облупившейся краской кровать, невесть откуда попавшая сюда; закопте­лая печурка да зеленый посудный шкафчик на стене.
   Только присел Артемка, чтобы отдышаться, услышал дробный перестук копыт. Взглянул в окно: каратели. Беспо­мощно заоглядывался: куда спрятаться? Но прятаться было некуда, кроме как под кровать. И Артемка полез. Прижал­ся к стене так, будто хотел влипнуть в нее, и затих, подавив дыхание, держа браунинг в дрожащей руке за спиной. С ули­цы донеслись шум, говор. Затем, минут через десять, этот шум прихлынул прямо к избушке.
   Отворилась дверь, и Артемка увидел три пары ног: в грубых солдатских кованых сапогах, в легких стоптанных и дырявых обутках.
   -- Не было у меня никакого мальчишки,-- раздался спокойный голос дяди Митряя.--Зачем бы ему ко мне идти? Хриплый голос зло произнес:
   -- Как сквозь землю провалился, сволочь.
   Артемка узнал -- Кузьма Филимонов.
   Солдатские сапоги, а за ними дырявые обутки медленно протопали по избе. Сапоги остановились возле печурки, а обутки дошли до самой кровати.
   Вдруг край ниспадавшего одеяла медленно приподнял­ся, и под кровать заглянуло... Пронькино лицо. Все оборва­лось внутри у Артемки, обдало таким мертвым холодом, что виски заломило. "Пропал! Сейчас крикнет..." Мгновение, а Артемке показалось -- вечность, он и ошеломленный Пронь-ка смотрели в глаза друг другу. На Пронькином губатом ли­це неожиданно скользнула кривоватая улыбка, и одеяло тут же резко упало.
   -- Здесь тоже нет, Кузьма...
   Кованые сапоги переступили с места на место и медлен­но, будто нехотя, двинулись к двери, а за ним поспешили Пронькины обутки. Приостановились у порожка, а потом ре­шительно ступили в сенцы. Дверь захлопнулась. Наступила тишина.
   Уже давно отбарабанили мелкую дробь кони, а Артемка все лежал под койкой: боялся, вдруг кто из беляков не уехал.
   Выполз, когда вернулся дядя Митряй и принялся рас­тапливать печурку.
   Увидя вылезающего Артемку, обомлел:
   -- Ты?! Как очутился? Не за тобой ли гоняются?
   И тут же понял все, взглянув на бледное лицо мальчиш­ки. Дядя Митряй неуклюже обнял Артемку, прижал к себе худое пружинистое тело.
   -- Ну, наделал делов...
   Артемка сразу обмяк, уткнулся лицом в грудь дяди Митряя и заплакал. А дядя Митряй неловко и ласково гладил корявыми ладонями спину мальчика, тихо по­вторял :
   -- Будет, ну будет... Пройдет... Все пройдет, голубенок. Успокойся...-- Потом вдруг оторвал Артемкино лицо от гру­ди: -- А Пронька-то?.. Ведь он заглядывал под кровать?..
   -- Не сказал... -- лизнул сухие губы Артемка, а затем с тоской: --Что будет с мамой?..
   Всю ночь он бредил, метался на твердой койке. Голова его горела, а тело била дрожь. До самого утра дядя Митряй не сомкнул глаз, то клал Артемке на лоб полотенце, смочен­ное кислым квасом, то поил его, то просто успокаивал. И только на рассвете Артемка уснул.
   Проснулся, увидел утомленное за ночь лицо дяди Мит­ряя и сразу вспомнил вчерашнее. Стремительно сбросил но­ги с кровати, сел.
   -- Что встревожился? Успокойся -- все пока тихо. Артемка встал, умылся. Дядя Митряй поставил на стол отварную картошку, соленые огурцы, крупно нарезал хлеб:
   -- Садись поешь.
   Артемка чуть притронулся к еде.
   -- Как там мама с бабушкой?
   -- Давай сначала подумаем о тебе, потом о них... Оста­ваться здесь опасно: люди заходят. Увидят -- сболтнут. То­гда и тебе и мне крышка. Понял?
   -- Чего не понять-то,-- хмуро ответил Артемка.-- Куда же деться?
   -- Об этом и забота. Есть у меня за огородом землянуха, очень неприметная, полынью позаросла. Там, думаю, пожи­вешь пока.
   Артемка согласно кивнул головой.
   -- А я тем временем,-- продолжал дядя Митряй, -- в Тюменцево съезжу, разузнаю, что и как... Артемка повеселел.
   -- Съезди, дядя Митряй, съезди сейчас же.
   -- Посмотрим. Выберу, поди, время.
   Потом он с предосторожностями провел Артемку в зем­лянку, принес свежего сена охапку, бросил на пол.
   -- Лежи отдыхай. Есть принесу. Да выходить не вздумай.
   -- Не маленький.
   Дядя Митряй ушел. Артемка огляделся. Землянка была сложена из толстых бревен, узкая, низкая; небольшое квадратное отверстие, вместо окна, находилось почти на уровне земли, так что из него были видны лишь буйно разросший­ся бурьян да кусок синего неба.
   Прошелся раза два по землянке, пощупал зачем-то сте­ны и прилег на сено. Только что устроился поудобнее, при­шел дядя Митряй.
   -- Вот тебе еда, а я сейчас еду в Тюменцево. Будто на­рочно повезло: подводы за овсом снаряжают. Завтра вер­нусь к обеду, пожалуй. Жди.
   Артемка ждал и думал о маме. Плохие мысли отгонял. Надеялся и заставлял себя верить, что с ней ничего худого не случилось.
   День тянулся до тоски медленно. Но вот, наконец, насту­пил сиреневый вечер. В оконце заструился свежий воздух, перемешанный с дымком, запахом печеного хлеба и навоза. Как знаком он Артемке! Чудится, что не в темной тесной землянке сидит, а на приизбе своего двора. Утреннее солнце так и лезет в прищуренные глаза. Тепло и почему-то ра­достно-радостно. Вон мама вышла с подойником, с белой холстинкой в руках. Корова сразу почуяла ее -- замычала призывно и нежно. Отец тоже давно на ногах. Он нетороп­ливо чистит сарай, добродушно поругивает не то корову, не то коня (тогда еще и конь был). А бабушка уже гремит в доме посудой и ухватом. Зовет: "Тема, иди-ка возьми го­ряченький пирожок..." Артемка идет, потом возвращается на приизбу, ест масляный, обжигающий пальцы пирог и смотрит, смотрит на свой маленький и родной мир, в кото­ром так уютно и хорошо.
   ...Открыл отяжелевшие веки, и все пропало: ни солнца, ни тятьки, ни мамы. Не стало и двора с запахом парного молока, навоза и, полыни. Сиреневое оконце сделалось чер­ным, непроницаемым, будто сажей забили его. "Скорей бы завтра наступило. Скорей бы возвращался дядя Митряй..."
   Миновала ночь, и снова день потянулся медленно и нуд­но. Солнце уже за полдень перевалило, а дяди Митряя все нет и нет. "Не случилась ли с ним беда?" -- тревожится Ар­темка и ходит, ходит взад-вперед по землянке. То у двери остановится, прислушиваясь, не идет ли, то в оконце загля­нет, хотя уже хорошо знает, что не увидит ничего, кроме травы да неба.
   Но вот послышались осторожные шаги, тихо Скрипнула дверь, и в квадратном просвете появился дядя Митряй. Ар­темка так и подался к нему.
   -- Был? Ну?
   Дядя Митряй медленно вытер рукавом со лба пот, глухо произнес:
   -- Пока ничего страшного не случилось... Арестовали ее, да я думаю, скоро освободят.
   Артемка сразу поник. "Вот так ничего страшного... Ма­ма в каталажке! Что же делать, что же делать?.." Вдруг поднял голову, глянул сухими блестящими глазами:
   -- Били?
   Дядя Митряй отвел взгляд в сторону, дрогнувшим голо­сом произнес:
   -- Били...
  
   Потянулись дни за днями, похожие один на другой, из­нуряющие своим однообразием. С каждым прожитым та­ким днем Артемка становился нетерпеливее и беспокойнее. Ему уже все до тошноты опротивело: и затхлый запах гни­лья, и бесконечное лежание на сбитом сене, и кусочек зем­ли и неба, что виделись в оконце.
   Каждый раз все настойчивее и настойчивее осаждал Ар­темка дядю Митряя: когда он выведет его из этой опосты­левшей землянки? А тот все одно и то же:
   -- Погоди малость. Авось придумаю что-нибудь... И вот однажды вечером дядя Митряй сказал:
   -- Сегодня в ночь уведу тебя.
   -- Куда?
   -- В Макаровский бор... К одному надежному человеку. В партизанах он.-- И, будто извиняясь, добавил: --В селах тебе опасно жить. Узнают -- пропал.
   -- Да я что? -- заволновался Артемка.-- Да я что, не хочу, что ли? Да я наоборот...
   Глубокой ночью уходили Артемка и дядя Митряй к Макаровскому бору. Уходили налегке, чтобы к утру быть на месте. Артемка пристегнул кобуру, как и прежде, под руба­ху и шагнул за порог.
  

5

   Спирька возвращался с рыбалки. На плече нес два кри­вых удилища, в левой руке болтался кукан с чебаками и окунями. Близко у дома встретил Пашку Суховерхова:
   -- Откуда?
   Пашка молча и неопределенно махнул рукой, потом, оглядев кукан, невесело проговорил:
   -- Хорошо порыбалил. Уха.
   Пашка -- невысокий, коренастый мальчишка, с боль­шими карими глазами. Одет он был в серые портки и крас­ную косоворотку, стянутую на животе наборным кожаным пояском. На голове торчал смятый картуз с переломленным посредине лакированным козырьком.
   -- Ну что,-- после минутного молчания спросил Спирь­ка,-- тятька не нашелся? . Пашка глубоко вздохнул:
   -- Нет. Убег, как в воду канул. Мамка плачет. Жалость берет, домой бы не заходил...
   -- И Артехи нет,-- тихо произнес Спирька. Глаза у Пашки заблестели.
   -- Так и не нашли?
   -- Куда там! Поди, по всей волости конных разослали, а его -- тю-тю!
   -- Где же он револьвер достал? Спирька пожал плечами:
   -- Должно, отцовский. Подарил Артемке: дескать, ухожу я воевать, а ты мамку охраняй... Так ребята ска­зывали.
   Артемка! Вот кому вдруг стали завидовать мальчишки всего села. В последние дни только о нем и толковали, лишь соберутся вместе двое-трое. О чем они только не говорили, о каких подвигах не мечтали!
   -- Вот бы замок на каталажке сломать, а арестован­ных-- на волю,-- после долгого молчания произнес Спирька.-- И мать бы Артехину вызволить! Пашка уныло протянул:
   -- Куда нам! Прибьют...
   И умолк, думая о чем-то своем, невеселом. А Спирька размечтался:
   -- Или бы волостную управу поджечь, а? Вот попрыга­ли бы богатей вместе со старшиной! А потом бы в винокуровскую мельницу бонбу бросить...
   -- А это зачем? -- удивленно вскинул глаза Пашка.
   -- Да так, чтоб помнили...
   -- Дурак,-- вдруг решительно заявил Пашка.-- А где бы люди муку мололи? Тоже мне!..
   Спирька сжал губы, засопел обидчиво, собираясь идти. Но Пашка не заметил кислой мины на лице приятеля, стоял, как прежде, спокойно и задумчиво. Спирька потоптался-потоптался и притих.
   -- А вот ты скажи, Спирька,-- с опаской огляделся Пашка,-- зачем к Боталу какие-то типы по ночам ходят?..
   -- Какие типы? -- поперхнулся Спирька от неожидан­ности. Его особенно испугало слово "типы", о котором он и понятия не имел.
   Пашка тоже не знал его, а услышал случайно от винокуровского приказчика, который однажды, кого-то ругая, с отвращением повторял: "Ну тип! Самый настоящий тип!" Пашка запомнил слово, и вот оно подвернулось.
   Спирька с немым ужасом смотрел в Пашкины глаза.
   -- Кто они, эти... твои?..
   -- Типы-то? Ну, как тебе сказать? Подозрительные вся­кие, шпиёны...
   -- А!.. -- несколько успокаиваясь, выдохнул Спирька.-- А зачем они шляются к Боталу?
   -- То-то, что не знаю. Как тятька убег, я спать не могу, все думаю. Кручусь этось на сеновале, а лунища -- прямо по глазам через щели бьет! И вот слышу: что такое? Кто-то в окошко Боталоовой избы тихо постукивает. Постукает это, пооглянется, постоит и снова: тук, тук-тук-тук, тук... Слы­шу : дверь открылась, и этот, ну, тип-то,-- шмыг туда. По­том свет в окне. Я через забор, к окну, а оно занавешено. Слышу, разговаривают. О чем -- не разберу. И только когда вышли в сенцы, разобрал. Этот тип со злом таким говорит: "Такая работа у нас не пойдет, береги крепче свою шкуру -- другая не вырастет, ежели мы сдерем..." Я дальше оставать­ся побоялся -- и скорей на сеновал. И каждую неделю вот эдак: тук да тук. Или один, или двое приходят. Последить бы за Боталом... Давай?
   Спирька хоть и струхнул, однако согласился.
   Под вечер они встретились, влезли на сеновал и устрои­лись у широкой щели. Во дворе землемера ничего особенно­го не происходило: Ботало сидел у сеней на табуретке и ку­рил. Потом, выкинув окурок, зашел в избу и не появлялся до самого вечера. Вышел, когда стемнело, приодетый, при­глаженный.
   -- Куда это он? -- облизнул губы Спирька.
   -- Увидим.
   Ботало вышел на улицу и не торопясь направился к центру села. Ребята пошли за ним. И очень разочаровались, когда Ботало вошел в калитку винокуровской усадьбы.
   Дом купца Винокурова -- лучший в селе. Восемь боль­ших окон смотрят через густой палисадник на улицу. Над этим домом потрудилось немало умельцев -- здесь все снизу доверху украшено узорной резьбой. Резные карнизы под крышей, резные наличники на окнах. Такая же вся ажур­ная, расположенная в глубине сада беседка с шестискатной крышей. Из дома в сад тоже выходят несколько окон и дверь. Сейчас окна были открыты, оттуда доносились ожив­ленные голоса, звон посуды и звуки рояля.
   Ни Пашка, ни Спирька ни разу в жизни еще не видели рояля, но музыка понравилась им, и они остановились по­одаль: у ворот купца прохаживался солдат с винтовкой.
   Уже совсем стемнело, а в саду от ярко освещенных от­крытых окон был таинственный полусвет, который словно позолотил молодую листву тополей и кленов. Музыка не утихала, не смолкал говор, прерываемый смехом и звоном посуды: Винокуров принимал дорогих гостей -- офицеров из карательного отряда и сельских именитых граждан.
   -- Эх, гуляют! -- завистливо простонал Спирька, глотая слюну.-- Жрут, наверное, котлеты да пряники.
   Котлеты для Спирьки -- царская пища. Он их никогда не видал и не едал. Отец, когда с германского фронта при­шел, говорил, что их генерал все котлеты да цыплят ел, а солдаты -- кашу овсяную да щи из проквашенной капусты.
   Пашка тоже вздохнул, глядя на окна купеческого дома, и неожиданно проговорил:
   -- Спирьк, постой тут, а я хоть взгляну, что у них там. Спирька испугался:
   -- Ты что? Через забор? Солдат подстрелит.
   -- Я от мельницы. Там лазейка через забор. И темно. Не увидит. Я быстро.
   В саду, со стороны большой, из красного кирпича, мель­ницы действительно было темно, хоть глаза коли. Пашка чуть ли не ощупью пробирался от дерева к дереву. Вот и бе­седка. Постоял, настороженно прислушиваясь. Нет ли кого? Он находился совсем близко от крайнего открытого окна. Его отделял от дома лишь барьерчик из сирени. Вот он, как тень, метнулся от беседки к кустам и тут же напоролся на чей-то костлявый кулак. Пашка от неожиданности и страха вскрикнул.
   -- Цыц! -- раздался приглушенный голос.-- Морду сверну! -- В слабом свете мелькнула настороженная физио­номия Проньки Драного. -- Чего тебе тут надо?
   -- А тебе чего? -- произнес Пашка, начиная приходить в себя.
   -- У меня дела. Я охраняю. Сам Винокуров попросил. Грит, без тебя всякая гада лазить под окнами станет.
   -- А ружье где?--растерялся Пашка.
   -- Я таких, как ты, без ружья убиваю. Трах по башке -- и хвост набок.
   Пашка не мог понять: шутит Драный или всерьез гово­рит. И уже подумывал убраться из сада, но тот прошептал:
   -- Ладно. Это хорошо, что ты прилез. Поможешь мне. Айда вон к тому окну.
   Пашка глянул на окно, в которое ткнул пальцем Пронька.
   -- Да ты что?! Там же столы, народ жрет.
   -- Туда мне и надо.
   -- Увидят же!
   -- Если боишься -- проваливай.
   Пашка присмирел, поглядывая на Проньку. А тот, слов­но кот, мягко стал красться по-за кустами, потом сделал лег­кий прыжок и очутился под самым окном. Посидел с мину­ту, прислушиваясь, махнул рукой Пашке. Пашка не так лов­ко, но все-таки бесшумно добрался до окна. Теперь Пронька не разговаривал, а только жестикулировал. Пашка понял, что он хочет заглянуть в окно, и подставил ему спину. Пронь­ка, придерживаясь за наличники, приподнялся и стал гля­деть внутрь. Что он там видел? Согнутый под тяжестью Проньки, Пашка лишь думал о том, как бы не упасть да не нашуметь. А Пронька будто забыл, что стоит на чужой спи­не -- смотрит и смотрит. Пашка даже подкинул его слегка, давая понять, что хватит топтать ему хребет, что он не де­ревянный. Да вдруг стало легко. Пашка распрямился, с удивлением взглянул: куда делся Пронька? И увидел лишь мелькнувшие в окне его рваные обутки.
   "Что он делает?! -- ужаснулся Пашка.-- Ведь пойма­ют!" Он хотел уже улепетывать отсюда, пока не поздно, но из окна на него посыпались какие-то шары, крупные и твердые, потом еще что-то шмякнулось у ног, и, наконец, как пробка, вылетел и сам Пронька, прижимая к груди что-то длинное, завернутое в белое.
   -- Собирай все -- и айда! -- глухо бросил Пронька. Пашка торопливо заползал по земле, вталкивая за пазуху все, что попадалось. Огляделся: кажется, все.
   -- Пошли.
   Они двинулись, согнувшись в три погибели, вдоль стены. Только подошли к последнему окну -- останови­лись как вкопанные: в светлом квадрате стояли, покури­вая, черный мрачный офицер Гольдович, командир кара­тельного отряда, и толстый, словно бочка, волостной стар­шина. Они вполголоса разговаривали. Вернее, говорил офицер, а старшина внимательно слушал.
   -- Извините меня, Ксенофонт Поликарпович,-- несся хрипловатый, будто надтреснутый голос офицера,-- за то, что нарушил ваше веселье: у меня к вам весьма важное де­ло. Идя сюда, я получил с нарочным пакет -- приказ о моби­лизации, в частности в вашей волости. Мобилизации под­лежат люди пяти возрастов, с тысяча восемьсот девянос­то пятого по девятисотый год. Впрочем, вот приказ, озна­комьтесь.
   Офицер медленно достал из бокового кармана френча па­кет и, не раскрывая его, отдал старшине. Пока тот читал бу­магу, офицер курил, опершись рукой о подоконник и рас­сматривая темный сад.
   Пашка и Пронька словно прилипли к стене, затаив ды­хание.
   Наконец старшина прочел приказ и сунул его в пакет..
   -- Да,-- протянул он неопределенно.
   -- Я не вполне понимаю ваше "да", уважаемый Ксено­фонт Поликарпович,-- резко произнес Гольдович.-- Дело, как видите, очень серьезное и срочное. Завтра же объявите о мобилизации, и чтобы в течение двух-трех дней новобранцы были отправлены в Камень. На случай каких-либо беспоряд­ков в связи с призывом мой отряд остается в селе. На это то­же есть указание.
   Теперь старшина ответил несколько бодрее:
   -- Хорошо, хорошо, господин Гольдович. Все сделаем. Только, конечно, без вашей помощи нам не обойтись. Народ неспокойный стал...
   -- Успокоим, будьте уверены.-- Офицер швырнул оку­рок в окно, и он, пролетев, как светлячок, над Пашкиной го­ловой, упал в траву.-- У меня все. Идемте. Хозяева, вероят­но, ищут нас.
   Они ушли.
   -- Наконец-то,-- выдохнул Пронька. -- Нашли когда болтать, ироды. Айда, а то еще кто вздумает покалякать.
   Со всеми предосторожностями ребята выбрались на улицу.
   Спирька кинулся навстречу Пашке, но, увидав Проньку, остановился.
   -- Откуда Драный-то взялся? -- шепотом спросил он.
   -- Погоди, потом...
   Пронька огляделся по сторонам, весело сказал:
   -- Где бы нам поудобней посидеть?
   -- Да вот к Спирьке можно,-- ответил Пашка.-- У него возле избы бревнышки.
   -- К Спирьке так к Спирьке. Запашок больно сладкий отсюда идет! -- похлопал Пронька по свертку.
   -- А что там? -- полюбопытствовал Спирька.
   -- Скоро узнаешь.
   По темной тихой улице они добрались до Спирькиной из­бы, расселись на бревнах.
   -- А ну, Пашка, что у тебя? Вынай.
   Пашка стал выкладывать один за другим ароматные шары.
   -- Что это? -- залепетал Спирька.-- Пахнут, что кон­феты...
   -- Это яблок. Хрукт такой. В теплых странах рас­тет,-- важно пояснил Пронька. И тут же закричал: --Эй, эй, куда потащил в рот? Зуб вышибу. Положи на место.
   Спирька нехотя положил яблоко и уставился на Пашку, который с трудом вынул из-за пазухи зажаренную курицу.
   -- Ух ты! -- простонал Спирька.-- Прямо целую на ско­вороду сунули...
   -- А это,-- произнес Пронька, раскрывая свой свер­ток, -- заливная стерлядь. Так мне нонче днем винокуровский повар объяснил. Хорошо объяснил, аж я потерял покой. Как бы думаю, отведать мне этую стерлядь? За стол господа меня не пригласят, повар, черт лысый, только раз­говорами угощает. Ну, и решил сам себя угостить...
   Сказал, засмеялся. Засмеялся весело, бесшабашно. Улыб­нулся и Пашка, у которого даже слюни потекли от таких не­виданных лакомств. Спирька же совсем притих и только ворочал глазами, как ночной хищник. Пронька вынул из кармана ножик, разделил одно из яблок на три части, разре­зал стерлядь:
   -- Угощайтесь.
   Ребята ели, облизывая пальцы.
   -- А ничего харч у господ,-- пробубнил Пронька. Потом вдруг захохотал.-- Вот морды у всех повытянутся, когда снова придут жрать! На столе ни яблок, ни курицы, ни этой стерляди заливной! Выдаст Винокуров своим лакеям по пер­вое число.
   Спирька, набив полный рот, прошепелявил:
   -- А как это ты унес? Пронька тряхнул головой:
   -- Чего тут мудреного. Смотрю, мужики с мадамами пошли в зал танцевать и служанок никого нет. Влез да взял.
   Спирька первым проглотил кусок стерляди, принялся за долю яблока. Он даже замычал от удовольствия.
   -- Гляди-кась, какая вкуснотища! Так бы и съел цель­ный куль...
   -- Лопнешь,-- проговорил Пронька и встал.-- Ну, мне пора.-- Он завернул оставшуюся стерлядь и курицу в бума­гу, яблоки сунул за пазуху.
   Спирька жалобно вскричал:
   -- Дай еще... Хоть чуток, а?
   -- Брысь! -- шикнул Пронька. -- Эта пища не для об­жор.-- И, не попрощавшись, шагнул в темь. И уже отту­да вдруг позвал: -- Пашка, поди-ка сюда.
   Пашка подошел, как всегда, спокойный, молчаливый.
   -- Ты не обижайся, что я забрал все. Не для меня это,-- зашептал Пронька каким-то непривычно теплым голосом.-- Тут человеку помочь надо...
   -- А я не обижаюсь. Ты достал -- значит, твое. Делай что хочешь.
   -- Вот что,-- внезапно сказал Пронька,-- угости-ка свою. Катьку,-- и сунул в Пашкину руку большое яблоко. Пашка было запротестовал:
   -- Не надо, я ей и так оставил... свою дольку.
   -- Бери,-- крикнул Пронька.-- Бери, когда дают!.. И быстро, без шума растаял в темноте. Пашка вернулся на бревна. Спирька с любопытством спросил:
   -- Чего Драный звал?
   -- Яблоко Катьке передал... Вот обрадуется! -- Тихо за­смеялся, представив, как пятилетняя сестренка ухватится ручонками за яблоко.
   Спирька был недоволен малой толикой Пронькиного уго­щения: съел и ничего не понял. Больно уж вкусно. Знал бы, что Драный больше не даст, не торопился бы. "Вот черт жадный",-- подумал он, а вслух уныло произнес:
   -- Зайдем, Пашка, ко мне. Ухи похлебаем... Есть чегой-то захотелось.
   Спирькин отец, дядя Иван, и мать как раз ужинали. Встретили Пашку приветливо, пригласили за стол. Хлебали уху из Спирькиного улова, разговаривали. Дядя Иван инте­ресовался Пашкиным отцом, спрашивал, как живут сейчас Пашка с матерью и сестренкой, есть ли у них хлеб. И уже после ужина, когда дядя Иван снял сапоги, чтобы прилечь отдохнуть, Пашка вдруг спросил:
   -- Дядь Иван, а что это -- мобилизация? Дядя Иван удивленно поднял глаза на Пашку: с чего бы придумать такой вопрос?
   -- Это набор в армию новых солдат. А зачем тебе?
   -- Да сейчас лазил к Винокурову в сад -- разговор слы­шал. Офицер, что с отрядом приехал, волостному старшине говорил: пакет, мол, получил, так что завтра утром объяв­ляй мобилизацию, а мои, дескать, солдаты помогут тебе...
   Дядя Иван встал с лежанки:
   -- Сам придумал, что ль? Пашка обиделся:
   -- Ничего не придумал! Говорю -- разговор слышал. Вот Спирька знает, что лазил я в сад.
   -- Ну-ну?.. -- нетерпеливо перебил дядя Иван.-- Что еще слышал?
   -- Да что? Пять, говорит, возрастов бери, да побыстрей, чтоб за три дня уже всех, значит, в Камень отправить.
   Дядя Иван молча стал наматывать портянки и натяги­вать сапоги. Потом топнул одной и другой ногой, взялся за картуз.
   -- Спасибо, Паша, за новость...-- и быстро вышел из избы.
   Утром объявили приказ о мобилизации. Но для многих это уже не было страшной вестью. Все, у кого были сыновья или братья призывного возраста, еще ночью поразъехались кто куда мог.
   Старшина перепугался, а Гольдович позеленел от злости.
   -- Кто это мог сделать? -- орал он.-- Кто предупредил народ? Вы?
   -- Помилуйте,-- чуть не плакал старшина.-- Как мож­но? Что я, враг нашему государству?
   -- Но кто, кто? -- еще сильнее кричал офицер.-- Кроме меня и вас, о предстоящей мобилизации вчера ни одна душа не знала! Берегитесь, Ксенофонт Поликарпович!
   Старшина то краснел, то бледнел, а сказать было не­чего. Он только повторял: "Помилуйте, как можно!"
   Наконец Гольдович жестко приказал:
   -- Немедленно пошлите своих бездельников из сельской дружины -- пусть разыщут и приведут бунтовщиков. Такие вещи безнаказанными оставлять нельзя.
   Однако поиски ничего не дали. Люди, чьи парни поубегали, отвечали почти одно и то же, только на разные лады: ничего не знали, а сын, дескать, давно собирался в гости к тетке. У других сын уехал помочь бабушке по хозяйству, но пусть не беспокоятся, он вот-вот вернется. Тогда стали хва­тать родителей, младших сыновей, сгоняли на площадь. Од­них сажали в каталажку, других пороли. Второй раз на не­деле женщины смотрели, как истязают их близких, крича­ли, плакали, бросались на цепь солдат, окруживших пло­щадь. Но что они могли сделать?
   На этот раз многие семьи не дождались своих кормиль­цев -- засекли их до смерти.
   Замерло Тюменцево. На улицах тихо, безлюдно. Даже со­баки и те перестали лаять, будто чуяли, что у людей горе и их не надо тревожить.
   На другой день вечером у Гусевых собралось человек пять мужиков, дальних и ближних соседей. Спирька знал их всех. Сидели мужики, курили самосад и молчали. Нако­нец корявый, с коричневой задубелой кожей Степан База­ров сказал, ни к кому не обращаясь:
   -- Что будем делать? Жизни совсем не стало. Мужики еще сильнее задымили цигарками, даже Спирь­ка закашлялся на печи.
   -- Поговаривают,-- снова начал Степан,-- будто коней скоро отбирать зачнут. Тоже для армии.
   Все сразу зашевелились. Кони -- самое дорогое в хозяй­стве. Нет коня -- нет хозяйства, нет достатка. Забрать у му­жика лошадь -- значит пустить по миру всю семью.
   -- Ну, это ты, Степан, через край хватил!
   -- Да что они, из ума выжили -- разорять хозяйства? Мы же нашими лошадьми да вот этими горбами кормим треклятых колчаков.
   Мужики совсем было распалились, да Степан охла­дил их:
   -- Разговором делу не поможешь. В Баевской волости уже забрали коней. Знакомый оттуда приезжал, говорил. Народ было взбунтовался, с кольями и вилами пошел на управу, да кулачье пулями остановило: человек двадцать жизни решили.
   -- Случись у нас такое, что станешь делать? -- произнес Василий Корнев.-- Не полезешь ведь с пустыми руками на винтовки...
   -- То же и я говорю,-- сказал отец. И Спирька увидел, как его глаза испытующе оглядели мужиков.-- Нас всех по­одиночке передушат, как хорь цыплят...
   И опять замолчали, закурили по новой. Думали. Тяжело думали да крепко. Засиделись допоздна. Спирька задремал. О чем еще говорили мужики, до чего договорились -- не слышал. Очнулся, когда гости поднялись расходиться.
   -- Значит, так,-- произнес отец,-- ты, Степан, сегодня же поедешь к партизанам, узнаешь, что и как. А завтра до­говоримся об остальном... Сообщим другим мужикам.
   Спирька сразу догадался, что взрослые задумали что-то опасное. Это его и испугало, и обрадовало. Почему -- и сам не знал. Однако на другой день вышел на улицу важный и гордый. Пошагал к сборне. Когда проходил мимо филимоновского дома, из ворот вымчался Пронька, запряженный в тележку. В тележке сидел раскрасневшийся Мотька и щел­кал бичом.
   -- Ну-ну, пошел! -- орал он.-- Наддай! Эгей-гей, лошадушка!
   Пронька задирал голову, подпрыгивал, будто норовис­тая лошадь, и мчался вдоль улицы.
   Спирька лишь глаза скосил на эту упряжку, подумал о Проньке: "Подлиза мотькинская"--и прошествовал дальше.
   Мотька соскочил с тележки:
   -- Видал, как важно сопля прошагал?
   -- Видал, Матюша,-- заулыбался Пронька, еле сдержи­вая дыхание.-- Будто оглоблю ему всунули. Мотька захохотал.
   -- Право слово! Ничего, авось скиснет... -- И шепнул Проньке на ухо: -- Кузьма нонче сказывал, что его тятька тоже красный. Это он, грит, народ-то взбаламутил... Энту, как ее... билизацию нарушил. Землемер дознался. Зааресту­ют Гусева-то.
   -- Да ну?! -- удивился Пронька.
   -- Ага! Здорово?
   Пронька прямо-таки засиял весь, будто подарок по­лучил.
   -- Здорово, Матюша. Так ему и надо -- не баламуть народ.
   Мотька победоносно глянул на Проньку, вытер слюнявые губы:
   -- Ну, поехали?
   -- Садись,-- весело заорал Пронька, впрягаясь в тележ­ку.-- Иго-го!..
   Вскоре Мотьку позвали завтракать.
   -- Ты погоди, Проня, я тебе чего-нибудь вынесу.
   Пронька закатил тележку во двор, а сам вышел за ка­литку, поджидая Мотьку. Тот через минуту выбежал с гор­кой горячих блинов.
   -- На, ешь, а я побег. Тятя чегой-то не в духе.
   Пронька неторопливо пошагал к церковной площади, на ходу уплетая блины. Увидел Спирьку. Тот возвращался об­ратно.
   -- Ты чего, как гусак, ходишь?
   -- Знаю чего.
   -- Дурак. Беги лучше к отцу и скажи, чтобы сматывал удочки быстрее. Его хотят в каталажку посадить.
   Вся важность со Спирькиного лица сползла, как тень.
   -- Врешь!..
   ,-- Баран и есть баран. Беги, говорю, к отцу.
   Спирька вдруг съежился, скакнул, словно вспугнутый заяц, и помчался домой. Разыскал отца, рассказал ему о разговоре с Пронькой, думал, что отец улыбнется и скажет: "Пустяки, Спиря". Но отец встревожился, насупился и сра­зу пошел в избу.
   Мать, узнав новость, было заплакала, но отец остано­вил ее:
   -- Плакать некогда, мать. Собирай в дорогу. Днем рань­ше, днем позже, а уходить все одно пришлось бы.
   Спирька сидел грустный, молчаливый. Он с тревогой на­блюдал, как собирается отец. Вот он надел крепкие яловые сапоги, вот натянул на плечи шабур, прихватил котомку, приготовленную матерью.
   Жалко Спирьке отца, ох как жалко! Что они станут делать без него, как жить? Не заметил, как и слезы за­капали.
   -- Ну, ты-то уж зря, Спиря,-- подошел отец, ласково обнял.-- Ты, почитай, взрослый. Плакать негоже... Ты вот что: когда я уйду, коня пригони на заимку. Буду тебя ждать там. С конем мне опасно из села уходить -- сразу смекнут, что бегу.
   Спирька, глотая слезы, кивнул.
   -- Ну, вот и хорошо. Не горюйте без меня. Буду присы­лать о себе весточки. А потом, глядишь, и наведаюсь как-нибудь...
   Он поцеловал Спирьку, мать и ушел огородом к Черемшанке.
   Немного погодя Спирька угнал на заимку коня, потом сбегал к Корневу, сообщил, что отец ушел и ждет его на за­имке у дальнего колка.
   А еще через полчаса к Гусевым нагрянули кулаки-дружинники во главе с полупьяным Кузьмой Филимоно­вым. Словно волк, молча обрыскал Кузьма избу, потом рявкнул:
   -- Где мужик?
   Мать, перепуганная, пролепетала:
   -- Не знаю... К кому-то из соседей, должно, пошел...
   -- Врешь, морда! Припрятала?
   -- Так отчего бы ему прятаться? Ить не вор, не бро­дяга.
   -- Подлец он. Супротив власти руку поднял... Словом, нечего мне тут с тобой разговоры разводить, сказывай, где Иван?
   -- Да не знаю я, не знаю...-- заплакала мать.
   Следом за ней заревел и Спирька, испугавшись, что вдруг найдут отца или мать арестуют, как Артемкину тетю Ефросинью.
   Пока Кузьма кричал да разорялся, остальные обшари­вали весь двор.
   -- Нету его, Кузьма Елистратьич,-- сказал один из них, без двух передних зубов.-- Может, и впрямь по суседям про­чесать?
   -- Валяй,-- рявкнул Кузьма.-- Все село переверну вверх дном, а его найду, врага лютого. А ежели ты, тетка, скры­ваешь -- плетью шкуру спущу. Поняла?
   ...В ночь из села вместе с Иваном Гусевым уехали на ко­нях, вооруженные кто чем, двадцать два мужика...
  

6

   "Надежным человеком" дяди Митряя оказался моло­дой крепкий мужик с острыми и суровыми глазами.
   -- Зови меня Неборак,-- глухим басом сказал он, вни­мательно оглядев Артемку.-- А ты?
   -- Артемка. Карев.
   -- Вот что, Артемка Карев, садись и отдыхай. Я поку­рю. Потом пойдем на стоянку.
   Они находились на опушке бора.
   Здесь, чуть свет, и встретил этот Неборак дядю Митряя с Артемкой. Встреча была не ахти какой горячей. Дядя Митряй хлопнул Артемку по плечу, слегка подтолкнул вперед и сказал мужику:
   -- Вот он, принимай, Неборак. Береги парня. С тебя спрос,-- обнял Артемку на прощание и, не мешкая, пошел обратно.
   Как Артемку должен был встретить партизан, он не представлял, но так, как встретил,-- не поглянулось. Очень уж суров и неразговорчив оказался этот мужик со странной фамилией. У него такой вид, будто чем-то недоволен. Мол­чит и курит, словно и нет рядом Артемки.
   -- А где она, ваша стоянка? -- спросил Артемка, чтобы завязать разговор.
   Неборак полулежал на траве и пускал в небо дымные кольца. Ответил нехотя:
   -- Придем -- узнаешь. И вообще поменьше разговари­вай -- не люблю.
   Артемка насупился, притих: вот тебе и потолковали!
   Неборак вдавил большим пальцем окурок в землю, встал, приладил на плечо винтовку.
   -- Айда.-- И зашагал в бор, не оглядываясь и не инте­ресуясь, идет ли за ним Артемка.
   Долго шли сначала наезженной дорогой, между двух стен сосен, затем узкой петлистой тропкой и, наконец, просто напролом через чащобу и буреломы. Поднялись на гриву, и сосны расступились. В низине, на широкой поляне, Артемка увидел несколько землянок, дымки от костров. Всюду сно­вали люди.
   -- Пришли,-- бросил Неборак.
   Они спустились с гривы, подошли к одной из землянок. Возле сидел чубатый широколицый мужик в расстегнутой голубой косоворотке. Через плечо у него был перекинут тон­кий ремешок, на котором болталась большая деревянная кобура, на поясе висела граната.
   Неборак немногословно объяснил ему:
   -- Со мной будет. Артемкой Каревым зовут. Из Тюменцевой.
   Мужик кивнул головой, спросил Артемку:
   -- Смелый?
   Артемка смущенно заулыбался.
   -- Ну-ну, вижу, что не из робких. Ступай обживайся. Разведчиком при отряде будешь.
   Артемка повеселел: вот это сразу видно, хороший му­жик!
   -- Кто он? -- спросил Артемка, шагая за Небораком к его землянке.
   -- Командир. Бубнов. Егор Егорыч. Артемка даже приостановился в удивлении:
   -- Командир?! -- А про себя подумал: "Здорово! Повез­ло. С ходу в разведчики назначил!"
   Неборак ввел Артемку в свою землянку, ткнул паль­цем на лежанку у дальней стены:
   -- Там будешь спать. Со мной. Есть тоже. Теперь гуляй, если охота.
   Еще бы не охота! Сразу выбежал из землянки, чтобы осмотреть лагерь. Тут же переобмундировался -- рубаху за­правил в портки, а ремень с кобурой пристегнул поверх. Теперь-то нечего таиться и скрывать оружие -- он среди сво­их. Пошел по стоянке, независимый и важный: тоже ведь отныне партизан! Мужики, их было человек тридцать, зани­мались нехитрыми делами: одни кашеварили у небольших костров, над которыми висели котелочки и довольно объеми­стые котлы, другие чинили обутки, одежу, третьи в одних подштанниках неторопливо шли или к ручью или обратно на стоянку с постиранным бельем, остальные просто сидели, лежали, курили, лениво перебрасываясь словами. На Артем­ку почти никто не обратил внимания: ходит мальчишка -- и пусть ходит. А вот браунингом заинтересовались. Когда он проходил мимо группы бородатых кашеваров, один из них вскинул круглые под нависшими лохматыми бровями глаза, спросил:
   -- А што, пацан, в кобуре-то деревянный пистоль? Смо­три не поубивай нас...
   Бородачи захохотали. Артемка обиделся:
   -- Никакой не деревянный, настоящий,-- и торопливо вытащил браунинг.-- Вот. Деревянный, да?
   Оружие блеснуло на солнце, как дорогая игрушка. Смех сразу смолк.
   -- А ну, покажь...-- протянул руку мужик с лохматыми бровями. И, взяв браунинг, проговорил, сдерживая восхище­ние: -- Знатная штучка!..
   Поднялись остальные мужики, окружили Артемку, бра­ли по очереди браунинг, качали головами, прищелкивали языками.
   -- Хорош, дьявол... В руке будто влитой сидит.
   -- Должно, генеральский... У офицерья таких не видывал.
   -- Где взял браунинг-то?
   -- Нашел,-- ответил Артемка.
   -- Да, повезло...
   -- А ты-то сам откуда приблудился? Артемка не успел ответить. Щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке сказал:
   -- Небесный Рак откель-то привел.
   -- А-а!..
   Артемка вскинул глаза на щуплого:
   -- Какой еще небесный рак?
   Мужики засмеялись. А щуплый ответил:
   -- Неборак. "Небо" и "рак". Вот, значит, и получился Небесный Рак!.. -- и снова засмеялся.
   Наконец все насмотрелись на браунинг. Бровастый с со­жалением протянул его Артемке:
   -- Хорошее оружие.
   Прошло несколько дней. Артемка вполне освоился в пар­тизанском лагере, познакомился со многими мужиками. Одних успел полюбить, других -- возненавидеть. Крепко при­вязался он к Тимофею Семенову.
   Безобидный, незаметный мужичонка Тимофей. Кто он, откуда, зачем пристал к партизанам -- никто не знал. Ниче­го у него не было: ни котомки, ни оружия, одна лишь су­коватая палка. Носил он латаные-перелатанные портки с об­трепанными штанинами, синюю в белую полоску рубаху да на плечах серый шабуришко. Ни картуза на голове, ни обу­ток на ногах. В жару и в ненастье ходил босым. Но пел Тимофей, что твой соловушка. Запоет -- сердце защемит.
   И сказок много знал Тимофей. А сказки все какие-то не­обычные, грустные и красивые. Рассказывал он их тихо, а сам, не мигая, смотрел по-над соснами, будто видел там что-то интересное, никому не доступное.
   Любил Артемка Тимофеевы песни и сказки, а вместе с ними и самого Тимофея: чуть что, сразу бежит к нему поси­деть, поговорить или просто помолчать.
   А вот Кешку Хомутова терпеть не мог. С первых же дней.
   Сидел как-то Артемка у своей землянки, ковырял от не­чего делать щепкой землю. Вдруг подошли двое парней. Потом уже Артемка узнал, что одного -- хлипкого, с черными подгнившими зубами -- зовут Кешка Хомутов, другого -- крепкого белобрысого -- Аким Стогов.
   -- Здоров,-- сказал Кешка.-- Это у тебя, мужики болта­ют, браунинг генеральский?
   -- У меня.
   -- Ну-ка.-- И Кешка протянул руку.
   Артемка вынул браунинг, но не отдал: увидел, как алч­но загорелись Кешкины глаза. Да и вообще ни он, ни Аким не внушали доверия.
   -- Ну, ну, дай. Поглядим -- не слопаем. Штука не съедобная,-- проговорил Аким.
   Но Артемка все-таки не дал. Кешка досадливо сплюнул:
   -- Жила! Отродясь таких сквалыг не видывал, -- и, длинно промычав "у-у", провел ладонью сверху вниз по Артемкиному лицу.
   Они ушли. Однако к вечеру Кешка снова заявился, подо­звал Артемку:
   -- Дело есть... Слушай, продай мне браунинг!
   Артемка даже вскричал от негодования:
   -- Да ты что?!
   Кешка заторопился:
   -- Чего орешь-то? Как следует отвалю. Не поскуп­люсь,-- и хлопнул рукой по карману.-- Мне он во как нут жен! В разведку ходить. А тебе на кой черт? В землянке и так не опасно... Продай.
   Артемка от возмущения слов не находил, стоял и смот­рел в зеленоватые бегающие Кешкины глаза.
   -- Ну? Деньги сразу.
   -- Пошел отсюда,-- еле выдавил Артемка и круто по­вернулся, чтобы войти в землянку. Кешка поймал его за плечо:
   -- Погоди. Вот что: за браунинг, так и быть, деньги и нож в придачу... Нож с костяной ручкой и в ножнах. Фин­кой называется. Идет?
   Кешка почти налез на Артемку, обдавая лицо смрадным дыханием. Артемка морщился, отступал, а потом закричал:
   -- Да отстанешь ты или нет? Вот привязался! Кешка отпрянул:
   -- Бешеный, что ли? С ним подобру говорят, а он... Не хочешь -- не надо. Прощевай.-- Отошел шага три, обернул­ся.-- Подумай хорошенько, братва может и за так забрать твой браунинг.
   С этого дня не стало прохода Артемке. Кешка, где ни встретит, сразу, как смола, прилипнет: продай и продай бра­унинг. А однажды принес для мены длинную кривую саб­лю, чуть поменьше самого Кешки.
   Артемка забеспокоился -- дело добром не кончится. Так оно и вышло. Пошел однажды Артемка к ручью. Только нагнулся, чтобы зачерпнуть воды, сзади, словно ястреб, на­бросился Кешка. Артемка и сообразить ничего не успел, как Хомутов срезал кобуру с ремня.
   -- Отдай! -- закричал Артемка и бросился на Кешку. Но тот ловко сбил его кулаком.
   -- Цыц! Говорил: давай меняться. Не захотел. Пеняй на себя.
   Он вынул браунинг из кобуры, сунул в карман, а кобуру кинул Артемке.
   -- На вот, носи для красоты и помалкивай. Пикнешь ко­му-нибудь -- прибью. Со мной шутки плохи. Понял?
   И пошел, насвистывая.
   Долго просидел Артемка у ручья. Вернулся в землянку с красными глазами, забился в угол, чтобы никого не видеть. К обеду притопал Неборак, глянул мельком на Артемку, стал чистить картошку. Потом снова обернулся, посмотрел внимательнее. Отложил нож.
   -- Что кислый?
   Артемка не ответил, только носом шмыгнул.
   -- Что, спрашиваю? -- возвысил голос Неборак.
   И Артемка, сдерживая слезы, рассказал о своем несчас­тье. Неборак молча выслушал, молча поднялся и молча вы­шел из землянки. Вернулся через полчаса, протянул Артем­ке браунинг.
   -- На, оружием не хвастай. Не для этого оно. И слюней не распускай.
   Впервые за много дней у Артемки шевельнулось к Небо-раку расположение. Но он не выказал своего чувства -- не таков этот Небесный Рак, чтобы лезть к нему с нежностями. Взял браунинг молча, лишь благодарно глянул в суровые и колючие глаза.
  
   ...Прошло, остыло в сердце Артемки чувство новизны от жизни в лесу. Загорюнился. Бродит меж землянок, слушает и смотрит лениво, равнодушно. Все одно и то же: и разгово­ры, и занятия. Варят, едят, курят, спят; потом все сызнова. Тоска. А тут еще комарье и пауты (Пауты (местн.) -- оводы.) житья не дают, жгут, что твоя крапива. Со всех сторон. Хоть в костер бросайся.
   Разглядел Артемка и другое: живут люди в одном лаге­ре, а дружбы между ними нет. Сбились группами по земля­честву и знать остальных не хотят.
   Первые Артемкины знакомые, бородатые кашевары, все оказались макаровскими. Их было больше других, поэтому и землянок штук шесть занимали. Жили они своей артелью и к другим без нужды не ходили. В противоположной сторо­не поселились устьмосихинцы и куликовские мужики. По­середине -- все остальные. В это число входили Неборак, Ти­мофей Семенов и пяток других мужиков из разных сел и де­ревень уезда.
   У Неборака с этими "разными" своя компания: вместе спят, варят, работают. Но оказались и такие, которые живут сами по себе,-- это Кешка, Стогов и еще двое-трое парней. Они почти все время возле командира вертятся: чем-то за­нимаются, куда-то ездят с ним, пропадая по два-три дня.
   У Артемки нет-нет да и мелькнет мысль: не уйти ли? Не попытать ли счастья в другом месте? Но тут же отгонит мысль -- куда податься? Одному страшновато. Вот были б дружки -- иное дело.
   Все, конечно, пошло бы по-другому, если бы отряд вы­брался в степь, начал бить карателей. Тогда бы не пришлось скучать и искать заделья. Но идут неделя за неделей, а му­жики сидят и сидят с Бубновым в землянках-норах и, по всему видно, не собираются вылезать из них. Так, по край­ней мере, понял Артемка, побывав в последний раз у макаровских. Он зашел к ним на "огонек". Бровастый мужик, серьезный и сосредоточенный, варил на артель кашу. Встре­тил Артемку почему-то недружелюбно.
   -- Чо блукаешь? Поиграть не с кем? Вот скоро понаве­зем сюды таких же сопляков, и будет совсем весело: в лапту станете гонять.-- А потом, будто про себя, пробубнил: -- Не отряд, а чисто сиротский приют...
   -- Што верно, то верно,-- подтвердил другой, лениво поскребывая ногу.
   Артемка одновременно и обиделся и разозлился. Крик­нул грубо:
   -- Тоже мне отряд! Только и знают, что кашу варят. Колчаки людей порют, скотину отымают, а они...
   Бровастый округлил глаза, перестал мешать огромной деревянной ложкой в котле.
   -- Ого-го! Робяты, гляньте-ка на энтого вояку.
   Но "робяты" смущенно заулыбались: видно, в точку угодил Артемка. Однако щуплый горбоносый мужик в сол­датской фуражке взъярился:
   -- А ты что, зелень, пришел нам указы делать? А ну, геть отседова, пока хворостины не опробовал. Бровастый обрадовался:
   -- Ну-ка, ну-ка, Кирилл, всыпь энтому храбрецу, покуль маму не запросит.
   Мужики засмеялись веселее. Щуплый снял фуражку и, дурашливо изогнувшись, поклонился Артемке.
   -- А может, ты самый главный большевик? Тогда мило­сти просим на кашу с маслом.
   Губы у Артемки мелко задрожали: чего они скалятся, чего издеваются? Ведь свои же, партизаны...
   -- У меня тятька за красных, за большевиков воевал... Убитый он.
   -- Вот, значит, и ты весь в тятьку -- боевой,-- бросил бровастый.--Бери себе Тимоху Семенова да Небесного Рака и айда! Кроши, мети колчаков. А нам покуль и тут ндравится.
   Над Артемкой вдруг раздался глухой, со сдерживаемым гневом голос Неборака.
   -- Мы повоюем. Для этого и собрались здесь. А вы? Жрать? Жрите. Но мальцу в душу не плюйте.
   Мужики закряхтели, заерзали, запереглядывались сму­щенно: откуда черт принес Небесного? Как не заметили?
   Неборак глянул на Артемку:
   -- Идем.
   Они пошли. Большой и маленький. Бровастый проводил их долгим взглядом, а потом неопределенно протянул:
   -- М-да...
   После этого случая Неборак вдруг потеплел к Артемке, часто разговаривал, поглядывая на него острым взглядом, который, казалось, говорил: "А ты, малец, Артемка Карев, будто ничего себе. Стоящий..."
   Однажды, после долгой отлучки, Неборак сказал:
   -- Митряя видел. Поклон тебе большой...
   Артемка устремил на Неборака напряженные глаза: "Может, про маму говорил что?" Тот понял:
   -- Пока в каталажке... А бабушка жива-здорова. Тоже поклон прислала.
   Артемка понурил голову. Что бы ни делал он, где бы ни ходил, а мысли все тянутся и тянутся к дому, к маме. Как вспомнит о ней -- в сердце так и кольнет, будто иглой: "Как она? Вдруг увезли в Камень? А вдруг умерла?" И так ста­новилось больно, хоть кричи. Но крепился Артемка, даже виду не подавал -- кому его горе нужно? Все ждал: может, отряд на Тюменцево пойдет. Ведь недалеко, всего верст три­дцать.
   -- Неборак,-- снова поднял голову Артемка,-- мы дол­го еще в лесу сидеть будем?
   -- Теперь уж нет. На днях выберемся.
   -- А на Тюменцево пойдем?
   -- Может, и на Тюменцево. Сил у нас пока маловато, а оружия и того меньше. Вот пообщиплем для начала кой-какие кулацкие дружины, позаберем у них винтовки да патроны, тогда и о большем подумаем.
   Слабое утешение, но и оно порадовало Артемку. Повесе­лел, вышел из землянки.
   Наступал вечер. Лагерь жил своей немудрящей, однооб­разной жизнью. Вон макаровские снова, поди, кашу налажи­вают -- костер раздули такой, что и быка изжарить можно. У куликовских тихо: или спят уже, или поразбрелись кто куда. Устьмосихинцы в сборе. Сидят кружком, смолят самосад и слушают балалайку, на которой наигрывает их одно­сельчанин Колька Бастрыгин.
   У командирской землянки собрались молодые парни -- в карты режутся. Там и Кешка Хомутов. Туда Артемка не ходит. Встретился с Кешкой недавно. Подошел он вплотную к Артемке, замахнулся, но не ударил, прошипел только:
   -- Теперь не попадайся -- пришибу.
   Вот Артемка и не попадается Кешке на глаза.
   В бору темнеет быстро: солнце еще на горизонте, а здесь сумрачно, солнце спряталось -- темно, не то что в степи, где почти до полуночи светло.
   Артемка смотрит на заходящее солнце. Его, собственно, уже не видно из-за высоченных сосен, но лучи так и блещут на вершинах горячей медью. Чудится Артемке, будто раска­лил кто докрасна каждую ветку, каждую хвоинку -- так сверкают они. Но вот луч скользнул по вершине и исчез. Медь сразу потухла. И нет уже золотистых крон: они сдела­лись сизыми, будто покрылись окалиной.
   Засмотрелся Артемка и не заметил, как невдалеке, за потемневшей кущей, занялась тихая жалобная песня. "Снова Тимофей поет",-- с грустью подумал Артемка и пошел на песню.
   Тимофей сидел на пеньке, опершись локтями о колени, чем он думает всегда, о чем думает сейчас? Или о своей нескладной судьбине, или о том солдате, о котором сложена горькая песня?..
  

...Горит свеча. В вагоне тихо.

Солдаты все тревожно спят.

И-ех, поезд наш несется лихо,

Колеса звонкие стучат...

  
   Смотрит Артемка на сгорбленную спину Тимофея, слу­шает песню, а в сердце тревога, к горлу ком подступил -- дом вспомнил...
  

Одному солдатику не спится,

Склонил он голову на грудь.

И-ех, тоска по родине далекой

Все не дает ему уснуть...

Ой ты, мать, ты, матушка родная,

Зачем на свет меня родила?..

И-ех, судьбой несчастной наградила,

Шинель мне серую дала...

