Ставит в угол ведро и палку, тяжело наваливается на подоконник и смотрит, смотрит.
Её однокомнатная квартирка выходит окнами на шумную стройку и вонючую автостоянку. А из подъезда - дом наш в спальном районе, на самой окраине города - видно поле, кусты, овраг и лес на горизонте.
Лес... Честно говоря, там, на горизонте, вовсе и не лес. Так, хилая рощица, заваленная мусором. А за ней - знаменитая сыромясинская свалка, большая помойка большого города.
Возможно - и даже наверняка! - Сыромясино совсем неплохое село. Наверняка там живут славные люди, и есть свои, положенные всякому селу, достопримечательности: дом культуры сельхозработника, библиотека, старая водонапорная башня, доска почета на пыльной площади и памятник падшим среди кустов сирени.
Наверняка.
Но горожанам это неизвестно. Горожане знают Сыромясино по двум нерадостным объектам: огромному действующему кладбищу и полузаброшенной свалке.
Время от времени в зловонных недрах сыромясинского полигона что-то химически реагирует и самовозгорается. Тогда район затягивает ползучий мерзостный дым, от которого пристаёт сухой гадкий кашель, у взрослых болят глаза, стариков мучит бессонница, а у детей кожа покрывается сыпью и случаются истерики. Не удивлюсь, если когда-нибудь в горах отходов зародится жизнь. Хорошего ожидать не приходится: вряд ли это будет разумная жизнь, но однозначно опасная и несимпатичная.
Думаю, она не знает про свалку. Или старается о свалке не помнить. Она смотрит на поле, овраг, на рощу и на небо. Иногда целыми днями смотрит.
Здесь я ее впервые и увидела, на площадке между четвертым и пятым этажами. Мы ввозили мебель, с трудом вписывая шкафы и диваны в узкие повороты лестничных клеток. Она стояла у окна. Точно так же, как стоит сейчас, в этой же позе, с этой же палкой и этим же ведром. Только кот, выглядывавший из-за ведра, был другой. Тогда - рыжий.
- Вы новые жильцы будете? - неуверенно и как-то опасливо спросила она. - А я в семисят восьмой живу, баба Глаша я, - она с видимым усилием оторвалась от подоконника, подняла свою поклажу. Я заметила в ведре пакет с яйцами, несвежие по виду газеты, какое-то тряпье. - Я вам мешать не буду, уйду. Сейчас уйду, не серчайте. Айда домой, Рыжик.
"Повезло - так повезло, соседка алкоголичка", - подумала я. Господи, прости: я не в первый раз подумала о человеке хуже, чем следовало.
Мои сыновья подросли, пошли в школу. Поступили в институты. Женились.
Закрылся мой институт. Развалился СССР.
Перед подъездом вырубили черемуху и поставили киоск, торгующий просто-водой.
А баба Глаша ничуть не изменилась. И зимой и летом она одета одинаково: в серое, обвисшее, поношенное. Всегда многослойно, всегда неряшливо. Мой аккуратист-дед назвал бы такую одежду смешным словцом "шобона", с ударением на "а".
На голове у нее вечный ситцевый платок, на ногах - что-то войлочное, бесформенное, заскорузлое. Ее палка - даже не старушечья клюка, и уж конечно не эстетская трость, обычная сучковатая палка, неровная, но, видимо, крепкая.
В ведре баба Глаша выносит из дома мусор и в нем же несет обратно хлеб, молоко, собранные во дворе бутылки. Ведро цинковое, покореженное, очень грязное.
У нее всё очень грязное.
И от нее пахнет. Резко бьет в нос запахом старого, давно немытого, одинокого и нездорового человека. Тяжелая смесь мочи и тухлой капусты мешается с вонью кошачьего туалета и характерными сладковатыми нотками корвалола.
Жители подъезда, проходя мимо, ускоряют шаг и задерживают дыхание.
Она здоровается и заговаривает с каждым: чаще всего спрашивает, какое сегодня число или который час. Часов у нее нет, про радио и телевизор она, кажется, даже не слышала.
Соседям, которых боится, баба Глаша жалуется на ноющие ноги и больное сердце.
Тем, кого не боится, рассказывает про своих котов: что ест Пушистый, куда залезла Серенькая, кто потерялся или нашелся, кого покусала собака, кто ждет котят. Сейчас у нее четверо взрослых зверьков и несколько - трудно сказать точно - малышей.
Кошки у Глаши чистые и сытые.
Я спускаюсь до третьего этажа, а она всё кричит мне вслед:
- А Дымка-та! Дымка, зараза, опять троих принесла. Слышь, Нин, троих! За что мне тако наказанье-та?
И я понимаю, что вскоре мне предстоит вновь стоять на птичьем рынке, раздавая за пятак баб-Глашиных выкормышей. Разбирают их, кстати, охотно, хоть никакой особой породой и красотой кисята не блещут.
