Утром буднего дня старик Митрофаныч с час или более как сидел один на лавочке около подъезда и не перемолвился ещё ни с кем и словом: бабки уже сходили на охоту за самыми дешёвыми в округе продуктами, поприветствовав мимоходом старика ("Скоро лавку насквозь просидишь, бездельник..."), и поднялись готовить скудные, сиротские обеды, а алкоголикам и безработным было не до безденежного Митрофаныча. Впрочем, в прежние, незабвенные, золотые времена вокруг было бы ещё пустыннее - почти весь город стоял у своих станков или сидел кто в конторах, а кто в каких институтах. Теперь же настала свобода, мать её... так что праздного народу сильно поприбавилось, да веселее от этого не стало: всяк рыщет по земле и углам зенками: не блестит ли оброненный дураком или разиней Буратино золотой? - но лишь втоптанные в землю крышки от пивных бутылок фальшивым золотом искрятся на майском солнышке. В общем, всем не до Митрофаныча и его желания размять свой язык человеческий в разговоре. Так что остаются только братья меньшие, и Митрофаныч, расшевелив во рту занемевший язык, обращается к кошке с первого этажа, что уселась рядом и умывается.
- Чистишься, бестия? Думаешь, чище станешь? Снаружи, может, и да, а внутри нет - как была у тебя душа чёрная, так и останется.
Кошка бросила умывание и изумлённо - как от явного и безосновательного поклёпа - воззрилась на Митрофаныча.
- Что морду-то невинную скорчила? Как будто не понимаешь, о чём речь? Кто соловья сожрал?! Какого...Какого? Да того, что под моим балконом почитай месяц щёлкал. Да как щёлкал и заливался прохвост! Я такого только в младые годы помню: ведь и я был молодой, дура. Тогда много соловьёв было, а сейчас только вы, дуры кошки, остались. Да ещё плодитесь, соловьёв всех пожрав. А я, может, такого артиста уже до самой смерти больше не услышу - жить то мне всего ничего осталось. А ты его сожрала.
Кошка решила с молчаливым презреньем отнестись к клеветнику и наветам и снова вернулась к своему занятию. Но тут Митрофаныч так по молодому возвысил старческий голос, что бестия прижала уши и опять уставилась на него.
- Прекрати тереть свою наглую морду, тварь прожорливая! А, ты хочешь сказать, что это не ты слопала артиста, что это Машка рыжая из второго подъезда. Не ври, не смей врать - я то тебя, именно тебя приметил с балкона, ты там всё время ошивалась и на певуна морду твою жадную задирала. А если и Машка, так вы с ней подруги... до первой котлеты, конечно. Все вы заодно, одним миром мазаны, прости Господи...И кошки, и бабы вообще... Вам бы только сожрать кого. Тебе что - сожрала и забыла, вот моешься, а мне как забыть?! Мне не забыть, никуда от памяти не деться: у меня тоже была кошка...баба...жена, то есть! Вот у тебя, верно, есть какой никакой кот, так вот и я у ней был, а она у меня. Молоденькие были, как... как вот ты, что ли. Тебе сколько годков или у дамы нехорошо спрашивать? Сама, поди, не знаешь. И правильно, что вы годов не знаете и не считаете. А мы вот, люди, всё года считаем, стареем да умираем. Сначала не считаешь, а потом всё считаешь да считаешь, и как ни считай, а всё помирать скоро выходит...
Митрофаныч замолк и понурил сухую седую голову. Кошка закончила туалет и вспрыгнула на скамью рядом со стариком, приглашая его продолжать.
Митрофаныч отёр глаза и действительно продолжал, но тише и мягче:
- А теперь вот у меня своей кошки... жены, то есть, и нет. Ты думаешь, она умерла, а я вроде как вдовец? Вроде как умерла. А по правде жива живёхонька. В этот... в бизнес ударилась, палатку себя завела, а теперь уж и целый магазин. Мы не в разводе, нет: у нас не принято было то вот так, как сейчас - взял да разбежался. А я всё равно вроде как разведённый или даже вдовец: как умерла она для меня. И я для неё как умер: зайдёшь к ней по старой памяти в магазин, где она продавщиц своих, девчонок молоденьких, старая ведьма, гоняет и поедом ест, глянет она сквозь меня, как будто я покойник или дух бесплотный, потом скажет сквозь зубы шофёру своему (молодой лоб при ней живёт- кормится, морда бесстыжая):
- "Алексей, выдай этому пол-литра. Да не такой дорогой - ты что, с ума сошёл? Сойдёт ему и урюпинского разлива... Да чтоб больше здесь не околачивался, вон шёл..." Так вот.