  
   Примолк Тимофей, обернулся на присевшего рядом Ар­темку, произнес задумчиво:
   -- Хорошо тут... Лес... Люблю лес и речку. Лесную. Во­да звенит, пташки щебечут, смолой пахнет... Артемка тронул Тимофея за руку:
   -- Пой еще... Песня хорошая.
   -- Хорошая,-- подтвердил Тимофей.-- О доле мужицкой. Жил, хлеб сеял, взяли, нарядили в шинель и бросили в чужие края под пули. Вот уж и нет его -- один холмик в степи... Жизня-то и закончилась, а дома мать-старушка, жена да детишки... Ну, слушай дальше.
   Тимофей запел, сначала тихо, будто неуверенно, но вот песня начала подниматься, звенеть. И только она окрепла, хрястнул выстрел. И Тимофей и Артемка вздрогнули.
   -- В лагере,-- тревожно проговорил Тимофей, поднима­ясь.-- Беды бы не случилось.
   Беда, однако, случилась: Аким Стогов застрелил парня из своей компании.
   Когда Артемка и Тимофей подбежали, у бубновской землянки уже собрались все мужики, плотно обступив уби­того. Двое держали связанного Акима.
   -- Да,-- раздался чей-то тяжелый вздох.-- Отжил...
   И сразу всколыхнулась толпа, рванулась к Акиму.
   -- Братцы! -- завопил тот не своим голосом.-- Мужи­ки! Не хотел я... Простите! Сдуру! Простите Христа ради!.. Думал, мимо пальну...
   Мужики взъярились.
   -- Тебе, гад, оружию для этого дали -- своих убивать, а?
   -- Да што с ним говорить. Бей его! Над головами взлетел приклад.
   -- Отыди, мужики, счас шмякну! -- раздался визгливый злой голос.
   Артемка узнал его: макаровского мужика голос, того, что в солдатской фуражке.
   -- Отыди!
   Но ударить не пришлось -- Бубнов перехватил ружье, заорал:
   -- А ну, сдай назад! Быстро! Не позволю самосуд! Стогов, почуяв защиту, еще сильнее завопил:
   -- Егор Егорыч... Христа ради... Христа ради, Егор Его-рыч! Спьяну, по глупости... Простите, братцы-Сумерки настолько уже сгустились, что Артемка видел вместо акимовского лица бледное пятно с большими темны­ми впадинами-глазницами да черным провалом рта, когда он начинал вопить.
   Хоть и дрянь парень Стогов, а Артемке жалко. Поэто­му обрадовался, когда Бубнов заступился за Акима. И даже крикнул:
   -- Нельзя бить!
   Но голос его потонул в шуме толпы.
   -- Это как не позволишь судить? -- наседал на Бубнова Колька Бастрыгин.-- Ты што, убийцу покрываешь? Бубнов сильно оттолкнул в грудь Бастрыгина.
   -- Замолкни! Не твое дело.-- И дыхнул на него тяже­лым самогонным перегаром.
   Бастрыгин обернулся к мужикам, закричал:
   -- Братцы! А Бубнов сам пьян в дымину.
   -- А ну, заткни глотку, гада, или я ее сам заткну! -- в бешенстве проговорил Бубнов, выхватывая маузер.
   Из толпы вышагнул Неборак. Тихо и спокойно произнес:
   -- Спрячь. Вынимай не своих бить -- врагов. Не так, как этот,-- кивнул на Акима.
   Сбоку раздался раздраженный голос бровастого:
   -- Ишо один учитель выискался! Што он, Бубнов-то, ре­бятенок, чтобы учить его? Командир! Знает, што делает!
   -- Верно,-- нестройно поддержали бровастого макаровские.-- Правильно! И нечего тут указы указывать. Говори, Егор Егорыч, што с Акимом делать?
   Ответил Неборак все так же тихо, твердо:
   -- Судить народом будем. Как общество решит, так и сделаем: помилуем так помилуем, нет -- расстреляем. Чтоб другим неповадно было... Обленились, разболтались: карты, пьянки, драки. Теперь убийство. От безделья. Не отряд -- шайка, Скоро грабить начнем.
   -- Это ты в кого камни кидаешь? -- угрожающе спросил Бубнов.-- Ты, Неборак, осторожнее в словах будь, кабы ху­дого не получилось.
   -- Ты меня не пугай. У самого есть чем пугнуть. А с дела нас не сбивай: распорядись судить Стогова. Такое нельзя прощать.
   Бубнов трудно перевел дыхание. Поослабили мышцы му­жики: боялись, как бы перепалка в серьезное дело не пере­кинулась.
   -- Вот что,-- резко бросил Бубнов,-- слушай, мужики, мое решение: судить не будем Акима. А пусть он своею кровью в боях смоет позор... Не густо людей у нас, чтобы по двое в день убивать. Верно?
   Первым радостно гаркнул Кешка:
   -- Верно! Верно, Егорыч!
   -- Верно! -- прохрипели макаровские. Зато остальные промолчали. А Колька Бастрыгин крик­нул:
   -- А мы не согласны! Бубнов круто повернулся:
   -- Кто такие?
   -- Мы! -- И Бастрыгин провел рукой по своей стороне круга.-- Правильно, Неборак?
   -- Правильно. Против общества не дело идти, Бубнов. Бубнов захохотал:
   -- Это вы-то общество? -- И уже в другую сторону: -- Развязывай Стогова.
   Двое куликовских, что держали Акима, неохотно распу­тали веревки. И когда руки у Акима освободились, один из них наотмашь хлестанул его по лицу, прошипел:
   -- Прочь, гнида...
   Макаровские засуетились, чтобы заступиться, да Буб­нов остановил:
   -- Довольно! Кончай базар.
   Неспокойным в этот вечер был лагерь. Не спали долго: все были взволнованы, возбуждены, обсуждали происшест­вие. Бастрыгин говорил:
   -- Верно ты сказал, Неборак, не то еще будет, если не уберемся отсюда. Ты погляди: почти через день ходят тай­ком в Макарово, тащат оттуда самогон, жратву. Едят, пьют да отсыпаются.
   -- И Бубнов с ними заодно,-- произнес пожилой устьмосихинец.-- Сегодня откуда-то прикатил пьяный.
   -- Уходить надо, братцы,-- произнес Бастрыгин.-- Сты­доба берет: сидим, как зайцы, а в селах стон да слезы. Схо­дил бы ты, Неборак, к Бубнову, поговорил: то да се, выхо­дить, мол, надо.
   И Артемка просит:
   -- Сходи, Неборак...
   Ох, надоело Артемке в лесу, а сегодня и робость взяла: страшно так жить. Передраться, перестреляться можно. Все злые, того и гляди сцепятся.
   Неборак молчит, слушает. Молчит долго, потом отры­висто:
   -- Поглядим. Дело серьезное. Наспех тоже решать нель­зя... А к Бубнову схожу.
   Утром за стоянкой между двух огромных сосен похоро­нили убитого.
   Два дня Аким где-то скрывался, на третий заявился.
   Жизнь снова начала входить в свою обычную колею. Да вдруг Артемке радость -- Илья Суховерхов неожиданно явился в отряд, усталый, худой и еще сильнее обросший. На плече у него висел новенький карабин, а на поясе -- патрон­таш и две гранаты.
   Артемка как увидел его, бросился, будто к родному. Дядя Илья крепко обнял Артемку:
   -- А ты, брат, как очутился здесь?
   Артемка торопливо рассказал. Суховерхов с удивлением оглядел Артемку.
   -- Отчаянный же ты! Значит, вместе воевать будем? Артемка кивнул:
   -- Вместе.-- И, не вытерпев, спросил: --Где вы такое оружие добыли?
   Суховерхов немногословно рассказал:
   -- Был в партизанском отряде, колчаков били. Крепко били. А позавчера и нам попало. Разгромили каратели нас. Многих убили, остальные разбежались.-- Помолчал, тяжело задумавшись, потом добавил: -- Прямо на засаду напоро­лись... А оружие, Артем, в боях добыто.
   Закрутил Суховерхов толстую самокрутку, затянулся не­сколько раз подряд, спросил дрогнувшим голосом:
   -- Не слыхал, Артем, как мои?
   -- Не слыхал...
   Помутнели глаза у мужика, заслонил их коричневой ко­рявой ладонью, произнес глухо:
   -- Ишь, дым какой едучий... В глаза зашел...-- А потом уж, украдкой смахнув слезу, сказал:--Да, брат, нелегко нам с тобой...
   С этого дня Артемка не расставался с Суховерховым: ели из одного котелка, спали на одной подстилке. Сдружил­ся Суховерхов и с Небораком. Тоже все время вместе, часто о чем-то разговаривают вполголоса, иногда спорят.
   Вскоре весь лагерь облетела новость -- отряд выходит в степь. Бубнов речь произнес перед мужиками. Она была ко­роткой:
   -- Хватит в норах жить. Идем на Сосновку. Пусть теперь враги по лесам сидят, мы -- в избах. Будем сытые да на перинах возлеживать. Так, мужики, говорю?
   -- Так,-- нестройно прозвучал ответ.
   -- Конешно... Если они нам вперед рыла не начешут...
   Какие могут быть сомнения? Артемка твердо верит: по­бьют они беляков. Хоть сколь их будет -- побьют. Скорей бы завтра, скорей бы в поход!
  

7

  
   В Сосновку отряд не попал, как загадывал Бубнов, а очу­тился в захудалой и убогой, дворов в тридцать, деревушке, заброшенной в глухой степи, далеко от больших дорог.
   Жители испуганно глядели из окон, из-за заборов на вле­тевший отряд: кто такие, зачем ворвались к ним на взмы­ленных лошадях, пыльные, обросшие, обтрепанные?
   Возле большой пятистенной избы Бубнов остановился, крикнул:
   -- Отдыхать!
   Он был грязный и злой. Его красное от жары лицо было испещрено потеками пота, ко лбу прилипла тонкая прядь волос, которую он безуспешно пытался убрать.
   -- Где Кешка? Хомутова ко мне!
   Артемка заметил, как на скулах у Бубнова заходили желваки, а глаза стали узкими, словно щелочки. Подбежал запыхавшийся Кешка.
   -- Звали, Егор Егорыч? -- услужливо спросил он. Бубнов тяжело уставился своими щелочками в побле­дневшее вдруг лицо Кешки.
   -- Звал...-- тихо сказал Бубнов, но тут же рявкнул так, что даже Артемка вздрогнул: -- Звал, звал, дрянь ты эта­кая! -- И неожиданно схватил Кешку одной рукой за ворот, другой стал бить по лицу, приговаривая сквозь зубы: -- Звал, звал!..
   Кешкина голова заболталась из стороны в сторону, как подсолнух на ветру. Он едва успевал спрашивать:
   -- За што? За што?
   Но в ответ получал лишь удары. Наконец Кешка запла­кал, тонко, протяжно.
   -- Не буду, не буду, Егор Егорыч... Прости.
   -- Ага,-- выкрикнул Бубнов,-- понял за што? -- И, еще раз двинув его прямо в зубы, выпустил.-- Иди, да впредь как следует исполняй свое дело. Провинишься -- расстре­ляю.
   Кешка бросился к своей повозке.
   -- Ну что, получил награду? -- засмеялся Колька Бастрыгин.-- Знаменитый разведчик!
   Улыбнулся и Артемка. Впервые за несколько часов. Да, крепко подвел Кешка отряд, едва выбрались из переделки. Артемка уже думал, что пропали, и -- что скрывать -- здо­рово перетрусил.
   А ведь как хорошо и весело начал он этот поход! Как рвался в бой с беляками!
   Сниматься из лагеря стали рано, только-только засветле­ла узкая полоска над бором. Мужики собрали свой немуд­рящий скарб, запрягли коней, и вот отряд уже двинулся че­рез бор к степи по неровной извилистой дороге. Одни шли за подводами, другие ехали, изредка перебрасываясь словами. Артемка отказался сесть в телегу. Довольно, насиделся! У него хватит сил дойти не только до какой-то Сосновки, но и до самого Тюменцева.
   К восходу выбрались из лесу: перед глазами открылась необозримая степь, залитая ярким утренним солнцем. Буб­нов остановил отряд, подозвал Кешку:
   -- Бери коня и слетай в Сосновку, разведай, что и как. А мы помаленьку пойдем вперед. Живо!
   Через минуту Кешка, вспылив дорогу, помчался среди высоких трав. Артемка с завистью глядел ему вслед.
   Почему не Артемку послал в разведку Бубнов? Ведь сам в первый же день назначил его разведчиком. Забыл, навер­ное. И Артемка смотрит укоризненно на командира. Но тот занят своими делами, не обращает на него никакого внима­ния. "Эх, не везет мне!" -- огорченно вздохнул Артемка и, догнав Неборака с Суховерховым, пошел рядом.
   Вскоре прискакал Кешка, оживленный, веселый, остано­вил коня перед Бубновым, лихо спрыгнул на землю:
   -- Порядок, Егор Егорыч! В селе тихо-мирно. Никаких войск.
   Бубнов приободрился, крикнул:
   -- А ну, надбавь ходу!
   Кешка, преисполненный важности, прошел до своей по­возки, снисходительно поглядывая на мужиков: дескать, вот я каков! Смельчак, не то что вы.
   К полудню показалась Сосновка. Мужики спрыгивали с телег, прихорашивались, на всякий случай осматривали свое оружие -- кто бердану, кто топор или вилы.
   Артемка заволновался, тоже вынул браунинг и ускорил шаг. Неборак искоса взглянул на Артемку, на его воинст­венный вид, хмуро произнес:
   -- Положи на место. Когда понадобится -- вынешь.
   Поднялись на небольшой взгорок перед селом. Сразу по­тянуло кизячным дымком, послышался разноголосый лай собак.
   -- Мужики,-- сказал возбужденно Бубнов,-- вперед, на рысях, штоб знали наших. А ну, веселей!
   Телеги с грохотом покатились к селу. И только отряд на­брал ходу и вытянулся, чтобы влиться в улицу, от крайних изб и построек грохнул винтовочный залп.
   Враз все смешалось, перепуталось. Поднялся гвалт, шум, ругань. Передние заворачивали лошадей, задние мешали. А с околицы раз за разом били выстрелы.
   Артемка не помнил, как очутился снова на взгорке, ды­хание перехватило, ноги и руки дрожали.
   -- Сюда, сюда! -- вдруг осипшим голосом закричал он, увидав Неборака и Суховерхова, которые, отстреливаясь, бе­жали последними.
   Мужики, охваченные невообразимой паникой, на ходу вскакивали в телеги, хлестали чем попало лошадей, орали широко открытыми ртами:
   -- Но! Давай! Поше-ел!
   Бубнов, не успев сесть, бежал, спотыкаясь, кричал, раз­махивая маузером:
   -- Остановись! Погоди!
   Но его никто не слушал.
   От села вымчались человек двенадцать верховых. За ни­ми бежало несколько пеших с винтовками. Это еще больше поддало жару. Артемка стремглав вскочил на телегу, не видя ничего вокруг, кроме скачущих и бегущих за ними бе­ляков.
   Мужики гнали лошадей во весь дух. По каким дорогам мчались они, трудно понять. Ушли бы они от погони или нет -- неизвестно. Неборак, Суховерхов и Колька Бастрыгин спасли отряд -- отстрелялись, отбились гранатами. Мало их было, гранат-то, всего две, да напугали преследователей -- те стали отставать. А мужики все гнали и гнали лошадей, пока не влетели в незнакомую деревушку. Тут едва пришли в себя. А Артемка только теперь вспомнил, что у него есть браунинг, который может стрелять.
   Бубнов пересчитал людей. Было в отряде тридцать два человека, осталось двадцать четыре: трех убили сразу у Сосновки (их даже увезти не попытались), остальные исчез­ли бесследно. Должно быть, поразбежались.
   Колька Бастрыгин глянул на Бубнова, усмехнулся:
   -- Вот тебе и повозлежали сытые на перинах! Трое на­век свинца наглотались, а у остальных животы поскручивало -- по кустам где-то бегают...
   Бубнов сверкнул глазами, судорожно дернулся рукой к кобуре, но промолчал и маузера не выхватил.
   А Колька не унимался. Подошел к макаровским:
   -- Что, мужички, пригорюнились? По лесу небось то­скуете? Может, снова в свои норы полезем?
   Бровастый кинул свирепый взгляд на Кольку:
   -- Слышь, не береди душу. Ушибу!
   Кое-где на улице стали появляться жители. Подходили нерешительно, с опаской. Суховерхов доброжелательно под­зывал :
   -- Что боитесь? Не волки. Свои. Такие же мужики. Пар­тизаны. Беляков бьем.
   Колька Бастрыгин и тут успел, шепнул:
   -- Пока они нас бьют. Так и скажи, Илья... Суховерхов отмахнулся:
   -- Да будет тебе.
   Наконец мало-помалу партизаны оказались в тесном кругу.
   -- Неужто правда против властей идете? -- спрашивал плечистый мужик с длинными желтыми усами.-- Брешете, поди?
   -- Зачем брехать? -- ответил Неборак.-- Правду гово­рим. Или она, эта власть, тебе по сердцу?
   Мужик смущенно поскреб затылок, переступил с ноги на ногу, не решаясь, видимо, открыто высказать свои мысли.
   -- Может, она тебе хозяйство помогла поставить? -- до­прашивал Неборак.-- Богатство дала?
   -- Да будто и нет,-- ответил наконец желтоусый.-- Не дала. Коровенку-то вот взяли... Сынка в солдаты забрили...
   -- Видишь! -- произнес Неборак.-- Ты вот терпишь, а мы восстали. Не только за себя -- за других, таких же обо­бранных и обиженных.
   Мужики и бабы еще теснее сгрудились вокруг Неборака и желтоусого, с большим вниманием слушая разговор. Артемке тоже было интересно, и он пробился поближе. Уди­вился, глянув в глаза Неборака: мягкие, теплые, совсем не такие, как обычно. И говор иной: не отрывистый.
   -- Так ить восстать не мудрено,-- раздумчиво произнес желтоусый.-- Чем воевать? Вон у вас тоже оружия не гу­сто... Топором против винтовки не своюешь.
   Неборак качнул головой и тихо, с сожалением промол­вил:
   -- Эх, злости в тебе, братец, нет! Иначе бы и с голыми руками бросился в драку... Не секли тебя еще?
   -- Меня? -- испугался мужик.-- За што? Кто?
   -- Кто? Каратели.
   -- Н-нет покуль...
   -- Значит, добром отдал и сына в солдаты, и коровенку свою.
   -- Как так добром? -- возмутился мужик.-- Не давал я.
   -- Плохо не давал. Воспротивился бы чуток, сразу всы­пали б. Может, тогда бы и злость пришла.
   Тут в разговор вступила еще не старая женщина.
   -- И точно!.. Вон мому соседу Игнашке шомполов да­ли -- убег. Мстить, грит, буду до самой кончины. Мужик огрызнулся:
   -- Ты мне с Игнашкой не лезь. Что у него? Изба да же­на. А у меня хозяйство и ребятни полна горница.
   -- Что ж, теперь будешь ждать, когда твое хозяйство бе­ляки растащат? -- с усмешкой глянул Неборак на желтоусого.
   -- Может, ждать, а может, и не ждать... Поживем--уви­дим.-- И тут же, другим тоном: --Надолго к нам? Ежели надолго, приглашаю. Поживешь у меня. Покалякаем.
   Неборак охотно согласился.
   Вскоре улица опустела; все партизаны разошлись по квартирам, Артемка и Суховерхов попали к тихой и робкой женщине, матери трех маленьких детей.
   Артемка вошел в избу за женщиной и Суховерховым. Окинул быстрым взглядом избенку -- пусто. Стол, лавки да грубо сделанная деревянная кровать с ворохом одеял из раз­ноцветных лоскутков и тремя подушками. Ребятишки -- мальчик и две белоголовые девочки,-- испуганные "чужа­ками", забились на печь и оттуда таращили круглые глазен­ки. Хозяйка поставила на стол отварной картошки, сходила в огород, нащипала зеленого лука.
   -- А хлеба нету...-- тихо произнесла она и глянула на Суховерхова тревожными глазами: не обидятся ли гости?
   Суховерхов молча достал из котомки булку хлеба, наре­зал большими ломтями, на каждый положил по широкому куску сала, медленно поднялся, понес к печи.
   -- А ну, угощайтесь! -- ласково сказал детям.-- Вкусно! Это мне заяц в лесу подарил...
   Ребятишки схватили куски и стали жадно есть. У Артемки ком к горлу подкатил. Разве можно что-нибудь съесть в этом нищем доме, не урвав последней крохи от ребяти­шек? Отодвинул миску с картошкой, глухо сказал подо­шедшему Суховерхову:
   -- Я что-то и есть не хочу...
   Суховерхов метнул быстрый взгляд на Артемку:
   -- Что ж, пойдем на улицу, покурим, поговорим... Я то­же еще не проголодался.
   И они вышли за воротца, присели на скамейку.
   -- Да, вот она, жизня наша крестьянская...-- только и сказал, вздохнув, Суховерхов.
   В деревне было тихо, безлюдно: ни жителей, ни парти­зан. Суховерхов порадовался:
   -- А наши все-таки молодцы. Думал, безобразить будут. Артемка плечами дернул: почему обязательно безобра­зить? Как-никак красные, партизаны!
   Однако зря порадовался Суховерхов. Чем ближе к вечеру, тем шумнее становилось в деревушке: то тут, то там вспыхивали песни, раздавался громкий раскатистый хохот. Где-то сначала неуверенно, а потом бодро забренькала бала­лайка, но тут же была заглушена пьяным голосом, запев­шим похабную частушку.
   Вдруг из ворот соседней избы выскочил с саблей наголо пьяный Хомутов. Он тяжело бежал за белой, ошалевшей от страха курицей, пытаясь на ходу рубануть ее. Артемка еще не понял, в чем дело, как Суховерхов вскочил со скамейки и кинулся к Хомутову. Он схватил его за борта пиджака и поднял над землей.
   -- Слушай ты, падаль, угомонись. Не у себя во дворе. Люди смотрят.
   -- Да я шутю,-- беспокойно забегали Кешкины глаза.
   -- Гляди, чтобы не расплакался после такой шутки.-- И так тряхнул Хомутова, что тот чуть не выпал из ворот­ника.
   Кешка сразу отрезвел и молча вошел в ворота. А Сухо­верхов снова присел на скамейку:
   -- Видал, какой подлец? Последнюю животину убьет -- людей не пожалеет. Тварь.
   Из своего пятистенника вышел Бубнов. Он был тоже на­веселе. Остановился возле Артемки и Суховерхова:
   -- Хорошо устроились?
   -- Хорошо,-- ответил Суховерхов.
   В соседней избе, куда скрылся Хомутов, рванулась гром­кая нестройная песня. Бубнов улыбнулся:
   -- Гуляют ребята. Ничего, пускай душу отведут. Заси­делись в лесу.
   Суховерхов хмуро бросил:
   -- Гляди, командир, кабы худа ребята не натворили. Бубнов сразу взъерошился: не любил ни возражений, ни советов.
   -- Это не твоей головы болезнь.-- И пошел в дом, откуда неслась песня.
   Суховерхов проследил взглядом за Бубновым, качнул головой:
   -- Налакаются сегодня... А караул Бубнов, должно, и не думал ставить. Идем-ка к Небораку, посоветуемся, что делать.
   Суховерхов угадал: часовые не были назначены. Приез­жай любой белогвардейский отрядишко и захватывай, унич­тожай партизан.
   Артемка в эту ночь спал один: Суховерхов вместе с Небораком, Тимофеем и Колькой Бастрыгиным ушли в кара­ул. Как упрашивал, как умолял Артемка Неборака и Суховерхова взять его с собой, но те и слушать не стали. Неборак буркнул:
   -- Отдыхай. Твое время впереди. Еще хватишь забот и трудов через край.
   Какие там труды да заботы! Одни разговоры. Просто Не­борак не доверяет Артемке, боится, чтобы не подвел, как Кешка. Зря боится Неборак. Зря. Не такой он, Артемка, что­бы подвести товарищей. Он бы всю ночь просидел, глазом не сморгнул. А уж врага, конечно, не пропустил бы -- заметил. Что там ни думай -- обидно Артемке. Очень обидно, даже зло берет. Давеча Бубнов в разведку не послал, теперь Небо-рак не взял в караул. Так с обидой и уснул на кожушке, брошенном на пол возле печи.
   Проснулся рано. Суховерхова нет. Значит, еще не вер­нулись с постов. Вышел на улицу, а там шум-гам: не то скандал, не то драка. Бубнов маузером размахивает перед толпой деревенских.
   -- За кого мы кровь проливаем, заботы тяжкие несем? За народ, за вас же, дураков. А вы? Вы даже помочь нам не желаете. А это знаете чем пахнет? Контрреволюцией -- вот чем! За это -- к стенке!
   Бубнов передохнул, оглядел мрачные, угрюмые лица му­жиков и женщин. Стиснул зубы, глаза сузил в щелочки:
   -- Так, значит, добром коней не отдадите? Ясно!
   -- Да ить последние кони у нас! -- с тоской выкрикнул какой-то мужик.-- На чем работать?
   Бабы, словно ждали этого выкрика, заголосили:
   -- Белыя приходят -- берут, красныя, энти тоже бе­рут!.. Да што у нас, дворы ломятся от животины?
   -- Помилуй, гражданин командир. Ослобони нас. Богом просим!..
   -- Не дай помереть с голода детушкам!
   Мысли у Артемки раздвоились. С одной стороны, будто и Бубнов прав -- как воевать-то без коней? Где возьмут их партизаны? С другой -- жалко людей. Может, и в самом де­ле последнюю лошадь берут.
   Однако долго раздумывать не пришлось. Бубнов снова крикнул:
   -- Еще раз спрашиваю: отдадите коней или нет?
   Постоял с минуту, переводя тяжелый взгляд с одного лица на другое, резко махнул рукой. Партизаны кинулись на мужиков, скручивая им руки.
   -- Ведите их в сарай! -- кричал Бубнов.-- Мы с ними побеседуем, покажем, как идти против народа. А вы,-- при­казал остальным партизанам,-- пройдите по дворам -- всех коней сюда! Здесь выберем.
   Некоторые нерешительно затоптались. Нехорошо будто получается: люди приняли их как гостей, а они как враги.
   -- Что я сказал? -- бешено гаркнул Бубнов.-- Выпол­нять! Стогов, руководи. А ты, Карев, чего стоишь, уши раз­весил? Выводи коней.
   Вот тут-то Артемка и забыл все свои противоречивые мысли, обрадовался, что Бубнов наконец заметил его и да­же приказал задание выполнять. Бросился вслед за мужика­ми, зашнырял по дворам. Не в каждом хозяйстве оказались кони. Четыре двора обежал, в пятом увидел. Неважный конек, худой, заморенный, но все равно схватил за повод, повел через двор. Дорогу загородила плачущая женщина. В отчаянье заломив руки, она причитала по-хохлацки:
   -- Хлопчику, милый, хлопчику, оставь коняку... Ос­тавь, добренький. Пожалей бидных сирот... Хлопчику...
   Артемка прошел мимо, в калитку, а женщина все шага­ла за ним и умоляла:
   -- Хлопчику, оставь, оставь коняку, смилуйся... Увидел бегущих по улице Неборака и Бастрыгина, при­остановился.
   -- В чем дело? -- спросил Неборак, еле переводя дыхание. Артемка с некоторой гордостью ответил:
   -- Да вот, лошадей реквизируем,.. Бубнов приказал.
   -- Что?! -- гневно выкрикнул Неборак.-- Что ты ска­зал?!
   Артемка оробел. Не ожидал, что Неборак заорет. Ду­мал, похвалит. Промямлил:
   -- Для отряда берем...
   Неборак вдруг проговорил тихо, сдавленно:
   -- Ты кто: подлец или дурак? Отдай сейчас же коня и извинись... Эх, ты!..
   Артемке стало так нехорошо, так скверно, что слезы на­вернулись на глаза. Нет, не от слов Неборака, а от его взгля­да, полного презрения и брезгливости. Пальцы сами по себе выпустили уздечку. Женщина бросилась к Небораку со сле­зами благодарности:
   -- Спасибо, спасибо, добрый чоловик... Всю жизнь мо­литься за тэбэ буду... Пожалив бидных... Спасибо. Неборак торопливо произнес:
   -- Ладно, ладно, тетя, веди коня во двор, а благодарить за свое же добро меня не нужно.--И спросил Артемку сухо, неприязненно: -- Суховерхова не видел?
   -- Нет... Как ушел вчера, так и не приходил еще...
   -- Найди немедленно.-- И уже к Бастрыгину: --Побе­жали. Оружие приготовь.
   Не сделали и двадцати шагов, как из ворот навстречу выскочил желтоусый мужик. Он был всклокоченный, смя­тенный, лицо бледное, губы дергались. Подбежал к Небораку, закричал:
   -- Байки рассказывал, да? Своим прикидывался? "За народ, за обиженных"! А сами последнюю лошадь увели!.. Неборак побледнел, перебил желтоусого:
   -- Погоди, не кричи. Послушай!..
   -- Я уже послушал!.. Сволочь! Бандюки! У-у! -- И жел­тоусый размахнулся, с ненавистью глядя на Неборака. Но не ударил, опустил руку и вдруг, глухо зарыдав, бросился обратно, к своей избе.
   Артемка сжался -- не видел, чтобы мужики так плака­ли. Взглянул на Неборака: стоит все такой же бледный, пот рукавом со лба вытирает. Потом медленно:
   -- Кажется, с меня довольно.-- Обернулся, увидел Ар­темку, разозлился: -- Почему здесь? Где Суховерхов, черт тебя подери?
   Артемка, будто ветер его сорвал с места, помчался туда, где толпились партизаны. Позади бухали сапоги Неборака и Кольки Бастрыгина. Суховерхов и Тимофей уже были здесь. Суховерхов держал за грудки багрового от злости и натуги Бубнова, тряс его:
   -- Кого грабишь, падаль? На кого руку поднял, а? Кто ты есть, отвечай!
   -- Добром прошу: отпусти! -- хрипел Бубнов.
   -- Держи, Илья,-- сказал, подбегая, Неборак и на ходу выдергивая ремень.-- Мы с тобой, подлецом, еще разберем­ся... Николай, заламывай ему руки.
   Поднялся шум, взметнулись крики. Одни кричали:
   -- Правильно! Так его, живодера! Другие:
   -- Не дадим! Не позволим! Выручай Егора! Бровастый сорвал с плеча бердану, гаркнул:
   -- Отпускай Бубнова -- стрельну! Слышь, отпускай! -- И к своим однокашникам: -- Чего стоите? Бей их!
   И выстрелил. Почти в упор. Колька Бастрыгин, глухо ойкнув, медленно осел на землю. Пальцы Суховерхова на мгновение ослабли, и Бубнов рванулся, отскочил.
   Артемка выхватил дрожащей рукой браунинг и стоял, не зная, что делать. Пока думал, Неборак вскинул винтовку. Бровастый вскричал не своим голосом: "Не смей!" -- и тут же упал, сраженный пулей.
   Макаровские, которые уже грозно двинулись с топорами и вилами, сразу отхлынули под дулами двух винтовок и сыпанули в разные стороны. За ними погнались человек пять во главе с Небораком. Тот на ходу крикнул Суховерхову:
   -- Не упусти Бубнова.
   А Бубнов не зевал. За те считанные минуты замешатель­ства он кинулся в самую гущу людей и коней. Вспрыгнул на первого попавшегося коня и поскакал вдоль улицы, при­гнувшись низко к гриве. Суховерхов раз за разом выстрелил по нему, но мимо. Тогда Суховерхов подбежал к телеге, сто­явшей неподалеку, примостил карабин так, чтобы упор был тверже, и стал медленно целиться. Не ушел бы на этот раз Бубнов, догнала бы его пуля, но случилось неожиданное: из ворот выскочил Кешка Хомутов со своей знаменитой длинной саблей. Схватил за рукоять обеими руками, с си­лой взмахнул ею над Суховерховым. Тот почуял опасность, оглянулся и оцепенел.
   За все время этой короткой, стремительной и жестокой схватки Артемка так и не успел ничего решить, ничего сде­лать. Бегал в смятении то к одному, то к другому, даже пальнул куда-то из браунинга. А тут, увидев Кешку с саб­лей, занесенной над Суховерховым, обомлел, застыл, как столб, с расширенными от ужаса глазами.
   Погиб бы дядя Илья, да в это мгновение откуда-то сбоку вдруг подбежал Тимофей и хрястнул Кешку по рукам своей сучковатой палкой. Сабля со звоном упала на землю, а Кешка, вскрикнув, подпрыгнул по-заячьи и метнулся в во­рота. Там, через двор, через огороды, убежал в степь.
   -- Спасибо, Тимофей,-- сказал бледный, как полотно, Суховерхов, разгибаясь.-- Спасибо, брат...
   Сколько раз мечтал Артемка на партизанской стоянке о разных самых невероятных подвигах, а тут вот, когда при­шло время, растерялся.
   Дядя Илья чуть позже сказал негромко Артемке:
   -- Что ж ты, сынок, а? Стрелять надо было. Война -- такое дело...
   Вернулись Неборак с партизанами, привели щуплого в солдатской фуражке, принесли на руках своего.
   -- Стогов убил,-- сказал Неборак.-- Из-за угла. Не до­гнали. Только вот берданку его взяли.-- Потом кивнул на макаровского: -- И этот субчик хорош, гляди,-- и показал винтовку, приклад которой был сильно разрублен.
   -- Топором шарахнул. Едва успел заслониться. Надвое бы рассек... А Бубнов?
   -- Бежал.
   -- Жаль.
   Стали постепенно собираться всполошенные жители. Нерешительно подошел желтоусый. Неборак увидел его, спросил:
   -- Где твой конь?
   -- Вон энтот,-- указал мужик на пегого конька.
   -- Забирай.
   -- Забирать?.. -- переспросил желтоусый дрогнувшим голосом, еще не веря в свое счастье.
   -- Забирай. И вы,-- обратился к людям,-- уводите своих.
   Люди бросились к коням, быстро разобрали их, но не уходили. К Небораку несмело приблизилась заплаканная женщина.
   -- А мужиков? Может, выпустите? Окажите милость... И сразу несколько женщин запричитали:
   -- Отпустите! Они ж не виноваты. Ослобоните... Неборак удивленно глянул на женщин, на партизан:
   -- Каких мужиков? Артемка заторопился:
   -- Бубнов заарестовал. Там, в сарае заперли их. Неборак зашагал во двор, за ним двинулись сразу все. Неборак рванул дверь.
   -- Выхоли!
   Только теперь сельчане поняли все: стрельба была не просто дракой пьяных бродяг и бандитов, которых бродило сейчас по земле немало, а эти обтрепанные, обросшие му­жики, и те, что живые, и те ,что уже мертвые, вступились за их добро, за их жизнь и честь. И женщины бросались к партизанам, благодарили их, обнимали. Каждая старалась сделать для них что-то хорошее. Одни звали обедать, другие предлагали постирать, поштопать белье и одежду, третьи -- помыться в бане.
   Вот когда Артемка был по-настоящему счастлив и горд. Он смотрел, как радуются люди, как благодарят Неборака, Суховерхова и всех партизан. И гордился ими и тем, что сам он, Артемка Карев, тоже партизан. И только одно омра­чало радость -- случай с конем. Он не выходил из головы. Как вспомнит, сердце защемит и кровь к лицу приливает. До сих пор будто слышит тоскливый голос женщины-хох­лушки: "Хлопчику, милый, хлопчику, оставь коняку..." И видит ее большие умоляющие глаза! Чем он сегодня от­личался от того краснорожего фельдфебеля, в которого стре­лял? Чем отличалось горе этой женщины от горя матери, когда уводили последнюю корову?
   "Ах, забыть бы все навсегда!"--думает Артемка, сжи­мая, словно от боли, челюсти. Но долго еще, очень долго потом будет звучать в его ушах этот умоляющий голос жен­щины...
   К вечеру деревенские плотники сделали два гроба для погибших партизан. Хоронили всей деревней. Женщины пла­кали, мужики шли молчаливые, хмурые. Идет за гробами Артемка, губы сжал, чтобы не расплакаться. Жалко, очень жалко Кольку Бастрыгина. Хороший был парень. И другого усть-мосихинского жалко. Думает: "Воевать еще не нача­ли, а сколько убитых..."
   Неборак сказал у могилы слово:
   -- Прощайте, товарищи! Вы были честными и смелыми. И честно погибли в борьбе за свободу. Люди вас не забудут.
   Потом хлопнул жидкий залп: винтовок и бердан было всего четыре, да и патроны берегли для иного.
   Утром судили макаровского за грабеж крестьян и изме­ну. Приговорили -- расстрелять. Вывели в степь, грохнул тугой выстрел, и покатилась по земле фуражка...
   Неборак собрал партизан. Оглядел -- мало. Всего девять человек вместе с Артемкой.
   -- Ну, что будем делать, товарищи?
   Задумались мужики, задымили махрой. Суховерхов про­изнес :
   -- Воевать таким отрядишком -- не годится. Толку не будет. Побьют нас.
   -- Побьют,-- подтвердили мужики.-- Без пользы голо­вы сложим.
   Неборак кивнул, а Суховерхов продолжал:
   -- К какому-нибудь отряду прибиваться надо... Да где их искать? И есть ли поблизости?
   -- Есть,-- произнес Неборак.-- Мне Митряй Дубов гово­рил. У него связь не с одним, а даже с двумя отрядами.
   Артемка порадовался про себя: "Вот молодец-то дядя Митряй!"
   Суховерхов сразу ожил.
   -- Это -- дело! Надо сходить к нему, узнать да самим наладить связь с партизанами. Тогда нам сам черт не бу­дет страшен.
   Повеселели мужики.
   -- Правильно, Илья. Кто пойдет?
   -- Да я и пойду. Из вас Митряй никого не знает. Небо-раку нельзя -- с отрядом.
   -- А я? -- чуть не плача от обиды, закричал Артемка.-- А я что, не схожу? Да я лучше вас всех пройду. Неборак и Суховерхов переглянулись.
   -- А что? -- сказал Неборак.-- Карев, пожалуй, прав. Только... Только можно ли на него надеяться? -- И колючие глаза вцепились в Артемку.-- Неустойчивый...
   "Это он про реквизицию..." Артемка снова покраснел, но сказал твердо, глядя прямо в глаза Небораку:
   -- Про то не вспоминай... А дело сделаю как надо. Неборак встал:
   -- Хорошо. Ты пойдешь, Карев. Будем ждать тебя здесь. Через четыре дня. Свою судьбу вручаем тебе. В случае че­го -- держись крепко. Ты уже солдат. Понимаешь?
   -- Понимаю.
   Собирался недолго: надел на плечи котомку с харчем, натянул покрепче картуз и вот уже готов в путь-дорогу.
   -- Погоди, Карев, хозяин закладывает ходок. Подвезу малость.
   Подошел Суховерхов, тихий и грустный, тронул Артемку.
   -- Будешь у Митряя, поспрашивай про моих...
   -- Хорошо, дядя Илья. Все узнаю.
   Вскоре Артемка и Неборак уже катились на легком ход­ке по битой степной дороге. У небольшого березового колка, где дорога круто раздваивалась, Неборак остановил коня.
   -- Твоя эта,-- и показал влево.-- Ну, Карев, ждем тебя. Будь осторожен.
   Артемка кивнул, легко спрыгнул с ходка и пошел впе­ред не оглядываясь; Неборак долго смотрел вслед Артемке, пока тот не скрылся за высокими травами.
  

8

   Дядя Митряй даже вскрикнул от неожиданности, когда перед самым рассветом открыл дверь и впустил в избушку Артемку.
   -- Что случилось?
   Артемка скинул котомку, устало присел на скамью:
   -- Из отряда я. Неборак послал. Дело у нас к тебе...
   Дядя Митряй запер дверь, убавил свет в лампе, присел напротив.
   Артемка коротко рассказал о событиях, которые произо­шли в их отряде, о просьбе Неборака помочь добраться до какого-нибудь соседнего отряда, чтобы вместе действовать против белогвардейцев.
   -- Молодцы! -- взволнованно произнес дядя Митряй.-- Круто повернули. Жаль только, что Бубнов ушел.
   -- Неборак говорил, что ты знаешь, где отряды.
   -- Погоди, дай прикинуть, куда сподручней идти вам...-- А через минуту решительно: -- Думаю, лучше к Колядо. Ближе.
   -- Колядо?! -- радостно воскликнул Артемка.
   -- Знаешь?
   -- Слыхал. Читал в газетке. Он еще из Каменской тюрь­мы убежал?
   -- Он самый. В Куликовской волости орудует.
   -- Вот мы и пойдем к нему,-- живо сказал Артемка.-- Только искать где? Волость-то большая.
   -- В Демьяновском урочище. Это верстах в пятнадцати от Шарчино. Ежели у Колядо сомнения насчет вас будут, скажешь: конюх, мол, прислал. Колядо знает.
   Когда договорились о главном, Артемка спросил тихо:
   -- Не слышал, как мама?
   Дядя Митряй смущенно кашлянул:
   -- Прости, милый, не знаю. Недосуг все. Дел по самое горло. А в прошлые две недели и того больше -- коней объезжали. Для армии. Вот-вот приедут за ними.
   Про Суховерховых Артемка и спрашивать не стал. Ре­шил: "Загляну в Тюменцево. Недалеко. Успею". И стал со­бираться.
   -- Куда же ты? -- забеспокоился дядя Митряй.-- Пере­сиди день в землянке, в ночь пойдешь.
   -- Нет,-- твердо сказал Артемка.-- Пойду. Некогда.
   О том, что хочет побывать в селе, не сказал. Еще не пустит.
   -- Коли так, иди. Поклон передай Небораку и Суховерхову. Скоро, должно быть, встретимся...
   Сначала вышел дядя Митряй. Огляделся: никого побли­зости. Позвал Артемку:
   -- Вот здесь, задами, и иди,-- указал на заросли полы­ни за избой.
  
   Уже больше трех часов сидит в густых приречных зарос­лях Костя Печерский. Все думы передумал, а связного нет и нет. Он привстал над кустами и еще раз внимательно всмот­релся в проулок далекого села, откуда должен прийти связ­ной. Пусто, тихо.
   Да, ему крепко не повезло в этом селе. Чуть было не по­гиб. Спасибо, старик выручил...
   Везли его тогда на подводе двое стражников в Камень. Руки за спину вывернули, замотали веревками до самых плеч, прочно, надежно, чтоб не вырвался. Отъехали от села верст пять -- пустая степь. Только далеко впереди старик идет навстречу. Старик как старик, должно быть, нищий, с обвисшей котомкой за плечами да с толстой суковатой палкой в руках. Костя равнодушно глянул на деда и снова вспомнил о том, как глупо попался в лапы колчаковцев. Подвода поравнялась с дедом. И здесь-то случилось неожи­данное: старик вдруг стремительно взмахнул палкой и опу­стил ее на голову впереди сидевшего стражника. Тот сразу же свалился, выронив винтовку. Дед схватил ее прежде, чем опомнился второй каратель, передернул затвор.
   -- А ну, беги!
   Стражник, перепуганный насмерть, еле понял приказ и рванулся в степь. Дед, не мешкая, вынул из кармана боль­шой сапожный нож, перехватил им в нескольких местах ве­ревки, и затекшие руки Кости освободились.
   -- Бери ружжо и валяй на подводе, пока шум не под­нялся. Авось еще встретимся...
   Они встретились через две недели -- старик вдруг не­жданно-негаданно появился в их отряде. Обнял Костя деда, повел к командиру... Дед оказался хорошим разведчиком, держал партизан в курсе всех новостей и событий, что со­вершались в окрестных селах. Сегодня Костя ждет снова его, этого старика со смешным прозвищем Лагожа.
   Солнце поднялось уже высоко. Стало жарко, в кустах ду­хота невыносимая. Пот струился по лицу, груди, спине. "Что же с дедом? Не случилась ли беда?" Костя еще не­сколько минут вглядывался вперед, потом решительно стал пробираться к берегу: напиться и хоть немного освежить ли­цо. Наклонился над водой, да так и замер: с противополож­ного берега из кустов на него глядели внимательные глаза. Костя медленно поднял голову, привстал. Теперь он увидел большой и потрепанный картуз, из-под которого торчали бе­лые выгоревшие космы. "Мальчишка из села...-- облегченно перевел дыхание Костя.-- Напугал, черт".
   -- Чего уставился, Космач? -- тихо и дружелюбно начал разговор Костя.-- Глаза попортишь: выцветут на солнце.
   Мальчишка молча продолжал смотреть на Костю с ка­ким-то странным выражением: не то с испугом, не то с ра­достью. И вдруг выскочил из кустов.
   -- Это ты?! -- воскликнул он.
   -- Я,--пожал плечами Костя.--Только не ори. Не глухой.
   -- В самом деле ты? Ну конечно: рубец на щеке... Это Кузьма Филимонов наганом хрястнул, верно?
   Костя невольно тронул пальцами твердый красноватый шрам:
   -- Верно. А чему радоваться-то, дуралей? Мальчишка замахал руками:
   -- Да я не потому, что тебя били, а потому, что встре­тились.
   -- Ах, вон что!.. Ну, тогда и мне приятно. Как пожива­ешь? Что поделываешь в кустах? Мальчишка рассердился:
   -- А ты не шути. Лови вот,-- и через речушку полетела котомка.
   Мальчишка, сняв из-под рубахи ремень с кобурой, прямо в одежде бухнул в воду. Костя удивленно поднял черные густые брови.
   -- Вона-а! Да ты к тому и вооружен до зубов! Мальчишка выбрался на берег, с него лилась ручьями вода, но он, не обращая внимания, протянул руку:
   -- Артемка Карев.
   Костя пожал худую, но крепкую руку, важно ответил:
   -- Константин Сергеевич Печерский. Потом Артемка решительно и не говоря ни слова подо­шел к тальнику, сломал толстую ветку и подал ее Косте:
   -- Бей.
   Костя хохотнул.
   -- Ты что^ не в себе? -- и крутнул пальцем у виска.
   -- Бей, говорю. Это я тебя выдал белякам. Добродушная Костина улыбка соскользнула с лица, бро­ви нахмурились.
   -- Может, ты и сейчас следишь за мной, чтобы вы­дать?
   -- Да ты что?! -- заорал Артемка.-- По ошибке, по ду­рости выдал... Бей!
   Костя отбросил ветку, присел.
   -- Садись и не кричи. Не люблю шума. А затрещин на­давать всегда успею. Ты лучше толком расскажи, что и как. Потом судить буду.
   Артемка рассказал. От начала до конца. Филимоновых он привел потому, что дурень Спирька Гусев сбил с толку, сказал: вор в бане. А когда Артемка узнал, что Костя крас­ный, да еще большевик,-- переживал здорово. Потом тороп­ливо расстегнул кобуру, вынул браунинг:
   -- Твой. Забери. В бане нашел. Из него беляка застре­лил. Прямо во дворе у нас: корову забирали. Я вот убег в партизаны, а мамку заарестовали. И сейчас сидит в ката­лажке здесь, в Тюменцеве... На, бери. Только патронов нет...-- сказал и вздохнул тяжело.
   Костя взял браунинг, задумчиво повертел его, подбросил и ловко поймал за рукоятку.
   -- Да, неплохая игрушка... Мне его в Омске старый большевик, командир Красной гвардии дал. В восемнадца­том году, когда белочехи подняли мятеж... Ох и крепко мы им всыпали!.. -- Потом резко: --Бери браунинг. Он сейчас по всем правам твой. Да к тому же попал, как я вижу, в надежные руки. Бей беляков.
   Артемка взял оружие и, как клятву, произнес:
   -- До победы буду хранить!
   На Костином лице снова появилась добрая улыбка, в глазах заиграла озорнинка.
   -- А ты парень ничего. Что у тебя там, в котомке?
   -- Харч: сало, хлеб, чесночок...
   -- Ого! -- поднял брови Костя.-- Харч что надо! Угощай. Костя ел с аппетитом.
   -- Что за сальце! Такое сало сам адмирал Колчак съел бы, не подавился, гад. Кто тебя так любяще снабдил? В от­ряде? Молодцы ребята. А зачем тебе в Тюменцево?
   -- О маме узнать пришел... А ты зачем?
   -- Да так,,-- жуя сало, промычал Костя.-- Старое вспомнить захотелось, по Кузьме Филимонову затосковал.
   Артемка понял: врет Костя. Но не обиделся. Не гово­рит -- значит, нельзя. Наконец Костя отложил хлеб, вынул из кармана платочек.
   -- Наелся. Спасибо.
   -- Может, с собой возьмешь чего-нибудь?
   -- Я не тороплюсь. На дорогу еще поем. Ты, надеюсь, не сейчас пойдешь в село?
   -- Что ты! Когда стемнеет.
   Костя блаженно откинулся на спину:
   -- Эх, храпануть бы чуток!..
   -- Спи, я постерегу.
   -- Нет, браток, довольно. И так, сам знаешь, чуть жизнь не проспал. И где? В темной закопченной бане! Теперь -- шалишь... Так ты в чьем отряде, говоришь?
   Артемка искоса глянул на Костю.
   -- И хитрый же ты! У Бубнова был. Да прогнали мы его. Бандюга. Народ грабил. Теперь у нас Неборак коман­дир. А у тебя? -- спросил Артемка, а сам смутился: "Чего допрашиваю? Ведь не скажет".
   Но Костя, к Артемкиному удивлению, сказал сразу и просто:
   -- Федор Колядо.
   -- Колядо?! Так он твой командир? Вот здорово! -- об­радовался Артемка.-- Мне-то он и нужен! Костя поднял брови, хмыкнул:
   -- Вот даже как! А наш интендант дядька Опанас тебе, случайно, не нужен?
   Артемка снова рассердился:
   -- Шуточки все! А нам не до шуток. К вашему отряду хотим прибиваться. Мало нас. Одним воевать не с руки. Вот и пришел к Митряю Дубову поспросить, где отряды... Он го­ворит, что ваш само близко, у Шарчино. Верно?
   -- Верно,-- ответил серьезно Костя.-- Коли так -- ми­лости просим. Даже рады будем -- нам боевые хлопцы нуж­ны, а ваши, вижу, не из робких.
   Артемка обрадовался:
   -- У нас во мужики! -- и показал большой палец.
   -- Искать знаете где?
   -- Знаю. В лесу, в пятнадцати верстах от Шарчино.
   -- Немножко неточный адрес: ищите нас в самом селе Шарчино. Позавчера выбили кулацкую дружину. Понял?
   -- Еще бы!
   Костя помолчал, с интересом оглядывая Артемку.
   -- А Дубова откуда знаешь?
   -- Вот спросил! -- засмеялся Артемка.-- Так ведь он вместе с тятькой моим воевал. А потом в отряд, к Небораку, меня переправил.
   -- А Лагожу, случайно, не знаешь? Артемка даже рукой махнул:
   -- Как не знать! Что ты, в самом деле? Про тебя расска­зывал, как ты убежал от беляков.-- И глаза Артемки вспыхнули восхищением.-- Ну, смельчак же ты! Одного убил, а другого в степь угнал.
   Костя смутился:
   -- Врет твой Лагожа. Это он сам меня выручил. Если бы не он -- сгинул бы, как комар, Константин Печерский...
   В это время где-то поблизости раздался тихий перелив­чатый посвист. Артемка замер, а Костя осторожно глянул поверх кустов и вдруг весело сказал:
   -- Вот он, легок на помине. Беги, Космач, встречай свое­го Лагожу. Должно быть, учуял тебя, коли сюда пришел.
   Дед Лагожа сначала чуть не упал от удивления, увидев Артемку, а потом обнял, поцеловал.
   -- Вот так штука! Откеда взялся такой шустрый? Артемка хотел было расспросить про маму, про бабуш­ку, но дед ласково остановил его:
   -- Ты прости, Темушка, меня старого. Опосля погово­рим, а сейчас дело у нас с ним важное...-- кивнул на Кос­тю.-- Признал, поди, его. То-то, голова зеленая.-- И уже Косте торопливо: -- Ты, Сергеич, скажи Коляде: пусть не медлит. На конзаводе готовы к перегону в Камень семьде­сят лошадей. В Тюменцево уже приехал отрядишко, чело­век пятнадцать. Завтра, должно, на конзавод двинут. Ко­ней надо отбить. Нам самим такие лошадки сгодятся. Чистокровные скакуны. Как получше это сделать, Митряй скажет. Идем, Сергеич, к нему. Он ждет нас в дальнем колке.-- Лагожа обернулся к Артемке: --Приду -- пого­ворим. Жди меня тут. Один в село не смей. Я мигом обер­нусь.
   Костя обеспокоился:
   -- Вы бы, Севастьян Иванович, поосторожней были. Без опаски ходите. Можно и в лапы к белякам угодить. Лагожа беспечно засмеялся:
   -- Понимаю, чай. Я в села только ночью забегаю.
   А днем ни-ни! У меня, Сергеич, помощников цела куча. Они-то и делают дела да мне говорят. Костя качнул головой:
   -- Все равно...-- Потом решительно сунул руку в кар­ман, достал наган.-- Возьмите-ка на всякий случай, а себе я быстро добуду.
   Лагожа махнул рукой:
   -- Не нужно, Сергеич. К чему он мне? Я и без пи­столя повоюю... Спрячь. Лучше идем побыстрее. Время до­рого.
   Костя подошел к Артемке:
   -- Ну, до встречи, Космач. Поболтали бы, да видишь, дело не терпит. Приходите к нам в отряд. На гармонике сыграю. Интернационал слыхал?
   -- Нет,-- грустно ответил Артемка, опечаленный рас­ставанием: уж больно хороший парень. Веселый.
   -- Приходи. Патронов дам к браунингу. Сохранились. Две обоймы. Салом угощу...-- И шутливо хлопнул Артемку по плечу.
   И снова Артемка один. Сидит в кустах, тоска берет. Рядом с домом, а не пойдешь. Уже солнце склонилось к вер­хушкам деревьев, а дед не возвращается. Ждал, ждал -- на­доело. Решил податься поближе к селу. Добрался до самого Спирькиного огорода, выглянул осторожно из-за буйного че­ремушника. Пусто в огороде и во дворе. Вот и банька, в ко­торой схватили тогда Костю. Совсем близко. Не зря Костя забрался в нее, "Может, и мне?" -- мелькнула мысль. Но Артемка отогнал ее -- уж очень неприятное воспоминание оставила в памяти эта закопченная баня.
   Нелегко сидеть в кустах, когда Спирькина изба -- вот она, рядом. Можно проскочить -- никто не заметит. Удержи­вало одно -- вдруг у Гусевых кто чужой есть!
   Терпение совсем покидало Артемку, когда неожиданно увидел Спирьку. Тот лениво бродил по двору, не зная, на­верно, чем заняться, медленно поскреб затылок, побрел к ка­литке, на улицу. Артемка заерзал от досады: не мог гля­нуть на реку!
   Хлопнула калитка. Артемка живо вскочил, обрадовал­ся. "Ага, вернулся! Видать, ребят на улице нет". Спирька помыкался, помыкался по двору и пошел, к Артемкиной радости, в огород. Остановился, вырвал морковку, вытер о штаны и стал громко хрупать.
   -- Спирька! -- тихо позвал Артемка, выставив голову из кустов. Не слышит. Громче: -- Спирька!
   Но тот, как козел, с хрустом разжевывал морковь и -- никакого внимания. Тогда Артемка схватил кусок глины, запустил в Спирьку и угодил прямо по спине. Спирька ойк­нул, выронил морковку, испуганно заоглядывался. Тут-то его глаза и натолкнулись на голову в старом картузе. Ар­темка не успел даже поманить Спирьку рукой, как тот, взвизгнув, бросился из огорода.
   -- Стой! Куда? -- приглушенно закричал Артемка.-- Спирька!
   Спирька остановился, дико оглядел кусты, снова увидел картуз и подзывающую руку.
   -- Да иди же ты сюда!
   Наконец Спирька узнал Артемку, кинулся прямо по грядкам:
   -- Артеха, ты?!
   -- Я, я...-- И совсем как Костя: -- Тише, не люблю шума.
   Спирька шмыгнул под ветвь, сел и будто застыл: смот­рит на Артемку не мигая.
   -- Ну, чего уставился?
   -- Чудно! Как из-под земли ты выскочил. Я попервось испужался, думал -- вор. Аж ноги дрожат... Откель?
   -- Издалека, Спирька. Вот о маме да бабушке узнать забежал... Как они?
   -- Бабушка жива-здорова. А мать в каталажке все.-- И тут же: -- Как ты солдата застрелил? Где револьвер взял? Куда убег? Ведь искали везде, а ты как в воду канул.
   Пришлось Артемке рассказывать. Не все, конечно, а так, чтобы только отвязаться. Знал: поведай ему какую ни есть тайну -- выболтает.
   -- А у вас тут как дела? Спирька вздохнул:
   -- Без тятьки худо. Я рыбалю. Щуку надысь агромадную выудил. С пуд будет! Вот те крест. Даже Гнутый поза­видовал. А бабки свои у Мотьки я отыграл. Ух и злился! А Гришаня-то Филимонов -- не узнать! Руку с веревки снял, уехал было в Камень, а теперь вернулся с солдатами. Все на конях. Голубыми уланами кличут их. Злые -- ужас. Так и норовят шашкой хрястнуть. Теперь у нас скушно. На гу­лянье никто не ходит. У Серьги на той неделе мать померла. А Драный все с беляками якшается. С Мотькой дружит. Катает на тележке да игры разные придумывает. Я с Пашкой Суховерховым теперь в друзьях. Вместе рыбалим. У меня знаешь какие крючки? Всамделишные. Недавно в тятькином сундучке нашел. Прямо без червя рыба глотает.
   -- Сладкие они, что ли?
   -- Зачем сладкие! -- горячо воскликнул Спирь­ка, но, увидев усмешку, сник: --Не веришь, да?
   Слушает Артемка Спирькины новости и -- совсем равно­душен. И бабки, которые Спирька выиграл у Мотьки, и всамделишные крючки, и Пронька -- все это теперь мало интересует. Почти одногодки они со Спирькой, но кажется Артемке, что он намного старшего своего дружка. Смешно и даже почему-то жалко Спирьку.
   -- Ты матери-то помогаешь? Спирька шмыгнул носом:
   -- А что ей помогать? Хозяйства-то нет. Дров, бывает, поколю, воды принесу... Думаю вот голубей завесть. Ох и знатные голуби! Вертячие. Взовьются в небо, а потом оттуль кубырем. Аж дух захватывает. Только денег нет... Мотька купил. Три пары. Гоняет их сейчас целыми днями...
   Артемка нетерпеливо перебил Спирьку:
   -- Ладно об этом. Мне бы с бабушкой свидеться. У вас дома чужих нет?
   -- Откуда они?..
   -- Если я к вам зайду, мать не заругает? Спирька нерешительно пожал плечами:
   -- Хто ее знает...
   -- Иди спроси. Махнешь рукой... Только гляди, Спирь­ка, больше никому ни слова, что я здесь.
   -- Не дурак, чай! -- И побежал к избе, а через минуту уже махал руками, как ветряная мельница крыльями.
   Артемка вздохнул облегченно, осмотрелся и быстро перебрался во двор, вскочил в сени. Сказал отрывисто Спирьке:
   -- Сходи за бабушкой.
   Она прибежала, смятенная радостью. Ни о чем не спра­шивала, бросилась к Артемке, обняла и, всхлипывая, цело­вала в лоб, в щеки, в глаза...
   -- Голубенок мой, родименькой мой. Пришел!.. Голубенок... Темушка...
   Бабушка так жалобно причитала, так ласково и нежно гладила Артемкины космы, что тетка Гусева прослезилась, произнесла горько:
   -- Где-то мой Иван... Господи, хоть бы глазком погля­деть на ево. Жив ли? Здоров ли?..
   Бабушка, продолжая всхлипывать, рассказывала, что почти каждый день ходит в волость, просит, чтобы ей дали свидеться с дочерью, да все бесполезно. А Кузьма Фили­монов сказал: "Когда твоего гаденыша Артемку поймаем, Ефросинью выпустим. Не поймаем -- пусть подыхает в ка­талажке".
   -- Худо, Темушка, ой худо, внучек! Совсем из сил вы­билась, покой потеряла. Слепнуть от слез стала...
   Артемка, понурив голову, трудно сглатывает ком, кото­рый подступил к горлу. Горькие вести. От них плечи гнутся, будто на каждое взвалили по кулю зерна...
   -- В Камень, сердешную, отвозить собрались, да тюрьмы там битком набиты. Оставили пока... Нонче и в нашей ката­лажке народу тьма-тьмущая: почитай, со всей волости по­набрали... Боже, когда наши муки кончатся!
   Чем помочь? Что сказать? Ясно одно: не его нужно уте­шать, а их -- бабушку, тетку Гусеву. Поднял голову, сказал, сдвинув брови:
   -- Народ шибко недоволен. Мужиков много в партиза­ны идет. Авось одолеем колчаков...
   -- Дай-то бог,-- прошептала бабушка. Тетка Гусева вздохнула:
   -- Скорей бы уж... Может, и мой Иван вернется. А Спирьке свое:
   -- Слышь, а пушки у вас есть?
   -- Пушек нет, да скоро будут. Все будет, Спирька. Глянул Артемка в окно -- совсем смерклось. Как время-то бежит незаметно! Сказал:
   -- К Суховерховым сбегать бы. Поклон от дяди Ильи передать.
   -- Где свиделись-то? -- спросила бабушка.
   -- В одном отряде с ним.
   -- Сожгли у них избу. На другом краю села теперь жи­вут, у своей родни...
   -- У кумы,-- уточнила Гусева.-- Все спалили, ироды. Даже одежу не дали спасти. Кузьма со своими псами жег. Он сейчас начальником кулацкой дружины. В погонах хо­дит... Нонче Филимоновы подняли высоко головы: Кузьма Тюменцево зажал в кулак. Гришаня со своими "голубыми" всю волость в страхе держит...
   Слушает Артемка, а у самого перед глазами доброе, заросшее лицо дяди Ильи. "Как я ему скажу о беде? Ведь ждет добрых вестей..." Глянул на Гусеву:
   -- А они-то, Суховерховы, здоровы?
   -- Сама болеет. С горя, должно быть... Артемка совсем расстроился:
   -- Ты, Спирька, увидишь их -- скажи, чтоб не беспокои­лись о дяде Илье.
   Спирька торопливо закивал -- обрадовался, что хоть Пашке порасскажет об Артемке и заодно поклон от отца пе­редаст. Вот ахнет Пашка! Спирька даже заерзал на скамей­ке -- так и подмывало бежать к Суховерховым немедленно. Но он сдержался: вдруг Артемка еще будет говорить о пар­тизанах.
   Но Артемка больше ничего интересного не рассказывал. Торопливо поел горячих щей, стал собираться. Гусева поло­жила ему в котомку хлеба. Бабушка принесла из дому не­сколько коржиков. .Снова заплакала:
   -- Когда еще свидимся, Темушка?
   -- Скоро... Ты только не плачь.-- И обнял худенькие ба­бушкины плечи, прижался к ее мягкой морщинистой ще­ке.-- Маме бы передать, чтоб не горевала: дескать, жив-здоров...
   -- Постараюсь, Темушка, постараюсь как-нибудь...
   Артемка уже было пошел к двери, да отчаянный воз­глас Спирьки словно ножом ударил в спину: "Ботало с дружинником! В ограду зашли!"--И, как обожженный, Спирька отскочил от двери, забегал по горнице.
   Все застыли в ужасе.
   Первым опомнился Артемка. Он лихорадочно огляделся и полез в подпечье, куда складывали ухваты. Оно было длинным, но узким. Артемка изо всех сил втискивался в эту тесную темную и пыльную нору. Едва влез, едва Гусева успела прикрыть вход в подпечье ведром да корытом, во­шли Ботало и дружинник.
   -- Кто у вас был? -- резко спросил Ботало. Гусева еле шевельнула одеревеневшими губами.
   -- Никого не было...
   -- А почему дрожите все?
   -- Как не дрожать,-- подала голос бабушка.-- Вы, чай, с добром не заходите...
   -- Цыц, старая! Кто такая? -- спросил у Гусевой, будто не знал старушки.
   -- Соседка наша. Гостить пришла...
   -- А ну марш домой и сиди там, не вылазь! Бабушка не двигалась, боясь оставить Артемку. Тогда к ней подошел дружинник и вытолкал за дверь:
   -- Мотай, пока цела.
   Спирька прилип к стене и был белее снега. Не за Артем­ку боялся, не за себя -- за маму. Вдруг убьют.
   Боталу, видимо, нравилось, что его боятся. Он наслаж­дался этим: ходил по избе, заглядывал всюду, рявкал. Вдруг остановился, поднял с полу впопыхах брошенную Артемкой котомку. Глянул на Гусеву пристально:
   -- А это чья?
   -- Наша, наша это,-- залепетала Гусева...-- Сынок с ней ходит. На рыбалку... Вот и сейчас собирался, да вы пришли.
   Ботало отшвырнул котомку, сказал дружиннику:
   -- Осмотри сени и двор.
   Они вышли. За ними выбежали Спирька с матерью.
   Артемка задыхался. Пыль и сажа лезли в рот, в нос, в глаза. Стенки давили бока, словно клещами, а в грудь и в живот до боли впились железные рожки ухватов.
   Наконец хлопнула дверь и послышался нетерпеливо-тре­бовательный голос тетки Гусевой:
   -- Вылазь скорее! Ушли, ироды!
   Но не так просто оказалось выбраться обратно: ни со­гнуться, ни упереться. Пятился, обдирая бока и руки. Гусе­ва ждала, ждала -- тащить стала за ноги. Вытащила пот­ного, грязного, вымазанного сажей. Не дала ни прийти в себя, ни умыться:
   -- Уходи, уходи скорее! Артемка опешил:
   -- Куда?
   -- Куда хочешь!.. На реку, в кусты, в другой двор -- мне все едино. Только уходи от нас... Освободи душу. И так ни жива ни мертва.
   Говорит, а сама сует Артемке котомку, подталкивает к двери.
   -- Обождать бы,-- растерянно произнес Артемка.-- Поймать могут.
   -- Иди, иди. Хватит и того, что пережила тут из-за тебя. Своего горя много... Уходи, богом прошу. Спирька стоял у печи и кивал головой:
   -- Беги, Артеха. А то попадет нам... По всем дворам ша­рят. Ищут кого-то... Беги.
   Вот что страх с людьми сделал! Артемка усмехнулся:
   -- Ну, соседи...
   -- Ладно, уматывай! -- зло выкрикнула Гусева.-- Ишь, обсуждает ишшо!
   И вытолкнула в сени. Думать было некогда. Выглянул во двор, оглядел огород--никого. Проскочил до первой гряд­ки и пополз по меже к речке. В кустах затаился, прислу­шался. С соседнего двора доносились шум, крики, стоны, чьи-то рыдания.
   -- Тута, тута где-то он! Ищите, робяты.
   -- Кузьма Елистратьич, вели по огородам, по речке про­чесать.
   Чей-то визгливый голос надрывался:
   -- А ентово, ентово куды девать? Бас раздраженно кричал:
   -- Свяжи руки, да и пусть лежит! Чего глотку-то драть?
   По огородам к речке бросилось несколько дружинников. И сразу же невдалеке затрещали кусты, и на тропку выбе­жал без пиджака, без картуза, бледный, растрепанный дед Лагожа. Бежал медленно, задыхаясь, прижимая руку к ле­вой стороне груди. В тот же миг раздался злорадный торже­ствующий вопль: "Вот он! В кустах!" И грохнул выстрел.
   Все это произошло так быстро, что Артемка не успел как следует испугаться. Забыв об опасности, он привстал над кустами, крикнул приглушенно:
   -- Деда, деда, сюда!
   Лагожа вздрогнул, увидев Артемку, остановился.
   -- Возьми это,-- прохрипел,-- и беги! Артемка схватил сверток, сунул за пазуху.
   -- На тот берег айда! Там овраг есть!.. Но Лагожа лишь рукой махнул: дескать, все равно не уйти.
   -- Беги! Беги, Темушка!
   А сам повернулся и пошел обратно, навстречу дружин­никам.
   Артемка только потом понял, почему Лагожа сделал это. Из-за него, Артемки. Побоялся, что дружинники увидят и схватят его. А сейчас, глядя на удаляющуюся спину деда, он жалостно звал:
   -- Куда? Зачем? Деда!..
   Лагожа уже не слыхал Артемки: с криком и бранью набросились на него человек пять, скрутили руки, приня­лись бить.
   -- Попалась, старая лиса! -- раздался ликующий голос Потала.-- Петлял, следы заметал и -- попался! От меня не уйдешь! -- И тут же совсем другим тоном, подобостраст­ным: -- С удачей вас, Кузьма Елистратьич!
   "Ну, погоди, Ботало проклятое! -- зло шептал Артемка, размазывая слезы по грязным щекам.-- Погоди, Кузьма Елистратьич!"
   Лагожу увели. Вскоре все стихло. А Артемка сидел и си­дел на прежнем месте, переживая новое горе. Не заметил, как смерклось. Выплыл серпик молодой, будто умытой, лу­ны. Где-то весело заквакали лягушки, а по кустам прошеле­стел прохладный ветерок.
   Подполз Артемка к берегу, умылся, вытерся подкладом картуза. Нет, сейчас он так просто не уйдет из села. Ото­мстит за деда. Подумал: "Жаль, патронов нет, а то бы показал!" Но тут же решительно: "Ладно, и без них обой­демся!"
   Огляделся Артемка и настороженно пошел по берегу к центру села, к мосту. Добрался быстро. Прислушался: тихо, спокойно. Торопливо принялся шарить руками по земле, отыскивая камни-голыши. Набрал штук десять, крупных, гладких. Рассовал по карманам, выбрался из-под моста на дорогу и пошагал через площадь к дому Филимоновых. Шел не прячась, не оглядываясь, с какой-то необъяснимой уверенностью, что его никто не увидит, не остановит, не схватит. И чем ближе подходил к Филимоновым, тем спо­койней был. Появилась даже какая-то удалая беспечность и веселость.
   Вот и дом. Четыре больших окна бросали световые до­рожки на улицу. По занавескам ползали огромные тени: то головы, то руки, то спины. "Все собрались. Жрать готовят­ся...-- И усмехнулся: -- Сейчас вот подавитесь".
   Остановился Артемка прямо против окон, деловито вы­брал четыре самых крупных, тяжелых голыша, размахнул­ся и с силой запустил первый. Треснула, разорвалась тиши­на. С жалобным звоном рассыпалось стекло. В двух окнах сразу погас свет: наверное, в лампу угодил. В доме подня­лась суматоха, ругань, крики. Раздался Мотькин плач:
   -- Тятька, тятька, боюсь!
   Артемка злорадно засмеялся, а сам бил по всем окнам расчетливо и быстро. Потом, уже из озорства, пронзительно свистнул и помчался по улице к окраине.
   Это была его улица. Каждая ямка, каждый камешек, каждая щель в заборе -- все здесь знакомо. Он бежал стре­мительно и легко, едва касаясь ногами земли. Был уже да­леко, почти у своей усадьбы, когда Филимоновы опомни­лись: грохнули один за другим выстрелы, раздались крики. Артемка смеялся: "Стреляйте, орите, хоть тресните". Впереди услышал испуганный голос:
   -- Опять стреляют!
   Сразу узнал -- Настенька. И тут же увидел двух дев­чонок, сидевших на бревнышках возле Черниченковой избы.
   -- Здорово, девчонки!
   Настенька, узнав Артемку, вскрикнула взволнованно:
   -- Темка?! Откуда ты? Не за тобой ли гонятся? В темноте в самом деле тяжело бухало несколько ног. Артемка заторопился:
   -- Побегу, пожалуй...
   -- Неужто домой? -- испугалась Настенька.
   -- Ну глупая!.. На вот, возьми на память.-- И сунул На­стеньке оставшийся в кармане круглый голышек.
   Вот и Густое. Теперь Артемка вольная птица. Теперь ему ничего не страшно: в лесу и в степи никто его не уви­дит, не поймает. Здесь он хозяин, здесь каждый кустик и холмик за него -- укроют, не выдадут.
   ...В деревушку, где стоял отряд, Артемка пришел в на­значенный срок.
   -- Молодец! -- сказал Неборак.
   Эта скупая похвала была дороже любой награды.
   Вечером Неборак дал команду двигаться в Шарчино. По­ка Артемка отсутствовал, их отряд здорово пополнился. Два­дцать шесть партизан стало в нем. Местные мужики нако­нец решились взяться за оружие. Вступил в отряд и желтоусый мужик. Сейчас он ехал верхом на своем единственном коньке, которого хотел отобрать Бубнов.
   Артемка подремывал на тряской, скрипучей телеге, ду­мал, где они найдут Колядо, как встретят их партизаны... А еще больше мечтал свидеться с веселым черноглазым Ко­стей Печерским.
  

