Нещадно пекло сверху свирепое белое солнце, и небо было темно-голубым, глубоким-глубоким, и совершенно пустым, ни облака на горизонте, ни птицы , ни стаи саранчи. Тихое и сухое обнимало небо желтые горы, на краю которых стоял он, древний старик, ста двадцати лет от роду.
Тень его стала совсем короткой, опустилась к ногам его безмолвным темным пятном , и он поглядел на нее, чтобы отдохнули глаза от слепящей белизны скал, отражавших белое пламя неистового светила. И перестали давить на глаза его безжалостные пальцы солнечных лучей, прохлада поселилась в переносице, и мысли стали легкими и ясными.
Кончился путь его через пустыню, сорок лет лишений, песчаных бурь, сдирающих кожу мелкими песчинками, тухлой воды в колодцах, сладковато-приторного манна, падавшего с неба ночью, когда луна становится красной от взметенного к небу песка, причитания женщин и ропота мужчин. Поколение сменилось поколением, умерли те, кто помнил еще горшки с мясной похлебкой и рудники, илистые кирпичи и каменные блоки, острые вершины пирамид и обелисков. Сорок лет прошло с тех пор, как вывел он народ свой из земли рабства, земли Мицраима, где взирали на него боги с собачьими и птичьими головами. Вымерли вчерашние рабы и родились в пустыне свободные люди. Среди грома и молний говорил он тогда со Всевышним лицом к лицу, говорил, превозмогая заикавшийся косный язык свой, спрашивал и получал ответы, и записывал их на взятом с собой папирусе. Невидимый и Неведомый ,восседая на Престоле своем, между крыльев херувимов, окутанный облаками белого тумана, дал ему сокровенное знание, забытое народом за прошедшие ранее годы рабства.
Сто двадцать лет ходили ноги его по земле - сначала кривенькие ножонки ребенка, весело топавшего по полированному камню дворцовых зал, потом могучие ноги воина, крепкие сухие ноги стареющего вождя, а вот теперь, тоненькие, покрытые синими жилами и дочерна выжженные солнцем, усталые ноги глубокого старца, ноющие от боли и так трудно сгибающиеся утром, после беспокойной ночной дремы. Крепко стоял он на ногах своих, и глаза его , защищенные от солнца краем головного платка, смотрели вниз, на запад, где сядет через полдня багровое от усталости солнце в воды Великого моря. Там лежала земля, к которой вел он народ сорок лет, земля, текущая молоком и медом, прихотливо расчерченная ниточками протоптанных караванных дорог, зеленеющая пятнами садов и полей у маленьких городков. От белой шапки Хермона до протока Мицраимского видел он землю свою, зная, что не суждено ему войти в нее.
- "Если еще побуду здесь" - думал старец, - "за рекой Ярден, что течет там, внизу, то не умру, но что же станет с народом моим? Ведь если не показать им землю, и не дать войти в нее - погибнет народ, а что тогда я? Кому нужен я, если народ мой погибнет? Нет, Моше", - говорил он про себя, шевеля тонкими губами, - "негоже тебе жить больше, негоже. Сделал ты свое, и память твоя хранит каждый день и каждую минуту беспримерного похода через пески, похода от рабства к свободе, от узкой койки до своей земли. Пора тебе, старик, пора уйти, только так уйти, чтобы не знал никто, где ляжешь ты, ибо сделают они из твоей могилы место для поклонения, а ты всего лишь пыль, и мал ты пред лицом Господним. А они народ жестоковыйный и упрямый..."
А потом воспоминания продолжали идти, суровым и неумолчным потоком шли они своею дорогой, и вспомнил Моше египтянку, любившую его, и он любил ее там, в земле египетской. Любил смотреть в ее глаза, держать за руку, горячую и узкую руку, которая тихонько ласкала его сильную ладонь кончиками шаловливых пальцев. Вспомнил, как умоляла она его взять ее с собой, просила стать женой ему в земле новой, земле неведомой, но не внял он слезам ее, маленьким прозрачным слезам, бегущим по побледневшему милому лицу. Не внял, не понял, не поднял ее с земли, на которой она валялась, подобно побитой собаке, когда он уходил от нее, уходил навсегда.
