Авраам, патриарх огромного рода, самый богатый человек во всем Кнаане, чьи шатры раскидывались от Шхема до Беэр-Шевы, чьи стада исчислялись десятками тысяч голов...он был несчастнейшим человеком, Авраам.
Он любил жену свою - Сарру. Он продолжал любить ее и в старости, но она не принесла ему потомка. Господь не отворил ее чрево, и она оставалась бесплодной. Вот уж закончилось у нее - как было принято говорить - обычное женское, стала она сморщенной и некрасивой. Высохли и повисли груди двумя тряпочками, лицо- красивое и родное - стало морщинистым и похожим на сушенную фигу, сединой покрылись прекрасные и густые черные волосы. Но не переставал любить ее Авраам, и входил к ней каждую ночь, могучий и неутомимый как прежде, любвеобильный и ласковый, еще более,чем был в дни молодости своей.Сарра молча отдавалась ему, не в силах противоречить. Она не могла совладать с той болью,которая грызла ее все годы, болью бездетности, острым ощущением собственного унижения даже в глазах рабынь своих...те рожали детей, как хорошие овцы или коровы, раз в год , а ей, госпоже всего рода, не дано...не дано...
А сколько ночей выплакала Сарра, моля Господа Всевышнего подарить ей возможность родить любимому мужу сына...похожего на него, красивого, ладного , стройного...сколько жертв принес Авраам из стад своих, молодых бычков и телок, коз, овец, специально откормленных старых быков...тщетно. И ходил Авраам, точно во сне, выполняя каждодневный ритуал обхода своих владений, тучных стад, опроса пастухов. Все текло по заведенному порядку. Только сына не давал ему Господь. Да хоть бы дочку...думал Авраам иногда, теребя седую бороду крепкой рукой, обветренной и мозолистой. Никто не видел его слез. Мужчина, старый как мир,обветренный ветрами , дующими с Евфрата, холодным дыханием ночной пустыни, сухим воздухом Египта, он плакал старческими немощными слезами, уходя далеко-далеко от стана своего. Он рыдал, стоя на коленях,и острые камни впивались ему в кожу,но он не ощущал их. Он просил Господа, он спорил с ним, он молил Его о ребенке.
Сарра позвала к себе рабыню свою,египтянку Агарь, смуглую, с похотливым взглядом и толстыми губами. Агарь прибежала быстро, уверенно ступая босыми ногами, склонилась перед госпожой, тая лукавую ухмылку.
- Скажи, Агарь, - спросила ее Сарра, - как я выгляжу сегодня?
- О, госпожа моя , - ответила, прищурившись рабыня, - ты прекрасна, как всегда!
- Да уж, - молвила Сарра, нахмурившись, -полно тебе врать-то. Я знаю. Я - старуха. Противная морщинистая жаба, вроде тех, что обитают на болотах Хацора. Мне скоро стукнет 80 весен, а ты льешь ненужную лесть...
Сарра внимательно осматривала Агарь, словно скотину, выставленную на продажу. Египтянка была полновата, бедра ее раздались вширь, грудь задорно вздымалась под полотняной сорочкой.
- Послушай-ка, Агарь...Я не могу родить моему господину. Я стара. Мне пора скоро увидеть мир иной. Я решила, что господин мой - и твой - Авраам войдет к тебе нынче вечером. Ты будь послушной и постарайся ему угодить. Он мужчина крепкий и в любовных делах искушенный. Я никого не любила кроме него, и тяжко мне будет отдать его тебе этим вечером, но я сделаю это - а ты родишь ему сына, которого я сделаю своим, да успокоится душа его. Великую жертву принесу я для любимого, свою любовь оттолкну я на эту ночь,забуду о ней. А ты , рабыня, роди ему. Роди. Иначе не могу я отойти к отцам своим,не выполнив долга супружеского, - так говорила Сарра, а Агарь облизывала губы острым своим язычком, предвкушая ночь с Авраамом.
И ночь пришла,и прошла ночь, густая от аромата полевых цветов, крика ночных птиц и любовного томления. И через девять месяцев родила Агарь мальчика. Некрасивого, с маленькой головой и длинными руками. И нарекла его Ишмаэль, и сказала себе:
"Прижила я сына с Авраамом. Теперь возвысит он меня надо всеми людьми рода своего".
И так произошло. Долгожданный сын...сын старости его. Авраам не мог налюбоваться ребенком, играл с ним у входа в шатер, а когда Ишмаэль подрос, стал брать его с собой, рассказывать ему все,что знал, показывать ему, как встает солнце, как выводят пастухи стада на травянистые луга, как журчит весенний ручеек...Он, старый седой мужчина, радовался смеху ребенка, и тайком даже от самого себя хотел стать ему не только отцом, но и другом, большим другом маленького родного человечка...
Не замечал старый человек, что сын почти не слушает и не слышит его. Мальчишка пошел в мать, глупый, рассеянный, ленивый, он целыми днями играл с товарищами в догонялки, воровал яйца из птичьих гнезд, строил рожи пастухам. Ел он много, и уже годам к десяти обзавелся животиком. Иногда слуги и домочадцы пытались жаловаться Аврааму, но он ничего не хотел слышать.
Но услышал он Сарру, добрую старую Сарру, когда та сидела и плакала позади шатра...он почувствовал ее плач ее до того, как услышал его, он вспомнил о ней. Авраам видел и познал так много за свою долгую жизнь, стук глиняных таблиц, звон оружия, блеяние скота, видел пески Египта, горы Арама, помнил мутные серые воды Евфрата. Он говорил с Богом, он знал судьбы людей и понимал язык птиц...но впервые он услышал,как плачет его жена. Он любил ее больше всех на свете, он знал о ней самое сокровенное. В тиши горячих ночей он любил ее, и они шептались друг с другом на ухо, рассказывая о тайнах и секретах, делясь скрытым и обсуждая обыденное. Но никогда, никогда он не знал,что его Сарра, сильная и красивая Сарра,умеет плакать. А ведь он забыл о ней в последние годы, стал говорить с ней рассеяно, глядя куда-то мимо ее старого доброго лица, он возвысил египтянку, за то, что та родила ему сына. А теперь, теперь старая женщина тихонько плакала, и Авраам почувствовал, что Бог лишил его рассудка. Он бросился к ней, задыхаясь на бегу, сел рядом, запыхавшись, теребя седую бороду. Старушка сидела перед Авраамом, высохшая от старости женщина, и даже слезы текли по ее лицу медленно и устало, словно слезам ее было столько же лет, сколько ей самой.
- Сарра, милая, милая, что с тобой? - только и мог сказать Авраам, сраженный подступившей под самое горло нежностью. Он гладил ее сухонькие плечи, целовал усталые руки, вспоминал, как эти руки ласкали его самого, наливали ему прохладную воду из глиняного кувшина, подавали ему приготовленную еду, которую он любил, расчесывали его черные густые волосы. Он смотрел на тоненькие ноги старой женщины...он помнил их еще полными и красивыми, легко несущими к нему жену, когда та бежала ему навстречу после победы над касдим. А глаза...глаза , в которых стояли маленькие озерца слез,глаза Сарры были такими же большими и ясными, как в ту первую их встречу, и так же светились умом и нежностью. Авраам припал к ним губами, высушивая слезы, потом сам стал плакать, и не мог остановиться, пока жена не сказала ему
- Ты совсем забыл меня, мой Авраам...совсем оставил меня. Ради этой египтянки? Что она тебе? Рабыня. Сына тебе родила, вот и вся заслуга. А я...я проклята Богом, а теперь и тобой, мой супруг. Теперь и тобой. Только за то,что не смогла сделать этого,не смогла стать матерью твоего ребенка. Вот и плачу, видишь. Ведь никогда, слышишь, никогда ты не мог заставить меня плакать. Никогда не забывал обо мне. А теперь...мне все равно.
Авраам сидел неподвижно. Солнце стояло высоко и жарко грело ему голову и спину, но он не замечал его, обнимая Сарру левой рукой, чувствуя косточки ее маленького сухого тела, ставшую шершавой, некогда шелковистую кожу.
Неожиданно мальчик слуга прибежал к ним, сидевшим уже так долго, что солнце стало склоняться к побережью.
- Гости к Вам, господин. Трое. Странные они какие-то. Одежда на них белая-белая, а как посмотришь им в глаза, так больно глядеть. Вас кличут.
Авраам помог Сарре подняться на ноги, обхватив ее , повел в тень шатра. Гости стояли чуть поодаль. Белые фигуры в винно-красных лучах заходящего солнца. Они появились из пустыни, с юга, где ветер так силен, что несет песок на тысячи локтей, сдирая с путника кожу. Но лица троих были свежи и румяны, глаза светились, словно драгоценные камни. И понял Авраам, что это ангелы Господни, принявшие людское обличье.
- Мир вам,- поклонился Авраам ,- вы, верно,голодны...садитесь же, ешьте. Тут же служанки разостлали на песке у шатра пеструю узорчатую ткань, неслышно ступая босыми ногами принесли свежий хлеб, масло и творог, а позади шатров послышалось короткое жалобное мычание - лучшего молодого бычка зарезали для гостей, и вскоре запах свежего жаренного мяса достиг ноздрей пирующих.
Авраам не знал, будут ли ангелы есть пищу людскую, но, к его удивлению, они чинно уселись на землю у заставленной подносами скатерти, омыли руки и принялись за угощение совсем как настоящие, очень усталые и очень проголодавшиеся путешественники.
- Авраам,-сказал старший ангел, когда трапеза подходила к концу, при свете факелов и плошек с маслом,- ты удостоишься сына от жены своей, Сарры.
Сказал небрежно, опираясь на локоть и осторожно пригубив вино из золотой египетской чаши. Авраам, застыл на месте, кровь застучала в висках...Сын? От Сарры? Сын? Слова проносились в голове его снова и снова, мысли лихорадочно скакали, во рту стало сухо и закружилась голова. Ноги отказывались служить, и старик тяжело опустился на землю.
- Сын, Авраам. Да. От Сарры. От него произведу я народ твой. А Агар и Ишмаэля - да, вот этого , который ухмыляется , сидя на корточках позади тебя, отошлешь от себя подальше. Ты не бойся. Он - семя твое. Он вырастет, станет знатным стрелком из лука, мать подыщет ему египтянку в жены, и произойдет от него народ многочисленный,чья рука будет на всех, и рука всех на нем. Но не в нем благословение твое , Авраам. А от сына Сарры - и тут ангел снизил голос до едва слышного шепота - произойдет твой народ, народ великий, который будет четыре сотни лет в плену египетском, как во тьме ночной, а потом выйдет оттуда и станет народом святым, служащим Господу. Да, Сарра твоя , мудрая старушка, смеется сейчас в шатре, слушая нас...у нее уже нет обычного для молодых женщин...ну ты понимаешь, о чем я, так приведи ка ее сюда.
- Сарра!,-воскликнул Авраам, - иди ко мне, женщина моя. Иди же, милая, и перестань смеяться.
Сарра, смущенная, вышла из шатра, она шла медленно, в страхе опустив лицо свое.
- Я не смеялась,- тихонько сказала она, дрожа от страха и от неожиданно наступившего восторга, которого ждала всю жизнь. Она станет матерью. Она родит,родит мальчика любимому своему.
- Нет, смеялась, - улыбнулся ангел, - да ты не бойся. В память об этом смехе назови сына Ицхаком, и пусть он тоже смеется и радуется этому миру. А нынче вечером ты станешь способной к рождению, как способна ты печь столь вкусный хлеб.