9

   Колядо осматривал винокуровских коней, которых толь­ко что пригнали партизаны, отбив их у белогвардейцев. В этом деле участвовала лишь небольшая группа партизан во главе с Костей Печерским. Партизаны полностью разгро­мили отряд колчаковцев, а сами не понесли никаких потерь. Колядо, молодой, невысокий, но статный, шагал между коней широко и легко. Останавливался возле особенно поглянувшихся. Говорил громко, с легким хохлацким акцен­том, восхищался бурно, не стесняясь:
   -- О це конек! Ой, мама моя! Да на такого и царю-им­ператору сесть не стыдно. А цей! Не конь -- лебедь белая! А побачьте того, со звездочкой на лбу.-- И вдруг обернулся, позвал громко: --Костик! Где Костик?
   Подошел Костя, вопросительно глянул на Колядо:
   -- В чем дело?
   -- В том, шо молодцы вы усе! Спасибо, хлопцы, за ко­ней. Теперь можно и кавалерию при отряде заводить. Самых лихих в седла посадим -- нехай гоняют беляков по степу. Верно?
   -- Верно! -- раздались веселые возгласы.
   -- Берегите коней,-- между тем говорил Колядо.-- Они -- наша быстрота. А быстрота -- наша сила. Быстрота, внезапность, смелость -- вот оружие, которого боятся враги, як огня. Народ назвал нас красными орлами, так давайте и будем орлами...
   Отряд Колядо, дерзкий и неуловимый, наводил страх не только на сельские власти, но и на карательные отряды. Он появлялся там, где его никто не ждал, громил колчаковцев, судил предателей. Одно упоминание о Колядо бросало в дрожь сельских богатеев.
   Зато для бедняков партизаны были желанными гостями. Они выставляли на столы все, что имелось в захудалых кла­довых. Но не только продуктами снабжали они партизан -- отдавали брички, лошадей, сено, а зачастую и сами шли с Колядо в бой.
   Однажды -- это было ранней весной -- отряд Колядо, тогда еще небольшой, плохо вооруженный, нарвался на ка­зачий эскадрон. Четыре дня гонялись казаки за партизана­ми, и если бы не крестьяне, которые снабжали Колядо све­жими лошадьми, лег бы порубанным отряд.
   Ушел тогда Колядо от беляков. Ушел, но не испугался вражеской силы. Наоборот, еще жестче стал громить врага.
   Как-то раз пришли в отряд двое пожилых мужиков, ус­талых, обтрепанных.
   -- Нам бы самого,-- хрипло выдавил один, высокий, с длинной бородой.-- Федю Коляду... Дело спешное...
   Костя внимательно осмотрел мужиков, их осунувшиеся лица, молча повел к командиру.
   Увидели мужики Колядо, согнули натруженные спины в низком поклоне:
   -- Помоги, родимый... От народа кланяемся и просим... Колядо, смущенный таким обращением, грубовато сказал:
   -- Я не куркуль. Мне поклоны не нужны. А помочь ра­ды, коли сможем. Якое дело у вас?
   -- Оборони от колчаков,-- заговорил все тот же, с длин­ной бородой.-- Начисто обирают... Скотину увели, почитай, всю, теперь телеги, упряжь забрали...
   -- Коней отнимать зачали,-- произнес второй.-- Околе­ем с голода... Нету сил наших боле. Чем жить? Чем хле­бушко добывать? Чем кормить рты голодные?.. Помоги.
   Посуровело лицо у Колядо. Глаза холодные и острые, как ножи. Молчит. Что он скажет обездоленным людям? Как поможет им, если сейчас вся Сибирь стонет тяжким стоном от колчаковских поборов. А крестьяне бередят, бере­дят сердце, будто скребницей водят по нему.
   -- И не только у нас: в Гоноховой такое же. Позабира­ли бандюки телеги и в Вылкове, и в Овечкиной, и в Мосто­вом. Свезли их теперича в Овечкино, чтобы отправить на Камень... Без лошади телега-то не поедет. Вот и взялись от­бирать коней... Завтра-послезавтра всех угонят. Снизойди к горю народному, отбей наше кровное... Век благодарить будем...
   -- Погодите, мужики, -- хмуро перебил их Колядо. И, обернувшись к партизанам, сгрудившимся вокруг, спросил глухо: -- Слышали все, шо сельчане говорили?
   -- Слышали, Федор! -- раздались голоса.-- Не глухие.
   -- А коли слышали, то яка ваша думка? Ответы посыпались сразу:
   -- Чего думать? Идти надо!
   -- Помочь народу!
   -- Отбить добро!
   Колядо повернулся к крестьянам с доброй белозубой улыбкой:
   -- Ну вот и мой ответ вам.
   Вскоре к Овечкиной ушло пятеро разведчиков с Костей Печерским.
   Овечкино гудело, словно потревоженный улей. Всюду сновали верховые и пешие колчаковцы, сгоняли к сборке коней, сносили упряжь, свозили телеги. Крик, ругань, плач смешались с ржанием лошадей, скрипом колес, щелканьем бичей.
   Разведчики разбрелись по площади, бродили между по­возок, поругиваясь с солдатами. Нужно было точно узнать численность карательного отряда, когда он выйдет из Овеч­киной и какой дорогой пойдет.
   За полдень Костя послал в отряд донесение: белых в Овечкино человек пятьдесят. Есть пулемет. Когда выйдут они на Камень -- неизвестно, но по всему видно--торопятся.
   Костя оказался прав: каратели торопились. И торопи­лись сильно. Уже вечером вдруг, безо всякого шума, будто даже без подготовки, они тронули огромный, длиной, пожа­луй, в две версты, обоз из телег и погнали его по дороге на Паклино.
   То, что белогвардейцы пошли по степной дороге, ослож­няло операцию: в степи труднее подобраться незамеченным. Куда лучше, если бы они пошли приборовой вылковской до­рогой. Там разделаться с ними было бы проще.
   Обо всем этом Костя сообщил Колядо, как только вер­нулся в отряд.
   -- Видал, Федор, как дело обернулось? Не по зубам, по­жалуй, нам этот орешек. Не подпустят беляки, перестреля­ют из пулемета.
   Но по всему было видно, что Костина тревога не трону­ла Колядо. Он слушал командира разведки и посмеивался. Потом вдруг спросил:
   -- А шо, Костик, мы с тобою зовсим дураки? Костя опешил, недоуменно уставился в чуть озорные глаза Колядо, медленно произнес:
   -- Будто бы нет... Не совсем... Колядо захохотал весело, задорно:
   -- То-то, Костик. Не зовсим дураки!.. Давай-ка клич от­ряд на совет. Побачим, про який ты мне орешек балакав. Раскусим его або нет?
  
   ...Степь просыпалась. Вот медленно-медленно, брызнув ослепительными косыми лучами, из-за горизонта выкати­лось красноватое солнце. Увидев его, где-то в траве неуве­ренно свистнул суслик. Ему откликнулся другой, третий... Взмыл к небу жаворонок и зазвенел над необозримой, как зеленый океан, степью. Не торопясь выплыл, будто из-под самого солнца, степной бродяга-орел и пошел, пошел подни­маться широкими кругами вверх.
   Ползет по петлистой дороге колонна. После бессонной но­чи тепло разморило солдат, дремлют, сидя на пустых теле­гах. Дремлет, покачиваясь в седле, офицер. Только време­нами поднимет отяжелевшую голову, осмотрит тихую без­жизненную степь и снова уронит ее на грудь. Лошади, утом­ленные, не слыша понуканий, едва-едва плетутся, понурив морды.
   Лишь далеко впереди колонны, слева и справа, рыскают разъезды, неутомимые, настороженные.
   Вот один из них, что слева, остановился. Солдаты обеспокоенно привстали на стременах: прямо к ним по плохо наезженной дороге двигался, вздымая пыль, какой-то обоз. Он находился еще далеко, и было трудно угадать, чей он, кто ведет его.
   На всякий случай солдаты сняли винтовки, передернули затворы. Старший в дозоре пока соображал, что предпри­нять -- дать сигнал своим или не тревожить зря,-- от обоза отделились двое верховых и поскакали к дозорным. Солдаты заволновались, кое-кто уже стал поворачивать коней.
   -- Может, партизаны?
   -- Тикаем, ребяты. Как бы не попасть в лапы. Но старший прикрикнул:
   -- А ну, замолчать! Это наши, из сельской дружины. Повылазили глаза, что ли? Не видите повязок на рукавах?
   К дозору в самом деле скакали два молодых мужика с белыми повязками. Первый -- могучий, почти квадратный парень, с густым чубом и веселыми карими глазами, дру­гой -- помельче, но, видать, тоже не из слабых.
   Чубатый на полном скаку осадил коня перед фельдфе­белем, козырнул:
   -- Здравия желаем! А мы до вас... Подводы вот гоним.
   -- Откуда?
   -- Из Ситниковой...
   -- Ну, как там, спокойно? *
   -- Никак нет. Пошаливают мужики. Насилу утянули подводы.
   -- Сколько?
   -- Штук тридцать. Да коней к ним... Примете?
   -- На кой черт они нам. Сами ведите. У чубатого на лице отразился испуг.
   -- Боязно самим-то. Да и староста обнадежил: гоните, каже, подводы до паклинской дороги, там поручику Бурце­ву сдадите.
   Фельдфебель захохотал:
   -- Ну, лбы! А дрожат, как бабы! -- Потом добавил сни­сходительно : -- Ладно... Дожидайтесь нашей колонны. Еже­ли Бурцев согласится -- возьмем.
   В это время обоз, что вели дружинники, подошел к сты­ку дорог.
   -- Останавливай! -- рявкнул чубатый.-- Здесь ждать будем. Господин фельдфебель разрешил.
   Проводники -- дружинники и крестьяне -- пососкакивали с телег, в которые заботливо было набросано по несколь­ку охапок сена, стали разминать ноги, вытаскивать из кар­манов кисеты.
   -- Жарынь какая...-- вздохнул кто-то.
   -- На дождь,-- нехотя откликнулся другой.-- Добрать­ся скорей бы до Камня, сдать телеги... Подскакал офицер:
   -- В чем дело?
   -- Да вот реквизированные брички гонят. Тоже в Ка­мень,-- ответил фельдфебель.-- Да боятся одни. К нам при­стать просятся.
   Офицер мрачно оглядел дружинников и весь их обоз:
   -- Пусть в хвост пристраиваются.-- Потом повернулся к чубатому: --С нами пойдете. Домой никого не отпускай, не то душу выбью. Из нас няньки плохие...
   Медленно подошла колонна и, не останавливаясь, про­должала пылить по дороге. Солдаты на секунду поднимали глаза на толпившихся у обочины, равнодушно оглядывали их и снова впадали в полусонное состояние.
   -- А ну, живей, дьяволы! -- рявкнул офицер.-- Над­бавь ходу!
   Солдаты встрепенулись, схватились за вожжи, кнуты, запонукали коней, зачмокали губами. Колонна оживилась, телеги быстрее затарахтели по дороге.
   -- А вы шо раскуриваете?-- заорал чубатый на своих.-- Давай разворачивай коней, подтягивай сюда. Дармоеды! Бездельники!
   Дружинники и крестьяне, видно, крепко боялись чуба­того. Его окрик обжег всех, будто кипятком. Они вдруг за­бегали, бестолково суетясь. Ударили по коням и поломали строй -- одни помчались по обочине к голове колонны, дру­гие -- к хвосту.
   -- Вы что, с ума сошли? -- взбесился офицер.-- А ну на место!
   Но чубатый добродушно хлопнул офицера по погону:
   -- Нехай порезвляться. Засиделись... Офицер с силой откинул руку чубатого и, дрожа от гне­ва, закричал:
   -- Прочь руки, свинья вонючая! Или плетей захотел?
   -- Ну-ну,-- так же добродушно заулыбался чубатый, хотя глаза его сверкнули недобрым огоньком.-- Не горячись, поручик. Это вредно для здоровья.
   Офицер задохнулся от негодования:
   -- Как разговариваешь, сволочь?! -- и схватился за ко­буру.
   Вынуть наган не успел -- чубатый в упор застрелил его. Не оглядываясь на сползшего поручика, рванул коня к фельдфебелю, который в это время отъехал к своим сол­датам. За ним, не отставая, поскакал и другой его то­варищ.
   А вдоль белогвардейской колонны уже гремела на все лады пальба. Откуда у возниц появились винтовки, солдаты так и не поняли. Они только с ужасом видели, как свалился с коня офицер, как, нелепо взмахнув руками, упал фельд­фебель и еще один солдат из разъезда, как с возов, из-под охапок сена, выскакивали с винтовками все новые и новые люди, сжимая в кольцо колонну.
   Паника охватила солдат. Одни, прячась за возы, попы­тались отстреливаться, другие же, бросив винтовки, кину­лись в степь. Но не многим удалось убежать в то утро. В полчаса все было кончено. И грохот выстрелов снова сме­нился тишиной и покоем. Только кони продолжали испуган­но косить глазами.
   Чубатый вытер рукавом пот с лица, спросил у своего товарища:
   -- Як, Костик, по зубам оказався нам цей белогвардей­ский орешек?
   -- По зубам, Федор.
   -- Ну вот, а ты бал акав! -- И, весело засмеявшись, Колядо хлопнул Костю по плечу, да так, что тот чуть не слетел с коня.
   Из степи возвращались партизаны. Одни несли трофей­ные винтовки, гранаты, сумки с патронами, другие вели разбежавшихся коней с бричками. А еще через полчаса ко­лонна двинулась в обратный путь.
   Колядо подозвал Костю.
   -- Разошли хлопцев по селам. Нехай мужики идут в Овечкино да разбирают своих коней и телеги.
   Весть о разгроме белогвардейцев на паклинской дороге, о подвиге красных орлов, вступившихся за крестьян-бедня­ков, летела впереди отряда. Каждое село ждало к себе крас­ных орлов, готовое отдать им последние куски хлеба.
   В одной деревне мужики преподнесли Колядо красивую боевую шашку, невесть как попавшую к бедному мужику. Деревенский кузнец-умелец, как мог, выточил и вделал в рукоять две медные буквы: "Ф. К."
   Подарок крестьян до глубины души тронул Колядо. Он нацепил новую шашку взамен своей прежней и больше ни­когда не расставался с ней.
   Но не в любое село мог зайти Колядо. Во многих стояли крупные гарнизоны карателей и кулацких дружин. И чтобы выбить их, приходилось вести жестокие и труд­ные бои.
   Как-то раз, когда на исходе были продукты и боеприпа­сы, Колядо решил попытать счастья -- взять все необходи­мое без боя. Это было под селом Харитонове. Вызвал к себе Костю Печерского, дал бумагу, карандаш, сказал:
   -- Пиши, Костик, ультиматум старосте да его толсто­брюхим подлипалам.
   -- Какой ультиматум? -- удивленно поднял брови Костя.
   -- Пиши, узнаешь. Так... С чего бы начать? Ага... Пиши: "Старосте села Харитонове. Ультиматум. Боевой партизан­ский отряд "Красных орлов", во избежание ненужного кро­вопролития, приказывает: к двум часам сего дня подгото­вить хлеб, крупу, а также другие продукты..." Написал? Так... Теперь потребуй, штобы бинтов и разных лекарств припас. А еще напиши, шо, если вин хоть крошку для нас возьмет у бедняков, худо будет. И про то скажи, штобы якое есть оружие -- усе собрав к тому же часу. Написал? А те­перь давай сюда бумажку.
   Колядо аккуратно сложил листок, сунул в карман.
   -- Покличь до меня трех добрых хлопцев, да нехай при­оденутся, як подобает, ленты красные нацепят. Оружие штоб у каждого самое наикращее было... Как-никак в гости к старосте едем.
   -- Может, я поеду? -- просительно произнес Костя.-- Тебе бы и ни к чему рисковать.
   -- Потом и ты съездишь,-- добродушно откликнулся Колядо.-- Дюже интересно, як староста примет нас.
   И вот Колядо с тремя отчаянными партизанами, до зу­бов вооруженные, с развевающимися на груди алыми лен­тами, поскакали в Харитонове.
   У села их остановили обалдевшие от партизанского на­хальства постовые, забегали, засуетились, защелками за­творами винтовок.
   Один закричал, срывая голос:
   -- Куды прете? Стой! Стрелять будем. Колядо махнул белой тряпкой.
   -- Мы к старосте. Не бачишь -- парламентеры.
   Долго совещались дружинники: что делать? Такого еще не было, чтобы партизаны посылали парламентеров. Может, сдаваться хотят? Наконец решили: четыре партизана ниче­го не сделают, пускай едут.
   Партизан окружили шесть дружинников и повели с винтовками наперевес к управе. Колядо и его хлопцы ехали на конях, строгие и молчаливые, не выказывая тревоги и беспокойства. Из домов выглядывали сельчане, многие увя­зывались за партизанами и их конвоем. Пока дошли до сборни, собралась большая толпа.
   -- Что случилось? Кто такие? -- раздавались вопросы.
   -- Партизаны. К старосте зачем-то.
   -- Вот отчаюги. Ить порубить их могут!..
   -- Знать, не боятся. Знать, сила за ними...
   Староста принял "парламентеров" немедленно. Он суе­тился, нервничал, не зная, что и как говорить. А партизаны, напротив, вели себя солидно, твердо, будто у себя дома. Это еще сильнее действовало на старосту и начальника дружи­ны, и они в конце концов совсем растерялись.
   -- Мы от командира партизанского отряда "Красных орлов" Коляды,-- сказал Колядо.-- Слыхали?
   Оба представителя власти торопливо закивали.
   -- Вот письмо от него. И загодя упреждаю: чуть шо -- все зажиточные дворы спалим, а людей расстреляем. Отряд придет ровно в два. Ежели карателей вызовете, еще хуже будет. Поняли? То-то. А теперь читай.
   Староста развернул листок, с трудом разобрал написанное. Прочел, перевел оглупелые глаза на начальника дружины.
   -- Эт-то как же?.. И продукты и оружие? Не разору­жать же дружину и охрану?
   ---- Разоружать,-- спокойно произнес Колядо.-- Сдадите оружие -- никого не тронем.-- Встал решительно, звякнув шашкой и шпорами.-- Ну вот шо, граждане, вы тут думай­те, да не прогадайте, а мы поехали. Запомните: в два часа отряд подойдет к селу. Ежели вы не выполните приказа -- пеняйте на себя.
   Колядо и партизаны вышли из управы, вскочили на ко­ней. Кое-кто из дружинников хотел остановить их, угро­жая оружием, но начальник дружины, выбежав на крыльцо, прикрикнул на расхрабрившихся не ко времени дружин­ников.
   -- Ну, хлопцы,-- усмехнулся Колядо, когда село оста­лось позади,-- и задали мы богатеям думку. Поубегут кур­кули из села, вот побачите.
   Но ко всеобщему удивлению, никто не убежал. Напро­тив, остались и староста, и начальник дружины. Зато обед был приготовлен. Продукты, фураж и все огнестрельное ору­жие лежало возле управы.
   Партизаны вошли в село в боевом порядке. Сначала про­гарцевала к сборке конная разведка, затем потянулись под­воды с пикарями (Пикарь -- партизан, вооруженный самодельной пикой.). Колонну замыкала пулеметная тачанка, и снова кавалеристы.
   Колядо подъехал к поджидавшему у крыльца управы старосте. Тот, бледный, взволнованный, смотрел, как запол­няются войском площадь и улицы, как по-хозяйски снуют партизаны. И гнетущий страх сковывал сердце: не ошибся ли он, отдав красной банде село без боя? Может быть, сей­час они начнут расправу? Увидев Колядо, подбежал:
   -- Я сделал все...
   -- Добре, хозяин. Благодарим.-- Заметил тревожный взгляд старосты: -- А вы будьте спокойны. Через час-другой мы уйдем, -- и поскакал, оставив старосту ошеломленным от радости.
   -- Вот те и партизаны...-- пробормотал он.-- Вот те и бандиты! Побольше бы таких...-- И уже своему писарю громко: -- Афанасий, скажи мужикам, пущай не прячутся. Партизаны с миром пришли...
   Хоть и жестоко наказали колчаковцы харитоновцев, од­нако их примеру стали следовать и некоторые другие сель­ские управы: коли красные не причиняют богатым сельча­нам особого зла, зачем кровопролитие? Лучше отдать им, что требуют.
   Но конечно, таких находилось не много. Поэтому парти­занам приходилось почти все брать с боя.
   Вот и сегодня, после осмотра трофейного табуна, Колядо созвал в своем временном штабе -- в доме бывшей сельской управы -- партизан на совет. Готовилась серьезная опера­ция -- налет на отряд капитана Гольдовича. Из многих сел и деревень то и дело приходили сообщения о зверствах этого карателя, о массовых убийствах ни в чем не повинных лю­дей. Решили -- довольно! Надо уничтожить Гольдовича, дать людям вздохнуть. Пусть видит народ, что и такие круп­ные силы врага уже не страшны партизанам.
   -- Вчера Гольдович стоял в Андроновой,-- говорил Ко­стя.-- На днях, не знаю, насколько это верно, должен дви­нуться в Черемшанку.
   -- Хорошо,-- кивнул Колядо.-- Туда и пойдем. Только, Костик, поточней узнай, щоб усе наверняка было... На крыльце вдруг поднялся какой-то шум.
   -- Шо там такое? -- вскинул брови Колядо.
   -- Сейчас узнаем.
   Костя встал, и, только хотел идти, дверь распахнулась и караульный ввел двоих: высокого плечистого мужика, обросшего черной кучерявой бородой, и мальчишку в старом картузе, из-под которого торчали длинные белые космы. Ко­стя так и ахнул:
   -- Да это же Космач! Вот так гость! Пришли?
   Артемка вместо ответа бросился к Косте и повис у него на шее. Этого Костя не ожидал и слегка смутился, подмиг­нув Колядо.
   -- Дружок мой, Космач...-- И уже Артемке: -- Ну, ты того, брат... Не девчонки же мы с тобой...
   Артемка выпустил шею Кости и вдруг сам покраснел,
   -- Смутил хлопца,-- засмеялся молодой чубатый пар­тизан, что полусидел на краю стола.
   Артемка бросил на него смущенный взгляд. Партизан был широк и крепок. Над высоким лбом чудом держалась серая высокая папаха с алым бантом наискось. На могучих плечах, словно прилипла, вырисовывая крепкие мышцы, ко­жанка, перехваченная ремнем и портупеей с шашкой и наганом. Серые военные брюки были заправлены в мягкие сапоги с блестящими шпорами. Вся его фигура с ног до голо­вы так и кричала о силе и ловкости. Все это увидел и отме­тил Артемка в какие-нибудь две-три секунды, пока парти­зан говорил.
   Костя хлопнул Артемку по плечу:
   -- Ничего. Свои люди... Ну, знакомься,-- и кивнул в сторону чубатого.
   Тот пружинисто оттолкнулся от стола, шагнул к Артемке, широко улыбаясь, протянул ладонь-лопату.
   -- Як зовут-то?
   -- Артемка. Карев. Ответил ему в тон:
   -- Федор. Колядо.
   -- Колядо?! -- изумленно воскликнул Артемка.-- Сам Колядо?
   -- Эге ж, хлопчик. Собственною персоною. А шо -- не похож?
   -- Похож, похож,-- заторопился Артемка, не спуская с него глаз.
   Колядо усмехнулся:
   -- Ну, раз похож, значит, усе в порядке.-- И уже к Суховерхову: -- Сидай. Рассказывай, кто и зачем.
   Суховерхов коротко рассказал историю их отряда, о том, что пришли они теперь к Колядо, чтобы вместе вое­вать.
   -- А где отряд?
   -- За селом. Мы разведать пришли. Всякое бывает. И напороться можно.
   Колядо слушал, спрашивал и снова слушал. А Артемка рассматривал его. И он нравился ему все больше и больше: и черные брови, что круто сошлись на переносье, и живые, с веселой искоркой карие глаза, и белозубая улыбка, и даже нос с горбинкой. Он, этот нос, казалось, и придавал Колядо смелый и лихой вид.
   -- Шо вам сказать? -- произнес Колядо, выслушав Суховерхова.-- Молодцы хлопцы! Нам такие подходят! Як вы думаете? -- обернулся к товарищам.
   -- Подходят!
   -- Чего там!
   А один, сухой и длинный, сказал:
   -- Я Неборака знаю. Толковый мужик. С таким в огонь и в воду идти не побоюсь.
   Колядо улыбнулся Суховерхову тепло, дружески.
   -- Бери, Илья, любого коня у коновязи и скачи за хлоп­цами.
   Суховерхов кивнул и торопливо вышел. Колядо перевел взгляд на Артемку.
   -- А ты шо притих? Рассказывай, як воюешь, яки по­двиги свершив?
   Артемка смущенно заулыбался:
   -- Какие там подвиги...-- и взглянул на Костю.
   Тот стоял опершись о стену, хитро поблескивая глазами.
   -- Не стесняйся, Космач. Подвиги есть... Расскажи, как меня карателям выдал...
   Партизаны захохотали, а Артемка нахмурился, посерь­езнел, другое вспомнил. Взглянул на Колядо, тихо произнес:
   -- Тебе да Косте поклон от Лагожи... Схватили его бандюки.
   Костя рванулся к Артемке:
   -- Что?!
   -- Схватили.-- И рассказал, как было дело, как Лагожа бросил ему сверточек, как били его каратели.
   В избе стало тихо. Исчезли улыбки, партизаны сидели строгие, суровые -- Лагожу здесь знали многие.
   -- Где той сверточек? -- прервал тишину Колядо.
   -- У Неборака.
   Колядо прошелся по избе:
   -- Да, новость... Як обухом по голове. Жаль деда, аж сердце болит.-- Остановился против Кости, который угрюмо смотрел в окно.-- Ты погоди, Костик, кручиниться. Если не расстреляют сразу, освободим. Успеем.
   Сердце у Артемки радостно дрогнуло: "Может, и маму вызволит Колядо?" Спросил об этом трепетно. Колядо кив­нул.
   -- И ее. И всех! -- Потом к Косте, к партизанам: -- За дело, хлопцы.
   Мужики разом поднялись, двинулись к дверям. Костя полуобнял Артемку.
   -- Ты, Космач, давай пока знакомься, осваивайся у нас, а я пошел. Скоро увидимся. Артемка кивнул:
   -- Хорошо. А где я жить буду? Костя удивился:
   -- Как где? Со мной, конечно! Вечером покажу. Идет?
   -- Ага!
   Костя пошагал к коновязи, легко вскочил на коня и ускакал куда-то. Артемка не успел оглядеться, как столк­нулся лицом к лицу с Гусевым, Спирькиным отцом.
   -- Вот так встреча! -- воскликнул дядя Иван.-- Каким ветром занесло тебя к нам?
   -- И Суховерхов теперь тут. Мы целым отрядом при­шли к Колядо. Воевать вместе будем.
   -- Что ты говоришь!--совсем обрадовался Гусев.-- Ну, теперь наших, тюменцевских, полно. Идем-ка, брат, к нам в гости.
   Дядя Иван стоял на квартире в большом кулацком доме, брошенном перед приходом партизан. Теперь в нем жило человек двадцать. Здесь Артемка встретил много односель­чан, и среди них соседей -- Степана Базарова и Василия Корнева. Мужики повеселели, увидев Артемку, разговорились о Тюменцеве, о семьях.
   Корнев вздохнул тяжело:
   -- По дому стосковался -- жуть. Вдарить бы на Тюменцево! Дрался бы как зверь... Вздохнул и Гусев:
   -- Это бы хорошо... Разговор идет, будто Колядо гото­вится идти туда... Как там сейчас?
   Артемка сказал, что недавно побывал в Тюменцеве, что видел и жену его, и Спирьку. Живы-здоровы. Скучают о дя­де Иване. Гусев просиял весь. Вскочил, прошелся по гор­нице.
   -- Спасибо, спасибо, друг! Вот обрадовал, вот утешил! Прямо тоску с сердца снял.-- Засуетился, чайником загре­мел, в сумку полез.-- Садись, чаем угощу. С сахаром!
   Погостив на славу у односельчан, Артемка пошел об­ратно, к центру села. Всюду тихо, спокойно, будто и не сто­ит здесь большой партизанский отряд. На улице играют ре­бятишки, мирно поскрипывает где-то журавель, гремит цепь, у дворов то тут, то там о чем-то судачат и смеются женщи­ны. Вышли на солнышко старики, курят злой самосад и щурятся, будто коты на припеке. Артемке дивно глядеть на все это. Вспомнил бубновский отряд, шум, гам, пьянки, пес­ни, драки -- поморщился. Хорошо, что кончили с ним!
   К полудню на площади стало оживленнее. У коновязи стояло десятка два оседланных коней, на крыльце штаба разговаривали и смеялись партизаны. Дверь хлопала бес­прерывно: то и дело входили и выходили и партизаны, и сельчане. Одни чуть ли не бегом, другие степенно, медлен­но -- у кого какое дело.
   Другая сторона площади вся заставлена отрядными подводами. На одной из них стоял пулемет, у которого вози­лись двое пулеметчиков.
   Вдруг Артемка увидел, как из штаба озабоченно вышел Костя, приостановился на минуту возле партизан, что-то сказал. И сразу же от группы отделился вихрастый парень, вскочил на коня и помчался во весь опор по широкой улице. Артемка догнал друга.
   -- Куда торопишься? Костя обрадовался:
   -- А, Космач! Новость, брат: восстание!
   -- Где? Какое?
   -- В Зимино. Народ восстал. Бьют беляков по всей Иль­инской волости. Ну, теперь началось! Держись, Колчак!
   Артемка ничего толком не понял, хотел порасспросить Костю подробнее, да тот вскочил в седло.
   -- Некогда. После. Вечером.
  

10

   В августе 1919 года вспыхнуло в Зимино восстание. Словно пожар в сухой степи, оно покатилось от села к се­лу. Крестьяне, вооруженные чем попало, громили местные колчаковские власти, восстанавливая в каждом селе Со­веты.
   Соединение двух крупных казачьих отрядов, посланное на усмирение взбунтовавшейся "черни", было жестоко раз­громлено. Его остатки едва спаслись, бежав в Камень.
   Вся военная и жандармская машина в Камне была при­ведена в движение: в спешном порядке комплектовались и вооружались новые дружины из кулаков и разношерстных контрреволюционеров, бежавших под защиту колчаковцев, укрупнялись действующие батальоны. Но и этого оказалось мало: слали телеграмму за телеграммой в Новониколаевск и Барнаул, просили, требовали присылки регулярных воин­ских частей.
   -- Теперь нас, Космач, ничем не остановишь! -- сказал Костя, узнав, что в Камень прибыли два полка польских ле­гионеров под командованием полковника Болдока.-- Ни ка­заками атамана Анненкова, никакими болдоками. Гляди, что вокруг делается! Прямо душа радуется!
   Что там говорить! Артемку радость просто распирает -- дышать тесно. Вчера Костя сказал, что его, Артемку, за­числили в разведку. И не как-нибудь, а по приказу Колядо. Теперь Артемка будет служить под Костиной командой, по­тому что Костя -- командир конной разведки.
   Как только Артемка узнал эту новость, потерял покой.
   -- Когда с собой возьмешь? Костя посмеивался, шутил:
   -- Вот подстрижешься -- возьму. С такими патлами не в разведку надо брать, а в попы... Прямо удивляюсь, как это Колядо промахнул. У нас в отряде как раз нет попа.-- И заразительно хохотал: -- Хочешь, Космач, в попы?
   Артемка обижался, дулся, а потом начинал хохотать вместе с Костей.
   За последние дни Костя здорово изменился: похудел, по­темнел от степного солнца и усталости. Его черные, трону­тые золотинкой глаза запали, но смотрели на мир по-преж­нему весело.
   Да, дел навалилось на разведчиков -- уйма. Только раз­ворачивайся. Хлопцы, разделенные на несколько групп, изъ­ездили и исходили десятки километров, следя буквально за каждым шагом карательных отрядов.
   Артемка почти совсем не видел друга и скучал по нему. А сегодня Костя сам отыскал Артемку, когда он крутился возле пулемета Афони Кудряшова, насмешника и балагура.
   -- Наконец-то! -- воскликнул Костя.-- Ты что, Космач, дома никогда не сидишь? Бегай ищи его по всему селу! Идем. Быстро!
   Артемка забеспокоился :
   -- -Случилось что-нибудь?
   Костя шел широким шагом, и Артемке пришлось чуть ли не бегом трусить за ним.
   -- Пока ничего не случилось... На коне умеешь?
   -- Еще тебя поучу!
   -- Ясно. Проверим... В разведку со мной пойдешь?
   -- Ура! -- воскликнул Артемка.
   -- До Черемшанки...
   -- Ура! -- уже закричал он и подпрыгнул по-козлино­му.-- Куда это мы сейчас идем?
   -- На конюшню. Вон она, видишь? -- И указал на длин­ное, крытое соломой сооружение.-- Там винокуровские ко­ни, что мы у беляков отбили.
   В конюшне было светло и чисто. Несколько пожилых партизан неторопливо скребли, чистили и так уже лоще­ные бока коней. Костя нашел старшего, передал ему за­писку. Партизан долго и придирчиво читал ее, потом под­нял глаза:
   -- Для кого просит коня Колядо?
   -- А вот он. Разведчик.-- Костя указал на Артемку. А потом с важностью добавил: --Ну, Космач, выбирай себе коня.
   Артемка чуть не задохнулся:
   -- Любого?!
   -- Любого. Кроме вот этого, серого в яблоках. Это за­пасной Колядо.
   Артемка обалдел от такой неслыханной щедрости. Он бегал по конюшне, рассматривал коней -- все они были чу­десными чистокровными скакунами, длинными, на тонких стройных ногах, с узкими чуть злыми мордами.
   -- Ну, ну, Космач, живее,-- поторопил Костя.
   -- Вот этот,-- наконец сказал Артемка, указав на воро­ного, с белой звездочкой на лбу. Костя осмотрел коня, одобрил:
   -- Конь славный. Выводи.
   Во дворе конюшни вороного оседлали, и Артемка ловко запрыгнул в седло.
   -- Эх, конек! -- захлебываясь счастьем, прошептал Ар­темка, разбирая поводья.
   Потом он тронул коня, объехал двор легкой рысью да вдруг давнул каблуками бока вороного, гикнул и вихрем вынесся на улицу.
   -- Вот так Космач!.. -- изумленно произнес Костя, при­слушиваясь к стремительно удалявшемуся топоту.-- Лихо!
   А вечером этого же дня, получив задание, Артемка с Костей Печерским выехали в Черемшанку.
   Артемка сразу, легко и просто, вошел в среду разведчи­ков. Поначалу побаивался малость: вдруг начнут подсмеи­ваться, что-де молодой. Но разведчики приняли Артемку как равного: молодой ты или старый, но коли стал развед­чиком, то тебе грозят те же опасности. Не зря партизаны го­ворят: первая пуля врага -- для разведчика. Потому что он всегда впереди.
   Дел было много, особенно сейчас, когда отряд готовился к выступлению против Гольдовича. И не только у развед­чиков.
   Колядо днями и ночами занимался отрядным вооруже­нием: в кузнице ковались пики, шашки, ножи, отливались пули. Отряд рос беспрерывно: шли крестьяне в одиночку и целыми группами, приходили солдаты, убежавшие из колчаковской армии. Такой махиной, какой стал теперь отряд, командовать одному становилось труднее и труднее. И Колядо переформировал отряд. Сейчас он состоял из трех рот и одного кавалерийского эскадрона.
   Артемка с радостью узнал, что командиром одной из рот назначен Неборак. Выбрав свободное время, побежал к нему.
   Неборак крепко обнял Артемку.
   -- Я думал -- совсем забыл старых товарищей... Артемка принялся горячо доказывать, что и не думал забывать своих, просто времени все нет -- в разведке.
   -- Пошутил я. Понимаю: пора горячая. У каждого свои заботы. Ну, как живешь-служишь? Артемка рассказал о своих делах.
   -- А ты? -- спросил он в свою очередь.-- Где все наши?
   -- У меня в роте. Весь отряд целиком. Вооружаем­ся сейчас, военному делу учимся -- стрелять, штыковому
   бою...
   Пришел Суховерхов, обнял Артемку, сказал Небораку:
   -- Привез тридцать пик. К вечеру еще обещают два­дцать.
   Неборак кивнул:
   -- Хорошо.
   Изменился Суховерхов после того, как узнал от Артемки о беде, что постигла его семью. Еще больше посуровел. Об одном мечтал, одного хотел: добраться до настоящего, боя и за все расквитаться с колчаковцами.
   Суховерхов медленно скрутил козью ножку, присел на корточки, задымил.
   -- Коней надо подковать...
   -- Сделаем. Колядо дал двух кузнецов.
   -- А телеги сами уже починили. Только бы вот колесо переднее достать. Проверил -- одно совсем негодное. Рассы-плется в дороге.
   -- Попроси у дядьки Опанаса. У него, кажется, есть.
   -- Добро.
   Разговаривают мужики просто, совсем по-будничному. Будто не военные дела решают, а свои домашние, хозяйские.
   Суховерхов, докурив самокрутку, поднялся, взглянул на Артемку.
   -- Может, к нашим ребятам сходишь? Спрашивают все: где да где Артемка.
   Засобирался и Неборак.
   -- В кузню пойду. Погляжу, как дела там...
   Рота Неборака расквартировалась на широкой улице, рядом с площадью. Здесь было оживленно и шумно. В од­ном из дворов раздавались раскаты хохота. Артемка загля­нул туда: на траве лежали и сидели человек десять мужи­ков и, хватаясь за животы, хохотали. Среди них увидел ста­рого знакомого желтоусого мужика и Тимофея. Семенов тоже заметил Артемку, растянул губы в своей немножко смущенной улыбке и заспешил навстречу, волоча за собой, словно палку, длинную толстую пику.
   Артемка засмеялся -- очень уж вид у него потешный. Это Тимофей, должно быть, и сам понимал, потому что грустно произнес.
   -- Тяжела, окаянная: ни в руках, ни на плече. Не по моей силе оружие. Мне бы наган... А ты, говорят, при штабе теперь, в разведке?
   Артемка кивнул:
   -- В разведке. Коня дали. Вороной, со звездочкой на лбу. Хорошо ходит и выстрела не боится. Тимофей поскреб затылок, вздохнул:
   -- А я, вишь, в пехоте.-- Показал на пику: -- С энтой штукой уже третий день хожу. Все руки отмотала. Погибать, должно, из-за нее придется: пока буду поднимать, ан глядь, уже расстрелянный.
   В этот момент раздался новый взрыв смеха.
   -- Чего они? -- спросил Артемка, поглядывая с любо­пытством на мужиков.
   Тимофей махнул рукой:
   -- Над Барином потешаются...
   -- Над каким барином?
   -- Да тут один... Прозвали так. Пришел к нам недавно. Хочешь -- погляди, послушай.
   В центре круга, перед пулеметчиком Афонькой Кудряшовым, сидел щуплый узкогрудый мужичонка с жидкой рыжеватой бородой. Он размахивал руками и крикливо убеждал Афоньку Кудряшова:
   -- Всё зубы скалишь? А ты не скаль. Слушай, чо я тебе говорю. Я-то получше твово знаю! Артемка шепнул:
   -- Этот, что ли?
   -- Он самый.
   -- Почему же Барин?
   -- Погоди, узнаешь...
   Афонька состроил серьезное лицо и очень миролюбиво произнес:
   -- Ну-ну, Яков, не буду. Валяй дальше. Значит, чело­битную в Камень нести решил?
   Мужичонка прямо-таки вскинулся:
   -- Решил! Еще бы не решить! Сразу и коня, и корову забрали! Думаю: в уезде власть поумнее нашей, разберет­ся -- вернут. Пришел, бумажку, прошение, значит, подаю. Взял ее этакий в очках с отвислыми щеками, читать стал. Потом глянул на меня и заулыбался, будто брата родного увидел. Рад, грит, в этакой глухомани благородного дво­рянина встретить.
   Мужичонка примолк на секунду, оглядел слушателей. Желтоусый, подавив смех, спросил:
   -- А что это он тебя так навеличил? С перепою, поди?
   -- С какого такого перепою, коли я в сам деле из дворян.
   Мужики хохотали. Один ткнул в бок другого:
   -- Видал? Барин.
   -- А рылом будто и не похож...
   -- У него в нутрях усе благородство. Кишка тонкая... И снова хохот. Мужичонка озлился:
   -- Чего гогочете? Правду говорю: дворянский я. И гра­мота царская была.
   -- За што же тебе такая благодать вышла?
   -- Не мне: всей деревне. Царицу Катерину Вторую мы спасли...
   -- Да ну? -- ахнули мужики.-- Тогда ишо и пеленок твоих не стирали. Как же это ты исхитрился царицу-то спасти?
   Мужичонка совсем распетушился, раскричался:
   -- Да не я, не я! Што за народ глупой! Прародители мои. А я уже по наследствию дворянский... Они тогда в Расее жили, в Курской губернии. Вдруг весть пришла: царица Катерина куда-тось едет в своей карете, и путь лежит через нашу деревню. У нас шум, гам, радость, а мужики сосед­ской, через речку, деревни взяли и подпилили сваи на мос­ту, чтоб царица, значит, вместе с каретой разбилась. Наши прознали, донесли по начальству. Осерчала Катерина: ту деревню, всю как есть, на каторгу отправила, нашей дворян­ство пожаловала. И землю дала... Только вот не в Курской губернии, а здесь, под Славгородом. Переселила нас. Вот и живем там. Дворяновка деревня. Слыхали?
   -- Не слыхали,-- сказал Афонька.-- И слышать не хо­тим: подлецы твои прародители! И ты, видать, тоже...
   -- А я-то пошто? -- взъерошился мужичонка.
   -- По наследствию...
   Желтоусый изнемогал, покраснел весь от натуги и еле выдавливал:
   -- Рассказывай... Про то, как в Камне... Давай, давай, штоб тя вывернуло...
   Яков поуспокоился малость, стал снова рассказы­вать:
   -- И говорит энтот очкастый-то: рад, дескать, встре­титься. Сразу, грит, видно, што ты благородных кровей че­ловек, и хвамилия твоя знаменитая -- Романов. Ты, грит, не сродственник Николаю Александровичу будешь? Како­му, спрашиваю, Николаю Александровичу? Хто он такой? А это, грит, бывший наш царь-батюшка, император всея Руси. Ну, я, конешно, сробел... Нет, говорю, не сродствен­ник... Жалко, отвечает, очень жалко... А графа Шомполец-кого ты знаешь? Я совсем застеснялся: не знаю, говорю. Ну, не беда, счас познакомлю... И зовет охвицера. Вот, грит, энтот благородный человек желает побеседовать с графом Шомполецким. Окажи милость, сведи к нему. Охвицер за­улыбался радостно, взял меня под ручку, повел, а я спра­шиваю: а насчет коня и коровки как? Энто, грит, Шомполецкий разъяснит, он мигом усе сделает... Ну, думаю, важ­ный, видать, Шомполецкий. Еенерал, поди. Вывел охвицер меня на двор, позвал двух солдат, говорит весело: а ну, познакомьте энтого с Шомполецким. Очень, грит, ме­чтает...
   Грохнул хохот.
   Смеялся Артемка, смеялся Тимофей, желтоусый уже только икал, выкатив глаза. Артемка, глянув на него, со­всем закатился. Один лишь Яков был серьезным: не до сме­ху, видать, ему было.
   -- Не успел я разобраться, а солдаты хвать меня да на лавку. Привязали и шомпола вытаскивают. Понял я тогда, хто такой "граф Шомполецкий", закричал им, што я благородный дворянин, дескать, што нельзя меня по­роть. Закон-де есть такой. Тогда один из солдат подошел ко мне и на ухо шепчет: "Ежели ты, сукин сын, в сам деле из дворян, то я тебе счас таких всыплю -- бога уви­дишь..."
   Желтоусый всхлипывал:
   -- Уморил! Как есть уморил!.. Штоб тя об землю ки­нуло...
   -- Перепужался я до смерти, закричал солдату: соврал я, дескать, никакой я не дворянский, а обнаковенный тру­дящий мужик... "Ну, то-то же",-- сказал солдат, и бить ста­ли, да руки, видать, сдерживали -- не шибко шкуру попор­тили... Вот так-то дело было...
   Смех не унимался.
   -- Знать, не с руки стало в барях жить?..
   -- А што с конем и коровкой? Яков махнул рукой:
   -- Какая уж там коровка! Как выскочил со двора, да так и шпарил без оглядки до самой деревни. Прибег, вынул из-за иконы царицыну грамоту, наплевал в нее, порвал и выкинул. А сам -- в партизаны...
   У Артемки рот не закрывался: давно не смеялся так, даже под дыхалом заломило. Да вдруг оборвал смех, огля­делся -- темнеть начало, а Костя наказывал, чтоб к вечеру обязательно был в штабе. Тронул Тимофея:
   -- Пора мне. Костя уже, поди, ищет меня. Тимофей провел Артемку до площади, приостановились. Артемка вдруг снова засмеялся.
   -- Чего ты?
   -- Барина вспомнил. Хороший мужик. Веселый.-- А по­том, уже отойдя несколько шагов, крикнул Тимофею: -- А ты заходи к нам. Песни попоешь. У Кости гармонь есть, а играет он -- ух, здорово!
   -- Да ну! -- обрадовался Тимофей.-- Приду. Завтра же и забегу!
   Не пришлось назавтра попеть Тимофею, а разведчикам послушать его песни -- случилось событие, которое враз все сместило и закрутило отряд "Красных орлов" в большом водовороте войны.
   Вечером разведчики выехали узнать, не рыщут ли по­близости белогвардейские отряды, не готовят ли внезапный удар по Шарчино. Все, казалось, было спокойно. Костина группа, в которой находился и Артемка, уже возвращалась домой. Остановились в условленном месте, возле густого степного березового колка, и стали поджидать вторую группу.
   Артемка посидел, посидел в седле да спрыгнул с коня. Прошелся, разминая ноги, потом упал в траву, потянул носом.
   -- Ух, пахнет как! Костя тихо засмеялся:
   -- Ты, Космач, повсюду первым успеваешь.-- И хлоп­цам: -- Давайте и мы малость поваляемся.
   Ночь была на диво голубой и тихой. Земля продолжала еще дышать солнечным теплом, а по травам заходил чуть приметный ласковый ветерок. Вокруг ни писка, ни шороха. Только изредка фыркнет лошадь, звякнут удила.
   И вдруг где-то далеко в степи, за темными холмами, звонко ударил выстрел. Костя пружинисто вскочил на ноги, повернул лицо к холмам. Разведчики настороженно засты­ли. Вскоре хлопнул еще выстрел, а минут через пятнадцать на ближнем холме появились всадники. Костя узнал без ошибки: Ванька Бушуев со своими.
   Они подскакали к колку. Бушуев сразу к Косте:
   -- Сейчас поймали одного гуся. Удрать хотел, при­шлось коня подстрелить... Давай его сюда, хлопцы.
   Разведчики подвели перепуганного дрожащего мужика. Костя молча оглядел его.
   -- Кто такой? Откуда?
   Задержанный едва шевелил языком: он-де местный кре­стьянин, бежал от колчаковцев и хочет добраться до парти­зан. А если они, Костя и все остальные,-- партизаны, то бог наконец-то смиловался над ним.
   Костя сказал:
   -- Что ж -- радуйся. Мы и есть партизаны. Но мужик только жалко улыбнулся. Костя качнул головой:
   -- Не похоже, миляга, что партизан ищешь. Темнишь что-то. Да ладно: в штабе разберемся. Иван, возьми его на своего коня.
   Артемка первым вскочил в штаб. Колядо и командиры рот сидели, низко склонясь над столом, рассматривали кар­ту, измеряли что-то, а Неборак записывал. Это карта деда Лагожи. Ее и еще какие-то важные бумаги передал он тогда Артемке.
   Колядо нехотя оторвался от карты, медленно повер­нулся :
   -- А, Артем! Прибыли уже?
   -- Прибыли. Гуся какого-то поймали...
   -- Гуся? -- засмеялся Колядо.-- Пусть приведут. Ввели задержанного. Колядо взглянул на него и вдруг вскочил с табуретки так, что она с грохотом упала.
   -- Постой, постой, да мы с тобою, кажись, знакомые. Макарка?
   -- Н-не Макарка... -- пролепетал человек полушепо­том.-- Я...
   Но Колядо уже схватил мужика за ворот телогрейки.
   -- Вот где свидеться пришлось, иуда! Не ожидал? Ду­мал, шо степь широка, разминемся? -- И к партизанам: -- Это, хлопцы, той предатель, Макарка Щукин, шо выдал нас весной в лесу. Из-за него ребят столько легко то­гда, из-за него, ката, сам чуть не загинул в Каменской тюрьме.
   Артемка так и ахнул: "Вот тебе и гусь!" А кто-то сказал:
   -- Чего с ним разговаривать? Расстрелять.
   Однако Колядо разжал пальцы на вороте предателя:
   -- Рассказывай, куда и зачем скакал. Рассказывай, як на духу. Сбрешешь -- хуже будет.
   Задержанный и не думал запираться. Он лихорадочно полез за пазуху, вынул пакет, заговорил торопливо, захле­бываясь :
   -- Из Ключей я... В Вылково. Гольдович послал... Я не хотел...
   -- Ну, ну -- не хотел! -- усмехнулся Колядо, вскрывая пакет.-- Так бы и доверил Гольдович свою бумажку кому попало. Костик, читай.
   Костя принял из рук Колядо небольшой листок, подо­шел ближе к лампе.
   -- "Поручику Болдыреву. Выхожу на Тюменцево -- Куликово. Вам немедленно и как можно конспиративней двигаться в Шарчино, где засела большая банда Колядо, и уничтожить ее. В помощь придается уланский эскадрон Фи­лимонова, который будет вас ждать в 4.00 утра 29 августа в деревне Трубачево. О результатах операции донести. Дальнейшие распоряжения получите завтра. Капитан Голь­дович".
   -- Так,-- протянул с усмешкой Колядо.-- Значит, ре­шили уничтожить банду Колядо?.. А скажи-ка, Макарка, подлый ты пес, сколько тебе платят за предательство?
   -- Прости... Помилуй, Хведя. Зря ты на меня. Ни при чем я тут...
   -- Где сейчас Гольдович?
   -- Вышел из Ключей в Тюменцево... Должно быть, там уже... Помилуй, Хведя...
   -- Большой отряд?
   -- Штыков четыреста... Два пулемета... Колядо с минуту молчал, о чем-то раздумывая, потом обернулся к командирам.
   -- Удобный случай рассчитаться с Гольдовичем. Глав­ное-- не ждет нас. Будет думать, шо Болдырев с Филимоновым из нас юшку пускают, а мы как раз и накроем его. Какая ваша думка?
   Неборак одобрительно кивнул:
   -- Момент подходящий. Да и мы готовы.
   -- Добре! -- блеснул глазами Колядо.-- Поднимайте людей. Идем на Тюменцево. А этого,-- ткнул пальцем в пре­дателя,-- именем народа расстрелять.
   ...Партизаны, как всегда, двигались быстро, без излишне­го шума. Перед рассветом, когда до Тюменцева оставалось верст десять, отряд разделился, чтобы охватить село со всех сторон и отрезать врагу пути к отступлению. Неборак ушел перекрыть кайенскую дорогу, две другие роты -- андроновскую и мезенцевскую. Группа разведчиков присоединилась к кавалерийскому эскадрону, которым командовал сам Ко­лядо.
   Артемка ехал рядом с Костей, еле сдерживая нетерпе­ние, чтобы не пустить коня во весь мах: скоро маму уви­дит! Как он ждал этого часа, как мечтал о нем!
   -- Слышь, Костя, вон уже Густое виднеется! Видишь?
   -- Вижу, вижу, Космач. Артемка стукает Костю по плечу:
   -- Какой я Космач? Подстригся же...
   -- Не обижайся. Я любя.
   -- "Любя, любя"! А в отряде уже все хлопцы кличут: Космач да Космач!
   Костя мотнул уставшей шеей, повернулся к Артемке:
   -- А ты не отзывайся.
   -- Ну как же! Кабы я не знал, что это меня кличут...
   Костя тихо засмеялся. Крепко полюбился ему этот бело­брысый мальчишка. Смотрит Костя на Артемку, и даже чу точку жаль, что постригли, что надели на него папаху из серой мерлушки да кожаную куртку, переделав из старой Теперь он будто и не похож на прежнего Артемку.
   Вспомнил Костя, как испугался Артемка, когда он вру­чил ему все это обмундирование.
   "Да ты что, такую кожанку мне! Не возьму. Я не кулак, разодетым ходить!"
   "Дурачок ты, Космач, а не кулак. Ты, брат, красный партизан. А какой партизан из тебя, если ты одет, как бро­дяга?"
   Потом, когда Артемка поуспокоился, Костя краем глаза видел, как тот бережно развернул куртку, как вспыхнули радостью глаза, как сморщился от удовольствия его нос-лапоток. После этого ходил Артемка в любую жару в ту­журке и папахе, на которую нашил красный лоскут. Он где-то добыл старую потертую портупею с настоящей кобурой и свой браунинг носил в ней.
   Смотрит Костя на своего друга, улыбается и думает: нет, такой Космач, в папахе с алой лентой, в тужурке, стя­нутой ремнями, с браунингом, все-таки красивее того, кото­рого он встретил на Черемшанке.
   Въехали в Густое. Колядо остановил эскадрон.
   -- Спешиться! Ждать рассвета.
   Артемка сразу бегом на опушку. Нет, еще почти не вид­но Тюменцева. Ни огонька, ни звука. Лишь доносится из­редка лай собак.
   Скорей бы рассвет!
  