Старик посмотрел еще на землю, к которой шел всю жизнь свою, слезы хлынули неожиданно из старых глаз его, покатились по морщинам, смешиваясь с севшей на лицо тонкой пылью, тонули в длинной , с проседью, бороде. Горько, как горько плакал старый человек, видевший Бога и говоривший с ним лицом к лицу, но так и не вошедший в страну, которую дал Господь потомкам Авраама, Ицхака и Яакова, народу сильному, великому, и непомерно гордому, народу иудейскому, который вел Моше по пустыне сорок лет. А потом слезы иссякли, Моше спустился немного ниже по склону горы, где была небольшая пещерка, лег на прохладный камень в тени, и закрыл глаза. Он спал, и дыханье его становилось слабее и слабее, а потом вдруг прервалось, и с губ сорвался легкий стон, и душа его взлетела к Богу, который дал ее.
Поиски Моше, ушедшего на рассвете и не вернувшегося , ничего не дали, весь народ рвал на себе одежды, выл в один голос - страшным многотысячным голосом выл, и смешивались в нем женские вопли и причитания, и мужской стон отчаяния, и детский плач, и шепот стариков и старух. Семь дней горевал народ, разрывая на себе простые полотняные одежды, скорбя в ужасе, ибо лишился народ Пастыря, лишился Пророка, лишился Вождя, стоявшего у престола Божьего, знавшего пути в пустыне и рисунок звезд на небе. Он был опорою миллионному стаду своему, добрым пастырем, и жестоким отцом, наказывавшим отступников. Не зазвучит более медным тимпаном голос его над головами тысячи тысяч, не будет простерт посох его, которым открывал он устья источников в скалах и поражал змей, не воссияет более Солнце над головой его, и ветры пустыни не будут говорить с ним. Ушел он, и не будет более никогда, никогда, в Исраэле такого , как Моше, с которым говорил Бог Единый лицом к лицу, как брат говорит с братом, и друг говорит с другом. Словами Бога говорил Моше с народом, и теперь некому стало говорить с ним.
Иешуа Бин-Нун, незримая тень Моше, его ученик. Взоры народа обратились к нему, и встал Иешуа поутру, и сказал народу, собравшемуся к нему, как только сполз утренний туман в лощины, и золотым светом загорелись вершины гор Моава:
"Слушай , Исраэль! Завтра ты перейдешь через Ярдэн, реку , что пред тобой, и войдешь в землю, которую завещал нам Господь, землю, где будем жить мы и к которой сорок лет шли по пустыне. Кончились наши мытарства, великий путь подошел к концу, и скоро мы успокоимся и отдохнем на земле нашей, и построим города и поселения, и будем возделывать землю, и обретем покой, как дитя у груди матери своей. Только будьте твердыми и мужественными, и соблюдайте Тору, данную нам Богом, как заповедывал нам Моше - мир ему, и да упокоится душа его с душами Авраама, Ицхака и Яакова!"
Вздох облегчения пронесся по стану, поднялись опущенные долу лица, распрямились плечи. Руки мужчин легли на рукояти мечей, а женщины стали разыскивать весело бегавших детишек и звать их .
Иешуа кликнул к себе двух лазутчиков, соглядатаев , опытных в разведке и остроглазых, худых и жилистых. Молодые парни, не прожившие еще и двадцати весен , стояли перед ним, скромно переминаясь босыми сильными ногами в пыли.
Иешуа взглянул на них, улыбнулся неожиданно: "Что, ребята, не струсите? Работа вам нелегкая предстоит, ох, нелегкая, и опасная. Словят вас - смертью страшной погибнете. Язычники жестоки - бросят вас живьем в печь, что в брюхе у их идола, или в яму с соломой, и подпалят. Изжарят вас огнем, ежели попадетесь".
- "Не боимся, "- сказал один из парней, тот, кто пониже да посмуглее, - "как ящерицы в щелях камней незаметно проберемся мы в город Йерихо, главный их город, что виден отсюда вот там, и все узнаем, и расскажем тебе подробно, вождь".
- "Языком кнаанейским вы владеете, как я понимаю, свободно, да и похож он на язык наш "- сказал Иешуа : "Только глядите - не ешьте у них мяса, ибо оно нечисто, а ежели спросят, почему не едите - скажите, что богам так угодно. И не бойтесь ничего, ибо Господь Бог с вами, и он направит вас и обережет. Идите ночью, когда прохладно. Я буду ждать вас".
С этими словами Иешуа отпустил лазутчиков.