У Сарры не было сил благодарить гостя. Она поклонилась головой до земли, и тихонько удалилась, тайком гладя себя по животу и груди , и радость, огромная всепоглощающая радость овладела ей так сильно, что она снова засмеялась. А ночью, когда Авраам спал рядом, она ощутила давно забытую лёгкую боль в животе, и сладкую тяжесть в груди...
Сто лет было Аврааму, когда родила ему Сарра первенца. Сто лет прожил Авраам на земле и был еще крепок, и взор его не затуманился.
Вечер, душный и раскаленный, опустился на горы Хеврона. Закат был фиолетово-алым, словно полыхало вдали над Великим морем зарево уходящего солнца. Авраам лежал на ковре у входа в шатер, рука его привычно рисовала клинописные знаки на пузатой глиняной табличке, повесть творения мира , сложившаяся в сознании Авраама, ложилась чередой странных значков на красноватую глину. Порыв ветра, горячего и тлетворного, бросил пригоршню песка на старческую руку, немного дрожащую, но все еще достаточно сильную, чтобы сдавить горло врага и удушить его. Авраам брезгливо поморщился, сдул песок с только что написанного текста, повернулся на звук шагов, прозвучавший в разреженном воздухе гор как барабанная дробь. Ишмаэль подбегал к нему, громко и властно топоча босыми ногами по сухой и растрескавшейся земле.
- Что ты делаешь, отец? - сын согнулся в почтительном поклоне, но на пухлых губах (точь в точь как у матери, подумал Авраам) играла спесивая усмешка. От Ишмаэля исходил густой и острый запах пота, немытых ног, прогорклого масла, которым он мазал свои длинные волосы, чтобы те блестели.
- Я пишу, сынок. Знаешь,что это такое?
- Откуда мне знать такое , папа. Вот как гонять скот на пастбище, или как охотиться- это по мне. А эти значки, словно птичьи следы, которые ты выводишь соломинкой по глине...глина хороша для того, чтобы сделать из нее добрый горшок, да это занятие для баб и рабов. Вот гляжу я на тебя, отец мой, и дивлюсь тому, что ты делаешь. Поехал бы лучше на пастбище, поглядел, как славно я завел в загон этих новых коров, которых ты купил у Авимелеха. Ни одна не поранила ноги, ни одна не боднула никого. Просто любо дорого взглянуть.
- Эти значки, сын, - пытался объяснить Авраам - передают то, что ты говоришь словами. Вот , например, рассказал ты мне про коров. А мог бы написать на глине и передать с рабом. Я бы прочел и возрадовался успехам твоим!
- Чего то я не понимаю, отец! - взгляд Ишмаэля стал напряженным , - как вот эти вот...палочки....означают "коровы", "загон", не понимаю. Тут же корова не нарисована!
"Глуп," - подумал про себя Авраам, - "глуп и самоуверен". Весь пошел в Агар, мать свою.
А вслух добавил: "Что там случилось сынок? Ты ведь не просто так пришел ко мне?"
Ишмаэль усмехнулся открыто, дернул плечом.
- Да Сарра родила только что, и мама просила тебе передать,что сына родила старуха. Да только маленький он, и не выживет. Вижу я часто, как рожает овца такого ягненка, так или помрет сам, или ходить будет с трудом, и гляди за ним, чтобы не затоптали, да зверь какой не унес...
- Злой ты, сынок,- сказал Авраам , медленно и с трудом поднимаясь на ноги, - у тебя брат родился, а ты ему смерти желаешь? Разве так можно? Разве учит нас Господь желать смерти малого дитяти? Как ты можешь говорить такое мне, отцу своему? Тебе радоваться надо! Ты же знаешь, как долго Сарра ждала сына...
- Я твой первый и любимый сын, папа, - буркнул Ишмаэль, - и мне ты отдашь все стада свои, и рабов и наложниц. А этому ничего не давай! Ничего , что я сын рабыни, я у тебя первый, я!...
Авраам не выдержал, слезы набежали на глаза его неожиданно , как первый осенний дождь приходит после горячих летних дней. Он ничего не сказал Ишмаэлю. Радость и горечь смешались в нем, медленной старческой походкой шел Авраам к шатру жены своей,не веря еще в то, что его Сарра, его прекрасная и любимая Сарра принесла ему сына...столько лет прошло,столько дождей пролилось над ликом земли, так много всего приходило и уходило в жизни его. Дыхание Авраама стало частым ...слезы медленно катились по лицу. Он шел к Сарре, любимой доброй Сарре, он благодарил Бога Всевышнего за дарованного ему дитятю, сухими губами шептал слова молитвы, беззвучно и тихо.
И рос Ицхак , и налились молоком высохшие груди Сарры, и она кормила его, неумело придерживая головку сыну морщинистыми руками, шепча ему на крошечное ухо, то, что обычно шепчут матери своим маленьким детям. И годы проходили , и вырос Ицхак, став красивым юношей с добрым задумчивым взглядом, и взглянул на него Господь и обратился к Аврааму:
- Авраам, - позвал Господь старика, когда утро только начинало освещать розовыми рассветными лучами горы хевронские.
- Вот я,- молвил Авраам.
И сказал ему Господь, что жертву должен принести ему Авраам, искупительную жертву, сына своего, любимого, младшего, Ицхака...
Ицхак, маленький кудрявый мальчишка, худенький как степная былинка, с глазами ясными и черными, как у матери, красивый и добрый...Как ждал я тебя, молил Господа о тебе, приносил ему жертвы, простирался ниц на пыли дорожной. Ицхак мой...когда ты родился, мама твоя смеялась, превозмогая доселе неизвестное ей чувство боли, имя твое "смеющийся", а ты только улыбаешься застенчивой и робкой улыбкой, ты умный, такой умный, мой маленький. Ты начал говорить рано, раньше ,чем твои худые ножки уверенно держали тебя, ты мало ел и почти не капризничал. Помню, когда пыльные бури бушевали над лицом земли, я посадил тебя в мешок и взвалил на спину, чтобы не ранил тебя песок, несомый ветром,чтобы не сбил тебя , слабенького, суховей и не унес от меня. И ты тихо сидел в мешке, только иногда хныкал жалобно, а ветер ревел вокруг, и острые песчинки кололи мое лицо. Мы шли тогда из Хеврона, он же Кирьят-Арба в Беэр-Шеву, где выкопал я колодцы, и скот мог пить там воды вдоволь, ибо засуха была в горах хевронских, и ты шел со мной, мое счастье, мой наследник...Ты рос возле меня, не отходя от меня, я учил тебя всему,что знал сам, я рассказал тебе о Боге Всевышнем, добром и хорошем Боге...
А теперь Бог приказал мне принести тебя в жертву ему. Тебя, моего сына, любимого, Ицхака. И вот - мы поднимаемся с тобой на эту гору, возле города древнего Урусалима, где правит мой учитель царь Малхи-Цедек, карабкаемся на острые камни, и ослик с вязанкой хвороста на спине еле плетется за нами. И я оставил его внизу, а вязанку хвороста отдал тебе,чтобы ты сам нес ее...дрова, на которых я принесу тебя в жертву. А ты спрашиваешь меня, где же молодой барашек для жертвы...Ицхак мой, меня душат слезы, я хочу упасть вот здесь, на эти серые камни с редкой травой вокруг и умереть, я не хочу больше жить, сынок..."Господь сам усмотрит себе жертву для всесожжения"...а что мне сказать тебе? Что я могу сказать тебе,самому любимому моему, сыночек, сыночек мой...я должен принести в жертву тебя, тебя, ты понимаешь? Почему он не пытается даже убежать от меня? Почему сам, безропотно, спокойно ложится на плоский камень, почему? Сын мой...сын мой, я не могу, не могу, я должен...Господи, страшный и карающий царь Вселенной! Бог мой! В жертву тебе отрока своего, единственного своего, любимого своего приношу я. Жесток ты, Господь, но люблю я тебя больше дитяти своего родного, тобою данного...так забери же его, Бог Воинств, а потом...потом забери и меня...
Кто схватил меня за руку, держащую нож бронзовый, острый? Кто держит меня? Ицхак...ты жив,жив...кто это держит меня? Ангел! Ангел Господень, посланный Им, Владыкой вселенной...Он не принял жертву , о которой просил сам. Он...он жесток и добр, Господь. И вот, слова ангела слышу я с небес"...
И сказал ангел Аврааму - вот , Господь испытал тебя страшным испытанием. Не заноси более руки своей на отрока, ибо видит Бог, что не пожалел ты сына своего единственного для Него. Погляди,вот баран молодой запутался в ветвях куста рогами. Принеси его Господу для всесожжения, а отрок пусть стоит с тобой. Душа его сегодня отдана Богу, от него произойдет народ великий, народ, принесенный в жертву Господу, народ , принадлежащий Богу. Как и Ицхак, будет народ сей стоять на краю гибели многие разы, но каждый раз Господь протянет руку свою, и спасет его, каждый раз уцелеет Ицхак, и умножая умножит Бог потомство твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет потомство твое вратами врагов своих. И благословятся в потомстве твоем все народы земли за то, что ты послушался голоса Его, и любил Его больше,чем родное дитя свое.
Так говорил с неба голос. И Авраам стоял, крепко держа за руку сына своего, любимого своего, Ицхака, и плакал.
Сарра
Она умирала.
Сто двадцать семь лет, огромный срок прожила она на земле. Она видела , как рушились государства, как отступала пустыня Беэр Шевы перед оросительными каналами, как восходило и заходило солнце.
Теперь ей пришел срок уйти к отцам и матерям своим. Ей, матери нового народа, матери Ицхака.
Сын ее потерял разум от горя. Он застыл без движения у шатра, где умирала мать, слезы не переставая лились по его умному узенькому лицу, ясными каплями застревая в реденькой рыжей бородке. Обритая голова была расцарапана ногтями, глаза, красные и опухшие, казались безумными.
Таким застал сына Авраам, которому передали горестную весть, когда он обходил стада свои на дальних пастбищах. Старик поспешил в кочевье, соскочил с мула, бросился к шатру, обнял Ицхака и силой заставил его встать. Удивился Ицхак, какие сильные у отца руки, руки, способные задушить молодого быка, и эти руки дрожали, несмотря на свою силу.
- Сынок, сыночек...не плачь, успокойся. Это доля всякого смертного под солнцем! Род уходит и род приходит, и никто не живет вечно, - увещевал Ицхака Авраам, а сам с трудом давил в себе отчаянное желание заплакать.
- Мама, мамочка, - причитал Ицхак, - зачем ты уходишь от меня? Что я делать буду без рук твоих ласковых, без улыбки твоей, без твоих разговоров со мной?
- Успокойся, сын, говорю тебе!- вскричал Авраам. Есть в мире заведенный порядок вещей, по которому мы уходим в мир иной, и плакальщики кружат вокруг, распевая хвалу Господу, установившему мудрое правление свое. Перестань плакать, ну же! Будь сильным!
Но не слышал его Ицхак, присел и стал размазывать сухую землю по лицу, причитая про себя.
Авраам с сожалением глянул на сына, откинул полог шатра и зашел вовнутрь.