11

   Пашка Суховерхов, как и прежде дома, спал у тетки Матрены на сеновале. Уже, считай, два месяца живут у нее в небольшой низенькой избе. Трудно живут: у тетки Матре­ны двое ртов да они, Суховерховы, еще прибавились. Всю картошку из погреба поели. Сколько еще проживут так? Неужто тятька долго не вернется? Неужто беляков никогда не побьют?
   Ворочается Пашка на слежавшемся еене, уснуть не может.
   Сегодня днем Спирька рассказал, что Филимонов с Боталом деда Лагожу до смерти замучили: все допытывались о партизанах и куда он дел какие-то бумаги, которые будто выкрал с Сенькой Субботиным, винокуровским кучером. Ботало каленым железом пытал Лагожу, иголку загонял под ногти... Мотька Филимонов проболтался.
   Давно Пашка бросил следить за Боталом: зачем? В по­следнее время тот перестал скрытничать да впускать по но­чам типов. В открытую действовал. Теперь все знали, что он гад и шпион, что многих крестьян посадил в каталажку и Каменскую тюрьму.
   "Вот придет тятька,-- думает Пашка,-- придут наши, всех арестуют. Пусть тогда узнают..." Затуманились Пашкины мысли, перепутались. Заснул, не додумав до конца своих дум. Приснилось Пашке, будто он и отец идут на Черемшанку рыбалить. Погода такая солнечная, что глазам больно. Всюду птицы поют, цветы ноги укрывают. Пашке легко, весело. "Тять, а тять,-- спрашивает Пашка,-- ты на­долго пришел домой?" -- "Надолго, сынок".-- "И больше не уйдешь от нас?" -- "Не уйду, Паша. Вместе теперь будем!" -- "Вот и хорошо. А то, знаешь, трудно без тебя, тоска берет. У Катьки одежонки-то совсем нет. И у меня тоже. Мать вся извелась от горя. Болеет..."
   Отец ласково смотрит на Пашку. "Теперь по-другому за­живем. Все купим: и одежонку, и корову, и яблок. А вот стерлядь заливную мы сейчас с тобой изловим".
   Отец забрасывает в речку удочку и в самом деле вытас­кивает из воды стерлядь, точь-в-точь такую, какую Пронька утащил у Винокурова. Отец весело наживляет крючок и сно­ва вытаскивает стерлядь. Пашка смеется от счастья: "Ну, наедимся досыта! Ты знаешь, тятька, какая она вкусная, стерлядь-то заливная?"
   Потом Пашка забрасывает свою удочку. Глядь, а попла­вок уже танцует. Дернул -- пусто. Сколько ни забрасывает-- ничего поймать не может. Совсем расстроился. А отец под­сказывает: "Ты, Паша, подальше лесу-то закидывай, вон туда, в омуток". Пашка забрасывает в омуток, и верно: должно, попалась рыбина пуда в два, никак вытянуть не мо­жет. Зовет: "Тять, помоги!" Отец бросает свои удочки, бе­жит к Пашке. Рыбина бьется уже у самой поверхности. И вдруг Пашка видит, как из воды вылазит зацепленный крючком за нос весь в зеленой тине Ботало. "Ну что, пойма­ли? -- хохочет он, скаля зубы.-- Вот я вам сейчас покажу!" И вытащил наган. "Бежим, тятька! -- орет не своим голо­сом Пашка.-- Бежим!" Но ни Пашка, ни отец не могут бе­жать: ноги тяжелые, будто свинцовые, еле с места сдвига­ются. А Ботало уже по берегу скачет, тину с головы сбрасы­вает. "Не уйдете! Не уйдете!" Видит Пашка: Ботало отца уже догоняет. Вот уже схватил за подол рубахи, наганом в спину целит. Пашка в ужасе кричит: "Тятька, бей его, у не­го силы никакой нет". Но отец или не слышит Пашки, или ударить не может. Бах! -- раздался выстрел, и отец упал. "Тятька, тятька! -- плачет Пашка.-- Ты живой? Скажи, ты не убитый?" Отец лежит, не отвечает, а Ботало, словно козел, скачет вокруг него, хохочет и стреляет: бах, бах, бах! От выстрелов, громких и резких, Пашка проснулся. Смотрит широко открытыми глазами, скованный кошмаром, не может прийти в себя: сон или нет? А выстрелы гремят и гремят, то далеко, то близко.
   -- Что такое? -- шепчет Пашка одеревеневшими губа­ми. -- Никак, в самом деле стреляют?
   Он спустился во двор, выбежал на улицу: никого не вид­но, а выстрелы грохочут со всех сторон. Сердце бешено за­билось: "Неужто наши? Неужто пришли?!" Кинулся снова во двор, в избу. Мать, встревоженная, у окна, смотрит на улицу.
   -- Маманя, теть Матрена, наши пришли! И тятька, мо­жет, пришел. Я побегу посмотрю. Мать испугалась:
   -- Не смей, Паша! Слышишь: не смей!
   Но Пашка был уже далеко. Куда бежать, решил сразу: где сильнее пальба. А она гремела за речкой, в той стороне, где жил раньше, на андроновской дороге. Мостков не стал искать: перебрался через речку вброд и побежал что есть духу. Миновал огороды, проскочил проулочек и, только вы­вернул на угол улицы, увидел мужика с небольшим узлом г" руке. Он бежал навстречу, то и дело оглядываясь назад. Пашка струсил: "Вор, что ли?" И на всякий случай вско­чил в первую попавшуюся калитку. Мужик поравнялся. Пашка выглянул и чуть не вскрикнул: Ботало! "Вот так да! Куда он чешет?" Но тут же понял -- удрать хочет. И, не раздумывая, кинулся за ним.
   Ботало добежал уже до моста, да вдруг остановился с поднятой ногой: впереди занялась бешеная стрельба, раз­далось громовое "ура!". Ботало неожиданно взвизгнул, ша­рахнулся к прибрежным кустам, а потом, словно ошпарен­ный, бросился назад, к дому. Пашка спрятаться не успел -- Ботало пронесся мимо. Он и не взглянул на Пашку -- не до этого было.
   -- Ага! -- злорадно засмеялся Пашка.-- Забегал, гад!
   Уже стало совсем светло, когда Ботало добрался до сво­его двора. Заметался по нему как угорелый, шаря глазами, куда бы спрятаться. Сначала полез на чердак, но с полови­ны лестницы спрыгнул. Забежал в сарайчик, однако и там не нашел места. Рванулся к погребу, который находился за сарайчиком. Быстро открыл его, кинул туда узелок, оглянулся по сторонам и залез, закрыв над собой крышку.
   Пашка вбежал во двор, поискал, чем бы привалить. Уви­дел старое тележное колесо, подкатил, опустил на крышку. Для верности на колесо накатил большой тяжелый чурбак.
   "Вот и сиди теперь здесь".
   Пока занимался Боталом, стрельба переместилась ближе к центру. Пашка забеспокоился: не прозевать бы самого интересного -- боя. Однако бой, видать, только разгорался: на главной улице, что вела на площадь, выстрелы слились в сплошной треск.
   Туда идти побоялся, придумал забраться на мельницу. Прошмыгнул несколько огородов, перелез через забор и спрыгнул в мельничный двор. Прячась за телеги, за огром­ные высокие лари, добрался до лестницы.
   Высунулся Пашка в чердачное окно, ахнул: на улице человек сорок солдат. Одни отстреливаются, другие, кто без сапог, кто в исподнем белье, мечутся, не зная, куда бежать, кричат, размахивают руками. А вдали уже показались пар­тизаны.
   -- На площадь! -- вдруг перекрыл весь этот шум и гам чей-то резкий голос.
   Солдаты ринулись к центру. Пашка не мешкая спус­тился с чердака и тоже помчался к площади, только околь­ными путями.
   Бей гремел, не утихая. Особенно в стороне моста. Вот и улица, что пересекает Черемшанку, широкая, прямая. От­сюда моста не было видно: улица близ реки спускалась в низинку. Пришлось бежать на взгорок.
   Увидел сразу все: и партизан, идущих цепью к реке, и белых, залегших на этом берегу. Партизаны были совсем близко от моста, когда по ним вдруг хлестанули сразу два пулемета. Цепь смешалась. Одни упали, взмахнув руками, выронив оружие, другие залегли. Только смолкли пулеме­ты, цепь разом поднялась, побежала вперед, но снова упала, прижатая к земле длинными яростными очередями.
   "Неужто побьют наших? Неужто угонят?" Пашка сжал кулаки, зашептал своим, будто они услышат его:
   -- Вставайте, вставайте, миленькие. Лупите их...
   Но партизанская цепь не поднималась, а в центре даже прогнулась назад -- пулеметы били почти беспрерывно.
   Пашке показалось, что все уже пропало, что партизаны погибли, а те, которые еще живы, сейчас убегут.
   -- Что же вы?! -- уже закричал Пашка.-- Стреляйте в них!..
   И неожиданно заплакал.
   Пришел в себя, когда услышал позади гул и топот. Обер­нулся и вскрикнул испуганно: на него тяжело катилась це­лая толпа солдат с перекошенными от ужаса лицами. А за ними, будто ураган, сверкая шашками, ощетинившись длин­ными пиками, неслась партизанская конница.
   Пашка едва успел вбежать в чей-то двор. Приник к щели забора.
   -- Ты чего тут лазишь, поганец? -- раздался над самым ухом грозный голос.
   Пашку передернуло всего, сжался, ожидая удара. Но удара не последовало.
   Мальчишка украдкой глянул вверх: над ним стоял су­ровый седой старик -- хозяин усадьбы.
   -- Я прячусь, дедушка, -- осмелел Пашка, распрям­ляясь.
   -- Надо дома сидеть на печи, а не прятаться. Ишь, герой какой!
   Глаза у старика были синие-синие и совсем не злые. И Пашка освоился.
   -- Вот удирают-то прытко,-- вытирая слезы, уже весело проговорил он.-- Что твои зайцы!
   -- Против народа ничо не устоит,-- важно заметил дед, заглядывая через ограду.-- Да, тугонько колчакам. Ишь, даже ружья бросают.-- Помолчал, следя за событиями, до­бавил: -- Эх, скинуть бы мне лет сорок!.. Лихой был руба­ка. Еще в Крымской кампании в атаки на хранцузов хо­дил... Крепко рубал...
   Калитка внезапно распахнулась, и во двор влетел, спа­саясь от конницы, взмыленный унтер. Он даже не взглянул на деда и Пашку, а сразу приник к щели в воротах, тороп­ливо передернул затвор у винтовки.
   Пашка не успел испугаться, как дед спокойно и медлен­но, будто делая что по хозяйству, взял лопату, подошел сза­ди и с выдохом опустил ее на голову унтера. Тот, не охнув, свалился на землю.
   -- Отмаялся, сердешный,-- будто даже с жалостью про­изнес дед.
   Потом не торопясь взял винтовку колчаковца, снял под­сумок с патронами, вышел на улицу и стал у калитки.
   -- Ну, дедушка!.. -- только и сказал Пашка. В это время мимо уже мчались партизаны. Чернобровый парень возбужденно-весело крикнул:
   -- Что, дед, избу караулишь? Не убежит изба, айда с нами.
   И дед послушался парня.
   -- А што? И пойду.
   Быстрой семенящей походкой он заспешил к мосту, куда поскакали партизаны. Пашка бросился за дедом.
   С криком и причитаниями выбежала на улицу жена де­да, такая же седенькая старушка:
   -- Куда ты, Пров? Остепенись, хрыч старый. Дед остановился.
   -- Не твое дело, старуха. Знай помалкивай.
   -- Убери сначала ентова, убитого!..
   Дед остановился, подумал малость, потом плюнул и по­шел дальше.
   -- Чего шумит! Его и апосля прибрать можно...
   Пашка видел, как конники стремительно налетели на белых, засевших у моста с пулеметами, смяли их и погна­ли, коля и рубя.
   Но бой еще не был кончен. У школы ухали выстрелы то поодиночке, то залпами. Оказалось, там засел с группой солдат сам Гольдович и теперь бешено отстреливается.
   Партизаны окружили школу, а взять не могли -- из каж­дого окна по три-четыре винтовки торчит. Двое сунулись, сразу упали замертво. Бросили гранату -- не долетела.
   -- Надо до стен добираться,-- сказал молодой, весь в ремнях.
   Ему ответил другой, чернобровый:
   -- Сейчас попытаемся, Федор. Дай гранату...
   -- Поосторожней, Костик-Чернобровый крикнул партизанам:
   -- Кто со мной?
   Поползло человек двенадцать, укрываясь за что только можно: за кустик, за бугорок. Захлопали выстрелы. Засто­нал и притих партизан слева. Вскрикнул другой, дернулся могучим телом третий и раскинул руки, будто во сне.
   А чернобровый полз и полз. Пашка не отрывал от него глаз, забыл обо всем на свете, не слышал и не видел никого, кроме этого молодого парня с гранатой, почти влипшего в землю.
   До школы осталось шагов десять. Парень вдруг вскочил и метнулся к стене.
   Приблизился к окну, из которого торчали винтовки, схватил одну за ствол и с силой рванул на себя. Беляк не ждал этого, выпустил винтовку, закричал:
   .-- Чего они винтовки вырывают? Что за война такая?
   -- Дурак! -- раздался злобный голос.
   Чернобровый чуть приметно усмехнулся и зашвырнул гранату в окно. Раздался глухой взрыв, и стало тихо-тихо. Партизаны рванулись к школе. Вывели потного, грязного и встрепанного Гольдрвича.
   -- Ну, як, капитан,-- спросил тот, что был в ремнях,-- не ждал меня в гости?
   Гольдович зло покривил губы:
   -- Что ж, сегодня ваша взяла...
   -- И завтра наша возьмет,-- сказал Колядо.-- И после­завтра. И всегда, покуда всех вас, гадов, не поуничтожим.
   Бой ушел в степь, куда прорвалась часть белогвардейцев. Конница добивала их там. А к площади со всех улиц стека­лось войско.
   Пашка шнырял между партизанами, конями, повозками, густо заполнившими улицы.
   Вдруг увидел группу всадников, на галопе влетевшую на площадь, а среди них -- мальчишку в кожанке и в па­пахе с бантом наискось.
   -- Никак, Артемка?!--Кинулся чуть ли не под ноги вороному коню.-- Артемка! Ты ли?
   Артемка обрадовался, протянул руку.
   -- Тятьку еще не встретил?
   -- А он тут? С вами?..-- воскликнул Пашка, и голос его дрогнул.
   -- Тут, тут, Пашка, ищи.
   Пашка забегал по площади, кидаясь то к одному, то к другому партизану.
   -- Дядь, Суховерхова не видали?
   Один не видел, другой не знал такого, третий ответил, что только вот сейчас встретил его.
   -- Да вон он.
   Пашка обернулся: с винтовкой за спиной стоял и разго­варивал с мужиками отец.
   -- Тятька,-- шепотом произнес Пашка.-- Тятька! -- крикнул он что есть мочи и кинулся к нему, повис на шее, прижался щекой к колючей щеке отца.-- Тятька, тятька...
   А Суховерхов гладил дрожащими руками спину сына, растерянно-радостно шептал:
   -- Паша, сынок... Паша...
   Артемка скакал прямо к каталажке, куда торопливо шли партизаны. Увидел Костю, спросил глухо:
   -- Где мама? Еще не освободили?
   -- Идем!..
   Они вошли первыми. Костя ударами приклада сбил зам­ки на дверях. У женской камеры отступил в сторону, кив­нул Артемке:
   -- Входи.
   Артемка, бледный, с сухими, тревожными глазами, рва­нул дверь. Прямо у дверей, прислонившись к стене, стояла худая, поседевшая женщина.
   -- А где...-- Хотел спросить, где же мама, да увидел глаза такие знакомые, такие родные. Спазмы сдавили гор­ло. Артемка хотел еще что-то сказать, но не смог, шагнул к матери, припал к груди.
   Она плакала. И сквозь слезы, и радостные и горькие, говорила:
   -- Я знала, что ты придешь... Я знала, сынок... И жда­ла... И ты пришел...
   Костя отвернулся, сжав вдруг задрожавшие губы, но быстро справился с волнением и уже, как всегда, весело произнес:
   -- Пойдемте домой, Ефросинья Петровна. А здесь пока Гольдович посидит. До завтра.
   Он и Артемка повели мать домой. Она узнала в Косте того самого парня, которого весной схватили Филимоновы, обрадовалась:
   -- Сдержал, сдержал слово, родной. Помнишь, что го­ворил? Не горюйте, дескать, бабоньки, скоро на вороном к вам в гости буду.
   -- Да, да,-- смеялся Костя.-- Что-то такое помню. Толь­ко вот не на вороном, а на белом приехал.
   -- Еще обещал на гармони поиграть. Помнишь?
   Костя совсем развеселился.
   -- А это, Ефросинья Петровна, с удовольствием. Гармонь моя у нас в обозе, сегодня вечерком принесу, так что все обещания свои, считайте, выполнил.
   Бабушка, увидав сразу и внука и дочь, от счастья расте­рялась, по-смешному взмахнула руками, побежала зачем-то в горницу, но через секунду выскочила оттуда.
   -- Боже мой,-- шептала старушка,-- да что же это я? Совсем тронулась...-- И вдруг тихо заплакала, уткнувшись в платок.-- Как же это вы? Сразу двое... Вот счастье-то...
   Потом бабушка бросилась целовать то Артемку, то дочь.
   -- Артемушка, соколенок ты мой ясный... Ефросиньюшка, доченькая моя, мученица, кровиночка ты моя, да что ж они исделали с тобой, ироды окаянные?
   Немного поуспокоившись, бабушка кинулась к печи. Как знакома была эта расторопная бабушкина возня у печи, звон чугунков и ширканье ухватов по поду! И вот обед на столе. Но ни мама, ни Артемка почти не притронулись к еде -- истосковались, сидели молча и смотрели друг на друга. Зато Костя ел за троих, ел да похваливал бабушкино ис­кусство.
   -- Эх, давно не едал такого борща! Знатный борщ! Ба­бушка, еще бы полмисочки.
   Бабушка была рада-радешенька.
   -- Кушай, сыночек, поправляйся. После обеда Костя заторопился.
   -- По делам надо. А вечерком забегу.
   Весь день Артемка не отходил от матери, рассказывал ей о себе, о том, как служит, о своих товарищах, о Косте, о Небораке, о командире Федоре Колядо.
   Мать слушала Артемку и глаз не сводила с него. Серь­езный да ладный у нее сын, настоящий хозяин растет, ее опора и защита. Повзрослел Артемка, посуровел, вытянулся. Отметила: капля в каплю стал похож на отца, и лоб мор­щит так же, и за затылок хватается, когда затрудняется в чем-то...
   В сенях послышались шаги, прервав светлые материны думы.
   Бабушка засуетилась:
   -- Никак, гости?
   Вошел... Пронька Драный. Вот кого не думал увидеть в своей избе Артемка. Он даже не смог скрыть удивления. Зато мать почему-то обрадовалась ему, навстречу пошла.
   -- Проходи, Проша, проходи, гость дорогой.
   Пронька, почти не глянув на Артемку, неуклюже прошагал к столу, запустил длинную худую руку за пазуху, вынул сверточек, буркнул:
   -- Это тебе, тетя Фрося. Я же не знал, что освободят...-- и аккуратно положил сверточек на стол. Переступил жердеобразными ногами, все в тех же рваных обутках. -- Ну, счастливо оставаться...
   -- Обидишь, Проша! -- воскликнула мать.-- Пообедай. Но Пронька, все такой же хмурый, наотрез отказался:
   -- В другой раз. Как-нибудь зайду навестить...-- и пото­пал, не оглянувшись.
   Когда дверь захлопнулась, мать сказала:
   -- Золотой души паренек... Если бы не он, не знаю, что бы сталось со мной. Сколько передач переносил. То пирож­ки, то шанежки... А однажды курицу целую принес и яб­лок. До сих пор ума не приложу -- где взял?
   Артемка с удивлением слушал мать, а когда она про яблоки сказала, не поверил. Но мать подтвердила:
   -- Да, да, яблоки, красные, большие. Сует мне, а сам шепчет: "Этот хрукт очень пользительный. От него, гово­рит, старость пропадает и жилы железными становятся, по­тому как в них железа много".
   -- А как же он передавал все это? -- ахнула бабуш­ка.-- Ведь от меня они, ироды, даже краюшки хлебушка не взяли!..
   -- Охранник у него был знакомый...
   Артемка глянул в окно: по улице, глубоко засунув в карманы руки, медленно уходил Пронька. На перекрестке остановился, обернулся на Мотькин дом, раздумывая о чем-то, потом сплюнул и решительно завернул за угол.
   "Вот тебе и Драный!"
   Сразу вспомнилось и другое -- избушка дяди Митряя, глуховатый голос Проньки: "И тут его нет, Кузьма..." Да, такое до смерти не забудешь...
   В сенцах снова хлопнула дверь. Пришла тетка Черниченкова, а за ней робко Настенька. Женщины обнялись, тороп­ливо вытирая слезы, а Настенька исподлобья смотрела на Артемку. От этого взгляда Артемка, сам не зная почему, покраснел.
   -- Чего уставилась? Проходи. Садись. Настенька вежливо ответила:
   -- Спасибо. Постою.-- А потом добавила: -- Может, быстрее вырасту...
   Артемка усмехнулся:
   -- Куда уж расти!.. И так вон с жердину вымахала. Са­дись.
   Настенька присела на краешек скамьи и снова очень вежливо спросила:
   -- Надолго домой?
   -- Не знаю... Как командир. Может, завтра в новый по­ход уйдем.
   Настенька вдруг стеснительно затеребила край косынки:
   -- А я... я твой камень храню... Артемка вскинул удивленно брови:
   -- Какой камень? -- Вспомнил, засмеялся: -- Для него окна не нашлось.
   И стал шутливо рассказывать, как бил филимоновские окна. Настенька слушала, то испуганно прикрывала ла­дошкой рот, то звонко смеялась и не сводила с Артемки глаз.
   От них Артемке просто не по себе. Как ни взглянет на Настеньку,, так и наткнется на яркую голубень. И неловко вдруг станет, и радостно почему-то. Подумал: "Какая-то она не такая, как прежде. Будто и глаза другие: зеленые, ка­жись, были".
   -- Ну, ну,-- поторапливает Настенька.-- Что дальше-то было?
   Но тут, как назло, вошли Любаха Выдрина, а с ней еще несколько соседок, и тетка Черниченкова заторопилась:
   -- Нам пора. Поправляйся, голубушка, вечерком молоч­ка занесу.-- А потом Настеньке: --Идем, дочка.
   -- Может, посидишь? -- тронул Артемка Настеньку за руку.
   -- Не могу. Авось забегу вечерком...
   Она ушла. Артемке показалось, что в избе стало уны­лей, будто и не была горница полна людей. Повеселел, ко­гда явились Тимофей Семенов и Костя с гармонью на
   плече.
   -- Тут уже и без нас тесно! -- воскликнул Костя и, при­подняв папаху, поклонился: --Здравствуйте, товарищи женщины.
   Бабушка, увидев мужчин и гармонь, заспешила на кух­ню: без угощения, конечно, не обойтись.
   Костя шутил, рассказывал что-то забавное и развеселил всех. Потом взял гармонь, повел озорными глазами:
   -- А теперь, Ефросинья Петровна, выполняю свое обе­щание.
   Он легко тронул клавиши, пробежал по ним пальцами сверху вниз и задумался. Потом решительно тряхнул гус­тым чубом, заиграл. Заиграл что-то бойкое, веселое, такое, что у всех появились улыбки, загорелись задором лица. А пальцы все бегали по ладам легко и беспечно, и гармонь заливалась, звенела, смеялась.
   Артемка с гордостью поглядывал на мать, на гостей. Пусть все знают и видят, какой у него друг, какой он лихой партизан, гармонист. А Костя, будто понял мысли Артем­ки, заиграл так, что Любаха Выдрина не вытерпела, вышла на середину горницы и так отплясала, что окна зазвенели и пол застонал. "Вот бы Настенька посмотрела",-- пришла неожиданно мысль. И от одного воспоминания о ней стало еще веселее.
   Он видел мать, улыбающуюся, взволнованную; бабушку, что прислонилась на минутку к дверному косяку, да так и осталась стоять, запамятовав о печи да ухватах; Костю, озорного, веселого; Тимофея, приодетого, помолодевшего. И было Артемке хорошо и радостно, будто наступил боль­шой небывалый праздник.
   Но вот примолкла гармонь. Костя опустил руки. В избе сразу стало шумно: заговорили, задвигались люди.
   -- Ай да парень! -- послышались голоса.-- С таким быстро подметки потеряешь.
   Смущенно поднялся и подошел к Косте Тимофей, шеп­нул что-то на ухо. Костя кивнул и заиграл совсем иное -- грустное, протяжное. Как только призатихли первые звуки, в музыку сразу, легко и неприметно, будто сам по себе, вплелся и зазвенел Тимофеев голос:
  

Уж ты, доля, моя доля,

Доля бедняка...

Тяжела ты, безотрадна,

Тяжела, горька...

Не твою ли, бедняк, избу

Ветер покачнул?

С ветхой крыши всю солому

Разметал, раздул?..

  
   Слушает песню Артемка, а у самого глаза затуманились.
  

Не твои ли, бедняк, дети

Ходят босиком?

Не твои ли, бедняк, дети

Просят под окном?..

  
   Неожиданно всплыло в памяти изможденное, усталое ли­цо вдовы, на квартире которой стояли с Суховерховым, вспомнил ее ребятишек, что с голодной тоской смотрели с печи, как Суховерхов режет хлеб и сало... Так живо вспом­нилось, будто увидел их снова. И снова, как тогда, защеко­тало в горле.
   "Зх, скорей бы кончалась такая жизнь! Скорей бы по­бить беляков!.."
   Отзвучала песня. Смолкла, будто устала, гармонь. Стро­гий и побледневший, сел Тимофей на свое место. И, должно быть, тоже не видел ни опечаленных лиц, ни слез, которых не скрывали взволнованные женщины. Никто не хвалил его, как Костю, никто не двинулся с места, только рассма­тривали с каким-то восхищенным удивлением: откуда в этом тщедушном мужичонке такой голос, такая сила, что вышибает слезу?
   Еще сидели задумчиво люди, когда вдруг широко отво­рилась дверь и в избе появились новые и дорогие гости -- Колядо и Неборак. Колядо оглядел быстрым взглядом со­бравшихся, засмеялся добродушно:
   -- Вот это веселье! У всех слезы на очах и лица, як на поминках.
   -- Это нас Тимофей в грусть вогнал своей песней,-- улыбнулся Костя.-- Садись, Федор.
   -- Некогда, Костик. Забот полон рот.-- И шагнул к Артемке.-- Ну, Артем, познакомь нас с твоей мамой.
   Артемка взволнованно подвел командиров к матери.
   Неборак и Колядо крепко пожали ей руку. А Колядо сказал:
   -- Спасибо, мать, за сына. Хороший человек растет и смелый партизан.
   ...Давно разошлись гости, давно погасили свет, а Артем­ка никак не может уснуть. Лежит, смотрит в темь и думает, думает...
  

12

   Радость всегда ходит в обнимку с горем...
   В полдень хоронили погибших. Артемка стоял в рядах своих товарищей партизан, суровый, подтянутый.
   Колядо поднялся на холм свеженарытой земли, медлен­но оглядел безмолвную толпу сельчан, ровный строй пар­тизан.
   -- Мы провожаем в последнюю дорогу наших дорогих товарищей,-- сказал он ровным негромким голосом.-- Они были славными партизанами и погибли в бою за народ, за Советску власть... Нет здесь, среди товарищей, геройски погибшего нашего связного Севастьяна Избакова -- деда Ла-гожи. Замордовали его белогвардейские каты, а тело схова-ли... И оттого, шо не можем мы сегодня отдать ему наш по­следний святой долг -- похоронить с честью, еще горше ста­новится на сердце...-- И, уже повысив голос, крикнул: -- Но нехай колчаковцы не радуются нашему горю. Они уже дорого заплатили за него. Целый отряд карателей мы раз­веяли, як пух по степу, а с сотню бандитов лежат у земле, як поганые псы. Это, товарищи, только задаток врагу. Пол­ный расчет не дюже далек. Побачьте, шо делается на нашем Алтае. Як полымя, вспыхивают одно восстание за другим, як гром, гремят выстрелы, як молнии, сверкают шашки и пики в руках трудового человека. Горит земля алтайская под ногами белогвардейцев. Да, трудно нам. Не одно еще храброе сердце будет пробито бандитской пулей, не одна горючая слеза упадет на многострадальную землю. Но на­ша победа придет. Мы вернем свою народную власть, мы станем жить на земле хозяевами...
   Колядо умолк, опустив голову. Затем долгим взглядом прошел по лицам погибших и снова тихо:
   -- И мы клянемся вам, дорогие товарищи, над святою братскою могилою, шо будем крепко держать наше оружие до самой победы.
  
   После разгрома одного из своих лучших отрядов -- ба­тальона Гольдовича -- уездная военная власть растерялась и на какое-то время ослабила действия. Колчаковцы спеш­но собирали силы, разрабатывали новый план борьбы с по­встанцами.
   Эта небольшая .передышка была Федору Колядо как нельзя кстати. Численность его отряда продолжала непре­рывно расти, и снова все заботы свелись к одной, и самой важной: чем и как вооружать бойцов?
   Тюменцево жило необычно бурно и деятельно. Сельчане создали сельский Совет, председателем избрали Митряя Дубова, заместителем -- Илью Суховерхова.
   Сельсовет конфисковал винокуровские магазины, лаба­зы, мельницу, конный завод, дом. Все: его имущество, товары и продукты -- было распределено беднякам и семьям, по­страдавшим от колчаковской власти. Часть товаров пошла на обмундировку партизан.
   В один из дней новая власть, прямо на площади, судила врагов.
   Стояли они перед народом опустив головы. Вон Кузьма Филимонов нервно дергает недавно отпущенные усы. Ря­дом с ним три охранника, жалкие, осунувшиеся. Всех их вместе с Кузьмой захватили в степи. Немного поодаль -- писарь и толстый волостной старшина: челюсть отвисла, глазами бегает по лицам людей, должно быть, ищет заступ­ников; рядом сельский староста, чьими руками обиралось село. К нему жмется и беспрерывно всхлипывает Ботало. Так и просидел он в погребе, пока Пашка не привел туда партизан. Один лишь Гольдович держится спокойно. На его бледном лице нет-нет да и скользнет чуть приметная презри­тельная улыбка. Он стоит отдельно от всех, считая, видимо, что даже перед смертью быть с ними рядом -- позорно.
   Суд шел недолго: никому не нужно было доказывать вину представших перед народом врагов. Слишком много совершили они преступлений, почти каждому, кто пришел сюда, на площадь, принесли немало горя и страданий.
   Дубов называл фамилии преступников, и площадь еди­ным духом отвечала:
   -- Смерть!
   -- Смерть!
   -- Смерть!
   Жалели, что не было здесь и других кровопийц, рьяных защитников колчаковской власти: купца Винокурова и ста­рика Филимонова -- их спасли от возмездия добрые кони.
   Колядо успокоил:
   -- Не волнуйтесь, товарищи: скоро приведем на ваш честный суд и цих живоглотов.
  
   В последние дни на Колядо валились новые и новые за­боты. Зачастил в сельсовет, к Митряю Дубову. И все с одним и тем же наболевшим вопросом:
   -- Ну шо, Митряй, нашел железо чи ни? Митряй молча качает головой.
   Хмурится Колядо, постукивает черенком плети по голе­нищу:
   -- Худо, брат, дело. Дюже худо.
   Митряй подтверждает:
   -- Худо. И так уже все ухваты да кочережки в пики
   перековали.
   Артемка стоит у окна, смотрит на оживленную площадь, а сам внимательно слушает разговор.
   -- А если еще раз пошукать по селу? Може, найдется?
   -- Нету, Федор... Ничего нет. Все избы уже обошли.
   И снова задумались.
   Артемка вдруг оборачивается к Колядо:
   -- А вон то -- разве не железо? На тысячу пик хва­тит! -- и ткнул рукой в окно. Колядо подошел к Артемке:
   -- Где? Какое железо?
   -- Церковная ограда. Митряй вскрикнул:
   -- А ведь верно! -- Хлопнул себя по лбу.-- Совсем из ума выжил.
   Колядо отошел на шаг от Артемки, осмотрел его сверху донизу, спросил грозно:
   -- Чего ж ты раньше молчав, а? Чего ж ты не пожалел своего командира, когда вин чуть мозги не сломав, думая об этом проклятом железе? Где ты раньше був? -- А потом радостно засмеялся, шагнул к Артемке, обнял.-- Спасибо, дружок. Вот это выручив!
   И выбежал из сельсовета.
   Спустя час партизаны уже расклепывали церковную ог­раду, а дня через три Колядо вручил первой группе парти­зан острые, отточенные пики.
   -- Это, хлопцы, самое грозное оружие. Пику ужас як боятся беляки. При сноровке можно одним ударом двух беляков протыкать... когда они прячутся друг за друга.
   Мужики и парни смеялись шуткам командира, но Коля­до закончил разговор серьезно:
   -- Помните: пика -- оружие. Она поможет вам добыть у врага винтовки, гранаты и пулеметы. Тот, хто бросит в бою пику, тот трус и дрянь, и ему не место у партизанов.
   Никогда Артемка не был так спокоен, как в эти дни в освобожденном от врага родном селе. Порой даже забывал, что всюду идет война, что здесь только временное затишье, что в однодневье все может измениться. О плохом не хоте­лось думать -- очень уж легко и хорошо было на сердце.
   Только вот от ребятишек некуда было деться: донимали они Артемку хуже мошкары. Так и вязли к нему, во все глаза разглядывали его, словно какое-то чудо. Стоило оста­новиться, как они облепляли со всех сторон, щупая ремни, кожанку, норовя добраться и до браунинга.
   -- Артеш, пекажь, а?
   -- Артеш, а ну пальни!
   -- Артеш, дай подержать хотя незаряженный!..
   Они так просили, так умоляюще смотрели голубыми, зе­леными и карими глазами, что Артемка не в силах был отказать.
   Одному давал примерить папаху с алой лентой, другому вручал разряженный браунинг. Что тогда было! Ре­бята набрасывались на каждую вещь, гладили, щупали, примеривали к себе!
   Да что малыши! Спирька, Пашка, Ванька Гнутый и да­же застенчивый Серьга не давали покоя Артемке. Они гото­вы были содрать не только папаху и портупею с кобурой, но и кожанку.
   Артемка злился:
   -- Вы-то, чай, не маленькие?..
   Однажды встретил на улице Проньку. Он шел, как все­гда, с независимым и беспечным видом, лузгая семечки.
   -- Здорово, Пронька! -- сказал приветливо, с уважени­ем за все то, что сделал Драный и для него и для мамы.
   Пронька сплюнул шелуху и подставил к своему виску ладонь с растопыренными пальцами:
   -- Здравия желаем!
   -- Куда направился? -- все так же дружелюбно спро­сил Артемка.
   -- Тебя не спросил.-- И прошагал мимо, высоко задирая ноги и не отрывая ладони от виска.
   Пройдя таким образом шагов пять, остановился, обер­нулся.
   -- Ну что? Задаешься, да? Думаешь, если в ремнях, то генерал? Ходит, не шевелится, будто палкой подавился. Артемку передернуло.
   -- Слушай, Драный, ты хоть и сделал нам добро, а по морде получишь!
   Пронька нахально захохотал и пошел как ни в чем не бывало.
   Артемка расстроился. Теперь он шел действительно не так важно, как прежде, даже сам это заметил.
   "Ах ты черт длинный! -- злился Артемка.-- Ну, погоди! Ну, погоди..." Но что он сделает Проньке, так и не решил. Остановился, нервно куснул губу и пошагал к штабу отря­да. Там быстро разыскал интенданта Цыбулю.
   -- А, Артемка,-- обрадовался интендант.-- Шо ты та-кий хмурый? Заболел, чи шо?
   -- Здоров,-- угрюмо ответил Артемка.-- Вы вот что, дя­дя Опанас, возьмите-ка вот это обратно, в обоз...-- И Артем­ка торопливо снял портупею.
   -- Чого так? -- удивился интендант.
   -- Да так... Неудобно в ремнях ходить... Плечи да­вит...
   Цыбуля внимательно глянул на Артемку, проговорил, пряча улыбку в усах:
   -- Оно конешно. Особливо без привычки... Артемка тут же перестегнул ремень с кобурой под ко­жанку, оглядел себя и даже повеселел:
   -- Так будто лучше, а, дядя Опанас?
   -- Когда скромнее, оно, конешно, завсегда лучше,-- ска­зал интендант серьезно.-- Не оружие, сынок, красит воина, а воин -- оружие. Это так...
   Будто гора свалилась с Артемкиных плеч: шел, посвис­тывая и попинывая попадавшиеся на дороге комки засох­шей грязи, точно так, как ходил, когда был одет в домо­тканую длинную рубаху и старый, блином, потрепанный картуз.
   Зато как был огорчен исчезновением ремней Спирька.
   -- Ну, дурак,-- кричал он, расстроенный чуть ли не до слез.-- Я бы ввек не отдал, носил! Эх, ты!.. Лучше бы мне подарил. А еще друг... Сейчас ты и на партизана-то не по­хож, а так...-- И Спирька неопределенно крутнул рукой.
   Но Артемка только улыбался.
   Забежал однажды под вечер к Митряю Дубову. Тот один в прокуренной комнате сидит за столом, бумажки переби­рает, пишет что-то. Поднял голову:
   -- Присаживайся. Дел -- невпроворот! Завтра послед­ним беднякам помощь выдаем...
   И снова зашелестел бумажками. Прямо не узнать Митряя: побрился, подстригся. Будто помолодел. Гимнастерку военную носить стал, поверх ремень широкий, а на нем ко­бура с револьвером.
   -- Чего молчишь и разглядываешь? -- поднял голову Митряй.
   -- Да так... Помолодел, кажись.
   Дубов засмеялся:
   -- Скажешь! Уже сорок стукнуло. Теперь, брат, только мысли молодеют.-- А потом вдруг вспомнил: --Да, и вам, Артемка, помощь вырешили... Хлеб, сахару дадим. Крупы...
   Артемка почему-то насупился:
   -- Лишне, дядя Митряй. Обошлись бы... А Драному, по­ди, ничего не дали?
   -- Какому такому Драному? -- вскинул брови Дубов.
   -- Проньке-то Сапегину. Забыл, что ли, его?
   -- Ах, Проньке! -- перелистал бумажки, качнул голо­вой.-- Не дали... Пропустили, должно быть. Артемка ткнул пальцем в бумаги:
   -- Запиши. Забудешь еще. Дубов усмехнулся, но записал.
   Просидели они вдвоем долго. Наконец Артемка под­нялся.
   -- Есть, поди, хочешь? Идем к нам.
   Дубов не стал отказываться. Собрал быстро бумажки, сунул в карман гимнастерки.
   Уже подходили к дому, когда Артемка увидел девчонку с ведрами. Она несла их на крутом коромысле, согнувшись в три погибели. "Никак, Настенька!" Сказал Дубову:
   -- Ты иди, а я сейчас... Подмогну.
   -- Валяй,-- кивнул Митряй и пошел дальше. А Артемка -- к Настеньке. Она остановилась, смущенно потупилась.
   -- Давай помогу.
   -- Что ты! Увидит кто-нибудь...
   -- Давай, давай ведра,-- сказал грубовато я почти на­сильно снял коромысло с узких плечиков.
   "Вот это ведерки!" -- усмехнулся про себя, почувство­вав, как коромысло вдавливает его в землю. Но несмотря на тяжесть, он молодцевато внес воду во двор.
   -- Не жалеет тебя мать-то.
   -- Почему? -- удивилась Настенька.
   -- Уж очень ведра большие. Не по плечам тебе.
   -- Я сильная...
   Артемка присел на чурбачок, оглядел двор -- чисто, уют­но да ладно все. Хороший хозяин Черниченков, да нелюдим очень. Ни к себе никого, ни сам ни к кому. Знай работает не разгибая спины -- в крепкие хозяева, видать, метит. Вспомнил его черные колючие глаза под нависшими бровя­ми, робость взяла: вдруг выйдет да прогонит. Спросил:
   -- Тятька-то дома?
   -- Нет. Уехал по дрова. Может, зайдешь к нам? Артемка усмехнулся:
   -- Ну уж нет. И на дворе хорошо.
   А вечер наступил в самом деле пригожий. Багровое солн­це медленно опускалось за высокие сосны Густого. А из-за речки уже выплывала четкая, как новый двугривенный, лу­на, обещая светлую ночь. Сидели, молчали. Повернул лицо к Настеньке, увидел на себе ее внимательный, задумчивый взгляд.
   -- Что ты на меня все смотришь? -- спросил с досадой, чувствуя, что снова краснеет. Настенька засмеялась:
   -- Глаза есть, вот и смотрю. А что, нельзя?
   Артемка отвернулся, а Настенька вдруг развеселилась:
   -- Может, ты сейчас такой важный, что и смотреть нельзя? Все мальчишки и девчонки только и говорят: ге­рой да герой. Вот и смотрю я: герой или нет?
   Артемке почудилась насмешка, и он неожиданно оби­делся. "Опять генерал!" Встал резко и вышел со двора. Нас­тенька осталась озадаченной и смущенной. "Чего это он? Будто слова плохого не сказала?.."
   Пасмурный сидел в избе Артемка. Когда на дворе уже совсем стемнело, в кухне хлопнула дверь.
   -- Здравствуйте, бабушка. "Настенька!"--обрадовался Артемка.
   -- Здравствуй, соколена.
   -- А тетя Фрося дома?
   -- Кудыеь ушла по делам... А чего тебе? Может, я чем
   помогу?
   -- Да нет, я так... Вот молочка вам принесла...
   Артемка сидел в горнице, с гулко бьющимся сердцем, напряженно слушал разговор. Зло на Настеньку сразу про­пало, напротив, хотелось выйти к ней. Но Артемка почему-то упрямо сидел, не шевелясь. В кухне замолчали, исчерпав разговор, однако Настенька не уходила. Через минуту роб­ко спросила:
   -- А Тема тоже ушел?
   -- Нет, в горнице он.-- И крикнула: -- Темушка, у нас гостья!
   Но Артемка с глупым упрямством продолжал сидеть.
   -- Наверное, спать лег,-- произнесла бабушка и загре­мела чугунами.
   Настенька еще немного побыла, а потом грустиў ска­зала:
   -- Ладно, я пошла...
   -- Иди, иди, соколена. Еще раз спасибо за молочко. А крыночку я ужо утречком раненько занесу.
   Настенька ушла, а Артемка чуть не завыл от досады. Настроение испортилось окончательно. И хотя совсем не хотелось спать, улегся в постель. Ворочался, тяжело взды­хал и ругал себя. Теперь ему казалось, что не Настенька его, а он жестоко обидел ее. И от этого ему стало еще горше.
  

