Четыре с половиной, четыре тридцать пять, четыре сорок... Наконец зеленые пунктиры на электронных часах сложились в долгожданное 05 00. Полина осторожно высвободилась из-под одеяла, стараясь не задеть мужа. Встала. Тихо-тихо, чутко-чутко, едва дыша, на пальчиках, на цыпочках, серой летучей мышкой, невесомым лунным зайцем прошла в коридор. Не зажигая свет, не касаясь скрипучей двери, аккуратно огибая стулья и темневшее на полу что-то (не понять что: толи игрушки, толи сброшенную перед сном одежду).
Муж, если и заметил передвижения, виду не подал, глаз не открыл.
На тумбочке у входной двери лежали подготовленные с вечера вещи: спортивные брюки, футболка, синяя болоньевая ветровка в мягком пакете. Стираный-перестираный, еще досвадебный хлопчатобумажный бюстгальтер, из тех вещей советского прошлого, что шились на века: некрасивый, с широкими лямками и грубоватыми швами, но удобный и несносимо-прочный. На полу, в стареньких кедах - скрученные в комочек три носка (в третий засунуты ключи от квартиры, чтобы не гремели).
Полина неслышно оделась, зашнуровала кеды. Шуршучую ветровку она собиралась вынуть из пакета и надеть позже, уже в подъезде, а сам пакет можно было на время оставить на подоконнике. Так Полина и поступала каждый день. Но сегодня обычная ежеутренняя последовательность была дополнена неожиданными - для постороннего зрителя, если бы такой нашелся - действиями. Полина, еще более плавно и медленно, чем раньше, контролируя каждое движение, каждый вдох-выдох, открыла дверку шкафа, и с верхней полки, из-под груды шарфов, беретов, перчаток, косынок достала: папку с несколькими чистыми листами, пару фломастеров, маникюрные ножницы, рулончик скотча. Все это и еще лаковый дамский кошелечек она положила в пакет поверх ветровки, на секунду замерла: "ничего не забыла? - вроде ничего", и выскользнула из дома.
Полина бегала по утрам уже несколько лет.
Не слишком регулярно, ранний подъем был для нее мучителен, она частенько не высыпалась, так что два-три, а то и четыре раза в неделю усталость и лень побеждали: Полина разрешала себе еще на час остаться под одеялом.
Не поваляться, не подремать, не понежиться в постели, а по рабочему, дисциплинированно - закрыть глаза и провалиться на максимальную сонную глубину.
Чтобы потом рывком вынырнуть на поверхность и помчаться: в шесть ноль-ноль - чайник поставить и, пока кипит, два приседания, три отжимания, несколько наклонов, потянулась, прогнулась, в душ. В шесть пятнадцать выскочить из душа, завернувшись в полотенце, заварить чай, на ходу накинуть халатик, кастрюлю с молоком - хлоп - на плиту, овсяные хлопья засыпать, варить, помешивая, пять минут, соль-сахар-масло, и уже полседьмого, Лёша, подъем! Высушить волосы, вспомнить, что не почистила зубы, протереть и надраить четыре пары обуви. В шесть сорок пять включить музыку:
- Любаша, Васька, пора в школу, встаём, встаём, сейчас пятки защекочу, почему портфели не собраны, давайте-давайте, утро!
И снова - на кухню, нарезать бутерброды, разложить кашу по тарелкам, налить чай с лимоном и сахаром (лимон и сахар предварительно растереть в чашках), еще раз вспомнить, что не почистила зубы, и - Лёша, Леша, подъем!
Так, юлой, молнией, находя карандаши, колготы и шапки, проверяя заправленность покрывал на постелях и рубашек-в-штаны, крася глаза, чистя, наконец, зубы, кидая тарелки в раковину, кружить-летать до половины восьмого. И, в последний раз крикнув в глубину квартиры "Лёша, ёлки-палки, подъем!", выстрелить по направлению к школе, работе, жизни.
Утренние пробежки давались Полине нелегко, но после них день шел как-то ритмичнее, слаженнее. Спорт никогда не был ее стихией, ей приходилось заставлять себя, иногда - уговаривать, иногда - ругать, особенно если на улице было слякотно и промозгло, и так не хотелось из теплой постели - в сырую предрассветную хмарь.
Стандартный маршрут Полининой пробежки проходил по соседним дворам: мимо детского сада, куда еще недавно ходили Любочка и Васёк, мимо магазина, через дорогу и трамвайные пути, вдоль просыпающихся домов, на пустырь и - вперед, навстречу теплеющему востоку. Пятнадцать минут в одну сторону, передышка, и обратно, домой, домой, домой. Обратно всегда бежалось легче.
Последнюю неделю сторонний наблюдатель, знавший Полинины привычки, отметил бы необычное: за магазином Полина внезапно поворачивала, бежала к автобусной остановке и запрыгивала в подъехавший "Икарус". Но, как мы уже выяснили, никакого наблюдателя не было, некому было озадаченно пожимать плечами, равнодушно молчала пустынная улица, и удрученно смотрели в окно снулые утренние пассажиры.