Сарра лежала на коврах посередине шатра. Крошечная ссохшаяся старушка. Жалкие прядки седых волос едва прикрывали белую кожу ее головы, глаза, тускнеющие глаза Сарры, некогда большие и блестящие, прятались в морщинах. Мертвая желтизна щек, маленькие сухонькие ручки, перебирающие наброшенное на нее тонкое шерстяное одеяло, сиплое дыхание, с трудом вырывавшееся из груди ее...вот что увидел Авраам. Это была та Сарра, его любимая Сарра, его жена, его подруга, с которой он прожил жизнь свою, и без которой жизнь его заканчивалась. Многие в такие моменты вспоминают картинки из жизни, вспоминают, какой была жена в молодости, но Авраам не мог вспомнить ничего, хотя Сарра вошла в его жизнь навсегда. Он видел любимую маленькую старушку. Она узнала его, слабо дернулись уголки запавших губ, чуть приоткрылся беззубый рот. И блеснули неожиданно глаза, как блестели они раньше. Сарра силилась говорить.
- Скажи,родной, - прошептала она, - что же с тобой теперь будет? Я же тебя одного оставляю, несмышленого...
- Сарра , милая, - ком стоял в горле Авраама, но он крепился и сдерживал слезы, - это я, муж твой, не Ицхак, не ребенок. Я же стар, как стар этот мир вокруг. Не маленький я уже...Сарра, не маленький.
- Оставь, любимый, - голос Сарры был так слаб, что Авраам с трудом различал, что она говорит, - ты совсем как младенец, хоть и умный очень. Кто теперь накормит тебя, на напоит, кто говорить с тобой будет, ах, рано я ухожу, рано...ты ...послушай, милый,...я тебе хорошей женой была, потому что ты был лучшим в мире мужчиной, о таком женщины мечтают все годы,да не находят, а мы с тобой друг-дружку нашли, ведь так? Так Господь хотел. Лучше тебя быть не могло, самый красивый, самый сильный, самый любящий...сколько мы с тобой вынесли...
- Сарра, - слезы бежали уже по щекам Авраама, он не в силах был остановить их,- жизнь моя, моя жизнь...ты сделала меня счастливым. Для тебя шел я сквозь жизнь, для тебя был я красивым и сильным....голубка моя, ты и сейчас красива, очень...я и сейчас люблю тебя и буду любить, даже когда уйдет душа твоя к Господу Всевышнему!
- Правда, я красивая, милый? - Сарра еле заметно улыбнулась, - возьми меня за руку, посиди со мной немножко.
Авраам осторожно взял в руку костлявые пальчики Сарры, грел их, холодеющие , своим дыханием, гладил второй рукой жену по щеке, пока не померк взгляд ее, не высохли маленькие озерки ее глаз, не прозвучал в ночной прохладной тишине шатра последний вздох. И тогда медленно вышел из шатра Авраам. Розовела кайма вокруг моавских гор на востоке, ночь, полная дыхания горных лугов, стонов зверей и треска цикад уходила, уступая место еще одному дню, так было заведено Господом, таков был порядок с тех пор, когда Всевышний сотворил день первый.
И закричал Авраам, закричал страшно, навзрыд закричал, так , что содрогнулись горы Хевронские.
-Сарра, Сарра, Саааааррраааааааа! Господи, забери и меня за ней!
Умерла мать народа. Тело, завернутое в белую чистую ткань, медленно несли на носилках домашние. Плакальщицы шли чередой за носилками, истошным плачем будя рассвет. На поле, купленном у Эфрона, хетта, в пещере Махпела, вырыта была могила, опустили туда легкое тело матери,покрыли могилу каменными плитами. Положили сверху аккуратно отесанную глыбу желтого камня хевронского. Ицхак плакал, обнимая камень могильный. Подошел Ишмаэль, которого нашли и позвали полмесяца назад, чтобы пришел проститься с Саррой. Стоял, раскаиваясь в душе, угрюмый, грузный, в белом плаще, с обручем египетской работы в черных волосах с проседью, кривились толстые губы. Подошел к отцу, опустился перед ним на колени, поцеловал руку.
- Отец, мне больно от твоей боли. Я плохо себя вел с мамой Саррой, когда был молод. Прости.
- Простил я тебя давно, сынок,-ответил Авраам, - успокой брата, гляди, что он с собой делает!
- Эх, отец...слаб-то Ицхак, ну да ладно, нет у меня зла на него. Я свою жизнь уладил, жен у меня три, египтянки, живу хорошо, всем богат.
Ишмаэль подошел к Ицхаку, присел возле его,потрепал по плечу.
- Брат, ты держись. Не плачь. И прости мне обиды.
Ицхак поднял голову, обнял и поцеловал Ишмаэля.
- Маму жалко, брат, никак не могу я успокоиться...Тяжко мне без нее будет.
- Жениться тебе, брат, надо,- буркнул Ишмаэль. - обнял Ицхака на прощание и , круто повернувшись, вышел из пещеры, утирая маленькую слезу.
А через неделю послал Авраам раба своего Элазара за женой для сына своего, для любимого, для Ицхака.
Ривка
Харранская родня Авраама была обширна и богата. С тех пор, как покинул скиталец город свой, у брата его Нахора, названного так в честь их общего деда, и жены его Милки, дамы капризной, но плодовитой родилось восемь детей. Уца, первенца его, и Буза, и Кемуэйла, отца Арама,и Кэсэда, и Хазо, и Пилдаша, и Идлафа, и Бетуэйла. Восемь племянников подрастало у Авраама, восемь веселых и озорных мальчишек, любящих подразнить чужестранца, содрать шаль с зазевавшейся соседки, бросаться камнями в воробьев на пыльных харранских улицах.
Зима в Харране мягкая и малоснежная, лето жаркое, засушливое. Река Евфрат превращается в маленький ручей, который едва бежит по гладким камням. Тут-то и впрягаются сыновья Нахора в водоотливное колесо, наравне с быками , вращающими его, работают они. И течет вода по деревянным трубам на поля Нахора, и наполняет каменные бассейны, из которых пьет скот. А восемь братьев растут, и наливаются силой их мышцы. Только младшенький, Бетуэль, хитро отлынивал от поручений домашних. Был он ленив немного, но добродушен. Любил лежать на покатой глинобитной крыше дома, и глядеть куда-то вдаль, где за желтыми горами пролегала Царская дорога, откуда приходили караваны из Египта, Пятиградья и Бавэля, смотрел он и в соседний двор, где хлопотала по хозяйству стройненькая девочка, дочь соседская, та чуяла взгляды Бетуэлевы и стыдливо прятала глаза, но парень не отставал от нее. Как-то раз, когда вечер лег на сероватые дома , и тени сделались длинными и прохладными, Бетуэль спрыгнул со стены, разделявшей их дворы и неторопливо, вразвалочку, подошел к девочке.
- Что, помогаешь матери? - спросил он деловито, не зная, что еще сказать ей.
Та прикрылась головным платком и тихонько ответила
- Да, мама просила посуду вымыть, и муки намолоть на завтра. Вот я и заработалась.
- А ты....это....хорошо муку молоть умеешь? - запинаясь, промямлил Бетуэль, глядя на босые ноги девочки, и чувствуя, что она ему нравится. Скромностью своей, домовитостью. Тем,что не стала кричать на него во весь голос и звать родителей.
- Я все умею,- ответила соседская девочка,- а ты сам - то чего делаешь целыми днями на крыше? Голубей считаешь?
- Да нет, вроде как, - пробормотал Бетуэль, начиная краснеть, - я ...это...на тебя смотрю, вот.
Девчушка прыснула со смеху , и Бетуэль заметил, что зубы у нее ровные и белые, а смеется она задорно и весело, так , что ему самому пришлось рассмеяться.
Тут из дверного проема во дворик вошел отец девочки, поглядел на Бетуэля, беззлобно, но с опаской.
- Что пришел, сын Нахора и Милки, - спросил он , - чего тебе надобно? Отец послал?
- Да, то есть, нет, то есть....я вот, так....поболтать зашел, - заплетающимся языком пробормотал Бетуэль и покрылся испариной.
- Нечего тут болтать с моей дочерью, сосед, иди ка перелезай к себе во двор. Я сам приду поговорить с твоим отцом.
Бетуэля как ветром сдуло, быстро перебирая босыми ногами, полез он по стене, легко перепрыгнул во двор и спрятался в кухне, где Милка готовила ужин - пшеничные круглые лепешки, нарезанные овощи, козий сыр. Стараясь не мешать матери и не отвечать на ее расспросы, Бетуэль запихал в рот ломоть лепешки, и принялся чавкать, всем своим видом показывая, что доволен. В это время калитка в стене распахнулась, и сосед - отец девочки - вошел во двор и поднялся по лесенке на второй этаж, где в галерейке сидел Нахор, ожидавший , когда его позовут ужинать. Они поздоровались и сели беседовать. Говорили недолго, тихо. Милка звала их ужинать- отказались. Нахор привстал, перегнулся через перила, и не своим голосом заорал:
У мальчишки кусок лепешки встал поперек горла, он поперхнулся, закашлялся, выпил воды из вовремя поданного матерью кувшина и на негнущихся ногах поднялся к отцу на галерейку.
- Ага, сынок. Явился. Тут вот сосед наш пришел...говорит, что дочь его тебе приглянулась. Что скажешь?
- Да я...да я это..., - начал заикаться Бетуэль, - я, как бы, да...вот...смотрю, хозяйственная она и пригожая.
- И я так думаю- засмеялся Нахор, - мы тут с нашим почтенным соседом все уже обсудили. Ты парень хоть и ветреный, да честный. И она девушка хорошая, трудолюбивая. Поженим мы вас, пока чего не выйдет между вами нехорошего. Ты ведь сам знаешь, что к девицам порядочным пристают только разные бездельники да люди глупые. А мы вам дом построим, дам тебе участок поля, да и сосед за дочерью не поскупится - она одна у него. И заживете вместе. Внучат мне приведешь, да внучек.
Бетуэль не знал, провалиться ли ему сквозь землю или заплакать от неожиданности. Он ведь о свадьбе не думал, а просто девочка приглянулась ему. Ну вот, доигрался. Теперь поженят, и придется заняться скотом, полем и торговлей...да дети еще пойдут. Но воля отца некрушима, да и невеста, невеста хорошенькая! Не как та уродина, которую привел старший брат Уц, да и не крикливая, как жена Пилдафа. Бетуэль мотнул головой утвердительно и побежал прочь, в свою комнату, где на тюфяках храпели уже братья, где пахло потом и гнилостными испарениями, где на полочке стояли рядком статуи богов и таблички с молитвами. Там он уткнулся с головою в свой тюфячок и заплакал, и от горя, потому что в этот день кончилось его детство, и от счастья, потому что стал он в этот момент женихом, значит, взрослым стал. А быть взрослым,это всегда неплохо. Только бы поменьше работать. Да ничего. Выпросит у отца серебра на пару домашних рабов.
И женился Бетуэль, и родились у него дети. Мальчик и девочка. Лаван и Ривка.
Ривка была похожа на мать. Она говорила немного, была задумчива, но проворна. Помощницей и второй хозяйкой стала она в доме Бетуэля. Не мог он нарадоваться на нее, всем напоминала она ему мать. Такая же полненькая, с черными длинными косами, расторопная и чистоплотная, бегала Ривка по дому, топоча полными ножками. Часто подбегала к отцу и утыкалась лицом ему в колени, обнимая его мягкими ручками. Ласковая и добрая росла девочка, лишь иногда замечали домашние хитрый исподлобья взгляд ее, полный тревожных размышлений.