13

  
   Пронька пришел с работы не в духе. Батрачил он у Фе­дота Лыкова. Батрачил не каждый день, а когда была в нем надобность. Тогда за Пронькой прибегала пятнадцатилет­няя длиннокосая лыковская дочь Танька. Пронька у Лыко­ва справлял разную работу, смотря по сезону: зимой пилил и колол дрова, возил воду, ухаживал за скотом; летом ко­сил траву; осенью помогал убирать, молотить и засыпать в сусеки пшеницу; весной -- пахать, боронить, сеять. За весь труд Лыков отмерял осенью Проньке несколько пудовок зерна, которого не хватало до середины зимы. Ни денег, ни других каких-либо продуктов Лыков не давал. Такой сквалыга, искать -- не найдешь. Даже обещанное зерно когда насыпали в кули -- руки дрожали. Нанимая Проньку, кормить обещал, обновку к праздникам дарить. Все оказалось брехней: ни портков, ни сапог, ни даже рубахи не дал.
   Сегодня Пронька переделал черт знает сколько работы, а Лыков: "Кормить-то, паря, нечем тебя. Да и не проголо­дался, чать: работал, вишь, с гулькин нос". Сволочь. Пра­вильно большевики и партизаны делают, что бьют таких. И этому бы всыпать нужно хорошенько.
   Очень злой Пронька. Готов зубами порвать кого-нибудь. Сам голодный -- ладно. А что делать тете? Не просить же милостыню? Да она и версты не пройдет: дома-то еле-еле ноги передвигает. Болеет. Если бы не Пронька, давно бы умерла с голода и холода. Эх, жизнь! Надо бы хуже, да ху­же некуда!
   Сидит Пронька в избенке об одной комнате (тут все: и кухня, и горница) и голову опустил: что делать? Был бы один -- ушел бы куда-нибудь в другие места. Может, в го­род. За деньги бы работал. Смотришь, за год-два обулся бы, оделся и сыт был. Да тетю жалко. Как оставишь ее? А она у Проньки единственная родня. Нет у него больше нико­го на свете, кроме этой больной старой женщины. Были бы живы мать да тятька, может, и по-другому все пошло. И тетя бы не болела. Из-за него эта хворь привязалась к ней.
   Лет десять тогда было Проньке. Однажды зимним утром кто-то занес из волости письмо в казенном пакете. Мать прочла и упала как мертвая: в письме говорилось, что рядо­вой Петр Игнатьевич Сапегин геройски погиб за царя и оте­чество в какой-то неведомой Галиции. Петр Игнатьевич Са­пегин -- это тятька Пронькин.
   Мама после того зачахла и вскоре умерла. Ранней вес­ной. Крепко плакал Пронька по тятьке. Но поплакал да пе­рестал. А как мать умерла -- одурел с горя. Пошел на реку в полынье топиться. Тетя спасла -- бросилась прямо в ле­дяную воду за Пронькой. Его выходила, а сама на всю жизнь заболела.
   Вот и живут они вдвоем уже сколько лет. Поначалу-то не очень голодно было: борова закололи, двух овечек. В по­гребе малость картошки оставалось, капуста квашеная, огур­цы. Зато на другой год хватили лиха через край: ни хлеба, ни мяса, ни дров. Посмотрел, посмотрел Пронька на такую жизнь, на то, как день ото дня чахнет тетя, и пошел по ули­цам и дворам: у того хлеба выпросит, у другого силой возь­мет. Это у мальчишек, конечно. Били Проньку за такие вол­чьи ухватки. Но зато приносил он домой то шанежки, то пи­рожки, то хлеб.
   -- Откуда это у тебя, Проша, такие вкусные пироги? -- спрашивала тетя.
   -- Соседка тут одна угостила...-- врал Пронька.
   И всегда врал: то-де Лыков ему дал, то опять соседи.
   Сначала Пронька завидовал тем, у кого были отцы-мате­ри да еда. Завидовал до слез. Потом озлел. Глянет на чью-нибудь сытую рожу да так и сожмет кулак, чтоб треснуть. И бил. С удовольствием, с радостью. Но потом иначе стал действовать: спрятал зло и ненависть к сынкам богатеев по­дальше, стал играть с ними, заступаться, позволял устраи­вать над собой шутки, придумывал для них забавы. За все это они платили ему едой. Любой. Пронька ни от чего не от­казывался.
   Однако все равно были дни, когда ни куска хлеба не уда­валось получить с кулацких столов. И Пронька стал все чаще и чаще наведываться по ночам в чужие курятники, лабазы и погреба. Завел на всякий случай дружбу с колчаковскими дружинниками, выполнял их разные поручения. Мало ли что случиться может? Вдруг поймает его в каком-нибудь погребе хозяин, смотришь -- заступится кто из них.
   Чем бы все это, однако, кончилось -- неизвестно. Тут случилось такое, что разом перевернуло Пронькины мыс­ли. Он узнал неслыханную новость: Артемка Карев убил фельдфебеля. Сам убежал, а мать избили и посадили в тюрьму.
   Пронька был ошарашен. "Вот черт парень! Бах -- и ка­ратель ноги кверху! Где он наган достал?"
   Пронька думал об Артемке, а у самого в сердце просы­палось беспокойство и нечто вроде зависти. Нет, не Артемкиной славе завидовал он. Другому: почему он, Пронька, нетрусливый, ловкий, сильный, ни разу в жизни не попы­тался постоять за себя, за тетю, не взбунтовался, не хряст­нул топором того же кровопийцу Лыкова, когда тот обде­ляет в расчетах? Почему он, вместо того чтобы драться за свое место в жизни, юлит, подхалимничает перед кулац­кими сынками, выклянчивает жалкий кусок хлеба? Гадко и противно. Пронька всегда чувствовал это. И все-таки про­должал лезть к ним, как побитая собака.
   "Нет! Довольно! Кончено!" -- словно молотком вбива­лись протестующие мысли.
   В волости собирались охранники и солдаты для розыс­ков Артемки Карева. Пронька увязался за Кузьмой Фили­моновым.
   Когда неожиданно увидел под кроватью горящие, словно угли, Артемкины глаза, чуть не вскрикнул. Трясся: не взду­мал бы и Кузьма заглянуть под кровать. Всю обратную до­рогу Пронька был возбужден, смеялся, болтал разную чушь, радовался тому, что не удалось колчаковцам схватить Ар-темку.
   На другой день утром прибежала Танька:
   -- Тятя кликал. Работа какаясь есть.
   -- Сейчас приду,-- буркнул Пронька.
   Не "какаясь" работа была в этот день у Лыкова, а труд­ная, изнурительная. Задумал он выкопать новый, еще больший погреб под зреющий урожай овощей и карто­феля.
   До полудня Пронька накидался земли так, что долго спину не мог разогнуть. Пока работал, Лыковы пообедали" после его позвали. Глянул Пронька на миску с пустыми ща­ми, на краюшку хлеба, и ярость забродила в нем.
   -- Ты чего, дядя, столь хлеба положил, будто двухлет­нему? -- сдержанно спросил Пронька.
   Лыков сверкнул маленькими глазками и тоже спокойно ответил, хотя наглость батрака ударила в самое сердце:
   -- Съешь, еще подадут.
   -- А ты мне сразу давай! -- вдруг сорвался Пронька.-- Сразу! Понимаешь? Весь каравай, а нечего, как пса, под­кармливать кусочками.
   Лыков тоже взбеленился:
   -- А ты что за прынц такой? Работать мал, а жрать что боров! Скажи спасибо и за то, что сдохнуть тебе да тетке не даю. Кормлю.
   Проньку будто подожгли:
   -- Кормишь? Из жалости, да? И из жалости на моей спине катаешься, да?
   Дородная Лычиха, Танька и трое меньших застыли в удивлении на своих местах.
   -- А ну, не базлай,-- рявкнул, надвигаясь, Лыков.-- Не то так охожу -- дороги домой не взыщешь!
   Пронька сжал кулаки, отступил на шаг, зашипел:
   -- Ты меня, дядя, не пужай. Я не из трусов. Давай мне хлеб, корми как положено и расчет производи по совести. Не то сожгу избу. Клятву дам -- сожгу.
   Лыков ошарашенно остановился. Глянул в высветленные ненавистью Пронькины глаза, замигал. "Как бог свят -- спалит. Такой спалит, рука не дрогнет. Ах ты, бандюга ху­дородная!" И вдруг осел, будто опарное тесто, крепко встряхнутое.
   -- Дай ему, Лукерья, каравай,-- сказал жене.-- Пусть подавится.-- И ушел в горницу.
   -- Не подавлюсь, дядя. Горло от голода во какое широ­кое!
   Пронька взял каравай хлеба и пошел домой, чуть не приплясывая от одержанной победы.
   Дня четыре Пронька валялся дома на лежанке, беспеч­но болтался по улицам, намеренно минуя богатые дома, откуда зазывали его дружки-кулачки. На пятый день опять прибежала Танька. Встала боязливо у порога, произнесла тихонько:
   -- Проня, тятя зовет... Он не в обиде на "тебя... Пронька хмыкнул презрительно.
   -- Еще бы обиделся! Обдирает, издевается, да он же и обиделся бы!
   Однако пошел. Лыков же, безуспешно проискав эти дни нового работника (никто не шел к нему из-за его жадности), приветливо, даже ласково встретил Проньку. Весь день про­работал Пронька, и Лыков трижды кормил его, на обед да­же мяса в щи положил, которое Пронька не стал есть, за­вернул для тети.
   Пронька радовался: быстро скрутил скрягу! Но зря ра­довался-- недели через три Лыков стал снова самим собой: резко сократил харч. "Нечего, паря, есть, сам видишь". А что Пронька увидит, если они обжираются тогда, когда его нет или работой занят? Но каравай хлеба Лыков выда­вал Проньке каждый раз. И это кое-как мирило Проньку с хозяином.
   Однажды Пронька, как нередко бывало, забежал под вечерок в дежурку послушать, о чем болтают охранники. Зашел как свой, к которому давно привыкли.
   Напротив дежурного стояла старушка с узелком. Пронь­ка сразу узнал: Артемкина бабушка. Она беззвучно плака­ла, торопливо смахивая слезы натруженными узловатыми пальцами.
   -- Тебе было сказано,-- грубо говорил дежурный,-- чтоб не шлендала сюда? Было. Какого черта снова приперлась? Еще раз говорю, и заруби это на носу: передач для твоей дочки не примаем. Пускай дохнет от голода. Я на месте на­чальства и казенного харча лишил бы ее: пущай знает, как выращивать сынов-бандитов.
   -- Ну хоть один раз, родименькой,-- жалобно пролепе­тала старушка.-- Ведь не виновата она...
   -- Я тебе дам -- не виновата! А ну марш отседова, ста­рая ведьма, а то и тебя запру под замок.
   Старушка заплакала еще горше и поплелась из дежур­ки, прижимая к груди скудненький узелок.
   В этот раз Пронька не долго задержался в дежурке. Ушел. Ушел потому, что стало пакостно на сердце.
   "Вот ведь подлец,-- подумал он о дежурном.-- Даже пе­редачу не принял. Посадить бы самого так..." И решил во что бы то ни стало передать Артемкиной матери хоть ку­сок хлеба. Почему? Да потому, что хорошо знал, что такое голод.
   Долго Проньке не удавалось уломать своего приятеля Ваську Шумова. Наконец, когда Пронька подарил ему пач­ку папирос, которую стащил при случае в винокуровской лавке, Васька махнул рукой и отнес передачу -- краюшку хлеба и кусочек сала. Пронька от удовольствия даже руки потер. "Вот и надули ваше лопоухое начальство!"
   К тому дню, когда дежурил Васька Шумов, Пронька всегда успевал приготовить для тетки Фроси какую ни есть передачу.
   Он возобновил дружбу с богатеями и выуживал у них все, что мог. Кроме того, приходилось добывать подачки и для Васьки, иначе бы тот не стал рисковать -- трусливый и жадный.
   В тот вечер, когда Пронька забрался к Винокурову через окно, он отвалил Ваське половину специально оставленной заливной стерляди. Васька настолько был ошеломлен под­ношением, что разрешил Проньке самому отдать пере­дачу заключенной через небольшое окошечко в двери ка­меры.
   -- Тетя Фрося,-- приглушенно позвал Пронька, приот­крыв дверцу.
   Она метнулась к нему.
   -- Кто это? -- спросила дрожащим голосом.
   -- Это я, Пронька Сапегин. Берите скорее харч... Вы не горюйте, теть Фрося. Бабка ваша жива-здорова. Артемка тоже. Я его видел на конзаводе у Митряя, потом, слышал, будто в партизаны убег.
   Тетя Фрося расслабленно шатнулась, ухватилась за край окошечка.
   -- Спасибо, Проша... Спасибо за вести... Ведь я тут чуть с ума не сошла, думаючи о Темушке. Значит, не поймали его? Жив? Здоров?
   -- Да, да... Вы берите передачу-то. Вдруг придет кто-ни­будь.
   Она взяла курицу, потом яблоки, которые Пронька то­ропливо вытаскивал из-за пазухи (два оставил для тети).
   -- Спасибо, спасибо, Проша,-- совсем по-детски лепета­ла она.
   Пронька тревожно глянул вдоль коридора.
   -- Ну, я закрою вас, теть Фрося. Скоро снова приду. У меня тут охранник -- свой парень....
   С этого времени Пронька сам вручал передачи, расска­зывал обо всем, что происходило в селе.
   И вот пришли партизаны. Пронька увидел Артемку. Сна­чала было обрадовался, потом разозлился.
   "Вишь, как отъелся и вырядился! Ремней понацеплял, наганами обвесился!" Он глянул на свои единственные порт­ки, украшенные разномастными заплатами, на рубаху, ру­кава которой едва спускались ниже локтей, на дырявые обутки, и стало Проньке горько и обидно. "Нет,-- думал он,-- хоть лоб расшиби, а не везет мне. Как был в дрянной одежонке, так и останусь. А Артемка, видал? И куртку ко­жаную где-то подцепил, и папаху. Ходит, как петух, важ­ный".
   Проньке казалось, что Артемка стал гордым, что на всех ребят, в том числе и на него, смотрит свысока, с издевкой: дескать, глядите, какой я есть, куда вам до меня!
   И злился на Артемку.
   Злость у Проньки еще больше разгорелась оттого, что снова стал приходить от Лыкова без каравая хлеба. "Ну, скотина, я тебе покажу. Я тебе такое устрою, жирный боров, что собакой взвоешь". Пронька, словно в клетке, метался по избе, сжимая кулаки. Тетя беспокойно поглядывала на племянника.
   -- Ты успокойся, Прошенька. Все будет хорошо.-- Она вынула из печи чугунок, высыпала на стол мелкую, с го­лубиное яйцо, картошку в "мундирах", положила луковку, поставила солонку.-- Вот лучше поешь, Проша...
   Пронька сел за стол, принялся есть молча, сосредоточен­но, будто выполнял какую-то кропотливую работу. Время от времени, когда крутая картошка застревала в горле, за­пивал водой.
   Тетя сидела за столом напротив и участливо смотрела на Проньку, на его хмурое лицо.
   -- Опять нелады с Лыковым?
   Пронька кивнул, потом, с трудом проглотив пищу, глухо сказал:
   -- Дождется, он -- спалю!
   -- Бог с тобой, Проша! -- испугалась тетя.-- Что ты го­воришь -- опомнись!
   -- Спалю! -- упрямо повторил Пронька. На улице протарахтела телега и остановилась. Пронька удивленно выглянул в окошко.
   -- Никак, к нам подъехали...
   Через минуту в избу вошел Илья Суховерхов со своим Пашкой:
   -- Здорово, Пронька!
   -- Ну и что?.. -- настороженно встретил Пронька не­жданных гостей.
   Суховерхов мельком оглядел полутемную тесную и низ­кую избу, в которой, кроме стола, лавки да большой рус­ской печи, ничего не было.
   -- Нда-а, не красно...-- И уже к тете: --Вот что: Совет вырешил вам кое-какую помощь... Куда заносить?
   Ни тетя, ни Пронька не поняли: какой Совет, какую по­мощь, за что? Наверное, ошиблись. Пронька горько ус­мехнулся :
   -- Ты не сюда, должно, попал, дядя Илья.
   -- Да, да!.. -- торопливо закивала тетя.-- Мы не проси­ли... Ведь не просили, Проша?
   -- Не просили.
   -- Вы не просили,-- улыбнулся Суховерхов,-- а Совет­ская власть вырешила. Вот так. Давай-ка, хлопец, распоря­жайся да помоги.
   Тут и Пашка вклинился, хлопнул Проньку по плечу:
   -- Ты что остолбенел-то? Вам привезли. Идем.
   Пронька неуверенно двинулся к воротам. Там стояла подвода, груженная несколькими кулями и кулечками. Он вопросительно глянул на Суховерхова.
   -- Что брать-то?
   -- Что видишь, то и бери.
   Пронька уже совсем растерялся, улыбнулся и даже не­много зло бросил:
   -- Полно шутки шутить. Не до этого нам.
   -- Фу ты, господи! -- рассердился Суховерхов.-- Ну что ты, в самом деле! Все вам. Таскай, да побыстрей. Нам и к другим еще успеть надо.
   И только когда Суховерхов взвалил один из кулей себе на спину, крякнул и понес в избу, до Пронькиного созна­ния наконец дошло все происходящее. Срывающимся го­лосом он закричал, будто его глубоко и незаслуженно оби­дели:
   -- За что, а? За что это нам, а, Пашка? Ты скажи?
   И вдруг, прикрыв лицо руками, убежал в пустующий, развалившийся сарайчик. Вышел оттуда с покрасневшими глазами, когда Суховерховы уехали. В избе, заваленной ку­лями, сидела растерянная тетя. И точно, как только что Пронька, повторяла:
   -- За что такая милость? За что, Прошенька?
   Пронька торопливо, с лихорадочно блестящими глазами осматривал привезенное: мука, пшено, сахар, сало, несколь­ко аршинов темно-синего сатина... И долго потом молча сто­ял над неожиданно свалившимся добром.
  
   ...Артемка протирал и смазывал браунинг. Вдруг откры­лась дверь и в избу вошел Костя, как всегда, бодрый, улыб­чивый.
   Артемка бросился к нему.
   -- Приехал?
   -- Угу!
   -- Давно?
   -- Утром. Артемка обиделся:
   -- Почему не пришел сразу?
   -- Отсыпался. Ох и умотались!
   -- Где были?
   -- Чуть до Камня не добрались... А потом в гости к со­седним партизанам заезжали. Колядо просил. У Громова были. Знаешь?
   Артемка смущенно пожал плечами.
   -- Эх, ты! Громова не знать! Тоже добрый командир. И отряд у него, пожалуй, раза в два больше нашего. Даже пушка есть.
   -- Да ну?
   -- Точно. Только снарядов всего штук пять. Смелый мужик. Недавно белых из Камня выбил, да беда -- под­крепление к ним быстро подошло. Поляки. Отступил.
   У Артемки дух захватило: вот это сила! На уездный город пойти не побоялись!
   -- Сейчас нас, Космач, испугом не возьмешь. Сколько отрядов! Армия! Беляки нигде подступиться не могут. Си­дят по городам и затылки чешут. Вот, брат, народ как взял­ся. До самого Камня белых нет.
   Костя еще немного посидел, поговорил, потом под­нялся.
   -- Идем, Космач, в штаб. Письмо читать будем.
   -- Какое письмо?
   -- Письмо Ленина... Громов дал. В газете.
   Слышал не раз Артемка это имя -- Ленин. Слышал от отца, от Неборака. Сегодня от Кости. Особенный человек Ленин. В Москве он. Самый главный большевик. За трудовой народ стоит, за Советскую власть. И Артемка с тепло­той, с радостным удивлением произнес:
   -- Письмо Ленина?! Неужто нам написал?
   -- Нам, Космач, нам. Всему народу.
   " ...В штабе битком набито партизан, повернуться негде: узнали о письме, пришли слушать. Шум, гам, дым.
   Колядо оглядел помещение, сказал Дубову:
   -- Може, на воздухе почитаем. Бачишь, шо миру собра­лось? Як на праздник.
   Митряй одобрительно кивнул:
   -- Товарищи, выходи иа улицу, там попросторней. Раздались голоса:
   -- Правильно, Митряй.
   -- Тут даже покурить стеснительно, затылок обожжешь кому-нибудь...
   Возле крыльца, на котором стояли Митряй и Колядо, большой подковой столпился народ. А с площади все под­ходили и подходили люди: и сельские, и партизаны.
   Митряй развернул газету, пробежал быстро глазами, поднял голову:
   -- Кто читать будет? У кого глотка покрепче? Может, ты, Неборак?
   Неборак молча протиснулся сквозь первые ряды, поднял­ся на крыльцо, взял газету. Толпа разом притихла. Все устремили взгляд на Неборака.
   -- "Письмо к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком,-- прочитал он отчетливо и громко.-- Това­рищи! Красные войска освободили от Колчака весь Урал и начали освобождение Сибири. Рабочие и крестьяне Урала и Сибири с восторгом встречают Советскую власть, ибо она выметает железной метлой всю помещичью и капиталисти­ческую сволочь, которая замучила народ поборами, издева­тельствами, поркой, восстановлением царского угнетения. Наш общий восторг, наша радость по поводу освобождения Урала и вступления красных войск в Сибирь не должны позволить нам успокоиться.
   Враг далеко еще не уничтожен. Он даже не сломлен окончательно..."
   Слушает Артемка ленинское письмо, видит вокруг себя десятки напряженных лиц, думает: знал бы Ленин, как внимательно ловит народ его слова, как одобрительно кива­ют мужики головами.
   "Да, да,-- думает Артемка.-- Вон их, белых, еще сколько! Так и хотят придушить. Но мы не дадимся. Разобьем гадов..."
   А Неборак продолжает читать:
   -- "...Надо напрячь все силы, чтобы изгнать Колчака и японцев с другими иноземными разбойниками из Сибири, и еще большее напряжение сил необходимо, чтобы уничто­жить врага, чтобы не дать ему снова и снова начинать свое­го разбойничьего дела. Как добиться этого?"
   Неборак сделал паузу, глянул на толпу. Зашевелились мужики, переступили с ноги на ногу, побросали цигарки. Кто-то нетерпеливо крикнул:
   -- Ну, ну, читай, Неборак, что делать-то надо?..
   Артемка оглянулся, увидел вдруг в толпе рыжую Пронькину голову. Тот тоже заметил Артемку и как-то непри­вычно дружелюбно подмигнул ему: дескать, видал, как Ленин пишет!
   -- "...Чтобы защитить власть рабочих и крестьян от раз­бойников, то есть от помещиков и капиталистов,-- продол­жал Неборак,-- нам нужна могучая Красная Армия. Мы доказали не словами, а делом, что мы можем создать ее, что мы научились управлять ею и побеждать капиталистов, несмотря на получаемую ими щедрую помощь оружием и снаряжением от богатейших стран мира. Большевики до­казали это делом..."
   Тихо на площади, очень внимательны мужики, потому что все, о чем пишет Ленин,-- это их кровное дело. Что ж, они готовы помогать. Они уже помогают. Нужно -- жизни отдадут.
   Неборак продолжал читать о пяти главных уроках, ко­торые не должны быть забыты, чтобы снова народ не попал под гнет Колчака или другого ставленника капитализма. Ленин учил, как надо защитить власть рабочих и крестьян, как побеждать капиталистов, как крепить мощь Красной Армии -- освободительницы народа от разбойничьего гнета буржуазии.
   Кончил читать Неборак, заговорили люди, обступили его, Колядо и Дубова, расспрашивают о непонятном, просят газету, рассматривают ее, ищут, где напечатано слово "Ленин".
   Крестьянское восстание разгоралось. С каждым днем расширялась территория, освобожденная от Колчака. В сот­нях сел и деревень степного Алтая народ восстанавливал Советскую власть и начинал деятельно хозяйствовать: создавал все новые и новые отряды, готовил продукты, одежду, оружие для своих защитников.
   А партизанские отряды продолжали продвигаться все дальше к центрам: к Барнаулу, Камню, Славгороду, Руб­цовску.
   Это положение серьезно испугало не только губернскую военную власть, но и командование колчаковской армии.
   22 сентября Колчак вынужден был объявить Алтайскую губернию "театром военных действий", потребовал во что бы то ни стало подавить "красный мятеж".
   В Барнаул выехал для разработки плана разгрома пар­тизан начальник тыла армии генерал Матковский.
   -- Господа,-- сказал он на экстренном совещании,-- не вам объяснять, что наша победа решается не только на фронтах. Вы отлично понимаете, что она прежде всего за­висит от нашего тыла. Алтайская губерния сейчас, по су­ществу, находится в руках повстанцев. Пришло время не­медленно и окончательно подавить мятеж. Это нужно сде­лать не только потому, что нам требуется сама территория, людские резервы и запасы продовольствия. Нас тревожит, сковывает другое -- постоянное отвлечение сюда воинских сил, в которых остро нуждается фронт. Партизаны, по сути, разделили на две части Сибирь, разорвали нашу армию. Все станции железных дорог и сами дороги подвержены бес­прерывным нападениям со стороны восставших...
   Первые отозванные с фронта незначительные войсковые части успеха не принесли: были разгромлены и бежали одни в Камень, другие в Барнаул. Тогда было решено снять несколько полков с основного фронта. Расчет был на быст­рый и Полный разгром партизан, такой разгром, после кото­рого Советская власть уже не смогла бы подняться на Алтае.
   Колядо слушал донесение разведки. Костя, пыльный, усталый и осунувшийся с дороги, говорил:
   -- Из Камня двинулись поляки. Видимо, идут на Юдиху, Штыков пятьсот-шестьсот. Два орудия, пять пуле­метов...
   -- Так,-- задумчиво произнес Колядо.-- Значит, заше­велились враги. Што ж, будем встречать.-- И вестовому: -- Командиров ко мне.
   За^дверыо раздался какой-то шум, перебранка.
   -- Погоди, куда прешь! -- кричал часовой.-- Доложу -- тогда.
   И сразу отворилась дверь. Молодой парень, огромный, чуть ли не до потолка, проговорил:
   -- Тут, товарищ командир, рвется к тебе какой-то. Го­ворит, будто от Громова. Впускать?
   -- Впускай,-- сказал Колядо, вставая. ^Громовский нарочный, злой от перепалки, вошел быст­рой, решительной походкой, достал пакет.
   -- Кто Колядо?
   -- Давай сюда, друже.
   Не вскрывая, он передал пакет Косте.
   -- Читай, Костик...
   -- "Ф. Колядо, командиру "Красных орлов".
   Враги двинулись на нас по всем направлениям. Разроз­ненная борьба наших отрядов к победе не приведет. Нужно действовать совместно, единым фронтом. Ефим Мамонтов со своей партизанской армией и другие отряды крепко держат белых на Славгородском и Рубцовском направлениях. Наша с тобой задача -- разбить и отбросить назад польских легио­неров, которые выступили из Камня двумя колоннами. Пер­вая идет на Корнилове, вторая -- на Юдиху -- Усть-Мосиху. Выступай немедленно против второй. Бей врага, пока он не ждет. Останови наступление во что бы то ни стало. Держи со мной постоянную связь. С большевистским приветом И. Громов".
   -- Так. Ясно! -- громко и весело сказал Колядо.-- Все очень правильно.-- И к нарочному: --Скачи, браток, к Игнату Владимировичу, скажи: усе будет сделано як сле­дует.
   Вошел Митряй Дубов:
   -- Значит, уходите?
   -- Уходим, Митряй. А ты шо такой кислый? Дубов замялся.
   -- Просьбица есть к тебе, Федор, а как подступиться -- не знаю.
   -- А ты подступайся сразу, без думок. Оно завсегда так лучше выходит. Ну? -- Колядо пытливо уставился на Дубова.
   -- Винтовок бы нам... Сам знаешь, отряд для охраны села создали, а огнестрельного нет. Нам бы хоть десяток винтовок. Для начала.
   Колядо нахмурился, прошелся по комнате. Остановил­ся, снова глянул на Дубова.
   -- Эх, не вовремя ты, Митряй!.. Ну да ладно, авось себе отберем у беляков. Сколько?
   -- Штук пятнадцать,-- быстро ответил Дубов.
   -- Ты ж говорил десять? -- вскинул брови Колядо.
   -- Это я, чтобы ты не испугался и не отказал... Колядо засмеялся:
   -- Хитрюга же ты! Настоящий хозяин. Бери. Двадцать винтовок и по десять патронов к каждой. Да гляди бей при случае беляков крепко, штоб я не жалел, шо отдав тебе оружие...
   Вскоре партизаны получили приказ Колядо к вечеру быть готовыми к выступлению.
   Весь день Артемка провел в сборах: осмотрел и починил сбрую, смазал браунинг, вложил в него новую обойму, сво­дил Воронка на реку, вымыл, а потом вычистил до лоска.
   Возвращаясь с реки, встретил Костю, сказал, гордо ки­вая на коня:
   -- Видал, как выскоблил? Костя похвалил:
   -- Молодец, Космач. Блестит.
   -- Осталось харчишек взять и -- готов. Хоть до самого Барнаула скачи! Ты в штаб?
   -- В штаб. И ты приходи.
   Поставив коня, Артемка вошел в избу. Мать была молча­ливой, печальной.
   -- Собираешься с отрядом?..
   Артемка поднял удивленно брови, точь-в-точь как ко­гда-то отец.
   -- А как же?! Ты, мам, сготовь что-нибудь на дорогу, а я сейчас до штаба сбегаю. Узнаю, что и как.
   Мать тяжело вздохнула и ничего не ответила.
   А в штабе в это время шел разговор. Об Артемке.
   Колядо, Неборак, Митряй Дубов и Костя дымили мах­рой, как четыре трубы.
   -- Видел Артемкину мать,-- медленно говорил Неборак,-- просила уговорить Артемку остаться дома... Костя так и подскочил:
   -- Как дома?! Да ты что, Неборак? Как я без Карева обойдусь? Ведь он настоящий разведчик, в любую щель про­лезет, любые сведенья добудет. Неборак нахмурился:
   -- Не горячись, Костя. У тебя и без того полно добрых хлопцев... Нам нужно о другом думать: как уберечь Ка­рева. Ведь он совсем мальчишка. А мы -- в боях. Вдруг убьют?
   Наступило молчание. Колядо стрельнул окурком к печи.
   -- Шо тут скажешь? Усе верно. Оставить так оставить... А, правду сказать, жаль: хлопчик дюже боевой. Такого не враз отыщешь.
   Костя будто ждал этой поддержки.
   -- Я об этом и говорю. А что опасность -- так она сейчас и дома каждого подстерегает. Сколько их, мальцов да жен­щин, загубили каратели. А в отряде я всегда с ним. Дума­ете, не слежу, не оберегаю?
   Колядо почесал затылок, усмехнулся, произнес смущенно:
   -- И это верно. Зовсим меня с толку сбили. Вот шо: як Митряй скажет, так и будет. Он сельская власть, он друг Артемкиного батька, он сам и свел хлопца с нами. Нехай решает.
   Костя впился в Митряя нетерпеливым взглядом. А Ду­бов молчал. Молчал долго, затягиваясь дымом. Наконец произнес:
   -- По-хорошему, мальчишку надо бы оставить. Не его дело -- воевать. Да боюсь я, товарищи, другого. Костя-то прав... Уходит ваш отряд. Что будет, если беляки в село на­грянут? Хорошо -- отобьемся. А если нет?.. Тут не только Артемку, всех бы детишек и женщин куда-нибудь спрова­дил, спрятал... Пусть с вами идет Артемка, а с Ефросиньей я сам поговорю, объясню ей, успокою...
  
   Вечером Тюменцево вышло провожать партизан. Артем­ка стоял с матерью, держа за узду Воронка.
   -- Береги себя, Темушка.
   -- Конешно. Не полезу же зазря под пулю...
   -- Слушай старших...
   -- Вот ты какая... Будто я маленький. У нас командиры есть. Он хоть молодой, хоть старый, а слушать надо. Подбежал Спирька, сияющий, крикливый.
   -- А у нас в селе тоже есть отряд. Самооборона назы­вается. Из наших мужиков. Командир -- Митряй Дубов.
   И Суховерхов тоже. Меня обещали взять в разведчики. Село остерегать будем. Вдруг беляки придут, а мы мигом -- тах-тарарах!
   Но Артемка ничего не слышал: увидел в толпе На­стеньку. Она торопливо ходила между людей, отыскива­ла кого-то. Заметила Артемку, остановилась, зарделась густо.
   Так и стояла там, пока не раздалась команда выступать. Тогда она, будто готовясь прыгнуть с кручи, подбежала к Артемке, сунула ему что-то в руку. И, испугавшись своей неожиданной смелости, чужих глаз, которые, казалось ей, смотрели на нее с удивлением и укором, убежала. Артемка инстинктивно сжал пальцами то, что дала ему Настенька, и спрятал в карман, чтобы никто не видел и не знал: это только для него.
   Мама, кажется, догадалась, улыбнулась, обняла сму­щенного не менее Настеньки Артемку.
   -- Пора, Темушка...
   Тут и Спирька заторопился.
   -- До свиданья, Артеха. Приезжай.
   Откуда-то Пронька взялся. Сунул руку Артемке, бурк­нул:
   -- Валяй. Да не задавайся...
   Отряд двинулся через село, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Вышли в степь. Село уплывало назад и вскоре совсем скрылось за березнячком, за клубами пыли, поднятой конями.
   Только сейчас Артемка украдкой вынул из кармана мяг­кий комочек, врученный Настенькой. Глянул, и радость об­дала сердце: то был платочек, небольшой голубой платочек. На одном из уголков вышито: "Н".
   Не заметил, как сзади подъехал Костя.
   -- Что ты там рассматриваешь?
   Артемка смутился, быстро сунул платочек в карман:
   -- Да так...
   Костя хитро прищурился:
   -- Ах, вон как?! Секреты от меня завел?
   -- Никакие не секреты... Платочек... Настенька дала...
   Костя ничего не ответил, только приобнял да легонько прижал Артемку к себе.
   На отдых остановились в небольшой деревеньке уже за Мезенцево. Кормили коней, сами напились горячего чаю -- очень похолодало.
   А пулеметчику Афоньке Кудряшову хоть бы что -- си­дит на чужой завалинке, будто у себя дома, плетет небыли­цы, рассказывает забавное, собрав кучу мужиков. Тут как тут и желтоусый, любитель послушать веселое и похохотать всласть. Он лишь торопливо кивнул Артемке и снова пере­вел взгляд на Кудряшова.
   -- Нет, вы, хлопцы, зря на Антошку нападаете,-- гово­рил Афонька.-- Васюков геройский парень. Только вот иной раз у него в голове завихрение происходит, тогда он, уж будьте покойны, наделает делов. Но это редко бывает. Прав­да, Антошка? -- обратился он к молчаливому парню.
   Тот не ответил, только махнул рукой.
   -- Вот видите, он вполне согласный,-- все так же, без тени улыбки, произнес Афонька.
   Желтоусый, предвкушая смешную историю, придвинул­ся поближе.
   -- Ну, а энти... завихрения? Што он, Антошка-то, тогда?
   -- А вот я сейчас расскажу... Весной еще было. Забыл только: не то в Ярках, не то в Прыганке...-- Снова обернул­ся к Васюкову: --Где, Антоша?
   -- Отстань! -- с досадой ответил тот, вызвав взрыв смеха.
   -- Словом, получили мы приказ выбить карателей из села. Ну, как всегда, по-колядовски, ударили под утро. Рас­потрошили их: мечутся по селу, палят куда попало. Бегу это я по какому-то закоулку, гляжу: что такое? В заборе торчит чей-то зад и ноги дрыгаются...
   Партизаны сдержанно хохотнули, дожидаясь главного в рассказе. Желтоусый так и впился в Афонькино лицо.
   -- Подбегаю, хочу заглянуть, кто же застрял в заборной дыре, и не могу. Забор-то плотный, высокий... "Кто это?" -- спрашиваю. А из-за той стороны забора жалобно: "Я, Васю­ков. Партизан".
   И тут уже грохнул смех, да такой, что заоглядывались вокруг мужики и, побросав дела, стали торопливо подходить к компании. Еще не зная, в чем дело, они уже потихоньку посмеивались.
   Антошка сидел насупленный и носком сапога ковырял землю. Он уже привык к таким Афонькиным россказням о себе и терпеливо ждал конца.
   -- Ну, ну, дальше! -- еле выдохнул желтоусый.-- Штоб тя оземь шмякнуло!..
   -- Слышу,-- продолжал Афонька,-- голос будто и зна­комый, а по заду никак не могу определить, партизан или нет. Но все равно, думаю, освобожу, не пропадать же челове­ку в таком виде. Только хотел отогнуть доску, подбегает Ко-лядо с хлопцами. "Шо это,-- говорит,-- такое?" -- "Кажись, Антошка Васюков застрял,-- отвечаю,-- вот вытащиться ему помочь хочу".-- "Погодь, Афоня,-- говорит Колядо.-- Надо ще узнать, як он попал в цю щеляку. Може, он тикав от беляков, тогда не стоит вытаскивать, нехай висит". А по­том спрашивает: "Эй, ты, як попав в щель?" Васюков отве­чает: "За беляком гнался..." -- "Брешешь, Антошка!" -- "Честное слово, Федор Ефимович, штоб мне не вылезть отседова!" -- "Ты и так не вылезешь, покуда мы не поможем. Отвечай як на духу!".
   Афонька, переждав смех, досказывал:
   -- Оказывается, Антошка и вправду гнался за беляком. Тот со страху сиганул в эту самую дыру и застрял. Ну, Ва­сюков, конечно, подбежал, наставил пику и кричит: "Сда­вайся, гад!" Тот орет: "Я и так сдаюсь".-- "Подыми руки!" Беляк отвечает: "Я уже давно поднял, да ить за забором не видно". Васюков подумал, подумал и взялся отгибать доску, чтобы взять беляка. Только отогнул, а тот, как заяц, скок и помчался по огороду. Васюков за ним в эту же щель, да сам и застрял в ней. "А беляк так и утик?" -- спрашива­ет Колядо. "Утик, Федор Ефимович".-- "Дайте, хлопцы, мне ремешок, я вчешу по этому заду, дюже бить по нему спод­ручно!"
   -- Брехня! -- не вытерпел Васюков.-- Брехня!
   -- Ну, ну, брехня,-- миролюбиво согласился Афонь­ка.-- Он не ремешком, а ладошкой малость хлопнул.
   -- Брехня! Не так все было!..
   -- Как же не так? А винтовку где взял?
   -- У того беляка, что от меня удрал...
   -- Вот, а говоришь -- брехня!
   Новый взрыв хохота покрыл последние Афонькины слова.
   Васюков хотел было что-то сказать, но опять только махнул рукой.
   Раздалась команда:
   -- Поднимайсь!
   Все разом вскочили, а через две-три минуты отряд снова двинулся в путь.
   В степи было еще холоднее, чем в деревушке. Откуда-то незаметно наползли косматые тучи и устлали небо, словно черной ватой, поднялся колючий ветер-степняк и погнал, по­гнал куда-то шары перекати-поля.
   Надвигалась осень...
   Примолкли партизаны, угасли шутки, улыбки. Думали о неубранных полях, о своих семьях, о хозяйствах, о пред­стоящем бое.
   Думал о нем и Артемка, ежась в седле от зябкого ветра и дождя, и непонятная тревога вползала в сердце. Не то вдруг робость подкралась, не то действовала мрачная холод­ная ночь.
   Костя тронул Артемку за руку:
   -- Что приуныл, Космач? Холодно?
   -- Не очень...
   Костя молча достал из седельной сумки телогрейку, на­кинул на Артемкины плечи.
   -- Грейся...
   Сказал так, что от одних слов теплее стало.
   К утру хлестанул дождь, да такой, что сразу промочил всех до нитки. Даже тех, кто был одет тепло, пробирала не­уемная дрожь.
   -- Будь они прокляты, эти беляки,-- сердито пробурчал Афонька где-то невдалеке от Артемки.-- Лежат сейчас в постельках, в тепле, посапывают, а тут мокни и мерзни из-за них...
   Послышался смешок. Афонька будто ждал его, позвал негромко:
   -- Барин, где ты?
   -- Тута, тута. Чего тебе? -- раздался недовольный голос мужичонки.
   -- Ты по-польски калякаешь?
   -- Откель?! -- даже вскрикнул от удивления.-- Плетет не знай што. Покою не дает.
   -- Ах, черт, жаль! -- расстроился Афонька.-- А еще из благородных...
   -- А зачем? -- не сдержал любопытства мужичонка.
   -- Потолковать бы с поляками. Так, мол, и так: назяб­лись ребята. Уступите им Юдиху на часок, пусть пообсох­нут. А потом уж почистят вам зубы.
   -- Тьфу ты,-- сплюнул Барин,-- я думал, дело...
   -- Нельзя Барина туда слать,-- сквозь смех сказал кто-то.-- А то поведут еще с кем важным знакомить...
   -- С бароном Плетюганом...
   По рядам партизан прокатился приглушенный смех. Сразу не так стало уныло и холодно. И рассвет будто зато­ропился--на востоке робко забрезжила бледно-серая по­лоска.
   Вскоре показалась Юдиха. Кавалерийский эскадрон по­шел в тыл, а пехота развернулась в цепь, охватив село полу­кольцом.
   Уже совсем рассвело, когда раздалась негромкая коман­да Колядо:
   -- Вперед, товарищи!
   И цепь безмолвно покатилась к уже четким, высветлен­ным силуэтам крайних изб. На месте остались лишь телеги да коноводы с лошадьми.
   Артемка бежал рядом с Небораком, крепко сжимая бра­унинг. Окраина села приближалась, но молчала. Вот^ уже первые огороды, первые избы. Артемка с напряженной тре­вогой всматривался в них. "Где поляки? Почему не стреля­ют? Может, поубегали?" Но вдруг близко, почти рядом, уда­рил выстрел и взметнулся чей-то голос, полный тоски и
   ужаса:
   -- Партиза!.. -- и тут же сломался на полуслове: чья-то
   пика остановила его.
   И выстрел и этот вопль будто пришибли Артемку. Он остановился, пригнул голову, ожидая чего-то еще более страшного. Но сзади набегали партизаны, тяжело дыша, гулко бухая сапбгами.
   -- Не боись, малец,--бросил на ходу кто-то хриплым голосом.-- Караульного сняли. Айда!
   Артемка побежал, но Неборака потерял из виду. Село уже гремело выстрелами. Артемка плохо воспринимал эту бешеную атаку. Он несся с партизанами, не выбирая доро­ги, по огородам, перемахивал через плетни, бежал по запу­танным дворам. Неожиданно выбрался на неширокую кри­вую улицу. Смачно чавкала под ногами грязь, веером раз­летались брызги из луж, но Артемка не замечал этого: мчался вперед, туда, где черным изломом заканчивалась улица.
   Из-за забора мелькнуло испуганное женское лицо и тут же спряталось. Артемка уловил вздох: "Господи, что де­лается!"
   Рядом и позади все так же ритмично бухали сапоги. Ар­темка на секунду оглянулся: партизаны бежали, сосредото­ченные, молчаливые, держа на весу кто винтовку, кто пику. Артемка резко свернул за избы и выскочил на широкую, но такую же грязную улицу. И сразу впереди сверкнули вспышки: одна, другая, третья.
   Теперь почему-то не стало страха. Наоборот, голова ра­ботала ясно и спокойно. Ноги вдруг окрепли и понесли впе­ред, навстречу этим вспышкам. Где-то сбоку вжигнула пуля, еще одна, еще... Кто-то вскрикнул сзади, глухо упав на зем­лю. А выстрелы били один за другим. Наконец Артемка увидел тех, кто стрелял. Они убегали. Они убегали, обора­чивались, стреляли и снова бежали. Артемка несся вперед, бил из браунинга, кричал что-то громкое, грозное. Кричал до хрипоты. Неожиданно увидел Неборака, будто в полусне махнул ему рукой.
   -- Удирают, а?!
   Но Неборак не услышал, не обернулся, обогнал и Артем­ку, и всех, кто бежал с ним.
   Вдруг впереди, совсем близко, словно из-под земли, вы­росли несколько легионеров. Откуда они взялись? Из про­улка ли выскочили или с чьего-то двора, но Артемка расте­рялся.
   Легионеры тоже не ждали, должно быть, встречи: засты­ли с перекошенными лицами. Но стояли недолго. Один вскинул винтовку и почти в упор выстрелил в подбежавше­го с пикой партизана. Но тут же сам рухнул на землю. Это Неборак пальнул. Потом другого уложил. Сбоку на него сра­зу же бросился здоровенный легионер. Ощерив крупные ред­кие зубы, двинул штыком в грудь Неборака, выбив у него маузер.
   У Артемки потемнело в глазах, ноги сделались ватными, он чуть не упал. Но это лишь на мгновение. В следующее он увидел, что Неборак одной рукой держится за штык, дру­гой -- за ствол винтовки, а легионер давит вперед, и кончик штыка вот-вот вопьется в грудь. Неборак не крикнул, не по­звал никого на помощь, а только сжал челюсти и держал, держал руками свою смерть... У Артемки вдруг пропало оцепенение, и он раз за разом разрядил в легионера бра­унинг.
   И снова Артемка бежит по грязной широкой улице. Да­леко впереди мелькают зеленые шинели белополяков. Они уже не отстреливаются, а только удирают, бросая винтовки и тяжелые подсумки с патронами.
   Между туч на секунду вырвалось беспечное солнце, больно ударило по глазам.
   -- Куда летишь, Космач?
   Артемка остановился, бессмысленно глядя на грязного, но улыбающегося Костю.
   -- А, это ты?.. Что, мы уже победили?
   -- Победили, Космач.
   Артемка хотел было улыбнуться, да не получилось улыбки: губы вдруг жалко покривились и задрожали. Он резко отвернул лицо. Костя приобнял Артемку.
   -- Ничего, дружок... Это бывает...
   Постепенно собирались измученные ночным переходом и тяжелым боем партизаны. Одни тащили в охапках добытое оружие, другие вели раненых, третьи несли погибших.
   Колядо смотрел воспаленными глазами на проходивших мимо, сурово сдвинул брови: как бы успешно он ни выигры­вал сражения, а потери, пусть даже небольшие, всегда за­ставляли с болью сжиматься это мужественное сердце. По­дошел Неборак с обинтованной наспех ладонью.
   -- Ранен?
   -- Пустяк, заживет. Могло быть и хуже, если бы не Ар­темка.
   -- О! -- с заметной гордостью воскликнул Колядо.-- Этот хлопчик стоит двух добрых мужиков.-- И засмеял­ся.-- Весь в меня.-- А через минуту уже другим, озабочен­ным тоном: --Иди, Неборак, в лазарет, а я до хозкоманды. Трофеи посмотрю.
   Вопреки расчету, трофеи оказались не столь большими: сорок одна винтовка, двадцать восемь гранат и около двух тысяч патронов. Колядо ломал голову: куда же делись два орудия и пулеметы? Где обоз легионеров?
   Из разговоров с сельчанами, а главным образом с кре­стьянином, приехавшим из соседней деревни, Колядо узнал, что в Юдиху зашла лишь небольшая часть. Остальные войска с обозом и пушками стоят в деревне Крутишке, в пят­надцати верстах отсюда. Туда же вчера, поздним вечером, пришел еще один отряд поляков.
   -- Гляди, командир,-- сказал в заключение мужик,-- как бы они не смяли тебя. Больно много бандюков нонче со­бралось.
   Колядо сам понимал, в какое трудное положение попал отряд, как просчитались разведчики, решив, что в Юдиху войдет вся белопольская колонна.
   Собрались командиры.
   -- Шо робыть будем?
   -- Отходить надо.
   Неборак отрицательно покачал головой.
   -- Сейчас сниматься нельзя -- в степи мы беспомощны, Мало оружия, патронов. Догонят -- перебьют. Ночью ухо­дить.
   -- Верно,-- поддержал Колядо.-- Надо стоять здесь до ночи. Ночью мы непобедимы.
  

15

  
   Под временный лазарет был взят большой кулацкий дом. Сейчас в нем хозяйничал юркий толстячок в белом ха­лате, в пенсне -- отрядный военфельдшер Лаврентий Нау­мович.
   Попал он в отряд ранней весной. Колядо только-только сбежал из каменской тюрьмы и, создав небольшой отряд, вышел из бора, чтобы попробовать свои силы на колчаковских дружинниках. Вдруг далеко в степи партизаны увиде­ли одинокую фигуру человека. Поскакали. Человек, увидя всадников, метнулся было бежать, да тут же остановился: разве убежишь от коней в степи? Партизаны окружили его, с любопытством разглядывая. Человек был одет в легкую го­родскую одежду, на голове торчала стожком мятая шляпа, на носу блестели очки. Лицо было измученно, он весь дро­жал от пронизывающего ветра, а в глазах... Глаза его выра­жали такую страшную тоску и одновременно ненависть, что трудно было смотреть в них.
   -- Хто такой? -- спросил Колядо.
   -- Фармацевт...
   -- Хфармацевт? А шо це таке? С чем его едят?
   -- Я делаю лекарства в аптеке...
   -- А-а! Это хорошо. Тильки скажи, яким ветром занесло сюда?
   Человек беспокойно глянул в глаза Колядо: кто он? Кто эти люди? Друзья или враги? Что они принесут: спасенье или смерть? Кажется, они неплохие. Особенно этот, молодой хохол.
   -- Шо ты злякався (Испугался (укр.))? Говори.
   В этом вопросе, во взгляде человек вдруг приметил уча­стие, обыкновенное человеческое участие, от которого теп­леет на сердце.
   -- Я еврей,-- дрогнувшим голосом сказал человек и все-таки сжался, ожидая если не удара, то оскорбления.
   -- Ну и шо? -- не понял Колядо.
   -- Я еврей,-- повторил с каким-то отчаянием чело­век.-- Бежал из Камня... Белые ловили и убивали всех евре­ев... Я уже пятый день брожу в степи...
   -- Да, брат, невеселое дело,-- проговорил задумчиво Ко­лядо. А потом быстро: -- У нас служить будешь? В парти­занах? Военфельдшером?
   Человек усмехнулся:
   -- Какой же из меня военфельдшер. Фармацевт я...
   -- Ничего! -- решительно заявил Колядо.-- Для кого ты хвармацевт, а для нас фельдшер. Рану забинтовать су­меешь?
   -- Сумею, конечно.
   -- Вот и добре. Хлопцы, кто-нибудь отведите... Як звать тебя?
   -- Лаврентий Наумович...
   -- Отведите Лаврентия Наумовича в лагерь, накормите, оденьте потеплее. А мы -- в гости до кулаков.
   Лаврентий Наумович прижился в отряде. Сначала с ро­бостью и неумело обрабатывал раны, оперировал, потом привык, научился и делал свою работу быстро и хорошо. Звание военфельдшера с легкой руки Колядо прочно за­крепилось за Лаврентием Наумовичем, и он с удивлением замечал, что гордился этим.
   Шнейдер был мягким и вежливым человеком. Он ни­когда и ни на кого не повышал голоса, старому и малому го­ворил "вы", что очень забавляло партизан, которые не при­выкли к такому "господскому" обращению. Молодых и ста­рых называл "молодой человек". И это смешило мужиков. Партизаны тоже обращались к нему по возможности на "вы", почтительно величали Наумычем.
   Неборак вошел в лазарет, когда Наумыч заканчивал пе­ревязку партизану, раненному в голову.
   -- Отлично, молодой человек,-- произнес Наумыч, отхо­дя от партизана и любуясь его аккуратно забинтованной го­ловой.-- Как сказал бы Колядо: не голова, а яичко.
   Партизан улыбнулся, встал:
   -- Спасибо, Наумыч.
   -- Быстрее выздоравливайте, молодой человек.-- Уви­дел Неборака, его обмотанную руку, произнес шутливо: -- С боевым крещением вас! Садитесь.
   Неборак сел. Из соседней комнаты доносились приглу­шенные стоны.
   -- Сколько раненых?
   -- Одиннадцать. Но раны не страшные -- жить будут хлопцы и повоевать еще успеют.-- Он говорил, а сам быстро и осторожно разматывал бинт, потом промывал рану.-- Одна беда: у нас нет многих инструментов, медикаментов, мало бинтов, ваты. Живем на всем трофейном. В этот раз да­же бутылочки йоду не взяли... Не больно?
   -- Нет, нет, продолжайте,-- подавил стон Неборак.-- Как же обходитесь?
   -- Как придется... Кое-что сам делаю... Но этого мало. Я вот у Колядо все прошусь в Камень,-- говорил он, бинтуя руку.-- Там у меня есть знакомые, которые могли бы до­стать много нужного нам...
   В это время вбежал Артемка. Он распахнул дверь и при­держал ее, пока двое партизан не ввели раненого. Это был желтоусый, любитель смешных рассказов. Неборак глянул на него, и сердце дрогнуло: левая кисть болталась на сухо­жилиях, будто плеть.
   -- Разрывной вдарило...-- словно виноватый, произнес желтоусый.
   Наумыч заторопился, пододвинул топчан:
   -- Положите его.
   -- Я сам. Чай, не маленький.
   И лег, отставив раздробленную руку. Наумыч бросился к своей аптечке, перебрал пузырьки и беспомощно глянул на Неборака:
   -- Ни капли хлороформа... Как же быть? Партизан повернул к нему голову:
   -- Чего нет, Наумыч?
   -- Лекарства... Обезболивающего. Желтоусый прикрыл глаза:
   -- Режь так... Вытерплю, поди.
   Наумыч совсем растерялся и просительно поглядел на Неборака, будто тот мог чем-то ему помочь. Потом к ра­неному:
   -- Но это же будет очень больно.
   -- Я понимаю, Наумыч. Ты не бойся -- режь. Потерп­лю... Только вот... Неборак, ты не уходи... С тобой оно весе­лее будет... Старые знакомые...
   И на Неборака глянули широкие, полные страдания гла­за. Неборак взял табуретку, присел рядом.
   -- Я не уйду, брат...-- тихо и ласково заговорил он.-- Я, брат, с тобою... А ты уж потерпи. Больно, конечно, а вы­терпеть можно... Меня однажды в охранке пытали. Думал, не вытерплю...
   Неборак рассказывал, а Наумыч, бледный, решительный, уже начал операцию.
   Артемка стоял, как пригвожденный, не смея отвести расширенных глаз от происходящего. Он видел, как На­умыч сначала резал, потом пилил острые торчащие концы костей, видел, как покатился крупный, с горошину, пот по белому лицу партизана, как что-то говорил и говорил Небо-рак, сжав в объятиях вздрагивающее тело раненого. Артем­ка не помнил, сколько времени шла эта ужасная операция, сколько простоял он вот так, не шевелясь и не мигая. Он только тогда перевел дыхание, когда Наумыч хрипло про­изнес :
   -- Готово!
   Желтоусый открыл помутневшие глаза. И впервые за все время раздался его голос:
   -- Водички бы...
   Артемка бросился за ковшом, поднес к губам раненого, услышал, как застучали зубы о железо. Неборак встал, отер взмокший лоб и глухо, будто про себя, произнес:
   -- Вот это человечище! Да с такими можно мир перевер­нуть...
   Раненого, обессилевшего после операции, перенесли в дру­гую комнату, уложили на кровать. Наумыч дал ему выпить какого-то лекарства и вскоре вернулся.
   -- Такое у меня впервые в жизни,-- проговорил он.-- Подобного я даже не слыхал от знакомых хирургов...-- И потом: -- Пожалуйста, дайте мне закурить...-- И стал подрагивающими пальцами неумело свертывать цигарку.
   Артемка, пошатываясь, вышел из лазарета, тяжело сел на ступеньку и прикрыл ладонью глаза -- голова кружи­лась, ноги мелко дрожали.
   Поднялся, когда услыхал тревожное:
   -- Поляки двинули на нас из Крутишки...
   Отряд готовился к бою. Позицию заняли по северной околице села. Эта часть была на взгорье, и отсюда хорошо просматривались и степь, и дорога, извивающаяся между не­большими холмами. Река, отгородившая село с противопо­ложной стороны, заслоняла отряд от внезапного нападения с тыла.
   Колядо распорядился спешно выпрячь всех обозных ко­ней, и теперь на них усаживались те, кто не имел винтовок, а был вооружен пиками. Этот необычный отряд он присоеди­нил к кавалерийскому эскадрону. Оглядел Колядо конников, остался доволен.
   -- Держитесь, хлопцы, смелее. Ваши пики сейчас страш­нее любой винтовки.
   Кавалерия ушла на левый фланг и рассредоточилась между холмами.
   Окинув испытующим взглядом степь, где должно скоро разыграться сражение, Колядо произнес:
   -- А шо, Неборак, не поставить ли нам пулемет вон там,-- и указал черенком плети на холмик справа.
   -- Пожалуй,-- коротко согласился Неборак.
   Пошли длинные тягостные минуты ожидания. Люди ле­жали в цепи, напряженно всматриваясь в степь, где вот-вот должен появиться враг.
   Через полчаса на одном из холмов замаячило пять всадников -- польский разъезд. Несколько времени они сто­яли на месте, поглядывая на примолкшее село, потом мед­ленно двинулись вперед.
   Колядо следил за легионерами прищуренным глазом, с непонятной полуулыбкой. Когда разъезд приблизился и уже стало нетрудно различить впереди ловко сидящего в седле офицера, Колядо загадочно произнес:
   -- Побачимо, яки они храбрецы...
   Он неожиданно вскочил на своего Серого и, еще никто не понял, в чем дело, вымчался навстречу разъезду. Неборак поднялся, судорожно сжал кулаки:
   -- Федор, куда?
   Но Колядо был уже далеко. Поляки остановились, вски­нули винтовки, смотрели выжидательно на приближающего­ся всадника: кто он, зачем скачет? А Колядо -- вот он, поч­ти рядом.
   -- Здорово, гады! Вам привет от Коляды! -- и пальнул из маузера по офицеру.
   Тот, словно куль, свалился с коня. Солдаты в панике сыпанули по степи.
   Они что-то кричали, стреляли по Колядо, но он носился за ними, бесстрашный и стремительный. Еще одного свалил выстрелом, за третьим погнался с обнаженной шашкой. Да­леко в степи догнал, легко опустил сверкающую сталь, и ска­тилась наземь конфедератка...
   Колядо медленно возвращался, гоня впереди трех осед­ланных коней. На плече висели две винтовки, на другом -- подсумки с патронами.
   Партизаны бросились встречать командира.
   -- Ну, Ефимыч, и напужал ты нас,-- говорили весело одни.
   -- С удачей тебя! -- кричали другие.
   Один лишь Неборак был хмурым.
   "Чем это он недоволен!" --подумал Артемка, у которо­го от восхищения командиром улыбка не вмещалась на ли­це. И только потом, когда все успокоились и заняли свои ме­ста, он услышал, как Неборак тихо сказал:
   -- Зря ты, Федор... Случись что -- отряд остался бы без командира. Перед боем. Такое не шутка.
   -- Скушный же ты человек, Неборак. Я размявся ма­лость, а ты тоску наводишь.
   Засмеялся, увидав, как Неборак еще больше насупился, а потом сказал серьезно:
   -- Ладно, не буду больше... Ты, Неборак, прав...-- Но через минуту снова заулыбался: -- А страху-то понагнал я на беляков! Вот шо значит быстрота и внезапность. Так и на­до их бить.
   Только далеко за полдень появился враг. Легионеры гу­стой цепью рассыпались по степи и пошли в наступление. Из-за холмов по селу ударили пушки. Белые облачка шрап­нелей нависли над избами, кое-где стали рваться фугасные снаряды.
   Легионеры все ближе, ближе. Пушки внезапно умолкли. Стало тихо и жутко.
   Артемке показалось, что все уже пропало, что ничем те­перь не задержишь эту грозную серо-зеленую волну, впереди которой хищно поблескивали штыки.
   Но вот над землей приподнялся Колядо:
   -- Хлопцы, готовьсь! Огонь!
   Артемка оглох от залпа. Он видел, как смешалась серо-зеленая цепь, как упали и больше не встали несколько сол­дат. Но вот цепь снова выровнялась и теперь уже не шла, как прежде, а бежала на партизан.
   -- Огонь!
   Снова несколько человек упало, но солдаты бежали, па­ля на ходу, орали что-то непонятное, страшное.
   Теперь партизаны уже не били залпами: каждый стрелял на выбор.
   Выстрелы слились в сплошной гром.
   Легионеры не выдержали -- залегли, открыв беспрерыв­ную пальбу по партизанам. Откуда-то появился Наумыч, по­полз по цепи: значит, есть уже раненые.
   Неборак взглянул на Артемку, коротко бросил:
   -- Помогай Наумычу.
   Артемка низко согнулся, побежал к военфельдшеру. Тот с трудом пытался поднять тяжелораненого. Артемка вовре­мя подхватил его, и они потащили партизана в крайнюю из­бу, куда Наумыч перенес свой лазарет на время боя. Он остался осматривать раненого, а Артемка, смахнув пот, бро­сился обратно, пополз по цепи.
   -- Раненые есть?
   Они были, но такие, что сами уползали на перевязку. Только один пожилой мужик взглянул просительно на Ар­темку :
   -- Помоги, сынок...
   А бой не утихал. Он стал еще яростней. Только вот со стороны партизан выстрелы раздавались все реже. Конча­лись патроны, и каждый приберегал для крайнего случая обойму-другую. Послышались глухие, злобноватые голоса:
   -- Патронов нет!
   -- Чего пулемет молчит? Позаснули там, что ли?
   Лицо у Колядо как из камня, неподвижное, жесткое. Только глаза медленно и остро скользят по залегшим белополякам. Он молчит. Ждет чего-то. Спокойно, расчетливо.
   Легионеры, почувствовав, что огонь ослаб, снова броси­лись в атаку. И в ту же минуту из-за холмов вынеслась пар­тизанская конница.
   Колядо встал, стремительный, легкий, распрямился, вы­хватив маузер.
   -- Хлопцы, вперед! -- раздался его могучий голос.-- За Советску власть! Ура!
   -- Ура!! -- прокатилось из конца в конец по цепи. Пар­тизаны поднимались и бросались навстречу врагу.
   Сошлись, как два шквала, сошлись, ударились друг о друга и смешались в яростной схватке. А с фланга уже вру­билась конница. Дрогнули легионеры, погнулись под мужиц­кой силой -- попятились назад. Потом побежали. Офицеры срывали голоса, останавливая солдат, но было поздно.
   Победа, казалось, была полной. Враг, оставив до сотни убитых, массу оружия, уходил в голую степь. Да вдруг из-за холмиков высыпала белопольская конница.
   Растерялись партизаны: кто стал отстреливаться, а кто побежал к селу. Поздно заметил опасность и партизанский эскадрон: не -смог перестроиться для отражения атаки.
   Легли бы, пожалуй, красные орлы под небольшим степ­ным селом, легли бы поголовно, да пыл белопольской кон­ницы срезал несколькими длинными, в полную ленту, очере­дями пулеметчик Афонька Кудряшов со своим вторым но­мером Антошкой Васюковым.
   Захлебнулась атака на полпути. Ушли легионеры за хол­мики под прикрытие пушек.
   Не успели партизаны прийти в себя, снова занять пози­ции, начался артиллерийский обстрел.
   Колядо, не обращая внимания на близкие разрывы, сидел на бровке окопчика, торопливо курил.
   Подбежал Неборак:
   -- Ну, кажется, одну отбили...
   --. И другу, если придется, отобьем. Только вряд ли они сунутся сейчас. Разве шо к вечеру, когда мы уйдем... Артем­ка, скажи интенданту, дядьке Опанасу, нехай кличет свою команду и быстро соберет в степи оружие и патроны...-- А через минуту кричал уже кому-то другому: --Ротных ко мне... Костика.
   Прошло полчаса, минул час, а наступление белополяков не возобновлялось. Колядо оказался прав. Приказал коман­дирам :
   -- Сворачивайтесь. Быстро. Уходить в Мезенцево будем. К Громову -- связного. А ты, Костик, бери своих орлов, все дороги осмотри, все колки-закоулки обшарь до самой Мезен­цевой. Чуть шо -- дай знать.
  