Полина проезжала пять остановок, до окраины города, где одинаковые десятиэтажки чередуются со скелетами неоконченных и котлованами неначатых строек - такие районы обычно называют спальными. Не дожидаясь, когда двери закроются и автобус уедет, Полина пускалась бежать, каждый день выбирая новое направление. Этот квартал просыпался раньше, чем тот, где она жила, навстречу попадались другие бегуны, среди посадок испуганных березок и чуть более уверенных в себе маленьких лип бродили стайки собачников в окружении веселых питомцев. Полина здесь очень естественно смотрелась - молодая женщина в спортивном костюме, бегущая по свежим асфальтовым дорожкам. Очень естественно, если забыть, что она приехала сюда на автобусе, всего на десять минут, и, уже сейчас, обежав два-три дома, помчится на обратный рейс.
Так продолжалось всю последнюю неделю, но сегодня у Полины, очевидно, была иная - и очень четкая цель. Она обошла одну из высоток, прокралась к подъезду другой, прячась за киосками. Пару секунд постояла на крыльце, прикрытая козырьком, и, наконец, шагнула внутрь.
Между вторым и третьим этажами Полина остановилась, вынула из пакета бумагу, разложила на подоконнике, фломастером написала несколько слов - явно продуманных заранее: писала быстро, уверенно, большими и четкими печатными буквами. Кто-то вышел на площадку несколькими этажами выше. Полина застыла, слушая, как поднимается и затем опускается лифт. Посмотрела в окно на того, кто вышел из подъезда. Перевела дух. Задержалась еще минуту и двинулась вверх кошачьим бесшумным шагом. На предпоследнем, девятом этаже вытащила рулончик скотча и в одно мгновение приклеила к стене лист, к другой стене - второй, к двери лифта - третий. И мячиком ссыпалась вниз по ступенькам, прыжками, бегом, бегом, бегом - обратно, на улицу, утирая откуда-то взявшиеся непонятные слезы.
На девятом этаже остались висеть три плаката с одинаковым текстом:
"БУДЬ СЧАСТЛИВ, СОЛНЫШКО!"
Ровно в шесть, как всегда после пробежки, Полина вернулась домой. Фломастеры и остаток бумаги она бросила в урну на остановке, скотч и ножницы, поколебавшись, оставила в кармане ветровки. И закрутился обычный день обычной семьи.
Если бы об утренних перемещениях и поступках Полины знала ее ближайшая подруга, Олечка Первушкина, она бы непременно спросила:
- И зачем всё это было? Скажи, зачем?!
На что Полина, без сомнения, честно ответила бы:
- Не знаю.
А Оленька обязательно, обязательно бы добавила:
- Какого фига ты так унижаешься? Ведь это настоящее унижение! Ты понимаешь?
И Полина согласилась бы:
- Понимаю.
Тут Ольга, вероятно, закричала бы сердито:
- Он же бросил тебя! Бросил! Вы же расстались! У него же другая женщина! Ты же говорила, что сама его подталкивала! Ты же говорила, что это и твоё, и твоё тоже решение!
А Полина тихим эхом подтверждала бы:
- Бросил... Расстались... Другая женщина, да. Говорила... Моё решение...
- Ты что, вообще дура?!
- Вообще. Дура.
Бредовый бы получился разговор. А что можно сказать человеку, для которого ты - как облупленная, вся как на ладошке? Человеку, который друг, и который рядом с самого детства?
"Подыхаю, Олька. Плохо мне, ни есть, ни спать, ни жить. Умираю. Натурально умираю, Олька. Дышать не могу. Я, Олька, до краев наполнена - горем. Меня тошнит по утрам, словно я беременна - горем, словно у меня наконец-то токсикоз, но родить я в результате могу только одно - горе. Всё, что я делаю - полное безумие, но я не могу остановиться".
Отличная речь, пафосная.
Произносить, заламывая руки и закатывая глаза. Биясь в судорогах и прочих конвульсиях.
Хорошо, что Ольга ничего не знала. И никто ничего не знал.
Никто. Ничего. Совсем.
Девочка по имени Любовь облилась сгущенкой и ревела в ванной, мальчик по имени Василёк размазывал овсянку по тарелке, Полина лихорадочно гладила дочери кофточку и думала: "Для вас. Только для вас. Не оцените ведь. И "спасибо" не скажете. Ни черта вы мне "спасибо" не скажете".
- Мам, вода холодная! - слышалось из ванной.
- Не хочу кашу! - доносилось с кухни.
- Ничего, переживёте, - крикнула Полина в два адреса сразу. И, про себя уже, добавила: "И я переживу. Никуда не денусь. И "спасибо" ваше мне не нужно. Кто сказал, что любовь должна быть за "спасибо"? Того и гляди, потребую "спасибо" за то, что родила, кормила, растила. Заботилась. Оберегала. Нет. Всё правильно, правильно, правильно".
-Мааа... Ну можно не есть кашу? - ныл Васёк.
- Не ешь, - устало ответила Полина. И, обращаясь, по-видимому, к утюгу, прошептала: "Будь счастлив, солнышко моё..."
***
В комнате, потягиваясь и зевая на ходу, появился Полинин муж, Алексей:
- Утро. Вопли. Каша. Как все однообразно. Достало.