Лаван, сын, рос говорливым и ленивым (весь в отца пошел, думала мать). Любил поесть сытно,ходил неторопливо , вразвалочку.
Как-то раз, когда Ривка уже подросла, она вышла с подругами за водой к колодцу. Был весенний вечер, уже жаркий по-южному. Стрижи носились над стенами города, черными молниями пронизывая голубой небосклон и громко крича о чем-то своем, птичьем. Смеркалось. Из недр южной степи, желтой и пыльной, по дороге, вытоптанной копытами караванов, медленно переваливаясь на ходу, шли длинной шеренгой десять верблюдов. Их ноги были кое-где перевязаны грязными тряпицами, на спинах болтались увесистые тюки. На первом верблюде сидел старик, смуглый и морщинистый, словно все годы,которые он прожил , оставили свой след на лице его, обветрив его песками пустынь и написав неразборчивые строки летописи на коже. Он гортанно вскрикнул, верблюды послушно встали и опустились на задние ноги, давая усталым караванщикам слезть и размяться немного. Старик подошел к колодцу и обратился к девушкам-черпальщицам.
- Мир вам, женщины, населяющие великий Харран! Да хранят вас боги, Суэн, Адад, Эа и властелин Энлиль! Не дадите ли вы напиться мне, страннику старому, уставшему от пути длинного. Элазар зовут меня. Из Кнаана идем мы в Харран, господин мой Авраам, слуга Бога Всевышнего послал меня сюда.
Ривка первая подбежала к старику, протянула ему серебряный кувшин с водой и чашу, чтобы тот напился, а пока пил старик Элазар, быстрыми руками вытащила из колодца несколько ведер воды и вылила в глиняное корыто, и верблюды Элазара , медленно ступая истертыми ногами, подошли и пили, радостно фыркая и обдавая девушку брызгами. А старик долго смотрел на нее, красивую и ладную, полную жизни и веселости, и слеза потекла по лицу его. Подошел Элазар к Ривке , вынул из складок своего дорожного одеяния два золотых кольца грубой работы, но тяжелых, и спросил ее:
- Ты ли дочь Бетуэля, Ривка? Мой господин Авраам завещал мне искать тебя в Харране.
- Я Ривка, дочь Бетуэля, - потупившись, молвила девушка, - а почему ты даришь мне кольца эти? Ведь я ничего такого не сделала,чтобы дарил ты меня, чужестранец, говорящий на моем языке?
- Я пришел за тобой, - торжественно сказал Элазар, - ибо по слову Господа и хозяина своего Авраама пришел я взять тебя в жены для сына его, а тебе он дядею приходится, для Ицхака, сына Сарры и Авраама.
Тут подбежал Лаван, давно сидевший неподалеку и наблюдавший за сценой, не зная, о чем говорит этот старый чужеземец с его сестрой. Он уже недоброе подумал, сестра-то красива и собой хороша, а вдруг украдут ее караванщики? Но блеск вечернего солнца на золотых кольцах, тяжелая начинка тюков на спинах верблюдов и расшитые серебряными нитями седла их сразу же убедили Лавана, что перед ним не нищий караван разбойничающих купцов. Да и Элазар не был похож на разбойника. Но коленях стоял старик перед сестрой его и протягивал ей два золотых кольца.
- Почтеннейший, - закричал Лаван, приближаясь, - встаньте с колен, прошу вас. У нас дома вы можете поставить верблюдов в стойла, мы накормим их превосходным сеном. Да и вам самим надо бы поесть с дороги. Идемте, потолкуем, поговорим ...да и пиво у нас в доме превосходное, матушка варит сама. Вы ведь не откажетесь,правда?
Проворный юноша, подумал Элазар, любезник и лжец...ведь за разбойников принял нас поначалу, а сейчас чуть ли не копыта верблюду целует. Ну и брат у Ривки, ну и брат. Впрочем, девица и вправду хороша собой, да и характер, видно, покладистый, добрый. И хозяйственная. Благодарение Всевышнему Богу, будет хозяйскому сыну жена пригожая да милая, а то исстрадался Ицхак после смерти матери, все скорбит, да плачет. Уж отец его успокоился, а сын все лицо исцарапал, да голову обрил и землей присыпал. Ну да ничего, образумится.
Караван Элазара вошел в ворота Харрана, и те затворились за ним.
Разнузданы были уже верблюды, сытно и громко жующие жвачку, сброшены с их спин тяжелые тюки, и Элазар прилег, облокотившись на локоть, у уставленной праздничной едой скатерти, расстеленной на кирпичном полу дворика. Слабое пламя масляных светильников выхватывало из темноты любопытные лица домочадцев. Лаван прилег рядом с Элазаром, предлагал ему финиковое вино, белые лепешки с маслом из оливок последнего урожая, но Элазар отказывался, ждал чего-то. Постепенно замолкли голоса , и тогда гость заговорил, медленно, задумываясь над каждым словом, и Бетуэль с Лаваном внимали ему, их лица становились все более оживленными, иногда отец незаметно похлопывал сына по спине, как бы давая ему знак одобрения.
Я - раб Авраама, - сказал Элазар, - Господь весьма благословил господина моего, и он стал великим. И Он дал ему овец и волов, и серебро и золото, и рабов и рабынь, и верблюдов и ослов. Сарра, жена господина моего, родила сына моему господину уже состарившись; и отдал он ему все, что у него. И заклял меня господин мой, сказав: "не бери жены сыну моему из дочерей Кнаанейца, в земле которых я живу. А только в дом отца моего и к семейству моему ты пойдешь и возьмешь жену сыну моему". И сказал я господину моему: "может быть, не пойдет та женщина со мною". И он сказал мне: "Господь, пред лицом которого я ходил, пошлет ангела Своего с тобою и осчастливит путь твой, и ты возьмешь жену сыну моему из моего семейства и из дома отца моего. Тогда будешь чист от клятвы моей, когда придешь к семейству моему; и если не дадут тебе, то будешь ты чист от клятвы моей". И пришел я сегодня к источнику, и сказал в сердце своем: Господи, Боже господина моего Авраама! Если Ты осчастливишь путь мой, по которому я иду, то вот, я стою у источника воды, а будет: девица, выходящая начерпать, которой я скажу: "дай мне испить немного воды из кувшина твоего", и если она скажет мне: "и ты пей, и верблюдам твоим я начерпаю", - вот жена, которую Господь определил сыну господина моего". Еще не окончил я говорить сам с собою, и вот, Ривка выходит, и кувшин ее на плече у нее, и сошла она к источнику, и зачерпнула; и я сказал ей: "напои меня". И она поспешила снять с себя кувшин свой, и сказала: "пей, верблюдов твоих я тоже напою". И я пил, и верблюдов она также напоила. И я спросил ее, и сказал: "чья ты дочь?". А она сказала: "дочь Бетуэля, сына Нахора, которого родила ему Милка". И я вдел кольцо в ноздри ее и браслеты - на руки ее.
Лаван кивком головы указал отцу на золото, тускло блестевшее на полных руках Ривки. Та слушала пришельца, приоткрыв рот от изумления, чувствуя , что день сегодняшний для нее станет днем , который она запомнит, и будет помнить до самой старости, днем, когда она поняла, точнее ощутила, что весь дом и семья ее стали чужими и малыми.
Элазар продолжал, усталый, рот его пересох, но он не просил воды. Он говорил на одном дыхании.
- И преклонился я, и поклонился Господу, и благословил Господа, Бога господина моего Авраама, который навел меня на путь истины, чтобы взять дочь родни господина моего за сына его. А теперь, если вы намерены сделать милость и верность господину моему, скажите мне; и если нет, - скажите мне, и я обращусь направо или налево.
Смиренно сложив руки на груди, ждал Элазар ответа.
- Сын, это от Господа Всевышнего знак, -прошептал Бетуэль Лавану, - и нам нельзя не согласиться.
- Уж не знаю, отец, о каком таком господе ты толкуешь, - так же шепотом прошипел Лаван, - но ты погляди-ка...один браслет на ривкиной руке стоит половины твоего стада. А когда с верблюдов разгружали тюки, там еще позвякивало да позвякивало. Ты понимаешь, какую выгодную сделку предлагает тебе этот чужестранец, который утверждает, что пришел от дяди твоего Авраама? Да кто за нашу Ривку даст такой выкуп в нашем-то городишке? Соглашайся, папа, скажи ему да! А то уйдет!
Бетуэль задумался. Он хотел бы видеть жениха, его душа плакала по дочери, которая уйдет с караваном в далекий Кнаан, и он более не увидит ее, не услышит ее грудного смеха, не посмотрит в блестящие глаза. Какая жизнь уготована ей там? Будет ли любить ее сын Авраамов? Будет ли она счастлива? Но...в Харране женихи все идолопоклонники, да и сын его собственный давно уже молится идолам, а тут...можно сказать...в семью хорошую и праведную дочь отдается...
- Прости меня, Ривка,-подумал Бетуэль, а вслух добавил, - я...как отец, согласен. Да! Согласен я...
Тяжело дались ему эти слова.
А сбоку Лаван одобрительно хмыкнул и ткнул отца локтем в бок.
- И я согласен, - закричал он, - Ривка девочка хорошая, работящая, прилежная, и собой пригожая. Господин ваш Авраам доволен останется невесткой, да и сын его не в накладе будет, - а про себя подумал, - да и мы в накладе не останемся. За такой выкуп можно еще стадо баранов купить, да дом построить. И улыбнулся Элазару,жестом приглашая его отужинать.
Ривка тихонько отошла в сторону. Она гладила полной ладошкой глиняную стену дома, в котором прошло ее детство, где каждая трещинка в стене, каждый камушек, каждый клочок земли рассказывали ей свои истории. Она вспоминала, что должна отдать подруге костяной гребешок, который взяла у нее три дня назад, пустяк, вроде...но мысль о том, что ни гребешка ни подруги она не увидит больше, поразила ее сильно и остро, так, что заболела грудь, и сердце начало прыгать быстро-быстро. А потом Ривка зарыдала, в голос, закрыв лицо руками, на которых блестели золотые браслеты и кольца - дар ее будущего мужа.
Наутро десять верблюдов вышли из ворот Харрана.
Дорога, Царская дорога уходила на юго-запад, пересекая великую степь, безводную и сухую в летние месяцы, заливаемую паводками зимой, зеленую и цветущую весной. Сколько знает эта дорога, сколько могла рассказать, если бы могла говорить. Караваны бредут по ней утром и вечером, когда солнце не стоит высоко, а в полдень останавливаются в тени, у редких источников воды, в еще более редких городках, пыльных и серых, пара-тройка домов, да шатры, такие же серые как окружающий мир. У шатров возились грязные дети, и их не менее грязные матери занимались нехитрыми работами. При приближении каравана, все бросали повседневные дела и бросались вслед за мерно идущими верблюдами, ожидая подачки каравановожатых, или просто из праздного любопытства пустынных обитателей, которым редко выпадает видеть что-то более интересное, чем вечный полет ястребов в безоблачном небе.