   Разведчики проехали уже полпути, но степь была спо­койной и пустынной. Артемка не пропускал ни единого ре­денького колка, если даже он находился далеко в стороне. Отрывался от группы и скакал туда, обшаривая каждый ку­стик.
   К закату выбрались к пашням и заимкам Мезенцева. Остановились решить, что делать: или с ходу всем въехать в село, или сначала кому-нибудь одному сходить разузнать, что и как.
   Спешились. Артемка прохаживался, разминая уставшие мышцы. Он полной грудью вдыхал чистый, настоенный за­пахом увядающих трав воздух, с удовольствием осматривал уже убранные хлебные поля, торчащие кое-где скирды да пустующие теперь избушки. До боли знакомым и родным ве­яло от всего этого: и от сжатых полей, и от предвечерней тишины, и от этих разбросанных заимок-избушек. Помнит Артемка, хорошо помнит, как втроем они -- мама, тятька и он -- каждый год весной и осенью выезжали на точно такую же заимку, в свою избушку. Здесь жили до тех пор, пока не вспашут землю и не посеют пшеницу или не уберут в скир­ды хлеб. И не было для Артемки ничего лучшего, как жить далеко от дома, в степи, есть пахнущий кулеш и щи с куска­ми свиного сала... Как давно это было!..
   Артемка медленно приблизился к одной из избушек, хо­тел открыть дверь, да испуганно отдернул руку -- загремело там что-то и будто быстрые шаги протопали.
   -- Костя, кто-то есть в избушке!.. Разведчики окружили землянку.
   -- Эй, кто там? Выходи!
   Тихо. Никто не появлялся, не отвечал. Подождали, при­слушиваясь. Костя рассердился:
   -- Выходи, не то худо будет!
   Дверь медленно отворилась, из землянки вышел на­смерть испуганный тщедушный мужик в рваном шабуре.
   -- Ты что здесь делаешь? От кого скрываешься? Но мужик только беззвучно шевелил посинелыми гу­бами.
   -- Ты что, немой?
   Мужик отрицательно покачал головой и внезапно упал на колени.
   -- Смилуйтесь, робята, не погубите... Костя опешил:
   -- Никак, с ума спятил? Мы не собираемся губить те­бя... Украл что-нибудь или убил кого?
   -- Боже упаси и избавь! -- вдруг вскрикнул мужик.-- Ни в чем я не виноватый!..
   -- Тогда чего же милости просишь? Вставай, я тебе не икона.
   Мужик робко поднялся, обреченно ожидая дальнейшего.
   -- Ты из Мезенцевой?
   -- Из Мезенцевой, человек хороший, из Мезенцевой...
   -- Беляки там есть?
   -- Нету. Нетути беляков, человек хороший,-- захлебы­ваясь скороговоркой, ответил мужик.-- Одне партизаны, до­брые хлопцы...
   -- Партизаны? -- обрадовался Костя.-- Не знаешь, чей отряд?
   -- Не знаю, человек хороший... Партизаны. Добрые та­кие хлопцы...
   Костя подозрительно посмотрел на мужика: что-то юлит он, что-то скрывает. Ишь, глаза как бегают от одного развед­чика к другому, будто ждет удара. Неспроста, видать, боит­ся их, партизан. А что Костя и ребята -- партизаны, сразу видно по лентам, что алели у каждого на шапках.
   -- Что-то, дядя, ты мне не нравишься, не иначе, хит­ришь.
   Мужик снова бросился на колени:
   -- Правду говорю, как на духу... Партизаны... Смилуй­тесь...
   Тут уж два разведчика не вытерпели, подхватили мужи­чонку под руки, легко поставили на ноги.
   -- Еще раз кинешься на колени -- по шее получишь,-- пообещал Иван Бушуев.-- Ты толком все рассказывай, а не завинчивай нам мозги.
   -- Я как на духу... Правду баю... Партизаны... Примча­лись и ну всяких там большаков стрелять... Избы их жечь... Славные такие хлопцы...
   У Кости от возмущения щеки вспыхнули.
   -- Ты кто: дурак или гад? Ты что на партизан бре­шешь? Да разве партизаны -- бандиты? Партизаны сами большевики да сочувствующие им! Чего же ты плетешь, да еще хвалишь: "Добрые хлопцы", "Славные робята!"
   Наконец в глазах мужика появилось какое-то осмыслен­ное выражение, он открыл рот, постоял так и неожиданно заплакал, укрыв лицо грязными жесткими ладонями.
   -- Простите, робята... Простите... С перепугу...-- вы­давливал он.-- Совсем свихнулся... И вас было принял за тех...
   Он немного успокоился, рассказал.
   Два дня назад, утром, влетел в село конный отряд. Сель­чане выбежали встречать -- думали, партизаны, потому что все были одеты в крестьянское, а те вдруг принялись гра­бить, сечь, издеваться, сожгли несколько изб, расстреляли пятерых мужиков.
   -- Ушли они, проклятые, или нет -- не ведаю. Как убе­жал, так два дня и не вылазил с заимки". Вас увидел -- испужался. Думал, те разыскивают...
   Появились еще двое крестьян, потом несколько плачущих женщин с малыми детьми. Они дополнили рассказ по­дробностями, от которых у разведчиков мурашки забегали по спинам.
   -- Ну, хлопцы,-- обратился Костя к разведчикам,-- на­до пробраться в село и узнать все до точности. Артемка сразу встрепенулся:
   -- Я схожу. Мне легше...
   Костя минуту подумал, потом решительно:
   -- Хорошо, Космач. Иди. Будь осторожен...
   Артемка снял кожанку, под рубаху, как в прежние вре­мена, пристегнул браунинг и быстро пошел к селу. До Ме­зенцевой было полторы-две версты. Это -- степью. А если идти речкой, все три. Артемка пошел берегом. Это была родная Черемшанка, только здесь поуже да поторопливей, чем в Тюменцеве.
   Артемка шел узенькой тропинкой, пробитой скотом и петлявшей среди раскидистых кустов черемухи, калины и ветел. Он то и дело вспугивал белощеких щеглов, писклявых синиц и красноголовых чечеток. Птицы близко подпускали Артемку, будто дразня его, но он шел, не обращая внима­ния на них.
   Вот и первый огород, с еще не убранной картошкой. Не­сколько времени Артемка всматривался через огород в за­худалый двор: никого. Будто и нежилая изба. Сидеть в кус­тах было бесполезно, и Артемка стал пробираться краями огородов к видневшемуся проулку. Добрался -- тоже никого. Лишь где-то дальше, на соседней улице, промчались три или четыре конных. "Они! -- мелькнула мысль.-- Надо ту­да, иначе и не узнать ничего".
   Теперь он шел уже вверх по проулку к той самой улице: настороженный, чуткий.
   Где-то занялась многоголосая песня. Смолкла. Потом вспыхнула другая, совсем близко: через пять-шесть дворов. "Напились самогонки, теперь дерут глотки".
   Так Артемка миновал две улицы и не встретил почти ни­кого. И только близко к площади увидел несколько группок мужиков, перекрещенных пулеметными лентами, с винтов­ками, шашками. Одни что-то грузили на подводы, другие стояли, разговаривали, хохотали. Можно было уходить. Но как уходить, если неизвестно, что за отряд, сколько в нем человек? Идти прямо по улице мимо бандитов? Страшнова­то. Однако Артемка все-таки пошел. Вот и они, с цигарка­ми, гогочущие, с красными пьяными мордами. На Артемку не обратили внимания, лишь один с узлом в руках сердито цыкнул:
   -- Пшел отседа, щенок. Не мешайся...
   У сельской сборни бандитов было много. Здесь же стоя­ли их кони и телеги. Отряд, по приблизительному подсчету, состоял из ста двадцати -- ста пятидесяти человек. И у всех винтовки, а кое у кого на поясах болталось по две-три гра­наты. Пока Артемка считал да рассматривал бандитов, сза­ди послышался пьяный хохот и говор: из-за угла вывали­лось человек пять парней. Артемка инстинктивно отпрянул к забору, но тут же услыхал удивленный голос:
   -- Ребята, да это, никак, Артемка Карев! Эй, ты, подь сюда!
   Сердце у Артемки бешено заколотилось: он узнал Кеш­ку Хомутова. Тот уже бежал навстречу:
   -- Он! Честное слово, он! Эй, братва, Аким, хватайте его, Бубнов за такой подарок ведро самогону поставит.
   "Что делать, что делать? Через эту компанию не про­рвешься. Вон уже и Кешкины дружки бегут, а Аким Стогов даже шашку выхватил. К площади бежать -- глупо. Там сразу схватят. Стрелять? Одного убьешь, другие тебя при­стрелят. Что делать?" И Артемка, больше не раздумывая, подпрыгнул, ухватился за верх довольно высокого забора, стал подтягиваться. Но Кешка успел подбежать и ухватился за Артемкину ногу.
   -- Э, нет, шалишь, не уйдешь, собака! -- и стал тащить Артемку.
   Дрыгнул ногой -- крепко держит Хомутов, не вырвешься. Сейчас другие подбегут, и тогда конец Артемке Кареву. Ста­щат, убьют! "Пропал, как дурак, пропал!"--ударили злые слезы. Он повернул голову, скосил глаз на Кешку; тот, крас­ный от натуги, орал:
   -- Отцепляйся! Отцепляйся, гнида!
   Страшно Артемке и обидно, что вот так глупо попал в руки врагов. Решил хоть чем-нибудь отомстить напо­следок Кешке и сунул ему в лицо другой ногой. Кован­ный интендантом дядькой Опанасом каблук пришелся Кеш­ке как раз по гнилым зубам. Он всхлипнул, будто подавил­ся, и выпустил ногу.
   Этой секунды было достаточно, чтобы Артемка перелетел через забор.
   -- Э, раззява! -- ругнул Кешку подбежавший Аким. -- Беги, ребята, в обход, а мы через калитку. Далеко не уйдет.
   Артемка несся по огородам к реке. Один огород, другой, третий... "Да где же река?"--с ужаеом думает Артемка, слыша, как сзади бухают сапоги бандитов. Еще один двор, еще один забор. Артемка перевалился через него с ходу. "Ага, река!"
   Преследователи заметно поотстали, а увидев, что Артем­ка уже почти у приречных кустов, поняли: не догнать. Тог­да Кешка сорвал винтовку, выстрелил. Пуля пискнула где-то близко, возле уха. Грохнул второй выстрел. Артемку будто кто огрел железным прутом по спине. Он вдруг остановился и рухнул на землю. Но тут же вскочил и одним броском вбежал в заросли. Спрятаться! Немедленно спрятаться! Куда? Глаза лихорадочно искали укрытия. Увидел под берегом нависшую над самой водой корягу. Спрыгнул в сту­деную воду, подобрался под корягу, застыл там.
   И в ту же минуту почти над головой затопали сапоги.
   -- Где же он? -- раздался Кешкин голос.-- Ищи в ку­стах. Далеко не убежит... Я его славно угостил. Они лазили по кустам, кряхтели, ругались.
   -- Может, на тот берег ушел? -- сказал Аким.
   -- Ерунда. Здесь где-то. Ищи.
   И они снова принялись рыскать вокруг. Наконец Кешка выругался зло, досадливо:
   -- Ушел, сволочь, а? Жаль. Упустили из-под самого но­са. Морду готов себе набить... Может, переберемся на ту сто­рону?
   -- К черту! Вода холодная... да и толку что? Он сейчас чешет вторую версту. Айда, вон и ребята назад повернули.
   Они ушли.
   Артемка еле выбрался из-под коряги на берег.
   Как он шел, сколько времени добирался до заимки, не помнит. Двигался, как во сне. Сначала невыносимо болело плечо, бил озноб. Потом и боли не стало, и озноба. Только в голове, будто молотом, било: бум, бум, бум... Как шагнет, так и ударит молотком.
   Опомнился, когда увидел Костю, вернее, его испуганные глаза.
   -- Там... Бубнов... -- прошептал Артемка. -- Человек сто пятьдесят... У всех винтовки... патроны... много... гра­наты...
   И потерял сознание.
   Не знал и не видел Артемка, как, предупрежденный раз­ведчиками, Колядо с ходу, всей силой отряда, ударил по бандитам, как партизаны рубили и кололи их, как вернули сельчанам добро, уже нагруженное на подводы. Не знал Ар-темка и того, что Колядо получил письмо от Громова и шел теперь к нему на помощь.
   Он очнулся от прикосновения ко лбу чьей-то мягкой и ласковой ладони. Открыл глаза, увидел над собой доброе, озабоченное лицо Наумыча.
   -- Ну вот и хорошо. Совсем хорошо, молодой человек. На мир надо смотреть открытыми глазами...
   Артемка долго не мог понять, где он и что с ним. Поче­му он лежит, а не сидит на своем Воронке? А уж коли ле­жит, то почему не в избе, а на телеге, и около него Нау-мыч? Неужто заболел? Артемка хотел привстать, дернулся и распластался от нестерпимой боли в плече.
   Все сразу вспомнил, застонал...
   Подошли Колядо, Неборак, потом прибежал обрадован­ный Костя.
   -- Ну, как ты, Космач? Артемка жалобно улыбнулся.
   -- Не тронь его, Костик,-- тихо сказал Колядо и накло­нился над Артемкой. -- Лежи, лежи, дружок. Тоби треба по­быстрей на ноги встать да к нам в отряд возвращаться.-- А потом к Наумычу: -- Може, мы его все-таки с собой возь­мем? Бачишь, вин совсем веселый.
   Артемка, еще не понимая, в чем дело, крикнул: "Возь­мите с собой!" Но вместо крика с его губ слетел еле улови­мый шепот, которого, конечно, никто не услыхал.
   -- Нет, нет,-- раздался протестующий возглас Наумы­ча.-- Ни в коем случае, Федор Ефимович. Мальчик совсем слаб. Рана хоть и не опасная, но я боюсь, что у него нача­лось воспаление легких. Простыл в воде... Трясти его в те­леге? Это невозможно!
   -- Шо робыть?
   -- Надо у кого-то оставить. У какой-нибудь доброй жен­щины... Я дам все необходимые лекарства.
   Наступило молчание. Тянулось долго. Наконец Колядо сказал:
   -- Оно, конешно, да боюсь я его оставлять здесь... Послухай, Наумыч, а верст пятнадцать выдержит Артемка?
   -- А... для чего?
   -- Да в Тюменцево, домой его отвезти. К матери.
   -- Выдержит, Федор Ефимович. Еще как! -- обрадовал­ся Наумыч.
   У Артемки сразу уплыли все мысли из головы, кроме од­ной: "К маме!" Только она успокоит эту неугасающую боль, что разламывает, будто клещами, плечо и грудь. "К маме!" Только она снимет своими добрыми, нежными руками этот жар, обжигающий голову, губы. "К маме, к маме, к маме!.."
   -- Вот и добре,-- доносится откуда-то издалека голос Колядо.-- Костик, ты повезешь. Смотри береги его, як свой глаз. И Наумыч поедет на всякий случай.
   Потом Артемка чувствует, как снова на лоб легла чья-то ладонь. "Это Колядо",-- догадывается Артемка, не откры­вая глаз. И снова все перепуталось в голове, потемнело. Только прежняя мысль продолжала настойчиво биться: "К маме, к маме, к маме!"
   Он то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство. Возвращавшееся на мгновение сознание выхватывало то кра­сное солнце на горизонте, то скрип телеги и фырканье коня, то тихий говор Кости и Наумыча. И все это проходило, не запоминаясь, не тревожа, не радуя. На короткое время он пришел в себя, когда телега стояла. Было темно и тихо, ря­дом сидел Наумыч, съежившийся от пронизывающего ветра. Но стоило Артемке шевельнуться, он сразу склонялся над ним:
   -- Худо, молодой человек? Потерпи, вот-вот Костя вер­нется из села... Что-то встревожило его, и он ушел посмотреть.
   -- Пить...-- прошептал Артемка.
   Наумыч услышал. Торопливо схватил фляжку, поднес горлышко к губам. Артемка жадно глотал воду, охладив­шую губы, пересохший язык. Стало будто бы легче, спокой­ней. Вернулся Костя.
   -- Беда, Наумыч. В селе -- беляки. Дубов со своим отря­дом едва отбился днем и теперь ушел. Вместе с ним ушли семьи партизан. Говорят, что Артемкина мать тоже ушла с отрядом... Что делать, Наумыч?
   Наумыч молчал. Тогда снова заговорил Костя:
   -- Давай назад, в Мезенцево, а там -- догонять отряд. Нельзя его сюда. Узнают -- добьют.
   Но Наумыч опять настойчиво отказал:
   -- Не могу, Костя. Не могу рисковать жизнью мальчиш­ки... Ведь есть у него друзья, знакомые, у кого безопасно оставить?
   Подошли к Артемке. Наклонились:
   -- Ты не спишь, Космач? Дела тут такие... Беляки в Тюменцеве...
   Артемка чуть кивнул: дескать, все слышит, все понима­ет. Понимает и то, что довольно возить его: и ему тяжело, и Костю с Наумычем по рукам и ногам вяжет. "Друзья, зна­комые..." Кто у него друзья и знакомые? Пашка да Спирь­ка. Но они, наверное, с отрядом ушли... Тем более Пашка. Больше никого... А Пронька?.. Может быть, к Проньке? В его избушку вряд ли заглянут белые. И Артемка шепчет:
   -- К Проньке... Сапегину... У старого моста.... Избушка маленькая...
   Костя понял:
   -- Не тот ли рыжий, худой? Артемка шевельнул головой:
   -- Тот...
   Костя обрадовался и даже пошутил:
   -- Ты молодец, Космач. Не зря тебя в разведку взял.-- И уже к Наумычу: -- Еще раз схожу. К этому Проньке, как дружки называют, Драному. Чтобы наверняка все было.
   И он скрылся в темноте.
   Артемке стало хуже. Жар поднялся еще сильнее. Еще нестерпимее рвали клещи плечо. Он снова стал впадать в за­бытье, начался бред. Наумыч все чаще поглядывал во тьму, откуда должен был появиться Костя, шептал:
   -- Потерпи, мой мальчик, потерпи... Вот лекарство да­вай примем, и сразу легче станет...
   Но лекарство не помогло. Артемка снова потерял со­знание.

16

   С большим трудом вошел в родное Тюменцево Григорий Елистратьич Филимонов: почти третью часть отряда поте­рял ранеными и убитыми. Уже потом узнал: эту встречу устроил ему Митряй Дубов со своим отрядом самообороны.
   "Ну, спасибо, дорогие односельчане,-- шептал сквозь зу­бы Григорий Елистратьич, сжимая плеть.-- Сполна покви­таемся".
   Дома узнал другую новость. Не успел порог перешагнуть, мать повисла на шее, зарыдала, запричитала:
   -- Сыночек... Гришаня... Горе-то у нас горькое... Кузьмушку расстреляли ироды... Коровушек, лошадушек за­брали...
   Сидит Гришаня, стаканами пьет самогон. Пьет и плачет. Мотька сидит напротив, смотрит на братку и тоже всхлипывает. Потом Гришаня5 скрипнув зубами, бьет по столу ку­лаком :
   -- Ну, погодите!.. Ну, погодите, дорогие сельчане, до­живете до завтра... Справлю поминки по Кузьме. Ох и справлю!
   У Мотьки мурашки по спине -- страшен братка Гри­шаня.
   -- И тятьки все нет и нет... Убег на конях куда-тось.,, А может, и ево убили?.. Мать кричит:
   -- Мотька, замолкни! Не кличь беду. И энтого хватит... Гришаня тяжело мотает головой, стонет от боли и крутой злобы:
   -- Завтра, завтра!..
   Первой вспыхнула изба Степана Базарова. За ней запы­лали избы Ивана Гусева, Василия Корнева, приземистый до­мик Каревых... И пошло, и пошло полыхать. То в одной сто­роне, то в другой вздымались огненные смерчи, застилая едучим дымом и село, и степь, и лес. Душераздирающие крики людей перемешались с ревом скота, с треском пламе­ни и грохотом обваливающихся крыш. Гришаня "поминал" братку Кузьму.
   Пронька прибежал с пожара с круглыми от ужаса глаза­ми. Только что видел, как солдаты зажигали избы, как би­ли прикладами женщин, бросавшихся спасать годами нажи­тое добро, как один рубанул шашкой Артемкину бабушку, которая не захотела вчера уехать из села и кинулась к сол­дату, чтобы не дать поджечь избу.
   Пронька устало присел на крыльцо, закрыл глаза: "Что делают, что делают, гады. Хорошо, что Суховерховы ушли с отрядом и тетка Ефросинья, Артемкина мать. Ведь поубивали бы. Спирька Гусев с матерью перебрался к своей тетке, за реку. У них спалили усадьбу, побили всю живность. Тет­ка Гусева заболела, будто не в своем уме стала".
   Пронька спокоен -- ему не за кого бояться. Ни тятьки, ни матери. Нет и добра: захочешь -- не пограбишь. Плевал Пронька на карателей. Медленно вошел в избу. Тетя в отча­янии ходила взад-вперед, тревожно поглядывала через окно на улицу. Увидела Проньку, кинулась навстречу:
   -- Ну что, Прошенька?
   Пронька только махнул рукой и полез на печь. Там у самой стены, за ворохом тряпья лежал Артемка, все еще не приходивший с прошлой ночи в сознание. Пронька долго всматривался в бледное, осунувшееся лицо Артемки, и жа­лость резнула сердце. Как спасти его? Вчера ночью юркий толстячок в очках долго и подробно объяснял Проньке, как нужно лечить Артемку, оставил всяких лекарств. Сказал: "Рана не опасная, но у него воспаление легких. Будьте очень внимательны, молодой человек". Пронька старался целую ночь и утро, а толку все нет. Не приходит в себя Артемка. Жар у него такой, что издали чувствуется.
   -- А что, как умрет мальчонка-то? -- тихо произнесла тетя, тоже заглядывая на печь. -- Плох уж очень... Совсем плохой.
   -- Не умрет,-- глухо ответил Пронька, которого от те­тиных слов самого прошиб жар.-- Не умрет. Лекарства -- что они, бесполезные, что ли? Вот я ему еще дам....-- И уже тете: -- А ты этот самый... компрест приготовь... Горит весь.
   Пронька больше не отходил от Артемки. Дважды прибе­гала за ним Танька Лыкова. Как только услышит Пронька стук двери в сенцах, так и выскакивает стремглав, чтобы не впустить незваного гостя. Когда Танька пришла второй раз, Пронька рассердился.
   -- Не пойду я! -- закричал он.-- Скажи своему старо­му.... -- хотел обидное бросить, да сдержался,-- тятьке, что дел у меня своих полно. Вот управлюсь, завтра и приду.
   Танька вдруг заплакала:
   -- Всегда орешь на меня... Я-то при чем?..
   -- Как при чем? Тоже мою шкуру дерешь.
   -- Не деру, не деру я... Мне самой не сладко... -- и убе­жала, на ходу вытирая слезы"
   Пронька удивленно проводил взглядом Таньку, качнул раздумчиво головой:
   -- А что? Может, и так. Этакого жмота, как Лыков, искать-поискать.
   Не пошел Пронька к Лыкову ни на второй, ни на третий день. Артемке было все так же плохо. Потихоньку начинали прокрадываться сомнения: а вдруг он не спасет Артемку? Что тогда? И не мог ответить. Только знал одно: во всю жизнь не простит себе, что не спас, не сберег. Не простит и не забудет, и партизанам в глаза не посмеет взглянуть.
   После таких мыслей Пронька, словно одержимый, начи­нал менять компрессы, вливать Артемке в рот лекарства, укутывать потеплей и еще жарче топить печь, чтобы самая лютая простуда выскочила из его нутра как ошпаренная.
   Через день он с тетей перебинтовывал Артемкино плечо. И когда приходилось отделять присохший к ране бинт, у Проньки выступал холодный пот и ныли зубы -- так сжи­мал он их в это время.
   Все сильней и сильней начинала в последнее время бес­покоить Проньку новая забота: начнет выздоравливать Ар­темка, чем кормить его станет? Толстячок в очках расска­зывал, что нужно больному. Но кто даст Проньке куриц, масло, молоко? Курицу еще ладно -- поймает. А остальное?
   Конечно, все бы пошло проще, если бы рассказать об Ар­темке соседям. Они бы последнее отдали. Но всякие есть со­седи: возьмут и ляпнут кому не следует. Покупать еду? Но деньги сроду не ночевали в Пронькиной избе. Оставалось од­но: добывать все самому...
   Однажды рано утром, прихватив горстку пшена, Пронь­ка пробрался на огород к Лыкову. Чуть ли не час пролежал он на меже, заросшей полынью, поджидая куриц, но те никак не подходили к нему. Пронька разозлился и сам по­лез к ним, разгуливающим среди усохшей картофельной ботвы.
   -- Цып, цып, цып....
   Куры, скосив головы, с любопытством поглядывали од­ним глазом на Проньку, а подходить не думали.
   "Вот сволочи! За это целым двум надо головы свернуть!"
   Он кинул им немного пшена. Куры немедленно кинулись клевать. Пронька подбрасывал пшено все ближе, ближе, по­ка около него не собралось штук пять хохлаток. Тогда он стремительно сгреб одну и свернул ей голову.
   Курицу Пронька ощипал сам, в сараюшке, а перо зако­пал. Тете сказал, что это подарила ему одна старушка, кото­рой он однажды помог наколоть дров.
   -- Ты свари суп,-- попросил тетю.-- Вдруг очнется, и покормить нечем.
   Пронька так желал, так верил в выздоровление Артем­ки, что даже не удивился, когда, заглянув на печь, увидел его с открытыми глазами.
   -- Здорово, Артемка,-- даже немного глуповато оскла­бился Пронька от радости.-- Хочешь курицу? Подбежала тетя:
   -- Да ты что, Проша? Ему еще не до еды...
   Артемка смотрел на них, не узнавая и не понимая ничего, но вдруг улыбнулся, улыбнулся чуть-чуть, краешка­ми губ.
   -- Это ты, Пронька?
   -- А то кто же? Ты лежи, грейся. Мы вот тебе супу на­варили с курицей. Давай выздоравливай.
   А через полчаса тетя кормила Артемку с ложечки буль­оном. Пронька даже замер от удовольствия, глядя, как опо­рожняется мисочка, будто бульон вливался не в Артемку, а в него.
   -- Ешь, ешь,-- подбадривал Пронька.-- Вечером молока принесу, тут одни обещали...
   Вскоре Артемка уснул. Уснул хорошо, крепко. Проспал до самого вечера. А вечером пил так же с ложечки горячее молоко.
   Прошло два дня. Артемка заметно повеселел, вернее, не он, а его глаза. Но еще не разговаривал, а только чуть-чуть улыбался. Этого Проньке было вполне достаточно.
   Теперь, когда дело пошло на поправку, Проньке только разворачивайся -- добывай Артемке это самое... "диетиче­ское питание", как сказал толстячок в очках.
   Однажды в избе ничего не нашлось подходящего для Артемки. Мелькнула мысль: "Не сходить ли к Спирьке? Парень он будто неплохой, а у его тетки, должно, и ко­ровка есть..."
   В селе все ещё бесчинствовали каратели: грабили, пьян­ствовали да вылавливали "опасных". Пронька шел сторож­ко, поглядывая по сторонам: не попасться бы под руку ка­кому-нибудь пьяному солдату. Они стали настолько люты­ми, что того и гляди отхватишь плетки.
   Спирькина тетка жила почти на конце села, под взгорь­ем. Пронька еще не вошел во двор, а уже понял: пусто здесь. Нет даже безрогой козы.
   Спирька сидел у сарайчика и мастерил клетку для птиц. Страшно удивился, увидав Драного, заглядывающего через калитку.
   -- Чего уставился? -- спросил Пронька.-- Открой-ка лучше. Дело есть.
   Спирька удивился еще больше: какое такое дело к нему у Драного? Не иначе, сейчас пакость устроит.
   -- А какое дело? -- спросил Спирька, не двигаясь.
   -- Да открой же ты! -- разозлился Пронька. Спирька наконец поднялся, медленно двинулся к ка­литке. Пронька вошел, огляделся.
   -- Тетка дома?
   -- Нет. А мамка спит,-- боязливо ответил Спирька, подумав, что вот сейчас-то Драный что-нибудь сделает: репья в волосы напутает или по носу щелкнет. Он мастак на такие штуки.
   Однако Пронька не думал щелкать Спирьку по носу, он даже и не смотрел на него, а разглядывал двор, сарай и по­том разочарованно сплюнул:
   -- Ну и живет твоя тетка!..
   -- А что?
   -- Да так... Мимо проехали. Что у нее хоть из животи­ны-то есть?
   -- Поросенок маленький. Курицы есть. Одиннадцать штук. Одна гусыня.
   -- И все?
   Спирька недоуменно пожал плечами:
   -- Все. Кошка есть...
   -- Черная? -- серьезно спросил Пронька.
   -- Нет, серая.
   -- Что ты говоришь?! Она-то мне и нужна. На шапку. Ну-ка неси, башку рубить буду. Спирька струсил:
   -- Да ты что, Проня! Это же теткина кошка. Как же я ее возьму? Влетит мне. Да и жалко кошку-то...
   Пронька захохотал, а потом задумчиво и грустно про­молвил:
   -- Однако дурак ты, Спирька. Не стоит, пожалуй, с то­бой и дело затевать. А? Не стоит? Ведь выболтаешь все или подведешь по своей глупости.
   -- Не выболтаю, Проня, не подведу,-- загорячился вдруг Спирька, хотя понятия не имел, что за дело у Проньки.-- Ты мне скажи. Я как могила. Вот тебе крест.-- И Спирька торопливо перекрестился.
   -- Крест твой мне не нужен, а про дело все-таки скажу. Но смотри, Спирька, если даже тетке или матери проболта­ешься -- шкуру, как с барана, сдеру.
   И Пронька коротко рассказал про Артемку. Спирька только пучил глаза да мычал:
   -- Да ну?! Да ну?!
   -- Вот тебе и "да ну?!". Ему сейчас еду благородную надо.
   -- А... что ему нужно? -- сглотнул слюну Спирька.
   -- Молоко, сметану, масло, куриц, яйца...
   -- Яйца? Это я мигом. Сколь?
   -- Сколько не жалко. Я их есть не буду.
   Спирька -сбегал в кладовочку, принес пятнадцать яиц.
   -- Пока хватит,-- похвалил Пронька.-- Когда понадо­бятся, еще возьмем. А курицу нельзя?..-- И он крутнул пальцами, будто отвинчивал гайку.
   -- Что ты! -- замахал руками Спирька.-- Тетка забьет.
   -- Раз нельзя, так нельзя... А может, гусыню того?..-- И снова крутнул пальцами.-- А тетке сказать: беляки, мол, заграбастали.
   Спирька жалко заулыбался:
   -- Не надо, Проня. Сейчас не надо, а потом посмотрим..,
   -- Ладно,-- снова засмеялся Пронька.-- Тетка-то у те­бя, видно, крутая?
   -- Ужас как крута: не ступи громко, не пройди лишний раз...
   -- Ну ладно, я пошел. Некогда мне тут с тобой.
   Спирька тоже засобирался, но Пронька сказал ему, что сейчас, пока Артемка сильно больной, незачем его зря бес­покоить. А в заключение еще раз напомнил:
   -- Смотри, Спирька, никому ни слова. Узнает какой-нибудь враг, и Артемке конец, и мне, и тебе.
   -- Не беспокойся, Проня. Я ужас какой крепкий на сло­во. Сказал -- что отрубил.
   ...Медленно, очень медленно шел на поправку Артемка. Уже неделя минула, вторая началась, а он только-только го­ворить начал, и то тихонько. Но Пронька и этого делать не разрешал. Больше говорил сам, рассказывал обо всем, что приходило на ум. Однако, что беляки зарубили бабушку и сожгли избу, молчал, боялся расстроить Артемку, у кото­рого и так душа неизвестно на чем держалась.
   За эти трудные, переполненные волнением дни Пронька сам похудел еще больше. Просто удивительно, куда он мог еще худеть: кожа да мослы. Пронькины лопатки теперь вы­пирали настолько, что казалось, крылья растут, как у анге­ла. А нечесаная копна волос стала будто еще рыжее.
   Но Пронька о себе совсем не думал. Есть кусок хлеба, и ладно. А вот с Артемкой дела становились хуже и хуже. Те­перь ему в самый раз есть побольше да посытнее, а есть нече­го. И Пронька целыми днями бегал по селу, промышлял. Снова катал Мотьку Филимонова на тележке и получил за это кусок масла. Мотька предлагал шаньги, однако Пронька потребовал масла, если, конечно, оно есть.
   -- А то как же! -- ответил Мотька.-- Хошь и большаки пограбили, и энтот проклятый совдеп Митряй Дубов, но кое-что осталось! У нас тятя не дурак, ево не проведешь на мя­кине. Как приехал из Камня, сразу взял свое. И Гришаня помог.
   Проньке было противно Мотькино бахвальство, так и подмывало влепить пятерней по носу, но он терпеливо слу­шал. Наконец остановил Мотьку:
   -- Ты лучше давай неси масло... Мотька ушел в избу и вскоре вернулся.
   -- На. Да чтобы маманька не видала. Что, уже пошел?
   -- Надо, Мотька. На работу Лыков звал.
   Артемка лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, ду­мал. Тихо в избе. Угомонилась и тетя. Закончив домашние дела, прилегла на лавку, заснула. Думал Артемка о маме, о Косте, об отряде. Где сейчас носятся красные орлы? Трудно жить, ничего не зная, и лежать вот так, без движения. Эх, сейчас бы встать да на улицу! Пройтись по селу, побывать в своей избе. Что делает бабушка? Просил Проньку: приведи бабушку. Не хочет. Говорит: опасно. Скажут: "С чего это вдруг старушка к Сапегиным зачастила?"
   Пронька!.. Представил Артемка его длинноватое веснуш­чатое лицо, вечно прищуренный зеленый, как у кошки, пра­вый глаз и улыбнулся. Хороший хлопец Пронька. И его тетя добрая.
   Повернул слегка голову, увидел ее. Она спала, прикорнув на голой лавке, подложив под седенькую голову старый про­дранный пониток (Пониток -- верхняя одежда из домотканого льняного или шер­стяного полотна). "Всегда там спит... И пониток этот под головой".
   Подушек у них две. И обе у Артемки. Сколько раз гово­рил и Проньке и тете: "Мне и одной хватит".
   Однако Пронька и слушать не хочет, думает, поди, что чем мягче Артемке, тем быстрее выздоровеет. Может, и правильно думает Пронька, но Артемка знает, от чего ему с каждым днем все лучше: от их заботливых рук. Вот от чего.
   Негромко хлопнула в сенцах дверь. Артемка вздрогнул, прикрыл глаза.
   Вошел Пронька, глянул на тетю, вытянул шею: как там Артемка? Решил, что спит. Чуть слышно ступая, прошел к столу, присел. Порылся в кармане, выложил на стол бумажный пакетик. Долго-долго смотрел не мигая в окно, потом решительно встал, направился к печи.
   Артемка не видел Проньки, но слышал, как он осторож­но двигает в печи чугунками. "Поесть ищет".
   Через минуту Пронька поставил на стол миску с похлеб­кой, принес хлеб, несколько луковиц. Принялся неторопливо есть. Зачерпнет ложкой похлебки, подставит под нее кусочек хлеба, чтобы ни капли не сронить на стол, и медленно от­правит в рот. Три-четыре ложки похлебки, кусочек хлеба.
   Так едят люди, которые знают цену и труду, и хлебу.
   Пронька вдруг отложил ложку, пододвинул к себе паке­тик, развернул. Жирным золотом зажелтело масло. Пронька несколько минут любовался им, потом подцепил ножом ма­ленький кусочек, слизнул языком.
   Артемка видел, как Пронька заплямкал губами, как при­щурился от удовольствия.
   -- Однако жрут...-- проговорил он, качнув головой.
   Снова протянул руку с ножом к маслу, но не донес, от­дернул. Отложил ножик, завернул масло и принялся хлебать похлебку, теперь уже торопливо, с хрустом разжевывая лу­ковицы.
   Артемка сразу понял: это масло Пронька принес ему. Все ему. Даже лишнего кусочка не отпробовал. В горле вдруг запершило. Артемка шевельнулся. Пронька сразу к нему.
   -- Проснулся? -- Увидел глаза, подернутые слезой, тре­вожно: -- Болит?
   Артемка не ответил, только медленно качнул головой. Нет, ничего у него не болит. Не беспокойся, Пронька....
   Не дождавшись ответа, увидев, что Артемка снова за­крыл глаза, Пронька осторожно подбил подушку, вышел во двор наколоть дров. Когда вернулся, Артемка уже спал. А мысли о нем ни на минуту не уходили: о лекарствах, ко­торые кончаются, о еде, которой никак не хватает. Неожи­данно взгляд упал на Артемкину кожаную куртку, что вид­нелась из-под тетиного шабура. " А не загнать ли ее кому-ни­будь? Выздоровеет, другую сошьют". Пронька снял куртку, оценивающе оглядел ее: "Ничего! Мне такой, пожалуй, в жисть не носить!"
   Из кармана торчал кончик тряпочки, потянул -- плато­чек! "Ишь ты -- усмехнулся Пронька.-- С платочками хо­дит". Развернул, там вышито: "Н". Долго и тупо глядел Пронька на букву. Смотри-ка, нежности какие! Кто же это такая "Ны"? И вдруг вспомнил. Вспомнил день, когда уходили из Тюменцева партизаны. Вспомнил девчонку, кото­рая зачем-то подбежала к Артемке, а потом покраснела и умчалась. Пронька тогда еще подумал о ней: "Дура, что ли?" Не она ли подарила ему этот платочек? Как ее звать, Пронька не помнил. Но где жила -- знал. Где-то рядом с Каревыми. Он видел ее, и не раз.
   Пронька решительно повесил куртку на место, платочек сунул в карман. "Сейчас узнаем, как тебя зовут". И вышел со двора. Заглянул на пепелище, где раньше стояла изба Ка­ревых. Сейчас здесь сиротливо торчала закопченная печь да валялись обгорелые головешки. А сарай сгорел без следа. Пудто и не было его там. Потом побрел вдоль улицы, внима­тельно всматриваясь в окна изб, заглядывая во дворы. Про­шел раз, другой -- никого похожего. Он помнил эту дев­чонку, тоненькую, с большими голубыми, будто испуган­ными глазами, со светлыми, заплетенными в две косы во­лосами.
   Увидел ее во дворе второй избы от Артемкиной усадьбы. Она вешала белье. Пронька позвал.
   -- Эй, ты, подойди-ка сюда.
   Девчонка удивленно вскинула глаза, потом вытерла о пе­редник руки и неторопливо направилась к калитке. Пронька вынул из кармана платочек, развернул:
   -- Твой?
   Настенька сразу узнала его. Узнала, закусила губу, вы­рвала платочек и бегом бросилась в избу.
   -- Ты что?! -- закричал ошеломленный Пронька.-- Ку­да потащила? Отдай, а то не посмотрю: навешаю!
   Но было поздно. Дверь гулко хлопнула. Пронька рассер­дился не на шутку. "Дура! В самом деле дура, больше ни­кто". Он торопливо ходил возле ограды, заглядывал в окна: не покажется ли? Но окна слепо смотрели на улицу.
   Тогда Пронька подобрал комочек земли, осторожно ки­нул в стекло. Постоял подождал -- не появляется. Бросил еще один. Из избы выскочила тетка, закричала:
   -- Ты что, негодный, озоруешь? Стекло выбить захотел? Я вот тебе! -- стала искать, чем бы "угостить" Проньку. Пронька отошел от избы, крикнул:
   -- Ты полегче, тетя, а то и впрямь высажу окно.
   Тетку словно прорвало: кричала, бранилась, грозила ку­лаком. Стали выглядывать соседи, и Пронька, плюнув, мед­ленно пошел по улице, засунув руки в дырявые карманы. "Если девчонка в маму -- дрянь дело".
   Увидел у чьего-то забора бревнышко, присел: без пла­точка домой возвращаться нечего и думать. Артемка узна­ет -- рассердится.
   -- Фу ты, дылда глазастая! -- сплюнул он.-- Хоть бы слово сказала, а то молчком. Чего взбрындила?
   Пронька посидел, посидел да обратно пошел к дев­чонке.
   А Настенька в это время, украдкой вытерев глаза, снова принялась развешивать белье. Горько и обидно было На­стеньке. До слез обидно, что Артемка не принял, вернул подарок. Сколько вечеров она просидела над платочком, затаившись от всех домашних, а он не принял. Обиделся, должно быть, на ее слова, тогда, когда воду помог принести. Думает Настенька, а слезы вот они -- снова закипают, и сдержать их нет сил.
   -- Послушай, ты! -- доносится тихий голос.-- Иди сюда!
   Оглянулась Настенька, снова Драный стоит у калитки и рукой машет. "Маши сколько захочешь",-- думает Настень­ка, отворачиваясь. Но Драный настойчиво зовет:
   -- Да ты что такая? Дело у меня важное... От Артемки. "Ага, сразу зашевелилась!" -- обрадовался Пронька.
   -- Ну, чего? -- хмуро спросила Настенька, подходя.
   -- Как зовут-то тебя?
   -- А зачем?
   Пронька снова рассердился, скривил губы:
   -- "Зачем, зачем"! Надо -- вот зачем! Я же не знаю. Не буду же тебе "эй, ты!" все время кричать.
   -- Настенька.
   -- Ага! Настенька, значит? Ну и....-- хотел сказать "ду­ра", но раздумал.-- Ну и... чудная ты, Настя. Еще ничего не узнала, а бежишь. Ходи тут выглядывай тебя...
   И только высказав недовольство, Пронька рассказал про Артемку.
   Настенька побледнела и смотрела на Проньку немига­ющими потемневшими глазами. И когда он кончил, коротко спросила:
   -- Он и сейчас у тебя?
   -- А то где же?
   На ходу сняла передник, кинула его на забор:
   -- Идем.
   Сказала таким тоном, что Пронька, который было хотел заговорить о молоке, прикусил язык и торопливо зашагал рядом.
   Что снилось Артемке? Трудно сказать. Только проснулся он с чуть приметной улыбкой. Открыл глаза и увидел дру­гие: большие, внимательные, голубые.
   -- Настенька!..
  

17

   Гришаня Филимонов продолжал "справлять поминки" по братке Кузьме: уланы почти ежедневно пороли, расстрели­вали подозрительных.
   Хватали мужиков ни за что ни про что. Вдруг Гришане покажется, что это "красный", что морда не такая, "не бла­гонадежная" -- ив каталажку. А там, глядя по настрое­нию, или шомполов всыплют, или в тюрьму отправят, или расстреляют. Теперь в Тюменцеве Гришаня был и царь и бог.
   Старик Филимонов глухо бросал, сверкая злобными глазами:
   -- Так их, так!.. С корнем!.. Штоб до третьего колена помнили!... Штоб правнукам заказали, как чужое брать, как руку подымать на законную власть.
   Гришаня старался. И пил. Особенно по вечерам, закрыв­шись в своем "штабе" -- большой комнате при волостной управе. Но и самогоном не мог залить тоску и горечь, кото­рые глодали сердце. Чувствовал: приходит и Колчаку конец, и власти его. Ниоткуда ни единой обнадеживающей вести. Всюду крах, развал, поражения. Пусть сегодня армия еще сдерживает натиск большевиков, пусть пока хватает сил дер­жать в страхе мужика. Но все равно, рано или поздно, при­дет гибель. Пожар не погасишь пригоршней воды. Народ, весь народ против них.
   И снова хватался за стакан.
   В последние дни пил с Бубновым, который привел свою потрепанную банду в Тюменцево на отдых.
   Гришаня смотрел воспаленными глазами на обросшее ще­тиной лицо Бубнова, медленно цедил через большие паузы:
   -- Подлец ты, Бубнов... Большой подлец. Какие у тебя идеалы? У меня есть -- задушить большевиков, защитить собственность отцов. У какого-то Митряя Дубова тоже есть -- нас угробить, власть в свои руки взять. А что ты от­стаиваешь? За что борешься? Грабишь, жрешь, пьешь... Стрелять таких при любой власти нужно.
   Бубнов не обижался, хохотал пьяно, бил Гришаню по плечу.
   -- Мне все одно, Григорь Елистратьич: белые, зеленые, красные. Мне наплевать, за что война. Я для себя воюю, для удовольствия. Хочу поглядеть: какая сила во мне сидит. Мне, к примеру, очень нравится, когда народишко дрожит, завидя меня. А Колчак твой не нужен мне. Советы -- тем паче. Моя власть -- воля без власти. Вот, Григорь Елистрать­ич, дорогой мой поручик, моя идеала.
   Гришаня весело хохотал и тоже хлопал Бубнова.
   -- Черт с тобой -- живи. Живи, пока красных бьешь. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
   Однажды из Камня через Тюменцево проходили бело-польские войска. Гришаня и Бубнов вышли на крыльцо по­глядеть. У Гришани сердце забилось от жгучей радости -- какая сила, какая мощь!
   -- На Касмалу, к Солоновке!..-- произнес взволнован­но.-- Растопчут, сметут...
   Он с восторгом глядел, как вливались и вливались в село тугие серо-зеленые колонны, как сверкали на солнце сотни штыков, как грохотали по уже подмороженной земле ору­дия. Выкрикнул:
   -- Бубнов, неси самогон. Угостим союзников.
   Пронька видел, как Гришаня и Бубнов подошли к до­роге, как к ним заспешили улыбающиеся офицеры, как, крякая, опрокидывали в рот стаканы. Они жали Гришане Руку, раскланивались и потом торопливо догоняли своих солдат.
   -- Подлецы,-- шипел Пронька.-- Угощают...
   Он стоял ошеломленный и растерянный: столько войск еще не приходилось видеть. И пушки. "Неужто побьют пар­тизан?".
   С этими мыслями вернулся домой.
   Артемка медленно прохаживался по избе, худой, с сини­ми кругами под глазами.
   -- Опять встал? -- сердито накинулся Пронька.-- Слу­чится что, снова заболеешь. И черт с тобой, сам виноват. Артемка мотнул головой:
   -- Хватит. Отлежался. Надо, чтобы ноги крепли. Отряд искать пойду... А ты чего такой кислый?
   -- Будешь кислым,-- буркнул Пронька.-- Сейчас беля­ков прошло через Тюменцево штук тысячу, а то и две. Пуш­ки везут.
   Артемка присел, придерживая висевшую на перевязи руку.
   -- Куда пошли?
   -- Кто их знает. Не на гулянье, конешно. Наших бить. В избу влетел Спирька, как всегда, суматошный и крик­ливый :
   -- Ну, ребя, какая кутерьма начинается! Пронька исподлобья взглянул на Спирьку:
   -- Какая кутерьма?
   -- Солдат, видал, сколь прошло? Вот загрохочет!
   -- А ты чему радуешься, балбес? Хочешь, чтоб твоего тятьку убили?
   Спирька словно подавился Пронькиными словами, за­мигал, выдавил, заикаясь:
   -- Да ты что?!
   -- Вот тебе и что! Тут плакать надо, а он, как дурачок, рад-радешенек: кутерьма начинается!
   После этого Спирька присмирел и почти не вступал в раз­говор. Да, собственно, и разговору-то не было: ребята сиде­ли насупленные, молчаливые.
   Повеселели, когда постучалась и робко вошла Настень­ка. Спросила Проньку:
   -- Где тетя?
   -- Вышла куда-то.
   -- Пусть молоко вскипятит. Горячее -- лучше...-- И по­том уж взглянула на Артемку.
   -- Садись, Настенька.
   Она, все так же стесняясь, присела у стола. Пронька усмехнулся. Смущается, робеет, а сама сразу поотшила всех от Артемки: и его, Проньку, и Спирьку, чуть было и тетю... Все делает сама. Только что есть не готовит.
   Нет, не от обиды думает так Пронька о Настеньке, на­оборот, с теплой благодарностью. Что бы он делал без нее? Прямо гору сняла с плеч -- всю заботу взяла на себя. А вот робеет!.. Спирька, этот не такой. Если послушать его, то вы­ходит, что он спас Артемку, дав ему пятнадцать яиц. Об этих яйцах уши прожужжал. Пронька однажды рассердил­ся и выгнал его из избы. Но Спирька не злопамятный: через час прибежал как ни в чем не бывало, но о яйцах больше не вспоминал.
   -- Вы чего поприуныли? -- оглядев ребят, спросил Ар­темка.-- Легионеров испугались?
   -- Вон их сколько на Черемшанку прошло,-- тихо про­изнесла Настенька.-- Страшно...
   -- Ничего, Настенька, страшного в них нет. Наш отряд крепко бил их под Юдихой. Кабы у нас тогда побольше пат­ронов было, пожалуй, всех бы разогнали.
   -- То-то и оно,-- бросил Пронька.-- У них пушки, пуле­меты, винтовки да целый обоз снарядов с патронами. Попро­буй одолей... Вон в селе поговаривают, что много наших от­рядов разбито, что беляки прут и прут на Солоновку.
   "А вдруг в самом деле конец? -- подумал Артемка. -- Что, если сил не хватит у партизан?"
   Перед глазами всплывают знакомые лица: Колядо, Неборака, Кости, Афоньки Кудряшова... Артемка будто издали видит длинную колонну их отряда, растянувшуюся в степи. Сколько в ней людей? Пятьсот, семьсот? Может, и вся тыся­ча? А таких отрядов десятки. Разве эту силу можно разве­ять, убить.
   -- Нет! -- сказал тихо Артемка, будто про себя. А потом громче, тверже: -- Нет, ребята. Не одолеть нас никаким бе­лякам! Так Ленин в своем письме писал... Помнишь, Пронь­ка? Нас, говорит, не побить, если мы будем драться всем миром.
   Ребята попритихли, а Артемка рассказывал о Небораке, который голой рукой задержал у своей груди белогвардей­ский штык, об Афоньке Кудряшове, остановившем огнем пу­лемета белую конницу, о партизане, которому отпиливали руку, а он даже ни разу не застонал, о своем командире Фе­доре Колядо, сильном и смелом, как степной орел...
   -- Нет, не побьют они нас. Никак не побьют! Настенька вздохнула:
   -- Какой ты счастливый, Тема! Мне никогда, наверное, не увидеть ничего. Вечно дома да дома...
   -- Увидишь, Настенька. Таких людей много, даже в на­шем селе... Вон дед Лагожа какой был! А Митряй Дубов? А Суховерхов?
   -- И мой тятька,-- вклинился Спирька и от гордости даже привстал.
   -- Да вот ты еще! -- буркнул Пронька.
   Все засмеялись, кроме, конечно, Спирьки.
   Этот неожиданный смех будто снял с плеч какой-то груз, не так стало уныло. А Артемка еще больше взбодрил и Проньку, и Спирьку.
   -- Нам бы, хлопцы, надо устроить что-нибудь белякам, все помощь партизанам...
   Пронька, словно его пружиной скинуло с лавки, забегал, тряся рыжими космами.
   -- Вот правильно, вот верно! Как это я раньше не доду­мался? Факт, надо пакость им сделать. Да такую, чтоб дол--го чухались! -- Остановился перед Артемкой.-- Если этого... твоего Бубнова или Гришаню хлопнуть, а?
   У Артемки глаза загорелись:
   -- Это бы здорово!
   -- Или бы мельницу спалить? -- вмешался Спирька, вспомнив, что Пашка Суховерхов отказался от этой затеи, струсил наверное.-- Давай мельницу спалим? Вот покру­тятся!
   Настенька, которая сидела молча и только глаза перево­дила с одного на другого, встрепенулась:
   -- Кто покрутится?
   -- Ну, эти... враги всякие. Настенька качнула головой:
   -- А наши, сельские, где потом хлеб молоть будут? Спирька растерянно глянул на Настеньку:
   -- Мельница-то купецкая? А мы против богатеев, значит...
   Но Пронька перебил Спирьку:
   -- Слушай, ты, лучше помолчи, коли голова не работает.
   Спирька обидчиво засопел, отвернулся к окну. А На­стенька, вспугнутая такими страшными разговорами, заго­ворила вдруг торопливо, горячо:
   -- Ребята, не надо бы... Что мы сможем сделать? А сол­даты поймают -- убьют. Да и Тема больной еще, слабый... Не надо.
   Пронька грозно глянул на Настеньку:
   -- Как это не надо? Наоборот даже, надо! Верно, Артемка?
   Артемка не ответил, потому что Настенька, встав, за­явила :
   -- Ты у него не спрашивай! Ему не до того. И сам ути­хомирься. Дело-то не шуточное: взять и убить человека. -- И повернула к Артемке тревожные глаза: -- Не слушай его, Тема. У Пронъки вечно в голове вихрит.
   Артемка засмеялся:
   -- Ты не пугайся. Я почти здоров. А Пронька дело гово­рит. Не будем же мы сидеть, как мыши, когда беляки на наших прут. Нельзя. Спросит Колядо: "Чем вы, хлопцы, по­могли нам в трудный час?" А мы что скажем? Нет. Надо помогать нашим.
   Настенька вздохнула. Смелый он, Артемка. Серьезный.
   Не похожий ни на Проньку, ни на Спирьку. Никого, пожа­луй, не боится. Вспомнила тот день, когда с боем вошел Ар-темкин отряд "Красных орлов" в Тюменцево, когда впер­вые увидела Артемку в кожанке, в папахе с красной лентой, с оружием. Она и растерялась и обрадовалась тогда -- очень незнакомым и важным показался он Настеньке.
   А когда командир Колядо при всем народе, что собрался в избе Каревых, обнял Артемку, радость жаром обдала, а в сердце появилась такая гордость, будто не Артемку, а ее похвалил командир за боевые подвиги. Значит, Артемка в самом деле храбрый и сильный. Смелее всех. Даже Проньки.
   Смотрит Настенька на Артемку, на его белесую голову, на нос-лапоток и глаза становятся ласковыми, теплыми.
   -- ...Так и решим,-- доносится до Настеньки Артемкин голос.
   А что ребята решили, она прослушала. Улыбнулась, спо­койно подумала: "Коли взялся Тема за дело -- все будет хорошо. Военный он".
   Спирька собрался уходить. Встала и Настенька. Артемка подошел к ней.
   -- Позови бабушку. Пусть придет. Соскучился...-- И к Проньке:--Ты, Пронька, не беспокойся -- никто не заме­тит. Ночью Настенька приведет ее. А?
   Настенька, пряча глаза, отвернулась к окну. А Пронька лихорадочно думал, что же ответить Артемке. Пока думал, вклинился Спирька:
   -- Какую бабушку?
   -- Вот здорово! Мою!
   -- Да ты что? Ведь ее зарубили каратели. Сказал и осекся, увидев страшное Пронькино лицо, хо­лодные глаза Настеньки и окаменевшего Артемку.
   -- Я... Ты...-- залепетал Спирька, поняв, что он наде­лал.-- Я думал, что ты знаешь.... Я не хотел... Вот крест свя­той-- не хотел... Я, Артемка, не знал...
   -- Пошел отсюда! -- заорал Пронька.-- Убью!
   Спирьку словно сквозняком выкинуло из избы.
   Артемка тяжело сел на лавку. Настенька рядом, говори­ла что-то успокаивающее, но он ничего не слышал: неожи­данное горе оглушило, захлестнуло, словно удавкой. Молча­ливый, недвижный, он долго сидел так, потом встал, глухо сказал Проньке:
   -- Достань браунинг.
   Пронька сунул руку в небольшую отдушину в углу пола, вынул сверток.
   Артемка развернул его, в руке зеркалом блеснул брау­нинг. Заметил беспокойный вопросительный взгляд На­стеньки.
   -- Не беспокойся, все будет как надо.
   До самого вечера просидели ребята, хмурые, сосредото­ченные, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами.
  