Старик тащит упирающуюся кошку на колени и чуть не насильно гладит:
- Иди иди сюда, дурочка, не съем... Вот ты б на неё посмотрела сейчас и лет тридцать назад - два разных человека. Она смолоду робкая была - всё краснеет, а я хамоват был маленько. В парк Горького мы с ней хотели, на лодке катались, эстраду слушали - песенку про ландыши, была тогда такая - все пели (а меня тут в мае за ландыши милиционеры загребли: зачем рвал и продавал - они в красной книге... Жрать хотелось - вот и продавал), танцы тогдашние танцевали, а потом шашлык ели в ресторане (я уже молодым хорошо зарабатывал, на заводе на доске почёта висел - мастером был!), а за шашлыком я, понятное дело, кум королю сидел да напивался от гордости, что есть я крепкий рабочий парень с руками да при хорошем заработке. А она боялась мне слова поперёк сказать, смотрела в рот только, а потом тащила меня до общежития да тихо - чтоб я не рассердился - плакала... Теперь от неё плачут.
Кошка холодно, с прищуром глянула на Митрофаныча и стала рваться с его колен.
- Ты что ж это животное мучаешь, Николай? Дел больше себе не нашёл? - раздался над ним трубный голос рослой старухи.
- Да не мучаю я её, Петровна - глажу.
- И гладить её, стерву, не за что: сожрала соловья, что за домом пел. А у меня аж внучок балбес музыку свою идиотскую прикручивал, как соловей тот защёлкает - певун был настоящий, артист!
- Да это не она - это Машка рыжая, я сам с балкона приметил, - заступился за свою бессловесную собеседницу Митрофаныч.- Та действительно стерва - такая ...бизнесменша: только и рыщет, где б что ухватить да сожрать...
- Нет, эта-эта, не защищай. Чего это она тебе полюбилась? Не твоя ж. Я её убить хотела, так и сказала внуку: поди да убей её, стерву - нечего артистов жрать... А что это у тебя глаза на мокром месте, Николай? Налимонился уже с утра! Одна у вас забота. Где только деньги берёте...
Старуха ушла, оставив обвинённого в пьянстве трезвого Митрофаныча в одиночестве, но тут же появился сорокалетний безработный механик Юрка, с которым Митрофаныч в былинные времена работал на одном заводе. С собачьей улыбкою нищего пьяницы он нетвердо приблизился к Митрофанычу и робко сел на краешек скамьи, держа руку в кармане брюк - как стеснялся вынуть её и подать бывшему коллеге.
- Николай, а я ж тебе полтинник должен! - выпалил он дрогнувшим голосом вместо приветствия.
- Неужто не забыл? Уж поди второй месяц пошёл.
- Я такое никогда не забываю. Вот с утра пособие за мать получал и всё время думал: полтинник Митрофанычу!
Митрофаныч покосился на Юркину руку в кармане и давно холодное нутро его потеплело: вот вынет сейчас Юрка руку, а в ней синенькая пятидесятка, и накупит себе Митрофаныч глазированных сырков с ванилью сразу штук десять и в один присест слопает - единственная оставшаяся ему радость. Но Юрка всё мялся и руки не вынимал, и у Митрофаныча упало сердце.
- Так что ж дальше?
Вместо ответа Юрка другой рукой вытащил из кармана пиджака грязный сверток с недопитой бутылкой водки:
- Вот... Шёл к тебе, а тут у Лёньки отец помер, денег нет хоронить - чуть помочь пришлось... Вот что осталось. Примешь?
Митрофаныч махнул рукой со вздохом и вытянул пластиковый стаканчик. В желудке возникло и стало шириться тепло, и уже казалось, что мечта о ванильных сырках всё же осуществится.
Давешняя его собеседница то кралась за кустами, то шумно гонялась за воробьями, а время шло и ни повернуть вспять, ни просто остановить, придержать его было очевидно невозможно.