Ривка со страхом и недоверием смотрела сквозь приспущенный на глаза платок на проходящий мимо, качающийся в такт верблюжьей походке странный мир, так непохожий на людные улицы родного Харрана. Ночами, когда спала вся вселенная, храпели погонщики,сонным теплом дышали верблюды, думая о своих верблюжьих делах, девушка тихонько плакала, и некому было ее успокоить. Старый Элазар обращался с ней подобострастно и вежливо, как подобает верному слуге, остальные обходили ее стороной,вежливым кивком отвечая на приветствие. Она была для них молодой госпожой, невестой Ицхака, сына Авраама, не более. Ей подобало служить, и не говорить лишних слов. Ее надо было охранять, как сосуд с благовониями.
Постепенно Ривка начала любить дорогу. Степь не пугала ее больше своей жаркой пустотой, она почувствовала то, что никогда еще не ощущала - свободу. Дом отца, где скупой и пронырливый Лаван заправлял всеми делами , желтые улицы Харрана, пустые и гулкие, где ее шаги отдавались эхом от глухих стен домов, однообразная работа по дому, да болтовня с подругами, все уходило куда-то назад, покрывалось пеленой забвения.
А дорога бежала вперед и вперед, позади остался Харран, а потом и торговый богатый Кархемиш, встали голубоватой дымкой на горизонте горы сирийские, за которыми лежала земля Кнаанская, будущий дом Ривки. Они становились ближе и ближе с каждым днем, пока караван не вошел в ущелье, где горы смыкались , и только голубая полоска неба была видна над головами путников. А потом ущелье закончилось, и Ривка, совершенно неожиданно , увидела внизу свою землю, Кнаан, чашу озера Киннерет, маленькие белые городки, окруженные крепостными стенами, рощицы оливковых деревьев, редкие поля и узенькие смешные речушки, прихотливо извивавшиеся по лицу земли, словно старушечьи морщинки. Через два дня караван, пройдя мимо Хацора, подошел к Шхему.
Шхем, город древний и большой, поразил Ривку своей непохожестью на города Арам-Нагараима. Глухие стены окружали его со всех сторон. Низенькие одноэтажные домики живописно лепились по склонам горы, в радующем глаз беспорядке. Сады яблоневых деревьев окружали город, спелые яблоки краснели сквозь сероватую от пыли листву, маня прохожего сорвать их и надкусить сочную мякоть. Из ворот города вышла процессия красочно одетых людей - это царек Шхема пришел приветствовать караван, приветствовать невестку самого Авраама. Царек был стар и гладко брит. На лысой голове у него красовалась золотая диадема с большими неправильной формы кусками лазурита. Он пристально посмотрел прищуренными маленькими глазками на Ривку, та ответила ему приветливой улыбкой. Царек заговорил, язык его был похож на тот, на котором говорили в Харране, и девушка понимала его.
- Да сохранит тебя Баал , о прекрасная девица, о которой молва идет по земле нашей! Да сделает тебя Ашейра желанной и любимой для Ицхака, сына Авраама, - говорил старик, почтительно сложив руки на округлом животике, - большая честь для нас, жителей Шхема, города великого и славного традициями, приветствовать тебя, о невестка победителя царей Бавэля! Супруг твой нареченный, благородный Ицхак, человек большого ума и праведности, будет рад тебе. И мы, жители земли этой, возрадуемся, если госпожа не забудет наш город.
Ривка покраснела и улыбнулась старику. Его витиеватая и хитрая речь напомнила ей речи Лавана, которые тот любил произносить к случаю или просто так.
- А где тесть мой, Авраам, - спросила она царька - увижу ли я его сегодня?
Почтительный шепот пробежал по толпе придворных. Они стали переглядываться в удивлении. Расступились, давая дорогу статному человеку, с длинной бородой, белой, как шерсть молодых овец. Царек Шхема отошел немного в сторону, сдержанно поклонился, завистливо глядя на пришельца.
Авраам, который хотел только издали поглядеть на Ривку, и , убедившись, что она под стать его сыну, тихо удалиться, теперь шел к ней, широкими неторопливыми шагами.
Ривка соскользнула с верблюда и побежала навстречу Аврааму. С каждым шагом она смотрела на него и замечала, что он очень стар,стар, как мир, морщинистый, с обветренной смуглой кожей, белые космы густых еще волос , покрытые шапочкой , развевал ветерок, могучая некогда рука сжимала посох, отполированный ее прикосновением до блеска. Глаза Авраама смотрели на нее строго, изучающе, но на дне их таилась теплая и большая любовь, любовь одинокого старика к сыну своему, переносимая им и на красивую невестку. Она хотела стать на колени перед ним, но Авраам удержал ее, посмотрел на нее еще раз, испытующе, долго. Казалось, время остановилось, ветер перестал дуть и развевать бороду старика, замолкли птицы в окрестных деревьях. Потом Авраам улыбнулся, показав крепкие еще желтоватые зубы, сказал
- Благословляю тебя, дочка. Теперь я могу уйти. Хорошую жену получит сын мой, и успокоится по матери своей...Будь же счастлива с ним, поддерживай его во всем,а он не оставит тебя и прилепится к тебе душой, и быть вам плотью единой и душой одной. Да хранит тебя Бог Всевышний.
С этими словами он погладил Ривку по голове, повернулся и медленно пошел к воротам города.
Больше Ривка никогда не видела Авраама. Но этот испытующий взгляд, глаза лучащиеся добротой и сухую ласковую старческую руку она будет вспоминать всю жизнь, пока ей самой не придет черед стать древней старухой.
Ицхака она увидела через четыре дня,когда караван дошел до Беэр-Шевы, и Элазар вознес благодарственные молитвы перед Богом Всевышним, чьим именем он шел в Харран и клялся в доме Бетуэля. Худой, высокий, как и его отец. Но не было в нем отцовского величия, он казался бледной тенью, неумело слепленной пародией на Авраама. Она пала перед ним на землю и поцеловала ноги его, послушная жена господина своего, и он присел рядом с ней на утоптанную землю, несмело коснулся ее длинными добрыми пальцами. Глаза у Ицхака были опухшие и красные, он не спал ночь, волнуясь.
- Как прошло путешествие Ривка?- спросил он, и ей вдруг стало тепло и уютно, от того, что он спросил именно так. Спокойно и с интересом. И она стала рассказывать ему, сначала смущаясь, а потом все веселее и веселее, разражаясь иногда вкусным звонким смехом, копируя повадки встреченных ею людей. Ицхак смеялся с ней, и они говорили долго, пока ночь не пришла на Кнаан, и Беэр-Шева перестала быть видна в быстро спускавшихся сумерках. Тогда зажглись костры по всему стану, и Ривка услышала скрип деревянных засовов, запиравших коровьи загоны, ощутила запах навоза и молока, смешивающийся с запахом свежих лепешек, и с тем особым, почти неуловимым сухим и терпким ароматом пустыни, который доносит ночной ветер. Ицхак провел ее в шатер, приготовленный для нее, сел рядом, протянул ей большое блюдо фиников и винограда, вошла служанка, поклонилась, принесла кувшины с водой и чистую полотняную ткань.
- Ривка, - сказал Ицхак спокойно , и в его умных глазах светилась тихая радость, огромная как хермонские горы, - я так рад, что ты , наконец, пришла ко мне.
И Ривка,отбросив все правила приличия, принятые у нее в Харране, бросилась на шею своему жениху, обняла его и ей хотелось смеяться и плакать одновременно.
Близнецы
Она носила их с трудом, Ривка , дочь Бетуэля из Харрана...Долгожданные дети...как долго не могла она зачать и родить мужу своему, доброму своему супругу. Он был такой худой и грустный,когда Ривка впервые увидела его, и глаза его смотрели вдаль, словно бы следили за ее караваном еще до того, как он появился на горизонте , черной точкой на желтом фоне песков и кубово-синем небе Бэер-Шевской степи. Он был ласков с ней, чуток и послушен ее самым малым желаниям, которые угадывал с поразительной проницательностью. Сын Авраама, похожий на отца умением любить и ощущать сокровенное, он был прекрасным мужем и добрым другом, но его физическая немощь, иногда заставлявшая его лежать днями напролет в прохладе шатра сначала волновала и пугала Ривку, а потом стала немного раздражать ее. Пылкая и быстрая девушка, у которой все горело в руках, чувствовала себя потерянной. Огромное бремя свалилось на нее, бремя быть матерью целого народа...а зачастую и отцом его. Часто приходил к ней добрый Ицхак и спрашивал ее, и советовался с ней, и она говорила ему, куда лучше гнать скот на пастбища, как решить тяжбу между двумя пастухами, кому продать шерсть овечью. А чаще всего она слушала его длинные и интересные разговоры о Господе Всевышнем и мудрости Его, которой он создал круг земной. В такие моменты Ривка ощущала себя главой всего племени, матерью народа, но как хотелось ей быть просто матерью.
Она стала ей в ту ночь, когда Ицхак вернулся из Хеврона. Он хоронил отца своего. Авраам, отец народа, говоривший с Богом, скиталец из Харрана, победитель царей Арам Нагараима, старый и сытый днями, ушел к Господу. Сто семьдесят пять лет прожил он. Две недели не хоронили его, ждали Ишмаэля, за которым послали сообщить о смерти отца. Две недели лежал Авраам посреди шатра своего в Хевроне, и тело его не подвержено было тлению, и приходил в шатер народ его, и царьки городов кнаанских приходили, чтобы проститься с ним. Ласковая осень стояла тогда, дни становились все короче и прохладней, урожай был уже убран с полей. Женщины сидели у входа в шатер и плакали об Аврааме, и раздирали ногтями лица свои, и горестный плач их слышен был издалека. И вот, пришел Ишмаэль в Хеврон, сам уже старый и уставший от жизни, медленно ступая больными ногами, подошел к Ицхаку, стоявшему у изголовья отца. Обнял брата, заплакал на груди у него.
- Ицхак, брат мой, болит душа моя. Забыл я отца, не приезжал к нему вот уже долго. Все думал, приеду, да вот не пришлось увидеть живым его. И про тебя забыл я, а вот , гляжу, совсем другим ты стал. Не узнал бы я тебя, если бы встретил. Такой спокойный, даже не плачешь.
- Много дождей пролилось на землю, брат, -отвечал Ицхак,положив Ишмаэлю свои тонкие руки на плечи,- мы умнеем с годами, ты же знаешь. Но ведь подумай, брат...вот не стало отца, целый мир прекратил существование, понимаешь? Отец сам по себе был миром, со своим содержанием. Он столько знал и столько видел, и города Арам-Нагараима, и Египет, и Бавэль...он царей победил Бавэльских и Эламских, он с ангелами говорил и с самим Господом, при нем Господь уничтожил Пятиградье огненным дождем. Все местные правители приходили к нему на поклон и за советом. Все его знали, и не было мудрее его во всем земном круге. А теперь...прах его уйдет в землю, а дух к Господу вернется, ибо Господь дух дает нам, а без него мы хуже глины, из которой гончар лепит свои горшки.
Ишмаэль перевел дух. Сказанное братом было почти непонятно, но душа его взволновалась. Все вместе - его собственная старческая дряхлость, бездыханный покой отцовского тела, постаревший и умный брат - обрушилось на него и придавило к земле. Ишмаэль знаком поманил раба, тот принес ему скамеечку, и Ишмаэль грузно опустился на нее, поставил посох между колен.
- Отца, - выдавил он из себя, и вдруг разрыдался, - не стало...нету папы, нету больше папы....Скажи, Ицхак, он не мучился перед тем, как душа его ушла к Богу?