   Утром Пронька отправился к центру села поразузнать новости. Проходя мимо филимоновского дома, увидел Моть­ку. Тот сам с собой играл в бабки.
   -- Здорев, Матюша! Что -- краснопузых обыгрываешь? Мотька не заметил ехидства, обрадовался:
   -- А, Проня! Постой-ка, что спрошу. Мотька подбежал, уставился в Проньку с каким-то не­понятным жадным любопытством:
   -- Пронь, неужто энто правда?
   -- Что, Матюша?
   -- Неужто в сам деле Артемка Карев у тебя хоронится?
   Все, что угодно, но такого вопроса Пронька не ожидал.
   От него он качнулся, будто получил удар обухом по голове.
   -- От-куда в-взял т-такое?
   -- Ванька Гнутый утресь сказал. Говорит: "Дай бабок тридцать штук, тайну скажу". Я дал, он и рассказал. Будто Спирька Гусь сам его видел, яйца, мол, передавал ему. Со­рок штук...-- И потом сипло, с придыхом: -- Живет, да? Ранетый?
   -- Брехня, брехня это! -- закричал Пронька.-- Покажу я этому Гнутому твоему! И Спирьке! Ишь, чего навыдумы­вали, сволочи.-- А у самого сердце льдом занялось, во рту пересохло.-- Я его, краснопузого, коли попался бы, разом свел в дежурку...
   -- Вот и я говорю Кеше Хомутову...
   -- Какому еще Кеше?
   -- Знакомый у меня есть. Во парень! -- И Мотька выставил большой грязный палец.-- Он у Бубнова в отряде... Вот я и говорю Кеше: "Брехня. Проня не такой! Он свой".
   -- А Кешка твой тоже поверил?
   -- Поверил. Грит: знаю я такого подлеца, счас же ра­зузнаю...
   Проньке стало совсем худо.
   -- Ну дураки... Наболтали напраслины, а меня теперь возьмут за воротник...
   -- Я заступлюся, Проня. Ты не бойся. Я так, и сказал: "Брехня. Проня не такой. Он свой..."
   --• А где Кешка-то теперь?
   -- К Бубнову побег, должно. Одному, грит, несподручно. Спрашивал, есть ли оружие у Артемки. Я говорю: с нага­ном ходит.
   Медлить было нельзя. Пронька, чтобы обмануть Мотьку, огорченно вздохнул, махнул рукой и, будто сильно обидев­шись, пошел обратно. Но только зашел за угол, бросился бе­жать. Влетел в избу, сразу к тете:
   -- Где Артемка?
   Тетя передернулась вся:
   -- Ой, господи, перепугал ажио! Спит он, зачем кри­чишь?
   Пронька на печь.
   -- Артемка, вставай, скорей вставай! Тот, вздрогнув, проснулся.
   -- Скорей. Прятаться надо. Узнали про тебя... Может, вот-вот придут. Кешка какой-то... Не тот ли, что ранил тебя?
   Сон как рукой сняло. Артемка засуетился, сунул брау­нинг в карман, с трудом слез с печи.
   -- Куда идти?
   -- В сараюшку. Там погребец есть...
   Тетя металась по избе, испуганная, растерянная. И толь­ко причитала: "О господи, беда какая. О господи!"
   Пронька выскочил во двор, выглянул на улицу -- нико­го. Позвал Артемку, провел в сарай. Там он быстро раз­греб в углу кучу рухляди, поддел топором доску, и в полу зазияла черная яма.
   -- Лезь.
   Потом набросал в погребец тряпья, кинул старый полу­шубок.
   -- Постели -- простынешь. И лежи, пока сам не открою.
   Он опустил доску, забросал ее снова. Только зашел в из­бу, только присел, чтобы унять волнение, ворвались двое -- Кешка Хомутов и Аким Стогов. Пронька не знал ни того, ни другого, но Кешку угадал сразу по черным, обгнившим зубам.
   -- День добрый, хозяева! -- произнес Кешка, обшари­вая избу взглядом.-- Не ждали гостей?
   Тетя стояла с посиневшими губами, скрестив руки на груди. Пронька же не встал даже со скамьи: дрожали ноги.
   Кешка прошелся по избе, заглянул на печь, под кровать и остановился перед Пронькой.
   -- Где твой дружок, Артемка Карев? Пронька исподлобья глянул на Кешку.
   -- Откуда я знаю? И никакой он мне не дружок... Мы с ним дрались.
   Кешка долгим взглядом уперся в Проньку.
   -- Ты что врешь? А? Кого ты хочешь обмануть, а? Мы же знаем: он у тебя, и раненый. А ну, показывай, где он!
   -- Чего пристал?! -- крикнул вдруг Пронька. -- "Пока­зывай да показывай"! Я сам бы хотел его посмотреть! А ес­ли не веришь, кого хошь спроси -- тетю вот, соседей,-- не было у нас никакого Артемки.
   Кешка даже усомнился: может, в самом деле мальчиш­ки наврали. Но тут в разговор вмешался Аким:
   -- Ты слушай этого рыжего, он наговорит. Не выпущай его, а я сейчас.-- И Аким вышел из избы. Тетя заплакала:
   -- Что вы надумали, господь с вами? Не видели мы ни­кого, живем тихо, смирно, никого не трогаем, зла никому не творим...
   -- Ладно, тетка, не скули,-- прервал ее Кешка.-- Без тебя разберемся.-- И к Проньке: --Ты, рыжий, лучше как на духу признайся, а то ведь с нами шутки плохи: ать, два -- и на том свете.
   Пронька молчал. Вздрогнул, когда хлопнула в сенцах дверь: "Неужто нашел Артемку?.." В избу вошла... Настень­ка с крынкой молока. Увидела вооруженного незнакомого человека, остановилась у дверей. По тетиному и Пронькиному лицу сразу поняла: неладное. В сердце вдруг как иглой кольнуло: Артемка! Ведь он на печи!
   А Пронька словно от боли скрипнул зубами, увидев Нас­теньку и ее побледневшее лицо. "Не раньше и не позже при­шла. Возьмет -- сболтнет!" Он хотел подать Настеньке знак, чтоб та молчала, да Кешка загородил ее собою.
   -- Кому молочка принесла? Артемке небось?
   -- Какому Артемке?... -- дрогнул Настенькин голос.-- Вот тетеньке... Она больная. Я ей часто приношу.
   "Молодец, Настенька!" -- закричал про себя Пронька и даже повеселел. Сказал вслух:
   -- Цепляются тут ко всем, Артемку Карева ищут. Дурак он, что ли, сидеть у меня? Его, считай, с весны не видно, ца­цу такую!
   -- Цыц ты, дрянь! Сиди и молчи. Когда спросят, отве­тишь.
   Поняла Настенька, что для нее Пронька сказал это -- нет в избе Артемки. Спрятал его. Стало вдруг легко, и страх ушел. Спокойно, будто в избе и не было бандита, Настенька поставила на стол крынку, сказала тете:
   -- Молоко утрешнее, можно кипятить.
   -- Утрешнее, говоришь? -- осклабился Кешка.-- А ну, попробуем.
   Взял крынку, выпил почти половину, крякнул от удо­вольствия, обтер рукавами рот.
   "Сволочь!" -- отметил про себя Пронька. А Настенька исподлобья взглянула таким ненавидящим взглядом, что Хомутова поежило.
   -- Ты што это смотришь как цепная? Плетки захотела?
   -- Только и знаете, чужое брать да грозить.... Хомутов взбеленился:
   -- Ах ты, гада конопатая! Да я за такие слова знаешь что?! -- Он грозно двинулся на Настеньку, подняв руку с витой кожаной плетью.-- Знаешь, что я с тобой сделаю?
   Настенька немигающе смотрела на перекошенное лицо Хомутова, в его злобные глаза, и сердце замерло в ожида­нии удара. Но Кешка не ударил, подскочил Пронька:
   -- С девчонками воюешь, да? Сильный, да?
   Неизвестно, что произошло бы дальше, но в избу вошел Аким. Он обшарил все закутки двора, сараюшку, даже на чердак слазил. Успел обегать и все соседние избы. Но всю­ду на его вопросы об Артемке Кареве отвечали искренним удивлением да пожимали плечами. А старуха соседка ска­зала:
   -- Я, сынок, почитай, со двора не выхожу, туточки на завалине греюсь, а не видела. Коли бы был, обязательно приметила бы. Вот другого парнищку видела -- Спирькой кличут, девчонку видела, дочку Черниченчихи, а вот ентова, Карева, не видела, бог свидетель.
   Аким вернулся почти убежденный, что вышла какая-то ошибка. Но сомнения все-таки не рассеялись. Что-то тут есть. Дыма без огня не бывает. Почему указали именно на Проньку, почему этот Гнутый, что ли, сказал, что Карев ранен? Он ведь в самом деле был ранен. "Нет, нужно как следует разобраться".
   Первое, что увидел,-- это взъяренного Кешку, бледную, прижавшуюся спиной к стене девчонку и Проньку, который стоял против Хомутова со сжатыми кулаками.
   -- Что тут у вас?
   Хомутов опустил руку, передохнул:
   -- Собачье отродье...
   Стогов тяжело глянул на Настеньку, перевел взгляд на тетю, которая плакала, остановился на Проньке.
   -- С тобой мы еще поговорим.-- И Хомутову: -- Забе­рем его. Бубнов живо выдавит, што надо. Тетя зарыдала:
   -- Да за что вы его?.. Ведь дите еще... Что он сделал вам?..
   Но ее не слушали, вытолкали Проньку во двор и толчка­ми погнали к площади.
  
   ..Спирька ладил во дворе удочки. Решил: ухой накорм­лю Артемку. Тут же, поджидая его, сидели с удочками Ванька Гнутый и Серьга.
   Ванька с завистью смотрел, как Спирька из коробочки вытаскивал и привязывал к лескам не самодельные, а вза­правдашние крючки.
   -- Дай хуч один,-- просил Ванька, шмыгая носом.-- Не обеднеешь, чать.
   Спирька довольно ухмыльнулся:
   -- Это мне тятька привез из Барнаула. Десять штук ку­пил... Такими крючками хоть кого поймаешь.
   -- Удели один, а?
   А Серьга не просил. Сидел и молча переводил большие черные глаза с одного на другого.
   -- Удели, Спирь,-- ныл Гнутый.
   Спирька еще минут пять поманежил Ваньку и дал крю­чок. Ванька задохнулся от радости:
   -- Вот спасибо, Спиря. Вот удружил!
   Спирька парень был неплохой: покладистый и не жад­ный. Было бы что дать -- последним поделится. Только одна беда водилась за Спирькой -- любил прихвастнуть. Бывало, поймает щуренка, а всем, захлебываясь, рассказывает, как он щуку фунтов на пять выудил. "А она так и сигает в воде, так и сигает, и мордой крутит. А я-то не дурак, тяну ее медленно-медленно да сачок подвожу..."
   И не остановить тогда его -- заговорит.
   Не было у Спирьки ни большой силы, ни смелости. По­этому дрался он очень редко. Но когда случалось такое, це­лую неделю потом балабонил: "Я ему раз по скуле, он ажио согнулся весь, а я ему по другой. Видит, дело плохо, как заорет: "Мама!" Смехота!"
   И что бы ни происходило, в какие бы передряги Спирька ни попадал, по его рассказам, он всегда выходил победите­лем. Врал он складно и смачно. Многие верили. А кто знал Спирьку получше, только улыбался: мели Емеля -- твоя неделя. Врал и хвастал он не просто от нечего делать, не просто язык почесать. Нет. Спирьке очень, ох как хотелось быть и смелым, и сильным, и удачливым, чтобы все смотрели на него и восхищались: "Ай да парень, ай да лов­кач!"
   Он и про Артемку сказал приятелям без дурного умысла, а из бахвальства: пусть знают, с кем дружен Спирька, пусть знают, что сам Пронька, гроза мальчишек доверил ему опас­ную тайну. Ведь ни к кому не пошел Пронька, а к нему, по­тому что Спирька не из робких людей.
   Как и предполагал Спирька, новость ошарашила друзей, особенно Серьгу.
   Тот торопливо расспрашивал про Артемку, про то, как тот воевал, про то, как был ранен. А потом задумчиво про­изнес :
   -- Вот человек -- Артемка!
   И все. О Спирьке ни слова, будто он пустое место, будто не он приносил яйца, выхаживая Артемку.
   Очень обидно стало Спирьке. Так обидно, что даже по­жалел, что выдал тайну.
   -- Вы, ребята, смотрите, никому ни слова,-- тревожно попросил Спирька.-- А то и Артемке конец, и мне несдобро­вать -- забьют беляки.
   Ребята поклялись. И вот...
   Гнутый аккуратно заколол в подкладку картуза подарен­ный крючок, взял свои удочки.
   -- Ну, айда, ребя.
   Спирька заторопился, наматывая лесу на удилище. В это время во двор вошел хмурый бородатый мужик, с винтовкой за спиной.
   -- Кто тут Спирька? -- глухо спросил он, недружелюбно оглядывая мальчишек.
   -- Я Спирька... А зачем?
   -- Идем в штаб.
   -- Зачем? -- повторил Спирька, леденея от страха.
   -- Там узнаешь. Айда.-- Сказал таким тоном, что Спирька сразу понял: "Пропал".
   -- Я не хочу,-- жалобно заплакал он.-- Не пойду. Мужик освирепел:
   -- Я те не пойду, шшенок, я те покажу! -- Подскочил к Спирьке, схватил за ворот рубахи и поволок, будто тряпку.
   "Неужто за тятьку? -- забилась мысль.-- Неужто убьют?" И Спирька заголосил громко, безнадежно.
   На крик выскочили из избы Спирькина мать и тетка. Они бежали за бородатым, сначала спрашивали его, в чем дело, потом стали умолять, чтобы тот отпустил мальчишку.
   Встревоженные криком, выглядывали из-за заборов и калиток люди, пускали вслед бородатому проклятия и угро­зы. А он, будто ничего не видел и не слышал, тащил и та­щил Спирьку. И только один раз выругался, когда Спирька сел в дорожную пыль:
   -- У, дьяволенок!
   И, приподняв его, отвесил такого пинка, что Спирька больше не упирался: затрусил мелкими шажками, размазы­вая грязь по мокрому от слез лицу.
   Бородатый втолкнул Спирьку в полутемные сени штаба. Было слышно, как у крыльца билась мать, упрашивая часо­вого впустить ее. Однако часовой грубо крикнул:
   -- Пшла отседова, а то отпробуешь приклада.
   Спирька рванулся назад, да железная рука бородатого, словно клещи, сжала плечо и бросила в открытую дверь.
   Первое, что увидел Спирька,-- это стол, уставленный едой и бутылками. За столом, развалившись на стуле, си­дели Гришаня и широкоплечий мужик в косоворотке и ко­жаном пиджаке.
   Бородач прикрыл дверь, почтительно сказал, кивнув на Спирьку:
   -- Энтот и есть самый Спирька.
   Широкоплечий выпрямился, остро взглянул на мальчиш­ку, потом куда-то назад, за Спирькину спину.
   -- Это твой дружок?
   Спирька удивился: с кем разговаривает? Оглянулся и остолбенел: там, тяжело опершись о стену, стоял Пронька Драный. Все лицо его было в синяках и ссадинах, на рас­пухших губах засохла кровь. Сердце у Спирьки заныло, он сразу понял все: зачем его привели сюда, что с ним будет.
   -- Отвечай!
   Пронька прошлепал разбитыми губами спокойно, будто не на него орали:
   -- Какой он мой дружок?.. Так себе... Знакомый просто.
   Как ни был перепуган Спирька, но уловил в словах и в интонациях Проньки гадливость и презрение. И это презре­ние относилось не к кому-нибудь, а к Спирьке. Это он тоже понял.
   Холодные глаза широкоплечего снова остановились на Спирьке.
   -- Что тебе Пронька говорил про Карева? Где он сей­час? Если соврешь, расстреляю.
   Спирька беспомощно заоглядывался, будто мышонок, по­павший в западню. Его губы вдруг задрожали мелко-мелко.
   -- Дяденька...-- обратился к Филимонову.-- Дядь Гри­ша, дядь Гриша... Я не виноват. Я с вашим Мотей дружу... Гришаня криво усмехнулся:
   -- Я вот тоже когда-то с Дубовым дружил, а он меня пулями встретил. Так что дружба здесь ни при чем. Отве­чай, что спрашивают. Иначе худо будет.
   Как быть? Что говорить? Ведь не выдавать же в самом деле Артемку -- убвют. Но и его, Спирьку, убьют, если он не скажет правды. Что делать?
   Глаза Бубнова, да и Гришани тоже, совсем стали ледя­ными и не отпускают ни на миг круглые Спирькины глаза.
   -- Дяденьки,-- зарыдал Спирька.-- Дяденьки... Бубнов встал, грохнул о стол кулаком.
   -- Я тебя спрашиваю! Отвечай!
   Спирька давился слезами. Бубнов несколько мгновений смотрел на вздрагивающие плечи мальчишки, потом бросил бородатому, который бесстрастно стоял у дверей:
   -- Позови Хомутова.
   Через минуту явился Хомутов, развязно прошел к столу. Бубнов кивнул на Спирьку.
   -- Всыпь-ка ему для начала. Хомутов ощерил гнилые зубы:
   -- Это мы могем.-- И уже к Спирьке: --Скидывай портки.
   Спирька окаменело глянул на Хомутова.
   -- Не надо, дяденьки, не надо... -- простонал он.
   -- Давай, давай всыпь,-- повеселел Гришаня.-- Его отец тоже большая сволочь -- в партизанах. Где-то бьет на­ших.
   Хомутов схватил Спирьку за руку, кинул на пол, корот­ко взмахнул плеть и опустил ее на тощую спину.
   Спирька закричал, закричал так пронзительно, что за­звенели стекла.
   -- Ага, не нравится? -- И Хомутов еще дважды, уже сильно и расчетливо, хлестнул по спине.
   На полинялой голубенькой Спирькиной рубашке появи­лись и стали расплываться кровяные пятна.
   -- Теперь будешь отвечать? -- произнес Бубнов. Спирька громко плакал, дергаясь на полу.
   -- А ну еще дай,-- кивнул Гришаня.
   -- Могем,-- бодро ответил Хомутов, и плеть снова сви­стнула над мальчиком.
   Спирька дико взвыл, а потом, приподнявшись на руках, быстро и хрипло запричитал:
   -- Дяденька, не бейте... Я все скажу. Я скажу... Только не бейте...
   Хомутов одним движением поднял Спирьку, поставил на ноги.
   -- Давно бы так.
   Гришаня отошел к окну и с интересом уставился на ис­каженное страхом и болью Спирькино лицо. Бубнов присел на стул.
   -- Ну?
   Спирька открыл рот, но оттуда вылетали лишь глухие рыдания.
   -- Да говори ты быстрей, или шкуру спущу! -- разо­злился Бубнов.
   -- Я... я...
   В это время у него за спиной что-то грохнуло. Спирька вздрогнул, оглянулся -- упала табуретка, что стояла не­подалеку от Проньки. Пронька! Спирька совершенно забыл о нем, забыл, что он здесь, что он вообще есть на све­те. Одно лишь мгновение смотрел Спирька на вздувшееся от побоев Пронькино лицо, на одно лишь мгновение встретился с его напряженными, горящими, будто раскаленные угли, глазами. Но и этого было достаточно, чтобы прочесть в них отчаяние, презрение, угрозу. "Молчи, Спирька! -- словно кричали эти глаза, оплывшие фиолетовыми кровоподтека­ми.-- Не выдавай!" Нестерпимым жаром обдали Спирьку Пронькины глаза, обожгли лицо и сердце. И Спирька вдруг, еще ничего не соображая, все так же всхлипывая и дрожа, произнес:
   -- Я... я выдумал все про Артемку... про Карева...-- ска­зал, испугался, что никто не поверит ему, и заторопился, за­хлебываясь слезами: -- Выдумал, чтобы ребят удивить... Они и поверили... Для интересу выдумал...
   -- А ведь врет,-- спокойно произнес Гришаня, усмех­нувшись.-- Врешь?
   -- Не вру, дядь Гриш. Вот крест -- не вру.-- И Спирька торопливо перекрестился.-- Думал, скажу им про Карева, про то, как спасаю его,-- завидовать станут... Ей-богу, прав­ду говорю. Не сойти с места... Карева-то я, почитай, месяца два не видел...
   Гришаня и Бубнов вдруг захохотали, хохотали долго, краснея от натуги. Потом Гришаня оборвал смех:
   -- Значит, в герои хотел выйти?
   -- В герои,-- заискивающе закивал головой Спирька.-- Чтоб уважали...
   Гришаня с минуту глядел на Спирьку прищуренным глазом, видимо раздумывая о чем-то, потом тряхнул го­ловой:
   -- Бубнов, поможем ему выйти в герои? Тот одобрительно и понимающе кивнул:
   -- Хомутов, дай ему десяток горячих.-- И уже к Спирь­ке: -- Если выдержишь, героем будешь.
   И снова захохотали. Хохотал Хомутов, хохотал борода­тый. Потом бородатый и Хомутов бросили беспомощное Спирькино тело на лавку.
   -- Дяденьки... дяденьки...-- тоскливо выкрикивал Спирь­ка.-- Не надо, не надо...
   Пронька закрыл глаза, чтобы не видеть истязания...
  

18

   Красное огромное солнце медленно падало по крутому небосклону за потемневший лес. На миг повисло на ветвях высокой березы, а потом скатилось вниз, к подножию. И сра­зу стало темно, сумрачно.
   Пронька зябко передернул тощими плечами и, вздохнув, отвел глаза от березы, за которой только что спряталось солнце.
   Он сидел на крылечке своей избы, насупленный и грустный. Синяки и кровоподтеки на его лице почти со­шли. Но навсегда остался в Пронькином сердце след от тех нескольких страшных часов, которые он пережил в штабе. Больше недели прошло с тех пор, а стоит Проньке вспом­нить Гришаню, Бубнова, Хомутова и Стогова -- кулаки сжи­маются сами по себе. Нет, Пронька теперь не успокоится, пока не отомстит им. Пронька не такой человек, который забывает боль и обиду. Он отплатит им с лихвой. За себя и за Спирьку. Правда, этого болтуна Спирьку стоило проучить как следует, чтобы умел держать язык за зубами, но так избить, как избил его Хомутов,-- страшно. Когда отсвистела хомутовская плетка, Гришаня брез­гливо ткнул пальцем в сторону, где лежал бесчувственный Спирька.
   -- А теперь, Хомутов, выброси его на улицу... И это­го,-- кивнул на Проньку. -- Да дай ему на прощанье... Сколько времени отняли, сопляки!
   Спирьку Хомутов в самом деле вышвырнул на дорогу, как тряпку, а Проньку огрел вдоль спины плеткой.
   -- Беги и больше не попадайся!
   Но Пронька не побежал, даже шага не ускорил -- пошел к Спирьке. Увидел Настеньку. Сказал спокойно, отчуж­денно:
   -- Помоги донести.
   Они кое-как с теткой отходили Спирькину мать, которая потеряла сознание, когда увидела выброшенного на дорож­ную пыль сына, подняли его, понесли домой...
   Прошло уже сколько дней, а Спирька все хворает, почти не встает с постели.
   "Не прощу! -- снова закипает в Пронькином сердце бе­шеная злоба.-- Поплатитесь! За каждый удар!"
   Пронька соскочил с низенького крылечка, прошелся по двору, чтобы хоть немного успокоиться.
   Ночь надвигалась темная и холодная. Да и пора уж по­холодать -- октябрь. По небу ползли седовато-мрачные ту­чи. Со степи ворвался пронизывающий ветер и стал гонять по дворам и улице пыль и солому. А вскоре зашелестел нуд­ный и мелкий дождик. "Вот погодка, черт бы ее побрал!" -- ругнулся про себя Пронька и пошел в сарайчик.
   -- Ты жив, Артемка? -- тихо произнес он.
   -- Еще жив,-- донесся будто из-под земли глухой го­лос.-- Открывай, замерз...
   Пронька быстро посбросал хлам, поднял с погребца дос­ку. Оттуда, словно пружиной, выбросило Артемку. Было слышно, как тот клацал зубами.
   -- Ух и холодище! Думал, околею.
   -- Холодно,-- подтвердил Пронька.-- Нынче, пожалуй, в избе переспишь...
   * С того дня, когда к Проньке наведались нежданные го­сти, Артемка почти не вылазил из погребца -- Пронька не разрешал. Боялся: вдруг еще нагрянут беляки и схватят Артемку. Только в глухие ночные часы выпускал его обо­греться, поесть горячего да размяться. Сегодня опасно держать Артемку в сыром погребце -- может просту­диться.
   В избе было тепло, пахло хлебом и щами. Артемка при­жался щекой и грудью к горячему боку печи, прикрыл
   глаза.
   -- Хорошо!..
   Тетя с состраданием поглядела на исхудавшее бледное лицо мальчика, с синими разводьями под глазами, и сердце ее сдавила жалость: "Бедный ты, бедный. Ведь совсем еще дите, а сколь пережил, сколь выстрадал... И взрослому не
   вынести..."
   Дрогнули Артемкины ресницы, открылись серые глаза, усталые и совсем недетские. Встретились с глазами жен­щины.
   -- Теть, чего плачете?
   Тетя торопливо смахнула слезы.
   -- И ничего не плачу... Садись вот, похлебай горя­ченьких...
   Хлебает Артемка щи, а голова забита мыслями. Думает обо всем, что произошло за эти дни, думает о Настеньке, о Проньке, о Спирьке. Болеет Спирька, сильно болеет. Из-за Артемки пострадал. А от этого еще горше становится. И Проньку избили. Два зуба вышибли.
   Скосил Артемка глаза, Проньку увидел. Сидит, отвалив­шись к стене. Не то дремлет, не то думает. Лицо строгое, да­же суровое.
   Плохо знал Артемка до сего дня, что такое настоящая дружба. Думал: дружить -- это вместе гулять, не драться, ну помогать в чем друг другу. По-пустому думал. Не знал, потому так и думал. Теперь знает. Навсегда... Пронька и Спирька показали. Крепко показали. Артемке даже по­чему-то страшно: смог бы он вот так, как они? Выдер­жал бы?
   И Настеньку не знал до этого. Казалась тихой, робкой. Вышло -- другое. Вспомнил день, когда Пронька спрятал его в погребок сараюшки. Темно, сыро. Час прошел, вто­рой. Тоска прокралась в сердце, робость: почему не прихо­дит Пронька? Почему не забежит тетя, не расскажет, что случилось? Вдруг над Артемкой шорох, потом чуть слышно:
   -- Тема... Настенькин голос.
   -- Открой, надоело.
   -- Не говори громко. Еще услышит кто.
   -- Да открой же,-- стал сердиться Артемка.-- Как в мо­гиле тут. Противно.
   Настеньке жалко Артемку. Очень. Знала, что в погреб­це -- не на печи. Но не открыла.
   -- Нельзя. Проньку беляки в штаб увели. Про тебя пы­тали... Лежи, Тема, молчи, не шевелись.
   Притих Артемка, сердце задрожало: как бы беды с Пронькой не случилось. Потом жиганула мысль: а вдруг выдаст? Нет, не от подлости, а от плеток или под нага­ном? Что скрывать: струсил Артемка. Не поверил в силу Проньки.
   Заговорил торопливо, горячо:
   -- Быстрей открой. Вдруг Пронька выдаст? Открой -- уйду! Быстрее, ну!
   Настенька снова промолчала. Потом произнесла тихим, незнакомым голосом:
   -- Молчи и лежи. Не выпущу отсюда. Сразу схватят... А о Проньке зря так думаешь.
   Но Артемка уже не мог совладать с собой, стал бить в половицу, чтобы выбраться на волю и бежать, бежать...
   Вдруг доска приподнялась, отлетела в сторону. Артемка стремительно сел, только голова торчала над полом, и сразу встретился с глазами Настеньки. В них было что-то такое, отчего Артемке стало нехорошо.
   -- Беги,-- тихо бросила Настенька.-- Беги.-- И как ле­дяной водой за ворот: -- Если сам трус, то о других так не думай.
   Артемка не побежал. Он даже не встал под холодным, отчужденным взглядом Настеньки.
   Стало вдруг скверно и стыдно. Он молча лег на прежнее место, глухо приказав:
   -- Закрой.
   Половица опустилась.
   Долго лежал Артемка в темноте и тишине, переживая стыд. Казалось, навечно теперь потерял Настенькино уважение и веру, да неожиданно донеслось сверху тихое, роб­кое, как прежде:
   -- Тема, слышишь? Тема, ты не обижайся на меня...
   Ладно? Я не хотела...
   Сразу полегчало, вздохнул:
   -- Это я виноват.-- И трудно добавил: -- Оробел было совсем... Иди узнай о Проньке.
   Узнал обо всем вечером от самого Проньки. И еще тя­желее стало. "Не верил в них, боялся, что выдадут, а они вон какие! Под плетками молчали. Спирька-то! Вот не
   думал!"
   Да, многого не знал до этого вечера Артемка о своих друзьях. О многом не задумывался.
   ...Опустела миска. Отложил Артемка ложку.
   -- Спасибо, тетя.
   -- Может, еще?
   -- Наелся. Хорошо теперь. Тепло. Открыл глаза Пронька:
   -- Хотя бы твой знакомый очкарик приехал.
   -- Наумыч?
   -- Он. Может, Спирьке лекарства бы какие дал... Артемка поник головой: ни слуху ни духу об отряде.
   Где он?
   Легли спать. Тепло, а не спится. Может, оттого, что за окнами бьется унылый ветер, шумит и шумит дождь, наго­няя тоску? И лишь в самый глухой час заснул Артемка ко­ротким и тревожным сном. Показалось, будто он легко ото­рвался от земли, взмахнул руками и поплыл, поплыл где-то между облаками, словно большая птица. Но сразу же вздрогнул, проснулся: почудилось, будто кто-то стук­нул в окно. Приподнялся на локте, напряженно устремил взгляд в темное, слепое окно, затаил дыхание. Тихо. Толь­ко слышно, как бушует ветер, бросая в стекла дождевые
   струи.
   "Верно, показалось",-- подумал Артемка, облегченно вздохнув. Только прилег на подушку, только прикрыл глаза, кто-то негромко, но настойчиво забарабанил по стеклу.
   -- Пронька,-- тихо позвал Артемка.
   -- Слышу. Кто может быть? На беляков не похоже: те бы дверь высадили.
   -- Может, наши?
   -- Сейчас узнаем...
   И Пронька полез с печи. Артемка достал браунинг. Было слышно, как щелкнул предохранитель: если чужие, он до­рого продаст свою жизнь.
   С кровати поднялась тетя, молча встала у открытых в сенцы дверей.
   -- Кто там? -- донесся негромкий голос Проньки. Нет ответа.-- Кто там?
   И вдруг:
   -- Свои. Быстрее открывай.
   Этот голос Артемка узнал бы из тысячи -- Костя! Слов­но вихрем сдуло его с печи.
   -- Костя! -- крикнул Артемка и бросился прямо в объ­ятия вошедшего.
   -- Космач... милый...-- загудел Костя.-- Жив, здоров?.. Коптилку не зажигали -- опасно. В темноте Костя жадно хлебал еще теплые щи, отрывисто говорил:
   -- Собирайся, Космач. Быстрее. Сейчас идем. В степи те­бя ждет твой Воронок. Отряд, вернее, полк далеко. К утру бы добраться...
   -- Какой полк? -- удивленно спросил Артемка, натяги­вая кожанку.
   -- Э, брат! Теперь отряда нет. Есть седьмой полк "Крас­ных орлов". Есть командир полка Колядо, есть замести­тель -- Неборак...
   -- Да ну?!
   -- Точно. Теперь ты, Космач, не простой разведчик, а бо­ец полковой разведгруппы. Уяснил?
   -- Уяснил! -- тихо и радостно засмеялся Артемка.-- Я готов.
   Тощий Пронькин силуэт четко выделялся в квадрате по­светлевшего окна. Он стоял недвижно и молчаливо, смотрел на то, как собирается Артемка, как быстро ест Костя. Проньке стало грустно. Грустно потому, что уезжает Артемка, что он, Пронька, снова остается в селе, никому не нужный и за­бытый. Даже Бубнову и Гришане теперь отомстить не смо­жет : единственное оружие -- браунинг -- Артемка возьмет с собой. Тяжко на сердце у Проньки. Лучше бы и не приез­жал Костя: с Артемкой было хорошо. С ним Пронька чувст­вовал себя и смелее и тверже.
   Один, говорят, в поле не воин. Это точно. Это Пронька очень хорошо понял.
   Артемка глянул на одинокую фигуру друга, догадался, как трудно ему. Подошел.
   -- Спасибо, Пронька, за все... И вам, тетя, спасибо... А Бубнову -- отомстим. Всем отомстим. Вот увидите,-- ска­зал, и голос дрогнул.-- Настеньке и Спирьке тоже спасибо... Помнить буду... На всю жизнь.
   -- Ну ладно,-- грубовато ответил Пронька, отворачива­ясь.-- Ты, гляди, снова под пулю не попади. А я уж тут сам... Один повоюю.
   Костя, чиркнув спичкой, прикурил самокрутку. Яркая вспышка на несколько секунд выхватила из темноты его ли­цо, загорелое и обветренное, добротные коричневые ремни, скрестившиеся на груди, на еще не высохшей от дождя бле­стящей кожанке, тускло блеснула на металле двух бутылоч­ных гранат, которые виднелись за слегка отогнутой полой
   тужурки.
   Все это Пронька увидел за две-три секунды, увидел и
   взволновался.
   -- Слушай, Костя,-- вдруг сказал он глуховатым реши­тельным голосом,-- дай мне гранату.
   -- Да ты что?!
   -- Дай. Зря не брошу.
   Костя повернулся к Проньке, стараясь, видимо, рассмот­реть его лицо, потом, не говоря больше ни слова, отстегнул от пояса гранату.
   -- Прежде чем бросишь, выдерни это кольцо.
   -- Знаю...
   ...Наступление белых продолжалось, но не так успешно и быстро, как предполагало колчаковское командование: каждое село, каждую деревеньку приходилось брать
   с боя.
   Белогвардейцы зверели: жгли села, расстреливали кре­стьян. Спасаясь от них, люди покидали свои родные места, забирая немудрящий скарб, угоняя уцелевший скот. Тысячи семей двинулись по степным дорогам под защиту партизан. Такого великого кочевья, как в октябре 1919 года, еще не
   знал Алтай.
   Белогвардейцы шли громить небольшие, разрозненные, плохо вооруженные отряды -- встретили отпор большой и единой партизанской Красной Армии, которой командовал
   Ефим Мамонтов.
   Вот почему расчет колчаковцев -- стремительно, одним ударом покончить с партизанами -- развеялся в прах.
   На всех фронтах шли трудные бои, а впереди ожидались еще труднее.
   Об этом Артемка, конечно, ничего не знал. И только уже в пути Костя рассказал ему о главных событиях, которые произошли за время его болезни.
   Артемка то и дело пускал коня в стремительный галоп. Легко и радостно было ему. Оттого, что уже здоров, что едет на своем Воронке в отряд, вернее в полк, что увидит дорогих сердцу людей -- Колядо, Неборака, Наумыча и всех-всех остальных.
   В село, где стоял полк "Красных орлов", они въехали в полдень. И первым, кого Артемка увидел у штаба, был Ко­лядо.
   Он остановился, улыбаясь широкой белозубой улыб­кой.
   -- Кого бачу! Ах ты хлопчик мой родной! -- Шагнул к подъехавшему Артемке, схватил его сильными добрыми ру­ками, снял с седла, крепко прижав к груди.-- Ну як? Здо­ров? Не болит плечо?
   -- Не болит, Федор Ефимович.
   Колядо поставил Артемку на ноги, отодвинул от себя, осматривая карими, с искоркой глазами.
   -- Добре, добре... Совсем мужик, широк, высок... А вот шо худущий -- плохо.-- И Косте: --Откормить его немед­ленно. Штоб завтра був справный!
   -- Есть! -- щелкнул каблуками Костя и засмеялся. Засмеялись Артемка и Колядо.
   Потом, когда Колядо уехал, Костя повел Артемку на кухню.
   -- Это, брат, такая кухня, что... В общем, вкусные шту­ки там готовят. Наумыч устроил при лазарете. Для раненых. Говорит: "Хорошее диетическое питание -- это наилучшее лекарство".
   Костя так забавно скопировал Наумыча, что Артемка рассмеялся. Они подошли к большому дому с двумя вхо­дами.
   -- С той стороны дверь в лазарет, сюда -- в кухню. Вошли. Артемка ахнул: у плиты орудовал Тимофей Се­менов.
   -- Ты чего это, Тимофей?.. -- спросил он почему-то полу­шепотом, разглядывая страшное одеяние Семенова: белый колпак, фартук и засученные до локтей рукава на худых, волосатых руках.-- Кто это тебя сюда?..
   Тимофей, как всегда, смущенно и немножко грустно улыбнулся, развел руками.
   -- Сам, сам, Артемка... Талан такой обнаружил в се­бе...-- А потом вздохнул: -- Не каждому, выходит, воевать винтовкой, кому-то и черпаком надо...-- И уже веселее: -- Я тебя очень рад видеть. Садись-ка, угощу, как самого что ни есть важного чина. Тюхтели ел?
   -- А... что это?
   -- То-то! -- поднял палец Тимофей и важно добавил: -- Сейчас отведаешь. И ты, Костя, садись, хоть тебе и не поло­жено такую тонкую пишшу употреблять.
   -- Это почему же?
   -- Очень просто почему: твоим желудком не то что бла­городные тюхтели или, скажем, коклеты с картошкой-пюре, а копыта от старой клячи перерабатывать можно...
   Артемка хмыкнул, а Костя только крякнул.
   -- Однако ты, Тимофей, остряк,-- сказал он несколько погодя.-- Не от этих ли твоих тюхтелей?
   Тимофей ловко орудовал у печи, гремя крышками и по­мешивая в чугунах большой деревянной ложкой. Он ничего не ответил Косте. И только потом, когда поставил на стол две миски с чем-то очень вкусно пахнущим, присел напро­тив, задумчиво произнес:
   -- Это ты верно сказал, Костя. Я здесь, на энтой кухне, брат, многое понял.-- И, заметив, как заиграли, заискри­лись Костины глаза, даже прикрикнул: -- А ты не улыбай­ся! Я, может, здеся впервой понял, что и я человек...
   Артемка поглощал Тимофеевы "тюхтели с картошкой-пюре", обильно залитые небывало вкусным соусом, и слу­шал удивительные речи Тимофея.
   Тихо отложил ложку Костя, молча и внимательно рас­сматривая Тимофея, будто видел впервые. А Тимофей го­ворил :
   -- Кто я был, Костя? Никто. Пыль. Пустяк. Издетства каждый, кто посильнее, норовил помыкать мной да по шее двинуть. Без матери-отца рос. В людях все. А люди, они раз­ные. Один добрый, другой злее волка. Злых, думалось, боль­ше. Потому, что сплошь по кулакам жил. А кулак, он жес­токий, жадный. Кормить задаром не станет -- пот из тебя пожмет, пока кусок сунет... К чему это я все говорю? К то­му, Костя, что никто и никогда меня взаправду не прини­мал, за человека то есть. А был я что ни на есть обыкно­венный заярмленный скот...
   Помолчал Тимофей, вздохнул.
   -- Да... Не считался за человека. Особливо это почувст­вовал однажды. Работал я у одного кулака в Баеве. Крутой был мужик и силы неимоверной: чуть что, кулаком между глаз, как свинчаткой,-- и с. ног долой. И была у него дочка Ганя. Добрая, ласковая, тихая... Глаза -- как весенняя голубень... Полюбил я ее. И она меня отметила за что-то. Может, песнями своими уговорил ее сердце. Не знаю... Но только любили мы друг дружку крепко. Вошли однажды к ейному папаше да в ноги: так, мол, и так, благословите на жизнь. И что ты думаешь, Костя? Встал энтот папаша со скамьи, подошел к нам. Кланяйся, говорит, ниже. Я совсем поло­жил голову на пол, а он, подлец, и наступил своей ножищей на затылок, ажио хрустнуло на лице что-то... Как червя давнул... Потом пошел я бродяжить по селам, песнями кормил­ся... А людей с той поры бояться стал. Думал -- на уме у них одно издевательство против меня... Да и о себе мысли иные пошли. Как ни крутил, а выходило, что не для меня создано счастье жизни, не тем человеком рожден, чтобы пользоваться благами. И до самой смерти, пожалуй, думал бы так, если б не Лавренть Наумыч, наш фельдшер... Пере­тряхнул он меня. Обнадежил. Дорогу жизни мне новую на­чертал...
   Голос Тимофея вдруг потеплел:
   -- Позвал меня в лазарет Лавренть Наумыч, сказал: ты, Тимофей Корнеич, моим наипервейшим помощником будешь -- исцелять раненых солдат революции, мол, дело особо важное. И вот я тут, ребяты! Гляжу вперед с боль­шой , надеждой и верой, потому что теперь знаю: и для ме­ня на земле хоть малая доля радости отмерена. Многому на­учил меня Наумыч, мысли выправил, на жизнь по-иному глядеть помог, про революцию растолковал, что оно и к че­му. А главное, братцы... И-ех!..
   Тимофей вдруг вскочил, бросился в другую комнатку и вынес толстенную книгу.
   -- Вот! Грамоте обучил меня Лавренть Наумыч. Чи­таю! -- И, не ожидая ответа, прочел чуть ли не нараспев: -- "Ку-ли-нар-ны-е со-ве-ты-ы".-- И гордо повторил:--Кули­нарные советы. Стало быть, книга про то, как стряпать ку­шанья для раненых. По ней и делаем пишшу.
   Артемка был ошеломлен. Вот так Тимофей! Вот так мас­так! По книге обеды готовит! Никогда не думал Артемка, что про это в книгах пишут.
   -- И много их там? -- спросил он уважительно.
   -- Кого?
   -- Да кушаньев разных... в книге.
   -- Много, Артемка. С тыщу, должно быть, есть. А мо­жет, и поболе.-- И снова, присев за стол, охватил руками книгу, добавил мечтательно: -- Сколько есть тут -- все сде­лаю. Научусь такие блюды готовить, чтоб людям на диво. Наумыч говорит, что когда трудовой народ возьмет свою власть, в каждом селе построют... как их... обчественные столовые, где любой трудящий будет есть что ему угодно.
   -- Да ну? -- округлил глаза Артемка. --Бесплатно? Тимофей смущенно развел руками:
   -- Что-то, брат, не знаю. Должно, бесплатно... Уеду в свою деревню, буду угощать народ. Пусть поживет по-гос­подски...
   В это время открылась дверь и на кухню вошли трое му­жиков из выздоравливающих: бледноватые, с перебинто­ванными головами, но веселые.
   -- А вот и мы,-- сказал один из них, рябой.-- Не опоз­дали, Тимофей Корнеич?
   -- Не опоздали. В самый раз.
   Тимофей прошел к плите, принялся чуть ли не торжест­венно наливать и выкладывать пищу из чугунов в большие котелки.
   Рябой потянул носом аромат кухни, почтительно осве­домился :
   -- Чем вы, Тимофей Корнеич, сегодня нас порадуете?
   -- Суп с крикадельками, тюхтели с картошкой-пюре под соусом...
   Рябой даже присогнулся от посыпавшихся замыслова­тых и непонятных названий, проглотил набежавшую слюну и еще почтительнее сказал, слегка кашлянув:
   -- Так что, Тимофей Корнеич, наши хлопцы, то есть ра­неные, просили передать вам душевное спасибо за вчераш­нее угощеньице. Очень уж по аппетиту пришлось. Говорят, что ваши старания лучше разных пилюлей действуют.-- А потом с лукавинкой: -- По энтим причинам некоторые хлопцы пововсе не хотят из лазарета уходить...
   Тимофей лишь мельком глянул на Артемку и Костю, но и этого взгляда было довольно, чтобы понять всю радость и гордость, какую доставили ему слова раненого.
   Костя и Артемка пошли на квартиру. Шли молча. Тимофей со своими "тюхтелями" и разговорами всколыхнул та­кие мысли, о которых они и не подозревали. И только уже дома, в небольшой крестьянской избе, молчание было нару­шено. Нарушено Костей.
   Он закурил, прилег на лавку, застланную дерюжкой, спросил:
   -- Ну, а ты, Космач? Какие твои жизненные цели? Для чего, например, ты воюешь?
   -- Как для чего? -- взъерепенился Артемка.-- Чтоб бе­ляков не было!
   Костя задумчиво пустил струйку дыма.
   -- Этого мало, Космач. Очень мало...
   -- А для чего? -- обидчиво спросил Артемка.
   -- Я?.. -- привстал Костя, но не ответил: в избу вошел Неборак.
   -- Здравствуй, здравствуй, Артем. Все в порядке? Мо­лодец. А доехали как? Тоже хорошо?
   Костя пододвинул табуретку, Неборак сел, оглядывая Артемку все такими же острыми глазами.
   -- Что нового в Тюменцеве?
   -- Беляки там. Бубнов пришел со своим отрядом... Вот у вас тут новостей! Неборак кивнул:
   -- Много.
   Артемка помолчал, о чем-то раздумывая, потом снова поднял на Неборака быстрые глаза:
   -- Вот скажи: мы воюем, чтобы на земле ни одного бе­ляка не было? Правда? Ведь этого не мало?
   Неборак вимательно посмотрел на Артемку, ответил медленно:
   -- Не мало. Даже очень много.
   -- Ну вот! -- Артемка стрельнул насмешливым взгля­дом в Костю.
   -- Но этого нам совсем недостаточно...-- возразил Не­борак.
   Теперь уже Костя глянул на Артемку:
   -- Видал, Космач?!
   -- А что еще надо?
   Неборак ответил не сразу. Затянулся несколько раз подряд самокруткой, отбросил к печи обжегший пальцы окурок.
   -- Страна, Артем, сам знаешь, вся разрушена. Нам нуж­но заводы поднимать, фабрики, шахты, землю распахивать. Это так же важно, как и разбить врагов. Без машин, без угля, без хлеба -- не устоит наша молодая Советская респуб­лика. Разруха и голод дотянут удавку. Они наши самые опасные и смертельные враги. Победить их -- значит спасти революцию.
   Взглянул на притихшего Артемку.
   -- Так что после победы нам предстоит новая большая и трудная борьба, может быть, потруднее, чем эта.
   Неборак помолчал. Потом заговорил мечтательно:
   -- А поднимем страну на ноги -- что за жизнь начнет­ся! Нет слов, хлопцы, обсказать все, что я вижу впереди. Только знаю: поднимется над нашей землей лес заводских труб, побегут из края в край поезда, и всюду засияет свет -- электричество придет в каждый город, в каждое село! По­настроим школ, университетов, и не будет у нас ни одного неграмотного. Мы создадим тогда умные машины, и труд наш станет не страдой, а радостью. Машины будут копать, возить, пахать землю, сеять и убирать урожай. Мы будем только управлять этими машинами...
   -- Кто будет управлять? -- тихо спросил Артемка. Неборак улыбнулся:
   -- Ты будешь. И другие хлопцы -- рабочие и крестьяне.
   -- Не умеем же...
   -- Научишься, Артем. Для этого и воюем, ради этого льется сейчас рабочая кровь...
   Артемка сидел молчаливый, серьезный. Думал. Заду­мались о своем и Неборак с Костей. Наконец Костя резко встал, вздохнул глубоко:
   -- Да, за это, Неборак, стоит воевать. За такую жизнь не то что оружием -- зубами драться надо! Верно говорю, Космач?
   -- Верно, верно, Костя!
  

19

   Занималось тусклое утро. Все небо -- от горизонта до горизонта -- затянулось беспросветной серой пеленой. Со степи злыми шквалами налетал ветер, хлестал по лицам редких прохожих то колючим снегом, то ледяным дождем. Дороги раскисли, оплыли жидкой грязью, и она, перевалив через бровки, ползла в подворотни дворов.
   В этот промозглый холодный день хоронили Спирьку Гусева.
   Тощая кляча, утопая чуть ли не по колени в грязи, еле тащила телегу с грубо сколоченным некрашеным гробом. За телегой понуро шли почерневшие от горя Спирькины мать и тетка, рядом Пронька, Серьга, Настенька...
   Пронька как уперся взглядом в гроб, так и шел до само­го кладбища, не выбирая дороги: топал дырявыми обутка­ми по лужам, по чавкающей грязи. Его зеленые глаза будто застыли, заледенели -- ни жизни в них, ни мыслей. Порой казалось, что он и не видит ничего перед собой...
   Вот и кладбище. Телега остановилась возле вырытой мо­гилы. Мужик, хозяин лошади, Пронька и Серьга сняли лег­кий, пахнущий сосной гроб, примостили на краю ямы, по­том опустили длинными рушниками в могилу. Глухо забу­хала мокрая земля о гроб, и вот уже вырос холмик с не­большим, тоже некрашеным крестом...
   Не стало больше Спирьки... Эх!.. И Пронька, бросив на телегу лопату, рванулся с кладбища. Плакал под чьим-то чужим забором. Плакал так, как ни разу в жизни: трудно, неумело, страшно. Потом внезапно подавил рыдания, отер ладонью щеки и пошел в село, по-прежнему не выбирая до­роги.
   Дома медленно стащил с себя насквозь промокший шабуришко, раскисшие обутки, сел у стола. Тетя жалостливо спросила:
   -- Схоронили?
   Пронька кивнул, прикрыл ладонью глаза, будто от ярко­го света. Тетя встревожилась:
   -- Никак, заболел, Прошенька? Он не ответил, вздохнул.
   Потом стал жадно отхлебывать из жестяной кружки ки­пяток, охватив ее обеими ладонями.
   -- Господи, что за жизнь пришла,-- тоскливо выдохну­ла тетя.-- Ни старому, ни малому защиты нет. Как есть, одним днем человек нонче живет.
  