Поначалу мы только здоровались, но уже через пару недель после нашего приезда, немного попривыкнув и присмотревшись ко мне, она поинтересовалась:
- Нин, а ты что без мужа? Али вдова?
Кого другого с таким вопросом я бы послала далеко и всерьез, но на её бесхитростность сердиться было невозможно.
- Я в разводе, баба Глаша.
Она всплеснула руками в таком искреннем возмущении, что рассердиться было опять-таки нельзя.
- Бросил, поганец? С двумями мальчишками? Ах он паразит этакий! Другую небось завёл, кобель проклятый?
Что мне оставалось? Только улыбнуться.
- Он не кобель, он писатель. Романтик.
(Если откровенно, то в "романтике" моем всегда был здоровый процент прагматизма. Совместно нажитое он честно разделил на три части: себе, мне и нашим сыновьям, почему-то посчитав их за одну человеческую единицу. От большой квартиры в центре получилась нам - двухкомнатная, а ему - "однушка", которую он быстро соединил с квартирой новой супруги. Дача в пригороде - нам, машина - ему. Нам холодильник, ему - фотоаппарат и телевизор. Черт побери, я не говорю, что несправедливо. Нет. Но в результате как-то вышло, что мы трое - в двух комнатах, а они вдвоем - в четырех).
- Нин, а Нин? Хошь, мы его обратно приворожим? Я наговор знаю. Принеси прядку волос...
- Нет, баб Глаш. Спасибо, нет. Не верю я в это, а и поверю - делать не буду. Зачем он мне насильно? - Я неожиданно-ярко представила, как старушенция берет в руки волосы моего мужа.. бывшего мужа... в свои пухлые, неловкие пальцы с отросшими нечистыми ногтями... и начинает что-то петь, приплясывая, как шаман... ой, мамочки... - Нет, и не говори о таком больше.
- А могу на евойную бабу порчу навести. Не до смерти, не до смерти, не пужайся. Ну чирей на нос, али типун на язык. Вшей напустить могу, зубную боль, почесуху, частый чих.
(Я замерла посреди лестницы, словно воочию увидев городскую знаменитость, томного парикмахера (слово "стилист" еще не вошло в моду) Юлия, вычесывающего вшей из мелированных кудрей нашей новой супруги, Нонны Полетаевой, широко известной как "дочка Полетаева... да, да, того самого").
Баба Глаша пожевала губами и доверительно шепнула: - Еще могу ей шишки в жо... ой... этот... как яво? - иморой устроить.
Тут я не выдержала, расхохоталась:
- Спасибо, баба Глаш, не нужно. Пусть живут, как хотят. Бог им судья.
- Эх, Нин-Нин, - горестно покачала головой она, - добрая ты, - баба Глаша задумчиво поковыряла пальцем в ухе, внимательно рассмотрела добытое, отерла палец о подол и внезапно добавила: - А все едино нет им пути-дороги, - она помолчала и повторила: - Дороги-ть им нету.
Странный, дикий, смешной и одновременно жутковатый вышел разговор. "Не алкашка. Но сумасшедшая, факт", - сделала вывод я.
По документам (я как-то случайно видела, не помню точно, кажется, в списках домуправления) баба Глаша тридцать третьего года. Почти ровесница моей мамы. Помню, я очень удивилась, узнав ее возраст. Выглядела она - всегда - старухой.
Через три месяца после переезда мы праздновали одновременно новоселье и первый Новый год на новом месте. Еще утром пришли мои подруги, Татьяна и Светка. Вместе накрыли стол: запекли в духовке гуся с гречневой кашей, накрутили пельменей, настригли салатов, в том числе и мой любимый - селедку под шубой. Светочка притащила свой фирменный слоеный торт, медовый с черносливом, Танька - домашнюю вишневую настойку.
Зажгли огоньки, сели.
Мой старший, Вадька, внимательно глядя, как наполняются передаваемые по кругу тарелки, предложил:
- Ма, давай соседской бабуле чего-нибудь отнесем? У нас столько всякого вкусного. А она вон какая.
Стыд: как же я сама не догадалась. Умиление: умница моя, а ведь ему всего седьмой год. Ужас: сыну скоро семь, следующей осенью в школу - боже мой, я буду мама школьника, это же почти пенсионерка! (Никогда я не была такой пожилой, усталой женщиной, как в тот год. В двадцать восемь лет. С тех пор я заметно помолодела.) Гордость: а ведь это я его воспитала заботливым и чутким, все-таки я молодец, хоть сама и медленно соображаю. Неопознаваемое чувство: а этот-то, этот... не видит... не знает...
- Кролик, ты гений. Обязательно надо бабу Глашу угостить. Я сейчас соберу, а ты передашь.
- Колбасы положи побольше.
- Колбаса у нас копченая, жесткая, не для ее зубов. Я лучше салатов, их жевать почти не надо.
- Все равно колбасу положи, - убежденно сказал сын-мясоед, колбасофил, - ее и сосать можно.