- Нет , брат,- грустно прошептал Ицхак,- папа ушел во сне. Утром нашли его лежащим на ложе, руки сложены на груди, лицо обращено вверх, а губы его улыбались...он сейчас там, с мамой...и с твоей мамой...ему хорошо там. Ты не плачь, брат. Будь сильным. Жизнь наша как день один, а потом уходим мы в вечный дом свой, и плакальщицы сидят у шатра. Там, куда уходят души, мы встретимся, снова встретимся и не разлучимся более никогда. Ты помнишь мост у пограничной крепости Египта? Перейди через него - и ты уже там, вот так и жизнь наша с тобой. Только перейти, перейти мост. Не плачь, брат мой. Ты всегда был хорошим братом и сыном. Отец вспоминал тебя часто, как мы с тобой в детстве играли в догонялки, помнишь?
- Помню,- улыбнулся старческими пухлыми губами Ишмаэль, - я тебя всегда ловил, ты был младше и бегал медленно.
- Точно, - рассмеялся Ицхак, - ловил...Идем, положим отца возле мамы. Там уже все готово, я распорядился специально вытесать каменную плиту на папину могилу. Пусть лежит спокойно, а мы с тобой будем приходить к нему и говорить с ним.
И они шли за носилками, запряженными двумя быками, и процессия плакальщиц шла за ними, и положили Авраама рядом с Саррой, вновь легли они рядом, любящие и любимые, не расставшиеся после смерти своей, на веки веков, пока вращает рука Господа исполинское колесо Вселенной, созданной им всего за шесть дней.
После похорон отца Ицхак понял. Понял остро и сильно, он старший в роду, отец племени. Он сам стареет, а сыновей у него нет. И взмолился он Господу, и вошел в эту ночь к Ривке, и любил ее всю ночь напролет, а за тонкими стенами шатра первый осенний ветер, холодный и пронизывающий, нес грузные тучи от моря, завывая и бросая пригоршни песка. И Ривка была счастлива в эту ночь, и вот, вскоре ощутила она, как новая жизнь толкается под сердцем, и поняла, что носит в себе не одного, а двоих сразу. И дети не давали ей покоя, толкая друг-друга ножками и ручками, так, что живот ходил ходуном. Ицхак любил в такие моменты класть ладонь на чрево Ривки и ощущать легонькие, но поразительно частые удары.
Ривка спала в ту ночь с трудом. Дети особо разошлись в животе ее, казалось, что еще немного, они выскочат наружу, пробив тонкую плоть. Сон пропал совсем, жаркий пот заливал лицо, было тяжело дышать. Ривка посмотрела на безмятежно спящего Ицхака, думала разбудить его, но потом отбросила эту мысль, медленно и тяжко поднялась с ложа, откинула полог шатра и вышла наружу. Ночь , звездная и черная кнаанская ночь стояла над станом. Луна заливала окрестности бледным светом, ветер, поднявшийся было к вечеру , стих. Ривка, легко ступая босыми ногами и внимательно вглядываясь в землю, нет ли где скорпиона,или ядовитой многоножки, каких много в пустыне, пошла по направлению к загону для овец. Овцы спали, подергивая ушами во сне и изредка блея. Им снился их овечий , простой и бессмысленный сон. Теплое дыханье овец почему-то не успокоило Ривку, живот ее болел и ныл, а дети в нем разыгрались не на шутку. Она посмотрела на небо, и произнесла вслух:
- Дети толкаются в утробе моей...нет сил у меня. Зачем мне носить их, видно, не суждено быть добру от них...зачем живу я тогда?
И вдруг она услышала голос. Он говорил ниоткуда, но был везде. Ветер неожиданно подул ей в лицо, обдав ее запахом весенних цветов и соленым ароматом моря...
- Два народа в чреве твоем, Ривка. И враждовать будут они, и воевать, и разойдутся дороги их...но старший будет служить младшему.
Ривка коротко вскрикнула, неожиданно мир закружился вокруг нее, как огромный волчок...Она упала на колени, понимая, что Голос принадлежит Ему, Господу, царю Вселенной...а потом ей стало дурно, и свет луны померк вокруг.
Наутро ее нашли пастухи, она спала у ограды овечьего загона. Разбудили осторожно, почтительно спросили, что случилось с госпожой.
Ривка не ответила, только слабо улыбнулась, встала. Пошла в шатер, откуда уже бежал ей навстречу Ицхак.
Если я скажу ему, - думала Ривка, - если я скажу ему про то, что сказал мне Господь...он же такой чувствительный, мягкий, волноваться начнет, когда он волнуется, у него пот на лбу выступает и руки начинают дрожать. Ицхак, бедный, такой слабый, такой нерешительный, и седеть рано начал,уже бородка седая,и виски поседели, а волосы редеют, и лоб у него высокий такой...а он все хмурится, когда думает, а думает он все время,только не может ни на что решиться. Все думает себе, каждое маленькое событие обдумывает, теряется, не видит конца и не знает, что предпринять...да для него шерсть продать...вот позавчера приходили купцы из Шхема, и хорошую цену давали, и из уважения к его покойному батюшке готовы были еще уступить...так не продал бы, если бы не я...вот отец его -тот был мужчина могучий, старый такой, а как посмотрел на меня, у меня дыхание прервалось...как смотрел...и Сарру, свекровь мою покойную , любил, говорят, до самой смерти ее входил к ней каждую ночь, если у ней не было обыкновенного нашего женского, когда кровью истекаешь, как овца, которую режут, и сил ни на что нет, а мой-то...ему всю ночь сидеть и думать, но я люблю его за это...он такой теплый, и , бывает, обнимет меня вот так, Ривка, дорогая, как хорошо, что ты у меня есть...ведь любит...мало кто так любит жену свою так, сколько мужчин ходит к блудницам, тут у каждого в любом городе женщина, а Ицхак не такой...но как я ему скажу про то, что у меня два народа во чреве, и дерутся уже сейчас, и младший победит старшего, а ведь старший первородный, ах, что делать-то, ведь воли мужа не нарушишь...да что это я, пусть родятся сперва, пусть родятся...больно это, двух рожать, ну да я женщина крепкая, бедра у меня широкие, рожу, как корова телят рожает, ничего...раз Господь говорил, что они родятся, так нечего мне беспокоиться...рожу как-нибудь, а там поглядим, какие они будут...я их назову так, как на ум придет,когда они из меня выскочат...глядишь, и имя будет хорошее, и сыновья мои станут богатырями, и мне на старости помогут...
Так думала Ривка, и молчала, молчала, когда необычно нетерпеливый Ицхак расспрашивал ее, волновался, заламывал руки, никак не мог понять, что же случилось с ней этой ночью, он просил ее во имя Господа рассказать, что открылось ей, когда она потеряла сознание у овечьего загона, но Ривка была непреклонна. Она успокоила мужа, гладя его по редеющим волосам, прижала голову его к груди, и положила руку его на живот, а он ощутил сонное толкание малышей в утробе жены, и успокоился.
Лето пришло в Кнаан, и пришло время детям явиться на свет. Вечером Ривка ощутила, неожиданно, что льется по ее бедрам теплая жидкость, и живот ее начал волноваться и дергаться, тяжелой болью отдавались толчки во всем теле, она не могла стоять. Прибежали служанки, запричитали радостно, смеясь, не стесняясь госпожи, а та вцепилась в края ковра, на котором лежала в шатре, до боли в пальцах судорожно стискивала его, только бы не кричать, но вскоре боль стала нестерпимой, словно ножом режут. Ривка вопила в голос,пока повитухи раздвинули и держали ноги ее, звала мать, отца, мужа, а потом только одно имя шептали губы ее: "Господи, Господи Всевышний", а служанки молились , сидя у нее в головах и вытирая ей лицо мягкими тканями, смоченными в ароматной воде. Ицхак, не в силах успокоиться, быстрыми шагами ходил у входа в шатер,прислушивался к крикам жены, кусал руки, чтобы не закричать вместе с ней, а потом Ривка стала уже не кричать, а реветь, хрипло, на губах у нее выступила кровь, глаза закатились, и в этот момент первый слабенький детский писк, почти неслышный за завесами шатра, огласил горячий сухой воздух, младенец, фиолетовый от напряжения, выпал из окровавленной матери, пища в голос, младенец, волосатый как плащ, который пастухи одевают зимою, а его ножку держала рука второго, за пяточку, крепко, не разжимая малюсеньких пальчиков, брат его, близнец, столь непохожий на него, розовый и мягкий, упорный и деловитый, он тоже закричал сразу, и малюсенькая ручка не разжималась, и повитухе едва удалось разжать пальчики и освободить ножку первенца от хватки брата...
- Ривка, - сказала ей повитуха, - Ривка, очнись! Вот сыновья твои...
Ривка еще не пришла в себя от страшной боли, глаза ее видели плохо, словно в тумане, пот стекал в глаза и жег их, только странное ощущение полного облегчения в животе....как будто свалилась с нее огромная тяжесть, придавившая ее как каменной плитой...вот так, открой глаза, открой, Ривка...вот они...дети мои, сыночки мои...
Ой, какой страшненький, волосатый...это первый? Да, волосья как трава полевая...я назову тебя, слышите, позовите Ицхака, где он, а ...вот, вбежал, хороший мой, волновался, лица на нем нет, Ицхак, повелитель мой! Ничего, видишь, я уже могу говорить с тобой...да, мне было больно, немножко больно...я волновалась...Слышишь? Вот они, дети наши, смотри...Этот волосатый, страшненький, правда, но крепенький, а? Я назову его Эйсав! У него волосы по всему телу, как трава, да, именно так назову, я знала, что тебе понравится, любимый, а этот, смотри, какой красивый, Боже, какой красивый! Розовый, умный, глянь, как смотрит на тебя, смотри глазки какие, как уголья, горят пламенем, какой ум светится в них...как похож на деда своего, вылитый Авраам, папа твой покойный, мир ему...он держал Эйсавчика за пяточку, не отпускал...он шел за ним, я назову его...Яаков! Идущий восслед! Он пойдет восслед брату своему, первенцу...и восслед Господу, по воле Его. Что? Неважно, не обращай внимания, это я о своем...а теперь идите, дайте мне побыть с ними, только пусть служанка моя останется...да, Ицхак, любимый, поцелуй меня, конечно...да, спасибо , родной...спасибо, иди...
Вот они, маленькие. Покряхтывают, есть просят...поднеси-ка мне их, ох...повернуться,и то тяжело...сколько крови вытекло из меня...как странно, они только что были внутри меня, велик Господь, даже в малом творящий великое чудо...вот они смотрят, только Эйсав-то и не видит меня, глаза косенькие...смешной...а Яаков,Яаков....хороший мой, чистый, умный...иди ко мне, вот так...вот так они грудь берут, больно...странно как-то, щекотно и больно,и так сладко пахнет молоком...от меня как от коровы пахнет...едят, маленькие...ешьте, хорошие мои...а я пока...отдохну...благослови вас Господь....
Ривка погрузилась в полудрему, и близнецы сосали ее грудь, легонько всхлипывая от усердия. Утро уже наступило, кричал ослик в загоне, пастухи выгнали овец и коров на пастбища, и Ицхак мирно дремал у шатра Ривки, подложив под голову свернутый коврик. И хотя никто не заметил этого, даже сама Ривка, лицо мира изменилось в этот день.
Чечевичный суп и жаркое из козлятины
В тот день Эйсав ужасно устал.