Рахав
Она уже плохо помнила мать. Только чад, поднимавшийся над горшками с похлебками и мясом, да красные толстые руки, тискавшие и подбрасывавшие ее, и большие черные глаза, с искорками, в которые когда ни загляни - смеются глаза. А потом мамы не стало, и никто никогда не говорил Рахав, куда она ушла, а отец, к которому девочка приставала с расспросами - тоже тучный, дородный и рыжий хозяин постоялого двора у восточных ворот в царском городе Йерихо - отмалчивался, и лишь один раз процедил сквозь пожелтевшие редкие зубы : "Лучше бы померла"...а потом, что есть силы, стегнул дочь мокрым полотенцем. Рахав взвизгнула от неожиданной боли, завертелась по кухне, среди больших глиняных кувшинов и мехов с винами и душистыми соленьями, и побежала прочь - во двор, где посреди раскаленного солнцем каменного столба храпели от жары ослы проходящего каравана, лениво отмахиваясь от оводов грязными хвостами, облепленными навозом и дорожной пылью. Там она остановилась , забывая уже про проходящую боль , потерла босой ногой лодыжку другой ноги и уставилась на купцов, сидевших в углу дворика и смачно облизывавших жирные пальцы рук. Один из них - худой , с запавшими щеками, цепко глянул на Рахав, оценил стройное худенькое тело, маленькую озорную грудь под грубым полотном рубахи, длинные и стройные ноги, развитые не по годам бедра. Поманил к себе пальцем. Рахав нехотя подошла - отец не одобрял ее разговоры с проходящими купцами.
- Немногословна ты что-то, Рахав. А красива и смугла. Тебе бы цепь золотую, да колечки на пальчики, да сережки круглые вот в эти маленькие ушки, - с этими словами купец потянулся сухой волосатой рукой к уху девочки, и ущипнул его прежде, чем Рахав отскочила в сторону. Купец рассмеялся рассыпчатым коротким смехом, тряхнул волосатой головой и облизнул толстые красные губы.
- Хочешь, Рахав, я подарю тебе колечко?
Она мотнула головой, а глаза ее исподлобья глядели на купца. Рахав не нравился его тонкий , очень длинный нос, кончик которого двигался в такт речи, узко посаженные глаза, какого-то бледного цвета, которые то впивались в ее лицо острым взглядом, то глядели в сторону, полуприкрытые веками. Ей хотелось колечко, хотелось быть красивой и нравиться мужчинам, уже охватывала ее по вечерам горячая истома, и груди начали наливаться и проклевываться, как птенцы, через полотно одежды, и было сладко сжимать тесно-тесно бедра, когда она лежала жаркими ночами без сна, а где-то за стенами кричала птица, и желтая полная луна светила над землей Ханаанской, над кладбищами и ашейрами, над гулкими желтыми долинами гор на западе, над блестящей лентой великой реки Ярдэн. Рахав уже слышала от старших подруг обрывки странных разговоров, от которых замирало сердце, рассказы о праздниках, когда все жители города танцуют вокруг дерева ашейры, пьют хмельное вино, едят специально собранные семена неведомых трав, а потом сплетаются единым ковром тел под тем же деревом, во славу богини плодородия, и плодоносят потом растения, и цветы, и женщины в городе Йерихо.
- Рахав! - отец стоял у входа в дом. Глаза у него были злые и мутные.
- Иди сюда, лисица! Порождение тьмы! Я покажу тебе, что такое разговаривать с чужаками!
Ночью, когда во дворе купцы сидели вокруг очага, когда музыканты играли им , и писклявый голос дудки переплетался с уханьем глиняного горшка, на который натянули туго овечью шкуру, когда ветерок заносил в окно запахи жареного мяса , отец , тяжело сопя, молча избивал Рахав кожаным ремнем, связав ей предварительно руки грубой веревкой. Избивал долго, истово, ремень хлестал до крови, острая, страшная боль, горячая как огонь, сотрясала все тело девушки. Она потеряла сознание.
Страх перед отцом, страх необыкновенной силы. Он остался с ней навсегда. Она не могла смотреть больше на мужчин. Что-то умерло в ней. Как-то - когда уже умер отец, и Рахав стала полновластной хозяйкой постоялого двора, ее пытался изнасиловать проезжий купец из Даммэссека, но безуспешно. Рахав лежала как статуя, крепко закрыв глаза и яростно сведя ноги в какой-то нечеловеческой судороге. Купец пыхтел долго, ласкал прохладное тело женщины, в гневе укусил ее за сосок, плюнул на ее лицо, брезгливо отвернутое в сторону, и , ударив Рахав ногой , процедил -
"Ссученная ..."