   Пронька поставил пустую кружку, прилег на лавку воз­ле печи. И только закрыл глаза -- Спирькино лицо. Не мерт­вое -- живое. Какое видел третьего дня, до смерти: худое, желтое, с большими провалившимися глазами, с побелев­шими веснушками и губами.
   -- Слышь, Проньк,-- доносится слабый Спирькин го­лос.-- Умру я.
   -- Вот еще! -- грубовато кричит Пронька.-- С чего уме­реть-то? С этих плеток? Ерунда. Еще пошумим, в бабки по­играем.
   Спирька лежит на кровати, вытянув руки поверх одеяла, смотрит в угол потолка. Слышит он Проньку? Нет, пожалуй, не слышит: о чем-то своем думает, далеком, непонятном.
   -- Пронь... Тятьку с мамкой жалко... Плакать будут, ко­гда умру. И себя жалко...
   Пронька начал злиться, не отчего-нибудь, а от жалости.
   -- Говорю тебе, не умрешь -- значит, так и будет. Тебе первому всыпали, что ли? Многих били. Артемку вон на­сквозь пулей прошило, и то оклемался! Выздоровеешь, Спирька, посмотришь!
   Спирька долго молчал, глядя все в тот же угол, потом о трудом повернулся к Проньке:
   -- Артемка, поди, уже добрался к своим?
   -- И-и! -- воскликнул Пронька, обрадовавшись, что Спирька заговорил о другом. -- Поди, давно в отряде. Уже, наверное, успел какого-нибудь беляка шлепнуть. Сегодня люди сказывали: партизаны опять наклали белякам здоро­во. Пушки позабирали, пулеметы... Так что скоро вернутся. И батя твой.
   На какое-то мгновение в Спирькиных глазах вспыхнула надежда, но тут же погасла.
   -- Не доживу я... Пронька поморщился:
   -- Ты, Спирька, что малец какой: одно и то же...
   А сам подумал с тоской: "И впрямь ведь не доживет!.." Горло вдруг словно петлей захлестнуло -- ни слова ни пол­слова. Наконец кое-как выдавил:
   -- Ты, Спиря, крепись. У тебя сила большая... Я теперь знаю... Так били, а ты не выдал Артемку. Это, брат, не каж­дый выдержит. А ты выдержал. Так что крепись...
   Пока Пронька говорил, Спирька смотрел на него напря­женно и внимательно, потом тихо сказал, все так же не спуская глаз:
   -- Но ведь я Гнутому и Серьге сказал про Артемку...
   -- Так это другое дело! -- горячо возразил Пронька.-- Откуда ты мог знать, что Гнутый -- дрянь человек? Серьга вот никому не сказал -- значит, настоящий парень. А Гну­тый -- дрянь. Я ведь тоже вон Настеньке про Артемку ска­зал. Так что ты это брось, Спиря. То не в счет. А вот как под плетюгами молчал -- здорово!
   -- Правда?..
   -- Правда, Слиря. Ты молодец. Настоящий парень.
   Спирька улыбался. Улыбался бледными, непослушными губами. Даже на краю могилы он думал о своей вине и тер­зался. А теперь -- все!
   Пронька вышел от Спирьки в добром настроении: "Вы­тянет. Никуда не денется! А то уж и умирать надумал. Чудак!"
   У филимоновской усадьбы увидел Ваньку Гнутого, тот поджидал Мотьку.
   "А вот с этим я сейчас за все рассчитаюсь". И Пронька решительно подошел к Ваньке. Подошел и без всяких вступ­лений схватил его за ворот шубенки.
   -- А ну, падаль, отвечай, за сколь продал Спирьку и меня?
   -- Да... да... да ты что? -- вытаращил в ужасе глаза Ванька.-- Я не... не... не продавал...
   -- Сколь бабок получил от Мотьки?
   -- Три... три... тридцать. Я же не знал, что вас бить бу­дут.
   -- Тридцать? Что так мало взял, гад ты ползучий? Что, мои два зуба, которые выбили беляки, тридцать бабок сто­ят? Да? А Спирькина жизня тоже? Ты кого продал? Своих продал! Ты теперь враг. Колчак!..
   И Пронька ударил Гнутого прямо в зубы. Потом еще, еще. Бил исступленно, зло, за всю свою боль и за Спирькину. Ванька даже не успел закричать, позвать на помощь. Он скулил, валялся в грязи, а Пронька бил его без жалости.
   Выбежал со двора Мотька. Сначала испугался, потом пришел в дикий восторг.
   -- Вот это кладет! -- прошипел в восхищении Мотька.-- А ну-кось еще! Так! По глазу? Ух ты! Ловко!.. Пронька отпустил Гнутого, обернулся:
   -- А, это ты, Матюша!..
   И еще с розового лица Мотьки не сошло оживление, в масляных глазках не потух огонек звериной радости, Пронь­ка с наслаждением хлестанул его по пышной роже.
   -- А это твоя доля за болтовню, Матюша. Это за меня, а это за Спирьку!.. А это наперед. На всякий случай, кулачина ты проклятый.
   Мотька выл, как пес, протяжно и звонко. Пронька не стал дожидаться, когда выбегут к нему на помощь, ушел.
   А наутро узнал, что умер Спирька...
   "Не стало Спирьки, а? Был -- и нету. Как же это так? Нету!"
   Пронька открыл глаза, резко встал с лавки.
   -- Что с тобой, Прошенька? -- испуганно спросила тетя.
   -- Ничего... Спирьку жалко...
   Тетя легонько промокнула платком глаза:
   -- Жалко... Да как жалко, Прошенька... Не приведи господь.
   Пронька с минуту сидел, напряженно раздумывая о чем-то, потом решительно шагнул к вешалке.
   -- К Серьге схожу.
   -- Посидел бы дома нынче... Погода-то совсем вздурела. Гляди, что на дворе деется.
   Пронька равнодушно глянул в окно: ветер в самом деле стал сильнее и еще злее сыпал водяной пылью. Дорога те­перь превратилась в длинную лужу, и по ней беспрестанно, словно судорога, пробегала черная рябь.
   -- Схожу...
   Тетя беспомощно махнула рукой, вздохнула:
   -- Не бережешь себя, Проша. Нисколь не бережешь. Гля­ди, все мокрое: и одежда, и обутки. Не даешь просохнуть. Ить простынешь -- захвораешь...
   Пронька молча собрался и вышел из избы. Уже на ули­це надвинул шапку по самые брови и зашагал, прикрыв ли­цо от встречного ветра с дождем и снегом.
   Серьга чистил у коровы. Выглянул из сарая на стук ка­литки, позвал:
   -- Иди сюда, Пронька.-- И когда тот подошел, доба­вил : -- Сейчас приберу, и в избу пойдем.
   -- А мне в избу ни к чему... Дело к тебе. Серьга вопросительно уставился в хмурое замкнутое ли­цо Проньки.
   -- Заканчивай работу, потом.
   Серьга быстро управился, прислонил вилы к стене сарая.
   -- Ну?
   Пронька заговорил не сразу, несколько раз испытующе глянул на Серьгу:
   -- Присядем.
   Сели на ясли. В сарае было тепло и густо пахло навозом. Сквозь небольшое оконце трудно пробивался свет.
   -- Я вот зачем... Жалко тебе Спирьку?
   -- Жалко... Чего спрашивать-то...
   -- Хочешь отомстить за него?
   -- Как?! Кому?! -- от неожиданности воскликнул Серьга.
   -- Тише ты... Белякам, конечно. Гришане и всем осталь­ным.
   Серьга задумался. Не получится ли из этой затеи то же самое, что случилось с Пронькой и Спирькой? Поймают, изобьют, а то и просто-напросто убьют. Поднял голову, сму­щенно глянул на Проньку, в его напряженные глаза, кото­рые вдруг похолодели и сузились.
   -- Трусишь, значит? -- Голос у Проньки стал сухим, от­чужденным.-- Тогда нам говорить не о чем. Прощевай.
   Он поднялся и пошел. Но Серьга схватил его за рукав:
   -- Ты погоди...
   -- Нечего годить. Думал, ты настоящий. Пусти уж.
   -- Не ерепенься, Пронька... Это не в бабки играть. Как мстить станем? Камни бросать в беляков?
   -- У меня граната есть...
   -- Граната?! -- Лицо у Серьги посветлело.-- Настоя­щая?
   -- А какая еще? Шваркнет -- костей не соберешь.
   -- С этого бы и начинал! С гранатой любому отомстить можно!
   -- А я уж думал...
   Они снова уселись на ясли.
   -- В штаб нужно бросить гранату. Когда Бубнов и Гришаня будут.-- Было видно, что Пронька давно все обдумал.
   -- Там же часовые. Живо схватят.
   -- То-то и оно, что трудно одному. Потому и к тебе пришел.
   Ребята долго и на всякие лады обсуждали, как лучше осуществить месть, однако все мысли пока свелись к одно­му: надо поразведать, как безопаснее подобраться к штабу.
   Пронька отлично знал, в какой комнате находился Гришаня. Там было три окна: два выходили на улицу, к парад­ному входу, одно -- во двор, но очень близко от угла дома. Ни к тому, ни тем более к этим двум окнам незаметно не подойдешь. Во-первых, часовой все время у крыльца; во-вторых, у штаба и коновязи почти до глубокой ночи толпи­лись солдаты и бубновские бандиты. Что же делать?
   Рано утром к Проньке домой прибежал расстроенный Серьга.
   -- Сейчас Мотьку видел, сказывал, что завтра Гришаня уходит с отрядом в Вылково. Бубнов будто бы тоже собирается куда-то. Здесь-то грабить больше нечего -- чисто вы­мели...
   Пронька сел, хмурый, злой.
   -- Фу ты, черт, не одно, так другое! Надумали уходить не вовремя.-- Потом решительно: -- Сегодня гранату бро­сим. Садись.
   Только Серьга уселся, в сенцах хлопнула дверь.
   -- Наверное, тетя вернулась, -- недовольно буркнул Пронька.
   Дверь открылась, и в избу вошел... Пашка Суховерхов.
   -- Пашка?! Откуда взялся? --воскликнул Пронька. Тот устало, вымученно улыбнулся:
   -- В гости вот заглянул...
   Вся одежда на нем была мокрой и грязной. В грязи бы­ли и сапоги, до самых колен.
   -- Ну и вывалялся... Давай-ка раздевайся.
   Пашка с трудом снял намокшую телогрейку, стащил са­поги, подошел к рукомойнику, стал умываться, а Пронька загремел ухватом в печи -- доставал чугунки с картошкой и кипятком. Пашка ел жадно, обжигаясь. Ребята смотрели на него и молчали. Наконец, проглотив последний кусок, Пашка глухо сказал:
   -- Спасибо.
   -- Будь здоров,-- ответил Пронька.-- А потом, через минуту: -- Откуда пришел? На все время или как?
   Пашка хотел что-то сказать, но вдруг лицо его искриви­лось, губы задергались, и он, упав на стол руками и голо­вой, глухо зарыдал.
   -- Что? Что с тобой, Пашка? -- бросился Пронька.-- За­болел? Побил кто?
   Пашка не отвечал, захлебываясь слезами. Потом посте­пенно затих, вытер торопливо слезы, выдавил еле:
   -- Маму... с сестренкой... убили...
   -- Да ты что?!
   -- Убили... Кулачье...
   Пронька и Серьга, насупив брови, накрепко сжав зубы, слушали Пашку. А тот выдавливал слова, будто они все время застревали у него в горле.
   -- Уже в Гилевке были... Катя заболела... Сильно... Про­стыла, видать. Мама сказала, что дальше не поедет... Тять­ка просил, чтоб ехала, а она никак. Из-за Кати... К старуш­ке одной поселилась.. И я остался... Только отряд и все на­ши сельчане уехали... приходят к нам... человек пять... Кричат: "Зараза красная!" И маму, и Катю, и старушку... Я убег... Через окно...
   Помолчал, прикрыв глаза, потом снова:
   -- Скитался долго... Куда наши ушли -- не знал... В од­но село пришел -- белые... В другое -- то же. Домой, в Тюменцево, подался... К тебе вот зашел...
   Пронька выдохнул трудно:
   -- Да. Заплачешь!.. -- А потом вдруг вскочил, глаза за­сверкали, закричал: --Бить! Бить их надо! Без пощады, где ни встретишь! -- Остановился перед Пашкой. -- Поможешь нам? Отомстить хотим белякам за Спирьку...
   Коротко рассказал об Артемке, о Спирьке, о гранате.
   -- Поможешь?
   Глаза у Пашки ожили, встал:
   -- Дай мне гранату! Дай! Я сам, я хорошо брошу... Пронька покачал головой:
   -- Нет! Еще дело испортишь с горячки. Тут спокойно надо... Значит, пособишь?
   -- Мне теперь хоть черту в зубы. Все одно пропадать. Пронька озлился:
   -- Ты это брось! Раскис, как вон земля на улице. Тут не ныть надо, а бить!
   План у Проньки созрел сразу.
   -- Серьга, вы с Пашкой у штаба понарошке затеете дра­ку, а я в это время задами доберусь к окну. Я этих зверюг знаю: все сбегутся посмотреть, как вы друг другу носы бить будете. И часовые забудут сторожить своих псов.
   Пашка молчал, а Серьга неуверенно произнес:
   -- А может, ночью?"
   -- Что ночью?
   -- Гранату кинуть.
   -- Куда? В пустой штаб? Гришаня дома спит, а Буб­нов черт его знает где. А мне оба нужны! Сразу! Вместе! Пронька достал из-за иконы гранату, сунул в карман.
   -- Идем. На месте договоримся. И они вышли.
   -- Только вот что, ребя,-- проговорил тихо Пронька.-- Оставаться в селе нам потом нельзя. Обязательно найдут. Как граната бахнет, бегите на заимки, за Густое. Бегите вдоль речки, промеж кустов.
   На площади, у забора винокуровского магазина, толпи­лась кучка сельчан. Все, как гуси, тянули шеи, разгляды­вая что-то.
   -- Идем посмотрим,-- заторопился Пронька.-- Может, что интересное.
   Он быстро протиснулся вперед. Мужик в рваном армяке, подпоясанный толстой конопляной веревкой, по слогам чи­тал какую-то бумагу, наклеенную тестом на заборе.
   -- "При-каз... на-се-ле-ни-ю"... Приказ населению. Нам приказ, знатца. Это нам не внове, всякие приказы получать... Ишь ты, глянь-ко, кто приказ-то дал: "Ге-не-рал-лей-те-нант Мат-ков-ский..." Это не фунт изюму, братцы. Сам главноко­мандующий тылов... Сызнова, знать, шкуру с нас спущать будут.
   -- Ты, Серафим, меньше языком трепли, а лучше читай, что в том приказе,-- раздался нетерпеливый голос.
   Мужик огрызнулся, а потом медленно и нудно, будто жевал мочало, начал читать. Пронька хмуро смотрел на его с трудом шевелящиеся губы. Колчаковский генерал сначала обязывал, а потом уговаривал крестьян арестовывать и до­ставлять в Барнаул всех членов главного партизанского шта­ба, начальников отрядов и других самозванцев, требовал от крестьян Алтая собрать и сдать все оружие, сообщать о ме­стонахождении партизанских отрядов. За все это генерал обещал всяческие награды и поощрения.
   -- Да-а,-- протяжно сказал Серафим, закончив чи­тать,-- это нам доподлинно ясно... "Награды и поощрения"! Знаю я эти награды. У меня их много на спине...
   -- Знать, тугонько приходится колчакам, коли запроси­ли помощи,-- раздался голос.
   Проньку этот приказ обозлил еще сильнее. Он вылез из толпы и почти кричал Серьге, будто это он, Серьга, написал приказ:
   -- Ишь гнус какой! Выдавай и приводи к нему парти­зан! А этого не хотел? -- И он сунул под нос Серьге грязный кулак.
   Серьга отшатнулся:
   -- Ты чего? Сбесился? Я-то при чем? Да и не ори -- гляди, беляки идут сюда.
   -- Я им покажу сегодня "награды и поощрения",-- уже тише забубнил Пронька.-- Они у меня попляшут. Я им се­годня сдам оружие. Так сдам, что больше не захотят...
   Пронька оглядел площадь: пустынна, только у волости, как всегда, солдаты.
   -- Вы, ребя, постойте тут, а я схожу посмотрю. Подошел к коновязи. "Ага, Бубнов здесь -- вон его Карька стоит". Беспечно посвистывая, прошел мимо крыль­ца, мимо часового. Кинул взгляд на окна: есть ли Гришаня? Но никого не увидел. Вернулся. Вдруг цокот копыт от главной улицы. Оглянулся: Гришаня с тремя солдатами! Подъехал, хмурый, бледный, снова, видать, с перепоя. Лов­ко соскочил с седла, торопливо взбежал на крыльцо.
   У Проньки отлегло от сердца. "Вот и собрались оба. Мо­лодцы!" И поспешил к ребятам.
   -- Ну, братцы, начнем. Я в обход, вон тем проулочком. Вы идите прямо отсюда. Ругайтесь погромче да деритесь так, чтоб поверили... Я пошел.
   Серьга сказал слегка дрожащим голосом:
   -- Давай.
   А Пашка только кивнул.
   Примерно через полчаса изнывающий от скуки часовой у дверей штаба и человек пять бездельничающих белогвар­дейцев увидели двух мальчишек. Они шли и громко руга­лись. Поравнявшись Со штабом, один из них, повыше рос­том, вдруг треснул другого по голове, да так, что с того сле­тела шапка и, описав дугу, упала в самую грязь. Меньший, выхватив из грязи шапку, хватил ею своего приятеля. И драка началась.
   Лицо часового оживилось, он даже сошел с крыльца.
   -- Ату его, ату! -- крикнул он мальчишкам.-- А ну, наддай!
   Пятеро солдат, бросив свои разговоры, дружно поверну­ли головы и с удовольствием стали наблюдать за потасов­кой. Прав был Пронька. Никто из них даже пальцем не ше­вельнул, чтобы разнять дерущихся. Наоборот, солдаты окру­жили ребят, хохотали, улюлюкали, давали по ходу драки советы то одному, то другому.
   Ребята, сжав челюсти, волтузили друг друга. Увидев, что часовой не вытерпел и тоже идет к ним, они еще жарче принялись за дело.
   А Пронька в это время задами пробирался к волостной управе. Вот и забор. А вот лаз. Он его с Серьгой заранее про­делал. Вот Пронька уже во дворе. Надо прошмыгнуть до са­рая, обогнуть справа, и тогда уже в два-три прыжка к окну. Сердце у Проньки бешено бьется, во рту горячо, со лба пот бежит, будто на дворе не холодная, промозглая осень, а раз­гар лета. Без помех добрался до сарая. Теперь проскочить к пятистеннику надо, а сердце вдруг похолодело. Стало страшно. Прижался к мокрой обомшелой стене, сдвинуться не может. Так и кажется: сделает шаг, а тут и схватят его. Цепенеет рука на ручке гранаты, а ноги обмякли, стали гнучие, так и подкашиваются, не держат Проньку. Огляделся Пронька вокруг, и показалось ему все до глупости нелепым: и этот чужой двор, и этот сарай, и то, что он, Пронька, очу­тился тут и стоит, прижавшись к стене. Но еще нелепее обер­нулась сама затея с гранатой. То, что раньше, два дня, час назад, казалось простым и легким, в эту минуту представи­лось невероятным, почти неосуществимым.
   Такого страха Пронька не испытывал ни разу, даже ко­гда били его беляки. Он, не отдавая себе отчета, вдруг попя­тился, будто наступала на него какая-то незримая беда. Еще бы минута, и Пронька рванулся бы со двора без оглядки. Но вдруг перед глазами всплыло острое личико Спирьки, его запавшие глаза. "Пронь... Тятьку с мамкой жалко... И себя жалко..." И не стало страха. Снова поднялась ненависть. Выглянул из-за сарая: никого. Одним броском, сильным и стремительным, перенесся к дому. Осторожно, затаив ды­хание, стал пробираться вдоль стены. С улицы доносились крики, хохот и улюлюканье, а в перерывах Пронька улавли­вал охрипшие голоса ребят, их кряхтенье и хлопки. "Ста­раются...".
   Вот и окно... Пронька вытаскивает из кармана гранату, распрямляется, заглядывает в окно. "Повезло! -- чуть ли не закричал он от радости.-- Поднабралось гадов!"
   Они склонились над столом, что-то рассматривая. Гри­шаня показывал. Бубнов стоял рядом и торопливо курил.
   ...Звякнуло, рассыпалось стекло. В одно лишь мгновение Гришаня увидел в окне мелькнувшее очень знакомое лицо и гранату, волчком завертевшуюся на столе.
   Взрыва Гришаня не слышал.
  

20

   Седьмой полк "Красных орлов" после короткого, но тяжелого боя в Буканском отходил к Бутыркам, где по распоряжению Колядо уже готовились позиции для но­вого боя.
   Измотанный партизанами белогвардейский особый полк остановился в Буканском ждать подкрепления.
   Партизаны двигались приборовой дорогой. Слева, как стена, бор, справа, куда ни глянь, -- степь и степь, по-зим­нему безжизненная, серая, унылая.
   Только далеко-далеко в стороне и позади сновали парти­занские разъезды, то приближаясь, то пропадая из виду. Дул резкий холодный ветер, кружились редкие снежинки, падая на дорогу, на смерзшуюся в каменные кочки грязь. Лица и руки людей, словно крапива, жег мороз, а ветер про­дувал одежду насквозь. Многие были одеты еще по-летнему и коченели на ветру.
   Артемка то и дело отворачивал посиневшее лицо от вет­ра и все норовил пустить Воронка вслед за Костиным ко­нем. Костя оглянулся, засмеялся:
   -- Э, так не пойдет, Космач. Нечестно. Пристраивайся рядом. Скучно без тебя.
   Артемка подъехал, еле разжал губы:
   -- Ну ветер! Что твой огонь: так и жжет.-- И вдруг, заметив интенданта, дядьку Опанаса, ткнул Костю в бок: -- Вон кому, видать, хорошо. Усы, вишь, какие? Теплые.
   Костя взглянул, хохотнул. Крикнул Цибуле:
   -- А что, дядя, с усами теплее на ветру?
   Цибуля разгладил заиндевевшие пышные усы, заулы­бался, и лучики стариковских морщинок сбежались к глазам.
   -- Губе тепло. Слюна не стынэ. Бачишь? -- и сплюнул.
   Вокруг засмеялись.
   И снова лишь тарахтят по стылым кочкам колеса, поскрипывают подводы, фыркают кони... Покачивается в седле Костя, задумался, глаза непривычно погруст­невшие.
   -- О чем? -- спрашивает Артемка.
   -- По дому соскучился, Космач... По работе своей...
   Чудно Артемке: у Кости есть дом! Почему-то ни разу в голову не приходило это. Казалось, что Костя сам по себе на земле живет. Артемке становится вдруг неловко, что ничего не знает о Косте, о своем добром друге. Спросил тихо:
   -- А мама есть у тебя?
   -- Есть. И батя есть, и две сестренки. Богатый я, Кос­мач. Только не видел их долго. Два года. Соскучился... Как ушел в семнадцатом с красногвардейцами, так до сих пор...
   -- Далеко они?
   -- На Урале. Город Златоуст. Слыхал? Там теперь уже Советская власть.-- И потом мечтательно: --Эх, туда бы сейчас, посмотреть, что- и как! К своим бы на минутку за­скочить. Батя постарел, наверное, а сестренки уже большие... Или бы на завод, да встать к своему станочку! Ты не видел, Космач, как железо режут? Не видел. А посмотрел бы разок -- навсегда влюбился бы... Ты знаешь что? Как по­кончим с Колчаком, приезжай ко мне в гости. Все покажу тебе, расскажу -- ахнешь! Приедешь?
   -- Приеду, Костя. Обязательно. Я теперь тебя ни в жизнь не забуду.
   Костя хлопнул Артемку по плечу.
   -- Ну-ну, Космач. Мы еще повоюем вместе. А... плато­чек-то не потерял? -- спросил неожиданно.
   -- Какой платочек?.. А!.. Нет... У меня он...
   -- Не теряй, Космач. Я вот потерял, и тяжело теперь...
   И замолчал. Надолго.
   Примолк и Артемка. Задумался о своем. О Настеньке. Скорей бы домой, скорей бы в Тюменцево. Скорей бы стро­ить коммуну. Вместе со всеми. С Настенькой, Пронькой, Спирькой...
   Поднял Артемка глаза -- степь, широкая, тусклая, хо­лодная. Впереди зачернело село. "Бутырки,-- отметил про себя Артемка.-- Сейчас отогреемся, чаю попьем". И весело глянул на Костю:
   -- Хочешь чайку с сахаром? У меня целых три куска есть!
   -- Он еще спрашивает! Я бы сейчас раскаленное желе­зо проглотил...
   Но чайку попить не пришлось. Как только полк остановился, Колядо вызвал разведчиков к себе, в помещение сель­ского Совета.
   Он ходил взад-вперед по комнате. На нем ладно сидела трофейная черная мерлушковая бурка, такая же папаха. На сапогах тонко позвякивали шпоры.
   Когда Артемка и Костя вошли, Колядо курил, говорил командирам батальонов:
   -- Из штаба сообщили, шо тридцатого октября Красная Армия выбила белогвардейцев из Тобольска и Петропавлов­ска, а сейчас идет на Омск.
   -- Значит, снова наступление? Артемка весело глянул на Костю:
   -- Видал, а? Вот бьют! Вот гонят беляков!
   -- Сейчас надо всеми силами, яки у нас есть, помогать Красной Армии развивать наступление -- оттягивать на се­бя еще больше белых войск и бить их.
   -- Так!
   -- Верно, Федор!
   -- Вот мы и будем помогать... Костик, разведку во все концы. До самого Буканского. Следи, штоб ни одна жива душа мимо глаз не проскочила. Побывайте в Гуселетове. Туда, в случае чего, будем отходить.
   Спустя часа два вернулась первая группа разведчи­ков. Иван Бушуев размашисто вошел к Колядо.
   -- Федор Ефимович, беляки вышли из Буканского. Идут на Бутырки. Отряд человек триста.
   -- Триста?! -- удивленно поднял брови Колядо.-- Шо так мало? На нас они такими отрядами не ходят...-- Нахму­рился, задумался, заходил по комнате.-- Тут шо-то не то. Не иначе яку-то пакость задумали... Будем ждать остальных разведчиков, а пока... Давай-ка, Неборак, готовься встре­чать отряд из Буканского.
   Костя, Артемка и еще трое хлопцев-разведчиков скакали по петлистой дороге на Гуселетово. День, похоже, разгули­вался: небо, целую неделю серое, сегодня вдруг прорвалось кое-где яркой голубизной, и сквозь эти прорехи, как струи, сыпанулись на мерзлую седую землю солнечные лучи. На дороге, в степи и в бесконечной полосе зеленого бора по ле­вую сторону от дороги было безлюдно и тихо.
   Разведчики ехали скучась, зорко вглядываясь то в степь, то в бор. Молчали. Верст через десять дорога раздвои­лась: одна уходила по степи вдоль кромки бора на Гуселе­тово, другая круто сворачивала в лес на Островное. Раз­ведчики остановились в раздумье: по какой ехать? Один сказал:
   -- Чего думать-то? Айда вперед. Беляки лесные дороги не любят.
   Костя, привстав на стременах, долго и внимательно ос­матривал степь, наконец опустился на седло.
   -- Тут, пожалуй, все в порядке. Поедем по лесной.
   -- Может, разделимся? -- предложил Артемка. Но Костя мотнул головой:
   -- Нельзя. Мало людей. При случае не отстреляешься.
   Тронули коней шагом. Две стены леса сжали дорогу. Глу­хо, печально шумели сосны, вокруг стоял неприятный полу­мрак. Костя легко скинул с плеча винтовку, положил попе­рек седла. Остальные разведчики сделали то же самое.
   Затревожило на сердце у Артемки. Он то и дело вздра­гивал от неожиданного треска сучка, от шелеста крыльев испуганной птицы или скрипа расщепленной молнией сосны. Костя уловил в Артемкиных глазах тревогу, улыбнулся, подмигнув черным добрым глазом.
   -- Держись, Космач, в лесу всегда так.
   Вот человек -- Костя! Без слов все понимал, все угады­вал. И всегда у него находилась для Артемки дружеская поддержка. Что там ни говори, а с Костей Артемке никогда не страшно хоть на какое дело идти: верил он в его сме­лость, силу и удачу. Знал -- Костя из любой беды выберется и товарищей выведет.
   Улыбнулся Артемка Косте:
   -- А я, Костя, держусь... Не думай...
   Лес по обочинам стал редеть, и вскоре впереди показа­лась обширная поляна, протянувшаяся версты на три. Ар­темка пришпорил Воронка, первым вынесся на простор и вдруг рванул поводья: навстречу на поляну втягивалась бесконечная колонна белогвардейцев, а впереди нее скакал вражеский разъезд.
   -- Костя, белые!
   Костя одним взглядом охватил поляну и змеящуюся по дороге колонну солдат и верховых, которые уже заметили партизан и поскакали к ним, на ходу срывая с плеч вин­товки.
   -- Вот как,-- сказал Костя тихо и хладнокровно, будто не им грозила опасность.-- Обойти хотят наш полк с ты­ла.-- И уже к разведчикам: -- А ну, хлопцы, аллюр три креста!
   Разведчики круто развернули коней, но не успели на­брать скорость, как загрохотали выстрелы. Двое, что скака­ли позади, упали с коней как скошенные.
   Артемка что было силы дал шпоры Воронку. Конь всхрапнул, на секунду вздыбился и пошел внамет. Позади снова гулко ударили выстрелы. Артемка оглянулся: за ним скакал один лишь Костя и тот вдруг стал медленно-медлен­но сползать с коня.
   -- Костя, Костя! -- не своим голосом закричал Артемка, резко останавливая Воронка.
   Костя упал, не доскакав до Артемки метров тридцати, а его конь, обезумев, пронесся мимо, оставляя на земле кро­вавую дорожку. Не раздумывая ни секунды, Артемка по­вернул к Косте. Тот лежал на боку с закрытыми глазами. Из уголков губ стекала алая струйка.
   -- Костя! -- снова закричал Артемка, и столько отчая­ния, столько боли было в этом крике. -- Костя, вставай!..
   Он попытался поднять Костю, но его обмякшее тело ока­залось слишком тяжелым для мальчишеских рук.
   На дороге, совсем неподалеку, гремели выстрелы: кто-то из разведчиков был еще жив и сдерживал разъезд.
   -- Костя, -- звал Артемка.-- Костя! Ну вставай!
   Костя вдруг открыл глаза, чужие, безучастные. Но вот в них мелькнула мысль, они ожили, блеснули. Костя мгно­венно вспомнил все, что произошло, понял, почему около него Артемка и почему текут слезы по его бледному лицу.
   -- Жив?! Подымайся, подымайся же! Костя с трудом повернул голову:
   -- Нет, Космач... Не подняться мне... Теперь уже не под­няться... Скачи к Колядо. Предупреди о беляках, не то по­гибнут все... Это подороже моей жизни...
   Артемка молча глядел на Костю, пытаясь проглотить подступивший к горлу ком. Как оставить его здесь? Как бросить на верную гибель?
   -- Ну что же ты? Скачи! Скорее! Тебе отвечать, если погибнуть товарищи...
   Артемка порывисто бросился к Косте, обнял его, поце­ловал в губы:
   -- Прощай, Костя... Друг хороший...
   -- Скорей, скорей, Космач!..
   Артемка подбежал к коню, вскочил в седло, а Костя, закусив губу, тяжело перевернулся на живот и подтянул к себе винтовку.
   -- Скачи, дружок... Скажи: Костя не умер, как комар, без писка...
   Артемка ударил Воронка, а через несколько секунд по­зади хрястнул выстрел -- это Костя снял первого подлетев­шего белогвардейца. Следом за первым раздался второй вы­стрел. И второй белогвардеец, как тяжелый куль, свалился с коня. Третьего выстрела не последовало. Артемка еще раз на мгновение оглянулся. Он увидел, как колчаковец на всем скаку, изогнувшись вправо, поднял и опустил на Костю тускло сверкнувшую шашку...
   Артемка зажмурился, как от ослепительного света, и припал к гриве Воронка. Костя, Костя... Погиб, пропал... Как же так? Как же Артемка будет без тебя? Как? Кто глянет добрыми черными глазами, дружески скажет: "Эй, Кос­мач!"?
   Очнулся Артемка внезапно, услышав настигающий его тяжелый конский топот. Оглянулся -- сердце сжалось: за ним скакал казак, все еще держа на весу окровавленную шашку. Артемка сжался, как тугая пружина, давнул шпорами коня, стал торопливо расстегивать кобуру.
   -- А ну, Воронок, наддай...-- шептал Артемка.-- А ну, еще, еще... Выноси, дружок.
   Конь, будто поняв своего хозяина, шел легко и стреми­тельно, лишь деревья мелькали, слившись в сплошную сте­ну, да в ушах посвистывало. Вот и бор кончается. Сейчас Артемка вымчится в степь...
   И вдруг один за другим забухали выстрелы, пули зацвиркали то слева, то справа. Это белогвардеец, чувствуя, что не догнать ему разведчика, стал бить из винтовки. Одна из пуль ударила в коня. Воронок жалобно заржал, даже не заржал, а закричал, протяжно, тоскливо, потом вкопанно остановился и медленно завалился на бок. Артемка, не успев ничего сообразить, словно камень, перелетел через го­лову коня и, сильно ударившись о землю, закувыркался по дороге, ушибаясь и сдирая кожу с лица, рук, ног. На мгно­вение он потерял сознание. Однако сразу же вскочил, даже не поморщившись от жгучей боли, резанувшей ногу, осмот­рел браунинг, который все еще судорожно сжимал сбитыми до крови пальцами. Казак уже скакал к нему, держа в од­ной руке винтовку. Увидев Артемку, прижавшегося к дере­ву, хрипло закричал:
   -- А, сволочь красномордая, попался! А ну, выходи на дорогу.-- И вскинул винтовку.
   Артемка смотрел высветлившимися глазами в черную точку ствола, на ощерившееся в злобе лицо. Нет, он не тру­сил и не дрожал, очутившись один на один с врагом, осо­бенно сейчас, когда на этой лесной дороге лежит убитый дружок Костя Печерский...
   Артемка, не сводя глаз с беляка и винтовки, вдруг стре­мительно рванулся вбок и встал за ствол сосны. В ту же секунду грянул выстрел, и пуля смачно впилась в дерево.
   -- Что, взял, гад? -- прохрипел Артемка.-- А теперь ты получай!
   И выстрелил. Он заторопился и промахнулся. Но бело­гвардеец сразу понял всю опасность: мальчишка стоял за толстым деревом, а он на коне, посередине дороги. В такую мишень второй раз не промахнешься. И казак, не сводя вин­товки с сосны, припав к шее коня, стал пятить его назад. Артемка, боясь отпустить его на далекое расстояние, раз за разом нажал курок. Белогвардеец, охнув, выронил винтовку. Теперь лицо его выражало не ярость, а боль и страх. Он круто повернул коня, рванулся наутек.
   Артемка выскочил на дорогу. Казак, пригнувшись к гри­ве, не оглядываясь, нахлестывал коня здоровой рукой.
   -- Ага, побежал! -- злорадно выкрикнул Артемка. И прицелился в удаляющуюся спину беляка.
   Выстрел. Промах. Выстрел. Промах. Еще выстрел. Казак вдруг резко разогнулся, взмахнул рукой и сполз с коня, глухо шмякнувшись о дорогу. Конь, пробежав немного, остано­вился. Радость обожгла Артемку. Это была его первая схват­ка в открытом бою с врагом. И он победил!
   Артемка поднял винтовку и, хромая, побежал к коню. Остановился у распростертого врага. Он был еще жив. Ар­темка, отпрянув, навел на него браунинг. Казак вдруг ше­вельнул губами:
   -- Не надо... Пощади...
   Сердце Артемки дрогнуло, и он опустил руку. На секун­ду его охватила жалость и даже раскаяние. Но тут же перед глазами мелькнула дорога, лежащий на земле Костя и он, этот казак, изогнувшийся вправо, опускает на него тускло сверкнувшую шашку... Артемка решительно поднял брау­нинг и выстрелил. Потом поймал коня, перекинул через пле­чо винтовку, вскочил в седло. И очень вовремя: до него до­несся цокот многих копыт.
  
   Колядо готовился ехать на позиции, когда увидел ска­чущего по дороге всадника.
   -- Никак, Артем?..
   Сказал, и голос его дрогнул. Сделал навстречу несколько шагов, остановился. Осадил коня и Артемка.
   Молча смотрел на него командир: на грязное, в ссади­нах и кровоподтеках лицо, на глубоко запавшие лихорадоч­ные глаза, на торчащую за спиной винтовку, на чужого ры­жего коня. И все понял.
   ...Полк спешно снялся из Бутырок и быстрым маршем двинулся не в Гуселетово, а в Крестьянское, чтобы выйти из окружения.
   В Крестьянское полк пришел вечером. А утром по при­казу Колядо он был выстроен на сборной площади. Парти­заны недоумевали -- зачем? Может, важное сообщение сде­лает командир? А может, кто провинился из бойцов и пол­ковой суд будет?
   Заинтересованные происходящим, стали собираться жи­тели села. Вскоре вокруг площади уже пестрела огромная гудящая толпа.
   От штаба отделилась группа верховых, впереди суровый и подтянутый Колядо, за ним знаменосец с алым полотни­щем на длинном древке, а потом Неборак и несколько "ста­рых" партизан, те, кто начинал воевать вместе со своим боевым командиром. Они остановились в центре площади, спешились, раздалась команда: "Смирно!" И полетела она от батальона к батальону, от роты к роте, пока не до­катилась, звонкая и строгая, до последнего в шеренге под­разделения.
   Колядо сделал два шага вперед, оглядел стройные ря­ды бойцов, взмахнул рукой и крикнул сильным густым го­лосом :
   -- Товарищи бойцы партизанской Красной Армии! Мы с вами ведем великую борьбу за свою счастливую долю. Крепко мы бьем белогвардейскую нечисть, не даем ей покоя ни днем ни ночью. Страшна народная сила -- наша с вами сила! Мы с голыми руками идем в атаки, мы с голыми ру­ками бросаемся на вражьи пулеметы и пушки и завсегда побеждаем своих врагов. Трудна наша борьба, но надеяться нам не на кого. Никто не даст нам счастья, кроме нас са­мих. И мы добудем свое счастье! Добудем в великой битве, которую ведем много тяжких месяцев...
   Колядо умолк, а потом тише, глуше, сдерживая всколых­нувшееся волнение:
   -- В каждом бою мы теряем дорогих товарищей, кото­рые своею алой кровью мостят нам дорогу к новым побе­дам... Мы чтим и будем чтить их память до самого конца нашей жизни, мы будем помнить их заслуги перед нашим трудовым людом... Но на смену павшим героям у нас рож­даются новые и новые. Они крепко держат в своих руках оружие, шо выронили их убитые дорогие товарищи...
   И снова приумолк Колядо, оглядывая полк зорким, го­рячим взглядом. Этот взгляд будто влил в каждого великие чувства скорби, гордости и любви, которые наполняли сей­час его, человека бесстрашного и мужественного, чей талант и чья воля ведут их к победе и счастью...
   -- И вот сегодня, сейчас, дорогие товарищи, мы собра­лись воздать почесть новому герою, сказать ему наше бое­вое партизанское спасибо, а также надеть на него высшую партизанскую награду -- красную ленту героя...
   И уже твердым и суровым голосом, как всегда отдавал команду, произнес:
   -- Боец конной разведки седьмого советского полка "Красных орлов" Артем Карев!
   -- Артемка,-- раздался шепоток,-- Артемка, тебя кли­чут...
   -- Ты что, дружок, аль не слышишь? Командир зовет.
   -- Иди, брат. Не каждому такая честь... Иди.
   Только сейчас дошло до Артемкиного сознания, что это о нем и для него говорились горячие командировы слова, что это его зовет Колядо. И он оробел, беспомощно заоглядывался на партизан, а те улыбались ему, подталкивали его, говорили добрые слова.
   Артемка шел медленно, прихрамывая, а навстречу ша­гал командир. Встретились на полдороге. Колядо схватил Артемку за плечи, долго-долго смотрел ему в глаза, потом наклонился, крепко обнял, поцеловал.
   Словно сильный ветер прошел по бору -- так загудела площадь.
   А Колядо уже подвел Артемку к Небораку, державшему на вытянутых руках широкую шелковую алую ленту, вдоль которой горели слова "Герой-партизан", взял ее и, взвол­нованный, перекинул через Артемкино плечо.
   Артемка стоял лицом к полку. Он никогда не видел сра­зу столько добрых лиц, не видел столько улыбок. И все эти люди улыбались ему, Артемке, все они стояли здесь для не­го... Нет, не только для него. Для тех хлопцев, которые по­гибли на лесной дороге, для смелого и веселого командира разведчиков Кости Печерского, его друга... Партизаны сего­дня и им отдают свою воинскую почесть...
   Горит алая лента на груди Артемки, как кровь, что про­лили его товарищи, горит негасимым пламенем, как жгучая боль за утерю друга, как ненависть к врагу. "Эй, Космач! -- слышит вдруг Артемка до боли знакомый и родной голос.-- Ты что нюни распустил? Не плачь, Космач, вытри слезы. Впереди еще много боев и горя. Тебе воевать и за себя и за меня. За двоих. Поднимай, Космач, новый, советский мир. Поклянись мне, что построишь людям царство труда и сво­боды...".
   -- Клянусь! -- крикнул Артемка.-- Клянусь тебе, Кос­тя!.. И вам клянусь, товарищи: до смерти буду биться с бе­ляками!
  

21

   На фронтах наступило тревожное затишье. Точно так притихает степь перед грозной бурей. Еще никто не знает, когда она грянет, но все чувствуют ее приближение и готовятся к ней.
   Колчаковское командование спешно собирало силы для нового и последнего удара.
   Наступление белых возобновилось 10 ноября. Четыре ко­лонны общей численностью в пятнадцать тысяч штыков и сабель при 8 орудиях и ста пулеметах вытянулись, как че­тыре лезвия, к сердцу партизанского края, к Солоновке.
   Главный штаб партизанской армии, воспользовавшись коротко" передышкой, быстро перегруппировал силы, собрав все полки в единый кулак. Партизаны, перерезав все доро­ги, ждали врага.
   Трудно было понять Артемке, как развивались события в эти грозные дни, не мог он охватить ни взором, ни мыс­ленно ту обширную территорию вокруг Солоновки, которая вдруг вспыхнула огнем войны, жестоким и беспощадным, не догадывался даже, сколько тысяч людей сошлось здесь, чтобы победить или умереть.
   День 13 ноября выдался для Артемки особенно трудным. Только вернулся с Иваном Бушуевым из разведки, только успел выпить кружку крутого кипятку, снова вызвал Ко­лядо.
   Накинул на кожанку ватную телогрейку, побежал в штаб. Колядо протянул пакет.
   -- Скачи, Артем, в Малышев Лог, передай главкому Мамонтову...-- Глянул внимательно в лицо мальчишки, осу­нувшееся, почерневшее, рука дрогнула, опустилась.-- Или знаешь шо? Лучше покличь до меня Ивана. Нехай вин сле­тает. А ты давай-ка, брат, к Наумычу. Отдохни трохи...
   Артемка отрицательно затряс головой, выдавил хрипло:
   -- Не пойду. Давай пакет.
   Колядо с удивлением рассматривал Артемку, будто ви­дел его впервые: как изменился он с той поры, когда при­шел в отряд. Большие серые глаза смотрели на Колядо твер­до и строго. У переносья залегла глубокая упрямая складка. Губы сжаты, будто никогда не трогала их улыбка. Во всем: в лице и в фигуре, окрепшей и выросшей, и даже в том, как стоял он перед командиром, опустив руки по швам, чувст­вовалось, что это уже не мальчик, а человек, перенесший все тяготы трудной и суровой жизни, видевший кровь и смерть, познавший дружбу и потерявший друга. Это был солдат. И другое видел Колядо: не жалость нужна Артемке, а вера в него, вера в его силы.
   -- Ну, что ж,-- тряхнул головой Колядо.-- И то верно-- не время для отдыха... Скачи.
   Малышев Лог -- село небольшое, тихое. Но в эти дни оно бурлило, как уездный город в престольный праздник: все улицы и площадь забиты людьми, конями, телегами; всю­ду шум, говор, ржанье лошадей, цокот сотен копыт о мерз­лую, без снега, землю. Из толчеи вдруг вытягивались строй­ные колонны батальонов и уходили далеко за село, где чернели гигантскими поясами окопы.
   Артемка с трудом пробивался к центру села, с любопыт­ством и радостью поглядывая по сторонам: вот сила собра­лась! Разве одолеешь ее, сомнешь?!
   Штаб, большой пятистенник под круглой крышей, Ар­темка угадал сразу -- по многолюдию возле него и по коно­вязи, где стояло десятка два оседланных разгоряченных коней. Часовой преградил винтовкой дорогу:
   -- Куда прешь? Не видишь -- штаб?!
   -- А мне и нужно в штаб. К Мамонтову.
   -- Нос вытри сначала,-- грубо сказал часовой.-- Отва­ливай и не мешайся под ногами. Артемка озлился:
   -- Убери оружие. И язык попридержи,-- и глянул на часового так, что тот даже смутился.-- У меня пакет от Ко­лядо.
   -- Так бы и сказал сразу,-- смягчился партизан.-- Проходи.-- И когда Артемка скрылся за дверью, качнул го­ловой: -- Ну глазища! Чуть не прожег насквозь.
   В большой комнате, наполненной сизым махорочным ды­мом, сидело и стояло человек пятнадцать. За столом, низко склонясь над картой, дымил махрой крепкий, стянутый жел­тыми скрипучими ремнями мужчина с небольшими усами.
   -- Вот пакет...-- сказал Артемка мужчине, внутренне почувствовав, что это и есть главком Мамонтов.
   Тот мельком глянул на Артемку, вскрыл пакет, начал читать, а Артемка так и впился в него глазами. Мамонтов! Сколько слышал о нем Артемка, как восхищался, слушая рассказы о героическах подвигах этого человека. Во всем: и в том, как он принял пакет, и как быстро забегал по строчкам живыми карими глазами, и как потом негромко попросил позвать начальника штаба, были видны его со­бранность и твердость. Говорил он короткими, четкими фра­зами, будто экономя слова.
   Пока Мамонтов разговаривал с командирами,-- одним что-то советуя, другим приказывая,-- начальник штаба при­готовил пакет, протянул Артемке.
   -- Держи, молодец.-- А потом, что-то вспомнив, вос­кликнул: -- Постой, постой... Ты Карев?
   -- Карев,-- тревожно ответил Артемка, которому почу­дилось в голосе начштаба какое-то недоброжелательство.
   Но начштаба заулыбался, схватил Артемку, давнул к своей груди.
   -- Вот ты каков, Карев! Ефим Мефодьевич, это же наш герой!
   Артемка смутился, потупился под взглядами команди­ров, не зная, что делать, что сказать.
   -- Какой я герой?.. -- наконец чуть слышно произнес он.-- У нас в полку настоящих героев много...
   Мамонтов прищурился, переглянулся с начальником штаба, улыбнулся вдруг такой простой теплой улыбкой, от которой Артемке стало хорошо и легко, протянул руку.
   -- Правильно говоришь, Карев. Много у нас героев на­стоящих. И ты тоже настоящий... Спасибо за службу,-- крепко пожал руку Артемке.
   Через несколько минут в штабе было уже пусто: где-то вдалеке сначала неуверенно, а затем громче, настойчивей загрохотала канонада. Начиналось сражение, какого не ви­дели и не слыхивали еще алтайские степи. . Артемка добрался до своего полка поздно вечером, а под утро партизаны уже спешным маршем двинулись на Мель­никове.
   Никогда в жизни не забыть Артемке двух последующих дней, никогда не пройдет боль, что засела занозой в самой глубине сердца.
   ...Полк "Красных орлов" был готов к выступлению: ждал только приказа. И вот прискакал на взмыленном коне Артемка. Он чуть не падал от усталости, когда подходил к командиру с пакетом главного штаба.
   Приказ был коротким: установив связь с подразделения­ми Кулундинского и Алейского полков, немедленно идти на Селиверстове и ударить в тыл противнику, обложившему плотным кольцом Солоновку.
   Как медленно наступал рассвет в это утро! Но вот уже можно стало различить небольшой холмик далеко в степи, вот уже прояснилась стена молчаливого бора, вот уже за­метны окопы и траншеи врага, изрезавшие степь вокруг Солоновки, словно морщины старческое лицо...
   Колядо вскинул к глазам большой артиллерийский би­нокль, повел вдоль горизонта. Через минуту отрывисто бросил:
   -- Похоже, сейчас начнется...
   И только сказал, издалека, из-за рощицы, будто ему в ответ, бухнул выстрел. Снаряд разорвался близ села. За ним другой, третий... Первому орудию откликнулось второе, потом еще, еще, и загремела степь, задымилась.
   Артемка неотрывно глядел на далекое село, где то и дело вздымались черные фонтаны взрывов, взметывалось пламя горящих построек. Но вот грохот оборвался. Наступила тяжелая тишина. И сразу впереди поднялись белогвардей­ские цепи, двинулись к Солоновке, охватывая ее гигант­ским полукольцом, будто петлей.
   И снова тишина раскололась. Но теперь тысячами вин­товочных выстрелов, дробью пулеметов.
   Колядо опустил бинокль, бросил отрывисто Небораку:
   -- Пора!
   И сразу же пронеслась из уст в уста команда:
   -- Товарищи, готовьсь! Вперед, на врага!
   Грозно поднялись батальоны, покатились, словно могу­чие волны, туда, где гремела, полыхала степь, где шла последняя и жестокая битва.
   Долго стоял Колядо, провожая горячим взглядом уходя­щие вперед цепи товарищей, потом широким шагом подо­шел к коню, тронул густую гриву, похлопал ласково по умной морде:
   -- Ну, Серко, не подкачай!
   Легко вскочил в седло и уже весело и азартно, как все­гда перед боем, крикнул эскадрону:
   -- По коням, хлопцы! Глядите веселей да бейте крепче гадов! -- Глянул на Артемку добрым, чуть хитроватым гла­зом.-- И ты, Артем, держи хвост трубой...
   Артемка улыбнулся, хотел сказать, что ему никто не страшен, когда рядом с ним он, Колядо, но командир уже вынул из ножен любимую боевую шашку, подарок благо­дарных крестьян, привычно опробовал ее жалящую остроту и вынесся вперед, крикнув протяжно, звучно:
   -- Эскадро-он, слушай!.. На врага -- марш!
   Задрожала земля от ударов сотен копыт, и помчалась конница "Красных орлов" по степному приволью, ощети­нившись шашками и пиками.
   ...Белые были разбиты наголову. Потеряв сотни солдат и офицеров, они бежали в Поспелиху и в Барнаул.
   Нелегкой ценой добывали партизаны победу у Солоновки. Много крестьянских сынов легло на стылую ноябрь­скую землю. Лег и бесстрашный степной орел Федор Ко­лядо.
   Смотрит Артемка, смотрит неотрывно на родное, до боли близкое лицо командира и поверить не может, что убит он. Ведь все говорили, что заворожен Колядо от шашки острой, от пули быстрой. Как же так? Почему же случилось такое?
   Сухие глаза у Артемки -- разучился плакать. Только да­вит, давит тяжесть у сердца, да голос перехватывает.
   Стоит у гроба, будто каменный, Неборак. Лицо серое, глаза немигучие. Тут же Мамонтов, начштаба Жигалин. Один за другим подходят прощаться с другом командиры и бойцы полка "Красных орлов".
   А он лежит, молодой, чубатый, будто заснул крепко. И чудится Артемке, что вот сейчас откроет он свои добрые, со смешинкой глаза, подмигнет и спросит: "Ну шо, хлопцы, пригорюнились? "
   Но лежит Колядо и не открывает глаз. И никогда не от­кроет. Пройдут войны, прошумят над степью годы, и только имя да дела его останутся в памяти людей...
   -- Артем, слышишь, Артем, сейчас выступаем... Пой­дем, милый, поход не кончен...
   Поднимает Артемка глаза, видит другие, заполненные слезами глаза Неборака.
   -- Идем,-- шепчет Артемка.
  
   14 ноября под ударами Красной Армии пал Омск -- сто­лица "верховного правителя". Колчак со своими министра­ми бежал в Новониколаевск.
   Партизанская армия Мамонтова гнала недобитые остат­ки белогвардейских войск. Одно за другим освобождались села, и беженцы возвращались в родные места. 19 ноября партизаны освободили Славгород, в ночь на 28 ноября--Ка­мень. 4 декабря под партизанскими пиками пал гарнизон Семипалатинска.
   Седьмой полк "Красных орлов" шел на Барнаул, ни на час не давая опомниться белым.
   -- Это вам за Колядо! -- шептал Неборак, сжимая в ру­ке вороненый маузер.
  
   ...Вечер. Блестит под луной искристый снег, скрипят по­лозья сотен саней, хрупают кованые копыта коней. Впереди неизведанная ночная дорога к губернскому городу Барна-лу, оплоту белых.
   Едет Артемка, думу думает. Горькую -- о погибших и сладкую, что приходит конец белякам, что, почитай, уже весь Алтай стал снова советским. Вот и Барнаул не сегодня, так завтра будет взят.
   Впереди горбится на низкорослой лошаденке фигура. "Кто бы мог такой?" Тронул поводья, нагнал лошаденку. Слышит, бурчит фигура что-то непонятное, тревожное.
   -- Ты чего? С полусонья, что ль?
   -- А, Артемка! -- радостно звучит ответ. Это Тимо­фей Семенов.-- Песню вот сочиняю...
   -- Песню?! Разве умеешь сочинять?!
   -- Сейчас все умею...
   Тимофей распрямляется в седле, тихо поет:
  
   Вблизи у села Солоновки,
   Среди Касмалинских лесов,
   Мы белых бандитов разбили
   Своей партизанской рукой.
   На этом на месте кровавом
   Кипел ожесточенный бой,
   Широкое поле покрыли
   Лихие герои собой...
   И в этом великом сраженье
   Дралась партизанская рать.
   Она свое красное знамя
   Врагу не хотела отдать.
   Упорно сражались алтайцы
   С белой свирепой ордой...
   Здесь пал наш лихой полководец,
   Отважный герой Колядо.
   Вблизи у села Солоновки,
   Среди Касмалинских лесов,
   Мы белых бандитов разбили
   Своей партизанской рукой...
  
   Умолк Тимофей, потом робко: -- Ну?
   -- Здорово! -- выдохнул Артемка. -- Ух, как здорово! Все как есть -- правда. И красиво!
   Тимофей молчит, задумавшись о чем-то, потом вдруг:
   -- Артемушка, чайку горяченького хошь?
   -- У тебя есть?! -- удивился Артемка.
   -- Есть. Все есть.
   Они поворачивают коней и скачут к концу колонны, где идет санитарный обоз. На одной из повозок сидит, закутав­шись в шубу, Наумыч.
   -- Доброй ночи, молодые люди! Катаетесь? Артемка усмехнулся словам Наумыча, а Тимофей со­лидно :
   -- Вот Артемушку чайком напоить решил.
   -- Очень хорошо, Тимофей Корнеевич... Время и ране­ным дать по глотку...
   -- Сделаю, Лавренть Наумыч.
   За обозом на ходу, как пароходы, дымили две походные кухни. На них восседали в заиндевелых Шубах партизан­ские кашевары.
   -- Угости-ка нас, Самсоныч, чайком да нацеди чайни­чек для раненых,-- попросил Тимофей,
   Прямо в седле Артемка хлебал обжигающий чай из большой кружки, чувствовал, как тепло приятно расплы­вается по всему телу, добирается к озябшим рукам и но­гам...
   Рассвет застал полк вблизи села Бельмесево, в пятнадца­ти верстах от Барнаула. Отсюда партизаны двинулись тре­мя колоннами, чтобы с разных сторон одновременно охва­тить Барнаул и отрезать белогвардейцам путь отхода. Шли быстро, с тревожным ожиданием поглядывая вперед, где морозный рассвет уже приоткрывал окраины города.
   Выкатилось солнце -- большое, багровое, словно раска­ленная сковорода. Ударило лучами, заискрилось в снегу бо­гатыми самоцветами. И вместе с солнцем в город ворвались отряды красных орлов. В коротком жестоком бою они выбили белогвардейцев за Обь.
   ...Глянул Артемка с крутого берега вниз, где сверкали, горели купола церквей, пестрели крыши домов,-- и дух за­хватило. Какой большой город-то! В десять сел, пожалуй!
   В городе -- толпы рабочих, кустарей. Все приодеты празднично, окружили партизан, жмут руки, обнимают. На Полковой улице гремит духовой оркестр.
   А в большом купеческом особняке, где разместился штаб полка, Неборак диктовал девушке-машинистке с длин­ными толстыми косами первый приказ:
   -- "...Город Барнаул вверенным мне полком занят 10 де­кабря 1919 года.
   С сего числа я вступаю в должность начальника гарни­зона Барнаула;
   приказываю всем общественным учреждениям, город­скому и губернскому правлениям образовать Советы и пере­дать им всю полноту власти;
   строго приказываю населению снести все огнестрельное и холодное оружие в здание городской управы;
   всем жителям приказываю выдать властям Советов скрывающихся шпионов и сторонников белой банды;
   город объявляю на военном положении впредь до особо­го распоряжения.
   Начальник гарнизона города Барнаула Неборак".
   Артемка смотрит на ловкие пальцы девушки, слушает глухой, немного сипловатый от простуды голос Неборака, а сам в это время думает о тех, кто остался навеки в степях Кулунды.
   -- Что притих, Артем? -- доносится голос Неборака.-- Радоваться надо -- крах белякам пришел. Артем улыбнулся:
   -- Я радуюсь...
   А через несколько дней в Барнаул вошли регулярные части Красной Армии. Артемка вместе с партизанами, вме­сте с барнаульцами встречал полки красных бойцов Пятой армии.
   Они шли ровными рядами, чеканя шаг, в длинных шине­лях и остроконечных шлемах. Над ними сверкал лес шты­ков, развевались боевые знамена.
   Грохотали колеса грозных орудий, мягко катились пу­леметные тачанки, сердито фырча, неслись броневики. Ка­кая это была картина! Как билось Артемкино сердце при виде этой грозной и могучей армии! Его, Артемкиной, армии.
   ...Пробежали один за другим суматошные, полные забот дни. Расформировывались партизанские полки, вливаясь в Красную Армию. Артемка был возбужден и взволнован -- возьмут ли его в Красную Армию?
   Но вот получен приказ: пожилые партизаны и не до­стигшие призывного возраста распускаются по домам.
   -- Ну вот, пришла пора расстаться нам,-- грустно сказал Неборак Артемке, когда ознакомился с приказом.-- Я завтра ухожу с полком. Командиром батальона назна­чен. А ты не огорчайся, Артем, крепкие руки и смелые сердца сейчас всюду нужны. Хозяйство народное поднимать надо, хлеб растить. Трудно, очень трудно стране без хлеба.
   ...Уезжали домой перед самым новым 1920 годом. Чем дальше уносили кони Артемку от Барнаула, тем трепетнее билось сердце: скорей бы Тюменцево.
   И вот вдали показались родные березовые колки, потом Густое... Сердце неистово бьется, лошади, кажется, плетут­ся еле-еле. Да скорее же вы, скорей! Ведь за Густым -- Тю­менцево. Мама. Ребята. Настенька. Скорей, скорей!
   Наконец-то село. Еще издали видит Артемка на окраине толпу: успели узнать, что возвращаются домой партизаны, вышли встречать. Не утерпели, побежали навстречу жен-шины и ребятня, еще издали крича:
   -- А мой приехал?
   -- А мой?
   -- А где тятька?
   -- А братка?
   Спрыгивают с саней мужики, бегут, утопая в снегу, об­нимают своих жен, целуют детей, плачут радостными сле­зами -- наконец-то дома.
   Бежит со всеми Артемка, остановился вдруг:
   -- Мама! Мама!
   -- Сыночек... Жив... Приехал... Насовсем?..
   -- Насовсем!..
   Отнял голову от материнского плеча. Поодаль Пашка Суховерхов, Серьга, как всегда, хмурый Пронька и... Нас­тенька.
   Артемка шагнул вперед.
   -- Здравствуйте, хлопцы. Здравствуй, Настенька...
   Они стояли, смотрели друг другу в глаза и улыбались...
   Улыбалась снежная степь, улыбалось солнце, улыбалось
   все, что окружало их.
   -- Здравствуй, Артемка!
  
   Барнаул 1963--1964.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 7.25*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"