Он встал, как обычно,поутру, плеснул в лицо воды из глиняного кувшина. Солнце только начинало выглядывать бордовым краешком из-за Моавских гор, пела утренняя птичка, угнездившаяся на одиноком дереве. Эйсав взял лук и стрелы, засунул за пояс бронзовый кинжал с рукояткой,обмотанной веревкой, зевнул во все горло, и , испугавшись громкого звука своего зевка, тихонько, на цыпочках, вышел из шатра, стараясь не разбудить отца с матерью. У выхода он остановился,пнул легонько ногой спящего Яакова, мирно посапывающего во сне и шевелящего губами, безмолвно разговаривая с кем-то. Яаков застонал, просыпаясь, приоткрыл один глаз, взглянул на брата непонимающе.
- На охоту пойдешь со мной, баба? - вполголоса проговорил Эйсав сквозь белые крепкие зубы и, наклонившись, сдавил щеки брата волосатыми пальцами, - вставай, лентяй, маменькин сынок! Пойдем, пробежимся по окрестностям! Принесешь хоть разок добычу, отец обрадуется тебе, слюнтяй!
- Эйсав, дурень, не видишь разве, я спать хочу, -промямлил с трудом Яаков, безуспешно пытаясь освободиться от братской ласки.
- Тьфу на тебя, олух!- плюнул в сердцах Эйсав, и продолжал сердитым шепотом, - не брат ты,а сестра мне, баба натуральная! Вот я принесу сегодня горного козла, мама сделает отцу его любимое жаркое. Отец поест и похвалит тебя. Он любит козлятину, наш старый слепой отец. А ты его даже порадовать не хочешь! Лежишь до полудня, а потом шатаешься между шатрами, как девка!
Яаков ничего не ответил,только оторвал руку брата от своих щек, повернулся на другой бок и заснул как ни в чем не бывало.
Эйсав пожал мохнатыми плечами, рыгнул, вылез из шатра и быстрыми шагами пошел от стана на восток, где в невысоких горах водились дикие козлы, где в расщелинах скал маленькие злые пчелы скрывали в своих сотах приторно-сладкий мед, где змеи отдыхали на остывших за ночь камнях, где веселые ручейки стекали со скал. Эйсав любил охотиться. Он знал, что такое бесконечный бег по острым скалам за диким козлом, увернувшимся от первого выстрела, он дрожал всем телом, как в лихорадке, когда разделывал еще горячее полуживое мясо, снимал ножом шкуру, отрезал рогатую голову и привязывал ее толстой веревкой к поясу. Тыква, наполненная водой, да кусок вяленого мяса и лепешка составляли его дневное пропитание. Покрытый пылью и кровью, исцарапанный осколками камня, а иногда и звериными когтями, с добычей на плечах возвращался он домой, порою же шел в Беэр -Шеву, где выменивал дичь на пестрые ожерелья и дешевые ткани. С этими безделушками он шел к проституткам,или начинал приставать к местным девушкам прямо на базарной площади. Дочери Кнаана, туповатые и смазливые, томные и ненасытные в любви,часто уступали косматому великану, и Эйсав мог ночь напролет любить то одну, то другую, то третью, а иногда брал себе сразу двух девиц. Звал пару раз и Яакова:
- Братец, пойдем со мной вечером в Бэер-Шеву, проверим, баба ты или нет! А то, сдается мне, у тебя между ногами ничего путного нет...так, палочка маленькая, - и разражался громким смехом.
Яаков стыдливо краснел, опускал глаза. Ему хотелось ударить брата кулаком в бородатое, ненавистное лицо, разбить ему широкий нос, из которого волосы росли пучками, так,чтобы кровь хлынула потоком, но он уже знал, точнее чувствовал, что произойдет потом. Брат избивал его с раннего детства, в ответ на острые словечки и издевательства, бил смертным боем, и если бы не мать, защищавшая Яакова , наверное, давно бы уже убил его. Яаков ненавидел Эйсава с колыбели, их никогда не клали рядом, не давали играть вместе. Ни разу братья не могли находиться друг с другом и не поссориться до драки. Эйсав был всегда сильнее и проворней, и Яакову ничего не оставалось, как острить язык свой и источать яд. Ривка любила Яакова, за что Ицхак часто стыдил ее, но она оставалась непреклонной
- Ицхак, родной! Ты за что любишь Эйсава? За вкусное мясо,которое он приносит с охоты? Ты думаешь, что он тебя любит? Да на него весь город жалуется, он девиц местных портит, за кнаанейскими женщинами бегает, а ты его защищаешь? Яаков наш - сокровище,тихий, добрый, ласковый...а ты его от себя гонишь порой! Почему , Ицхак? Чем тебе Эйсав полюбился?
- Он мне нравится, - отвечал уже ослепший от старости Ицхак, ласково гладя руку жены, - потому что он настоящий мужчина! Сильный, крепкий, настырный...Я вот таким не был, а он-он , Эйсавчик, в деда пошел, в отца моего, Авраама! Быть ему первым в роду!
- Ицхак,- вздыхала Ривка, - да ведь отец твой никогда не путался с шлюхами, будь они прокляты, ходил дорогами Всевышнего, почитал закон. А наш старший даже слушать не хочет тебя, когда ты ему о Боге говоришь! Молчит из вежливости и почтения сыновьего, а сам думает, как бы поскорей удрать на охоту или к девкам! Ты ведь лица его не видишь, муж мой добрый. А он , как ты рассказывать ему начинаешь о Господе, да о деде его Аврааме, ухмыляется...и глаза у него тупые и ничего в них прочесть нельзя, кроме похоти да жажды крови. Ну как ты ему отдашь главенствовать над родом нашим?
- Ривка, милая, да ведь как ты говоришь такое? Он - плоть от плоти твоей,и любит нас , и почитает нас, как должен почитать хороший сын. Что же ты,женщина моя, зла ему желаешь?
- Мало почтения к родителям, дорогой. Надо еще ум иметь. Ум, понимаешь?
- Много ли мне дал ум мой, - горько вздыхал Ицхак, - от большого ума много горя.
Ривка всплескивала руками, целовала мужа и уходила хлопотать по домашним делам, а Ицхак долго еще лежал в тени навеса, сжимал в кулак седенькую бородку, думал и не мог согласиться с женой. Тяжким бременем лежало отданное первородство на слабых плечах принесенного в жертву. Он многое отдал бы, чтобы передать его Ишмаэлю, старшему брату своему. Но решение отца было непоколебимо. Что ж, его собственного решения не в силах поколебать даже любимая жена. А он решил твердо, скорее,сердцем, а не разумом, и не в силах был видеть ничего , что могло изменить это решение.
В этот день охота была неудачной. Солнце уже стояло высоко над головой, пот тек по лицу Эйсава, затекал в глаза, жег их нестерпимо. Кончилась вода во фляге, съеден был хлеб, взятый из дому. Эйсав устал. Он уставал редко, но сегодня...ноги отказывались слушать его, в ушах стучало, желудок урчал и не давал ему покоя. Ополоумевший от голода и жажды, охотник несся огромными прыжками домой, где ждала его еда, кувшин холодной воды и отдых в тени. Жаль, что отцу сегодня придется есть пресную козлятину, разве у домашних коз мясо? Это не мясо...
Как песчаный вихрь, влетел Эйсав в стан, пробежал к корыту,из которого поили скот, опустил лицо в мутную воду и пил, не отрываясь. Вода несколько приглушила боль в животе, но голод остался и властно напоминал ему, что с утра Эйсав съел лишь лепешку.
Во дворе у шатра Яаков мешал ложкой аппетитную красноватую похлебку из чечевицы и бараньего мяса. Ривка доверяла ему помогать себе в этой женской работе, причитая иногда, что Господь не дал ей дочь, но тут же восхваляя Его за данного ей сына. Дымок, поднимавшийся от бронзового котла, пах бараньим жиром и травами, манил Эйсава.
Во дворе у шатра Яаков мешал ложкой аппетитную красноватую похлебку из чечевицы и бараньего мяса. Ривка доверяла ему помогать себе в этой женской работе, причитая иногда, что Господь не дал ей дочь, но тут же восхваляя Его за данного ей сына. Дымок, поднимавшийся от бронзового котла, пах бараньим жиром и травами, манил Эйсава.
Яаков увидел Эйсава издали, по туче пыли и песка, которую брат поднимал на бегу. Он сразу понял, что брат возвращается без добычи и в плохом настроении - в день удачной охоты Эйсав шел медленно и степенно, неся на плечах дичину. Яаков распрямил согнутую над котлом спину и пристально наблюдал за Эйсавом. Неожиданно в груди его шевельнулась жалость к брату, уставшему от бега, разморенному жарой, огорченному неудачной охотой.
- Дай мне этого красного-красного! - зарычал Эйсав, подбегая к котлу, - залей мне его большой ложкой в рот. Я проголодался!
- Брат, погоди, - смирно отвечал Яаков, - похлебка только с огня, горячая, смотри, дымится вся. Обожжешь рот почем зря и не наешься, больно ведь будет...
- Да плевать я хотел на то, что горячая, - голосил Эйсав, - я жрать хочу, понял, ты, кухарка! А ну зачерпни-ка мне этого красного и вливай в глотку, клянусь Ваалом, все съем и тебе не оставлю!
- Эйсав,- продолжал Яаков, внешне спокойный, но дрожащий всем телом от неожиданно напавшего на него страха, - подумай, брат, похлебка-то как огонь горяча! Я знаю, ты голоден, я вот тебе в миску налью , в большую...погоди, остынет,и ешь себе на здоровье...
- Ничего мне не жалко отдать за эту похлебку, - ревел Эйсав, силой выдирая у Яакова миску и хлебая из нее большими глотками, обжигаясь и сопя носом, -хоть самого жирного горного козла!
- Ты , эдак, и первородство свое отдашь, братец -неожиданно сам для себя сказал Яаков, брезгливо стирая с рубахи красные капли похлебки.
- А на кой мне это первородство сдалось? - давясь похлебкой, пробулькал Эйсав, - дай-ка еще миску, Яаков, раздери тебя Ваал! Какое там первородство? Быть главой рода? Да что я, буду жрать это первородство? Пить его буду? - и принялся жадно хлебать из миски.
- Так вот что, Эйсав, - голос Яакова дрожал, как струна, стал тонким звонким, - поклянись мне светом ясного дня, что ты отдаешь мне первородство свое за вот эту миску чечевичного супа!
Эйсав потер рукой заросшее космами темя.
- Да бери его, конечно, баба, - сказал он почти добродушно, - подавись ты им, если им можно подавиться. Мне дай поохотиться, кровушки испить свежей да сисястую бабу из местных. Чтобы когда дашь ей рукой по заду - зад колыхался. А тебе , худому, и первородства достаточно, - после чего расхохотался ,довольный шуткой, и , оттолкнув Яакова левой рукой, погрузил опустевшую миску в котел.
Яаков не верил тому, что слышал. Конечно, Эйсав с голоду что угодно сказать может, а может и не говорить, а просто дать ручищей по спине так, что потом не отдышишься. Но теперь, когда тупой брат за миску похлебки отдал то, о чем Яаков мечтал всю жизнь, вот так, просто, как отдавал он за связку дешевых бус хороший кусок дичины? Это невозможно...но это так. И словно живые , звучали в голове Яакова слова "Да бери его...".