А потом долго рассказывал о ней своим друзьям, и те смеялись, поглядывая в ее сторону. Но заплатили ,как она потребовала, а потом один из купцов, маленький толстый человечек , молодой еще , но с сединой , отвел ее в сторону и сказал шепотом:
"Мужчина сильный, худой и смелый познает тебя скоро, и ты спасешься!"
Рахав удивленно поглядела на него, скривились в ухмылке мягкие красивые губы, махнула рукой .
"Я не хочу!", - сказала она.
Прошел год, наполненный обычными заботами, заготовкой еды, праздниками, на которых весь город ел, пьянствовал и блудил, а потом двое неприметных молодых людей неожиданно появились на постоялом дворе, переминаясь с ноги на ногу, ждали, пока выйдет к ним хозяйка.
Рахав дала им комнату, с узкими окнами , выходящими в глухой проулок, где стекали по улице вниз нечистоты, где проходили редкие люди, озираясь по сторонам. Солнце уже садилось на западе, где желтые горы становились черными, а моавское плоскогорье на востоке порозовело в последних закатных лучах. На крыше постоялого двора, где сохли снопы льняных колосьев, пожелтевшие за день, где стояли глиняные горшки и крынки, становилось прохладно и хорошо. Гости не торговались, заплатили Рахав , дав ей два серебряных кольца, попросили есть, а сами поднялись на крышу и сели на снопах, ожидая ужина. Она налила им по миске вкусного бобового супа, в котором плавали листья трав, собранных у подножья гор, куски козлиного мяса, разваренного и мягкого, а сами бобы, пропитанные вкусом молодого мяса и незнакомых трав, таяли на языке, пробуждая какие-то неясные , давно забытые, дразнящие воспоминания. Рахав с удивлением смотрела, как едят непонятные гости, шумно и со свистом втягивавшие в себя горячий суп, выбирая из него руками лакомые кусочки, обжигаясь и причмокивая. Еще больше удивило ее, когда они просили два кувшина с водой и большое блюдо, и лили воду на свои руки, и она стекала в блюдо, так не поступал никто из виденных Рахав гостей. Потом один из гостей, поменьше ростом и рыжее волосами, спустился по лесенке вниз, оставив Рахав наедине с товарищем своим. А товарищ неподвижно сидел на льняном снопе, не говоря ни слова, только смотрел куда-то вдаль, на запад, где медленно исчезала за черными зубчатыми горами золотая полоска усталого солнца, где в вечерней необъятной тишине пели звонкими голосами незнакомые птицы, звенели трели лягушек на болотах у великой реки Ярдэн, и - неслышное с крыши - шумело , ударяясь о низкие песчаные берега, Великое Море. Рахав, неслышно ступая босыми ногами, смуглыми и усталыми за день, подошла к гостю и присела с ним рядом на колосья, которые пахли сухим и неуловимым запахом жизни, и заговорила , удивляясь самой себе, своей неожиданной смелости, и мыслям, которые вбегали в ее сознание подобно мышатам, бегущим в нору от большого египетского кота.
- " Я знаю", - говорила она, - "откуда пришли вы. И знаю, что ваш Бог передал вам всю нашу землю, и что победил ваш народ Сихона и Ога, царей эморейских, что там, за Ярдэном. Никто не льет на руки воду, как делали вы, и никто не ест так жадно, как отощавший в скитаниях народ кочевой. Уже слава о вас дошла до всех царей этой земли, и я понимаю, что не сегодня-завтра вы придете к нам и уничтожите город наш, город Пальм. Так я прошу вас об одном", - тут она прижалась узким горячим плечом к незнакомцу, - "пощадите меня! И братьев моих, и домочадцев!"
Он овладел ей между снопов льна, и молодой Ярех- месяц глядел на них сверху, и Рахав стало хорошо и спокойно с незнакомцем, и так проходила ночь, и еще, и еще раз отдавала себя Рахав гостю, удивляясь этому новому ощущению. А потом - когда под утро городская стража с факелами стала обходить дом за домом, в поисках незнакомцев, Рахав спустила из окна веревку, и гости соскользнули по ней, и бежали в ночь, а на прощанье она получила шнурок, шитый из золотых нитей, и повязала его на окно постоялого двора. И долго смотрела в занимающуюся зарю, покрывшую алым пламенем беглецов, пока не заболели глаза, и слезы не хлынули по щекам ее.