Я поверила, поскольку Вадик определенно знал, что говорил: его зубы как раз менялись, во рту зияли дыры, но колбасу он поглощал мастерски.
Принимая тарелку, она расплакалась. Говорила что-то быстро, невнятно, взахлеб. У ног крутился Рыжий, принюхивался к колбасе. Было ужасно стыдно - не за нее, за себя. Непонятно, почему.
У Бабы Глаши тонкий детский голосок и детское личико. Словно она шагнула в старость сразу из пяти своих лет, так и не побывав взрослой женщиной.
Я иногда пытаюсь представить ее молодой, догадаться - была ли она красивой или хотя бы симпатичной?
Нос немного искривлен в переносице, может быть, был сломан. Густые, хорошей формы брови. Серые... кажется... глаза. Да, глаза серо-голубые. И сейчас ясные, живые глаза. Зубов почти не осталось, но когда-то ведь они были? И волнистые волосы - не всегда же они были седыми и жиденькими? Я всматриваюсь. Всматриваюсь. Где-то там, внутри, спрятана круглолицая, кудрявая девчонка. Не понимаю.
Говорит о себе она редко и неохотно. Путается, смущается, замолкает на полуслове.
- Баб Глаш, а ты замужем была?
- И-и, Нин, какое там. Нет, не была.
- Что, даже не нравился никто?
- Ну почему ж. Нравилси. Помню, пастух один...
- Пастух?
- Дык мы ж не в городе жили, а, почитай, в самом лесу. Это в тот, кажись, год было, когда царя... - она тихо охает, прикрывает рот ладонью.
- Не поняла, в какой год, баб Глаша?
- Запамятовала я. А день-то сёдни какой, Нин? Пенсию не пора нести? Деньги-ть вышли совсем. Хлебушка бы мне купить. И котам кильки сам-дешевой.
- Не переживай, баб Глаш, я куплю.
Больше всего баба Глаша боится соседа с первого этажа. В доме он известен как Лётчик. Наверно, не зря. Видимо, он действительно в прошлом - летчик, этот невысокий, жилистый и совсем не старый пенсионер. Военный летчик или гражданский - мне, конечно же, неизвестно, но подозреваю, что военный: чувствуется выправка и характер.
Особенно характер.
Лётчик держит в страхе весь подъезд. Он всегда готов поругаться с соседями и бдительно следит: кто курит в форточку, кто хлопает входной дверью, кто выронил мусор на ступеньку, кто вытряхнул половик с балкона.
Дети - в том числе и мои сыновья когда-то - его персональные враги. Бабы Глашины кошки - враги номер два. Что объединяет детей и кошек.
- Нин, на меня вчерась Летчик так кричал, так кричал. Чё я ему сделала, а, Нин? Говорит, ему под дверь кот нагадил. Врёт ведь, Нин, как есть врёт.
Действительно, Бабы Глашины коты честным образом делают свои дела на улице. И даже если с кем из малышей, впервые вышедших за пределы квартиры, случится конфуз, хозяйка всё торопливо вытрет и уберет, пряча испачканную ветошь все в то же ведро - лишь бы соседи не увидели и "не заругали". И за чужими котами, по случайности забредающими в наш подъезд, она тоже подчищает все следы, чтобы по ошибке не подумали на ее питомцев.
Когда Феликс, мой меньшой, еще плохо выговаривал сложные слова ("молоко" у него было "ляматё", "телефон" - "или-тот", а "колбаса" звучало как "табатя"), баба Глаша была ба-Кася, потом превратилась в бабу Кашу. По мере созревания буквы "г", "Каша" удачно трансформировалось в "Ягаша". Получилось смешно, да так и прижилось - баба Ягаша.
Я припоминаю нашу сказку, в которой соседка оказалась настоящей бабой Ягой, только доброй.
Вечерние сказки, "рассказки-перед-сном" мы с сыновьями сочиняли вместе, такая была традиция. Почему я не записывала их? Вот поди вспомни теперь, что мы придумали.
Кажется, по нашей версии, баб Ягашин лес вырубили ("плакала Глаша, как лес вырубали", хулиганила я), избушка на курьих ножках с испугу убежала и заблудилась, и пришлось бабушке переселиться в город. Кот её, понятное дело, потомок кота-Баюна, ступа для конспирации прикинулась старым ведром, метла превратилась в обычную палку.
Остальные подробности забылись. Смутно вспоминается какая-то запутанная история с Летчиком - змеем Горынычем. И еще что-то про скатерть-самобранку, которую зажевала стиральная машина. Впрочем, стиральная машина - это совсем уж вольный художественный вымысел, никакой машины у соседки, конечно же, не было, и, судя по цвету ее одежды, она никогда не стирала.
Грех мне, опять наговариваю: стирала. Иногда на ее балконе появлялись развешенные на просушку "шобона". Редко, но появлялись.