Ривка слышала их разговор, укрывшись за откинутой завесой шатра. Она притоптывала ногой от радости, желая выскочить и расцеловать обоих - Эйсава, потому что он так глуп, что сам отдал брату то,что принадлежало ему по счастливой случайности, Яакова, потому что он нашел нужные слова в нужный момент, не струсил...да это сам Бог Всевышний, которому она молилась каждый вечер, отходя спать под бок своему мужу, подсказал ему эти слова. И пусть завтра Эйсав забудет, что он говорил, но светом дня клялся он, а день был светел и ясен, и Господь свидетель клятве его.
Через год Эйсав взял себе двух жен из местных, обеихон успел обрюхатить до свадьбы, разгневанные родители пришли к Ицхаку, и старик , слепой и совершенно беспомощный, не стал перечить, и Ривке не дал слова сказать,хотя та и предлагала ему заплатить соседям за испорченных дочерей. Какая разница - говорила Ривка, - кто их испортит? Ведь сами же легли с ним, шлюхи кнаанейские! Нравы-то у местных женщин сам знаешь...заплати им , или подарок дай - и она твоя! Зачем сыну нашему местная мерзость, ведь через жен таких он оставит Господа и начнет их божкам поклоняться! Для тебя отец твой за мной в Харран посылал, а ты...ты сына своего отдаешь за них! Но старый Ицхак сделался упрямым и непреклонным, раз обрюхатил, пусть женится, как честный человек, а не откупается, как местные жители. И стал Эйсав совсем отдаляться от дома. Жены его совращали на служение Ваалу, и Эйсав с радостью скакал козлом на праздниках в Беэр-Шеве, голый и похотливый, предаваясь грехам и мерзости. Перестал почти навещать отца.
Ицхак, огорченный, молчал, только думал свою слепую думу, и чувствовал, как слабеет. Становилось тяжело дышать, в груди булькало что-то, как-будто каменной плитой давило грудь, ноги распухли, и он не мог ходить, а потом надулся живот, и раны появились на ногах, и понял Ицхак, что вот-вот уйдет он в вечный дом свой. И ,хотя огорчался он из-за Эйсава, призвал его к себе и попросил принести хорошего жирного горного козла, для жаркого, вот поест он, и благословит сына на старшинство, на первородство его. Вид отца, распухшего от водянки, слепого и жалкого, тронул охотника. Быстро собрал Эйсав свой лук, стрелы с бронзовыми наконечниками и пошел в горы.
Ривка , пока еще не осела пыль, поднятая Эйсавом, бросилась искать Яакова. Тот сидел под соломенным навесом и читал глиняные таблички, записанные Авраамом. Яакова учил грамоте отец, и умный мальчик быстро овладел клинописными знаками, которыми писали в Харране и Арам-Нагараиме, теперь он мог и сам писать, да только не знал о чем. Вот и сейчас, сидя в тени, размышлял Яаков, и хотел записать свои размышления - пригодятся для будущих детей его, когда мать, запыхавшись, подбежала к нему, и по глазам ее Яаков понял, что случилось что-то такое, что надо бросить таблички, и что сейчас,именно сейчас, жизнь его изменится, быстро, безжалостно, неумолимо. Он встал на ноги и посмотрел на мать. Ривка уже не походила на ту полненькую девочку, которую привезли Ицхаку в жены из далекого Харрана. Тучная седоватая дама, с золотыми браслетами на руках, которые позвякивали в такт ее движениям, обрюзгшая, но все еще красивая и осанистая, стояла мать перед сыном, и в глазах ее светился огонь.
- Отец твой при смерти, - сказала она, - готовься. Пока Эйсав бегает за дичью для последней трапезы, я сама заколю двух козлят и сделаю папе такое жаркое, которое он любит. А ты принесешь ему поесть - и он благословит тебя на первородство.
- Мама, - голос Яакова сорвался, он всегда помнил, что говорил ему Ицхак, обучая путям жизни по слову Божию, - мама, что с тобой? Обмануть старого слепого отца? Грех страшный...не могу, не могу я....
Мысленным взором видел Яаков старенького , страдающего от водянки Ицхака, добрые слепые глаза его, дрожащие слабые руки. Слезы наворачивались на глаза, щипало в горле, хотелось отвернуться от пронизывающего взгляда Ривки и бежать,бежать подальше, скрыться, или же...побежать к старику, рассказать ему все, броситься под защиту его старой руки...как можно, как можно, мама, мама, ты же никогда не солгала, ты же молишься каждый день Господу, грех ведь это,содеять такое, мама...
- Яаков! - Ривка крикнула на него первый раз в жизни, и сын понял, какая страшная сила читается в глазах матери, он понял, что сделает так, как скажет она, он почувствовал, кто есть истинный глава племени, уже много лет,- Яаков! Бог Всевышний, когда ты с братом твоим толкались в утробе моей, сказал мне, что ты возобладаешь над старшим братом своим! Эйсав глуп, кровожаден, неистов, женился на шлюхах! -голос Ривки стал глубоким, и Яаков задрожал, понимая, что не узнает мать, - Эйсаву плевать на народ его, на Бога, на всех. Он сам продал тебе первородство - возьми же его сегодня! А грех, - тут кривая зловещая улыбка исказила губы Ривки, обнажила белые крепкие не по возрасту зубы, - грех на мне! На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!
Оставался последний довод, и Яаков уцепился за него, как за соломинку, губы его онемели от ужаса, но он смог все же выдавить из себя:
- Я ...я человек голый, а папа меня ощупает, и не почует волос, как у Эйсава...волосат Эйсав, вот и не поверит...
- Я обмотаю тебе руки шкурками козлят, сыночек, - тихо сказала Ривка. Иди. Будь достоин деда своего, Авраама. Иди. С тобой Бог Всевышний.
Ицхак лежал на ложе, убранном по-праздничному. Он приказал принести себя сюда, готовясь отойти в мир иной достойно, чтобы пришли попрощаться с ним и видели, что он не боится смерти, и даже доволен в душе, что уходит из жизни. Так и было - слепой и слабый, Ицхак прожил больше отца своего - сто восемьдесят весен он прожил, был Принесенным в жертву, отцом народа своего, много видел, пока видели глаза его, много думал, и много постиг для себя. Только не дал ему Господь сил исполнить постигнутое. Ну , ничего. Он благословит сына своего, первородного, Эйсава. Пусть охотник станет щитом народа и его опорой, а против отцовской просьбы предсмертной он не пойдет, попросит он у него взять себе новую жену, из колена Нахорова, там у Ривкиного брата две дочки...вот возьмет себе старшую и , глядишь,прозреет душа его.
Шаги у входа в шатер раздались, и Ицхак услышал их, напрягся всем телом, попытался приподняться, чтобы встретить сына сидя, слабой рукой силился подвинуть подушку, положенную под голову, тщетно. Как быстро пришел сын, пронеслось в мозгу у Ицхака, или я спал, пока он охотился...возможно. Запах шкур, пота и засохшей крови, шедший от сына ударил ему в ноздри, наполнил легкие, трепещущие от частого быстрого дыхания, остро заболела спина от напряжения...Эйсав, вернулся, сынок. И тут другой запах заглушил вонь козлиных мехов - властный острый, сладковатый запах хорошо прожаренного козлиного мяса с подливой, сочной, с травами,которые Ривка собирала особо - для мужа, так любившего вкусно поесть, ибо это осталось последним утешением его. Козье жаркое. Сейчас Ицхак подкрепит силы свои, выпьет немного вина, сейчас...еще немного. Он должен держаться, он должен, помоги, Господи, передать свое проклятое первородство сыну. Эйсав сильный, большой,он выдержит эту тяжесть и понесет ее , гордо подняв косматую голову, новый отец народа.
В ответ Эйсав пробурчал что-то непонятное, и Ицхак почувствовал странные ноты в голосе сына. Хоть слух старика и стал слабеть, но все же оставался ясным, и голос Эйсава напомнил ему голос Яакова.
Яаков держал обеими руками серебряную миску, в незапамятные времена купленную отцом у египетских купцов. Миска была горячей, обжигала нежные ладони Яакова, руки тряслись как в лихорадке, он боялся расплескать кушанье. Ноги дрожали и подгибались, внизу живота стало пусто и легко, каждый шаг давался с трудом. Воздух в шатре был спертым и пах мочой и потом. Отец лежал перед ним - на ложе, одетом пестрыми калахскими коврами, с узорчатой подушкой под головой, силился подняться, руки не слушали его, с трудом двигались распухшие ноги под цветастым, наполовину съехавшим одеялом, дыхание от усилий стало частым и поверхностным, грудь ходила ходуном и жалко вздувался под ней вспухший живот. Ицхак повернул к нему голову, слепые добрые глаза смотрели на сына, не видя его, приоткрылся усталый рот, отец звал его.
Яакову хотелось кричать. Во весь голос. Броситься на колени у ложа отца, обхватить его руку, слабую и безвольную и прижаться к ней губами. Бросить в угол глупое блюдо с мясом. Ему не хотелось, чтобы отец уходил вот так, немощный, обманутый, преданный своим собственным сыном. Но в голове, словно страшная песня без мелодии, звучали слова матери:
-На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!
И почти воочию видел Яаков черные глаза матери, полыхающие огнем огромной, затаенной в них силы, глаза, посылающие его на это.
- Господи, Господи святый, Великий отец наш, Царь Вселенной, покарай меня, а ты, отец мой, любимый мой, прости, прости меня , если можешь. Волею матери и именем Господа делаю я то, что делаю, и если Господь любит меня - он сохранит меня, - зашептал Яаков про себя и маленькими шажками двинулся к отцу. В ушах звенела кровь, голова кружилась, но Яаков крепился, опустился перед ложем на колени, осторожно помог отцу приподняться немного. положил ему подушку под спину, ласково погладил по лицу, прикрыл грудь белым полотенцем,чтобы отец не запачкался.
Ицхак крепко взял сына за руку, провел по ней чуткой ладонью...Яаков замер, застыл, закрыл глаза от страха...вот сейчас отец поймет, кто перед ним...
- Лохматый мой Эйсав, косматый сынишка,- ласково улыбаясь, пробормотал Ицхак, - а мне показалось, что слышу голос Яакова...
Яаков, все еще дрожа, взял кусок мяса, смочил его подливой и осторожно положил в рот Ицхаку. Старик обрадовался, затряс головой и принялся жевать,быстро, жадно, подлива текла по бороде, стекала на полотенце. Ицхак в этот момент забыл, что перед ним сын. Он чувствовал только вкус мяса, острый, пряный, бьющий в нос,от которого в груди становилось тепло, ласковые волны сытости колыхали живот, и рассудок начинал действовать спокойней. Еще кусок, и еще...полотенцем вытер бороду сын, еще.
Яаков кормил отца, жадно жующего, как кормят ребенка. Содрогалась душа от жалости, слезы текли по лицу. Все мысли молодого человека свелись к одной - скорее бы...вот поест, благословит, а там, там предам я душу свою в руки Господа...
Ицхак устал жевать, приподнял руку,отер губы,попросил вина. С трудом выпил несколько глотков, упал в изнеможении на подушки. В тишине раздавалось его частое дыхание. Вдруг он положил руку Яакова себе на грудь. Сын ощутил неровное, слабое биение сердца старика, слабенькие толчки сердца Принесенного в жертву...
И сказал Ицхак:
"Запах сына моего- запах поля, которое благословил Господь.
И даст тебе Бог от росы небесной и от туков земных и от хлеба и вина.
Служить будут тебе племена и тебе поклоняться народы.