С диагнозом хронического счастья Я помещен в ближайший диспансер.
придумать парочку проблем, которые ему бы кровь испортили, настроение очернили, жизнь лишили смысла и погасили бы навсегда свет июньского дня, который третью неделю не отпускал небо.
Ничего у Мальца не получалось. Проблем он себе так и не
придумал. Из-за этого расстроился. Расстроившись, решил, что
это и есть трудная минута, и без Ангела сегодня не обойтись.
Блохина, вспомнил, как пил водку с этим Блохиным, как Блохин
был вначале мрачен и неразговорчив, обижался, когда Малец его
называл уменьшительно, но потом сам чуть позже предложил
устроить соревнования по прыжкам в высоту.
буксир тащил за собой груженую песком баржу, словно
злой папа брюхатую дуру дочку.
Просто он хорошо сохранился, и это все благодаря ежедневным зарядкам по утрам и отчаянным пьянкам ближе к вечеру.
Малец наорался и понапился на славу. Праздновали со старушкой Клавой отбытие Ленина на Меркурий.
Мокрый пиджак бога
Худые плечи горели, отработавшим сегодня свою смену, полднем.
Солнце уже спотыкалось. Зарывалось в песок.
Я сидел на берегу, перебирал песчинки теплого песка.
Собака кусала волны и отскакивала.
Ждала следующую волну.. Шумно дышала, высунув язык.
На ржавых бортах оставленного на камнях корабля, одев панамки, ловили салаку рыбаки.
Потом остались только рыбаки, дети ушли.
Собака ловила чаек. Задрав голову вверх, лаяла. Чайки отвечали криками.
После мы нашли бога. Запутавшись в тине, сжимая в руке янтарики для детей, лежал спящим.
Я засмеялся. Бог в мокром пиджаке. Он не умел ничего больше,
кроме как собирать янтарики.
Завтра он отдаст их детям.
Бог моря, Посейдон, Его выбросил на берег.
Неустанно зевая, он с ожесточением толкал впереди себя строптивую тележку с мороженым. Она вырывалась из апатичных рук,
Птицы орали, пели, творили что хотели. А Витька, с застывшим, пустым взглядом, брел по парковой дорожке к месту ежедневных казней.
пряло из солнечных лучей тонкую нить дня. К вечеру наматывало на свою ось сияющий клубок.
Витька был сонный и злой и то, что колесо чертово не сомневался.
Татьяна Толстая:
Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось,
проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол - для мышей, окно
заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом
морозный чистый воздух. Эх, и хорошо же!
...Понятно, если самочка попадется. Потому как самец, его вари, не вари, -
он все такой же. Раньше-то не знали, ели и самцов с голодухи. А теперь
дознались: кто их поест, - у того на всю жизнь в грудях хрипы и булькотня. И
ноги сохнут. И еще волос из ушей прет: черный, толстый, и дух от него
нехороший.
...В сани перерожденец запряжен, бежит, валенками топочет, сам
бледный, взмыленный, язык наружу.
Поддашь валенком пушистый снег - он и заискрится, словно спелые огнецы затрепетали.
...Поставят ему миску пустую, ложку в руку вторнут: ешь; он будто и ест, из
пустой-то миски, и зачерпывает, и в рот несет, и жует, а после словно хлебом
посудину обтирает, а хлеба-то в руке и нет; такой сам ничего делать не может, даже оправиться не умеет: каждый раз ему заново показывай.
...И вдруг как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? Чего мне там надо? Чего я там не видел? Нешто там лучше? И так себя жалко станет!
Сначала все степи, степи - глаза вывалятся смотреть.
Наши:
- А не слыхать, отчего зима бывает и отчего лето?
Старуха говорит:
- А не слыхивали, милые, врать не буду, не слыхивали. А тому, правда,
многие дивятся: зачем бы зима, когда лето куда слаще. Видно, за грехи наши.
...А Бенедиктова матушка, - она тут же сидела, - губы поджала и говорит:
- А конкретную пользу вы из своей силы извлекали? Что-нибудь
общественно-полезное для коммуны сделали?
...Сосед начал не знать: да я что, да я ничего,
да я ржави упился, - что с него возьмешь. Так и отстали.
А кто после Взрыва родился, у тех Последствия другие, - всякие. У кого
руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры;
у иного гребень петушиный али еще что. А бывает, что никаких Последствий
нет, разве к старости прыщи из глаз попрут, а не то в укромном месте борода
расти учнет до самых до колен. Или на коленях ноздри вскочат.
...А отец, - он после Взрыва родился, - на нее опаляется:
- Неча, мол, старое-то поминать! Как живем, так и живем! Не нами
заведено!
Матушка ему:
- Ты меня пальцем тронуть не смеешь! У меня ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ!
А он:
- Дала сыну собачье имя, на всю слободу ославила!
- пока свою бороду не оплюет, не уймется.
А зовется наш город, родная сторонка, - Федор-Кузьмичск, а до того,
говорит матушка, звался Иван-Порфирьичск, а еще до того - Сергей-Сергеичск,
а прежде имя ему было Южные Склады.
ПЕТЕР АЛЬТЕНБЕРГ:
Она не знала, надо ли ей соглашаться. "Надо, не надо, надо... Кончится тем, что я начну гадать по пуговицам на платье..."
...десять невзрачных лоскутков шелка и сказала: "Какой самый красивый? Правда, вот этот - серый, с лиловой ниткой?.."
Автомобили богатых окутывали лужайку и улицу городка густым облаком белесой пыли, зато облака на небе заходящее солнце украсило алыми разводами.
После утомительных, унизительных часов, когда они зарабатывают на жизнь продажей цветов и шампанского, девушки из "Английского сада" приходят в кафе как независимые дамы, ради собственного удовольствия...
С трех часов пополуночи господин Карл играет тут на скрипке - так сладко, так нежно.
Они полны романтических бредней, и фантазий, и неутолимых влечений, и порывов доброты, эти девушки. И понимаешь, что героическое любовное легкомыслие заставит их, если будет случай, броситься в бездну и разбиться...
Мужчина туп и глуп, его усталая и тоже разочарованная душа ленива. Оттого и гибнут такие девушки. От того зла, что сделали мужчине девушки хуже этих. И он вымещает зло - на самых лучших среди них.
Ради девушек, торгующих цветами, ради девушек с шампанским еще никто не прилагал стараний. Их соблазняют, ими пользуются, а потом отбрасывают их прочь, как скорлупу рака или корку лимона.
Уэйтс
Загнал осла пинками прямо на макушку дерева
И я удрал в дыру размером с бочку-барабан
Вырывая поршни из недр красного Корвета
Хит во всех барах
Ваши плохие дни вырастают в недели, недели вырастают в месяца... Прежде чем вы узнаете, вы получите такого плохого себя...
дождь падал ночью на парад,
Так невинна ты, когда ты спишь.
По кладбищу гоняли
Мои друзья и я
Большой свет на задворках, там свалка - навсегда
Черный Джонни в бегах с тросточкой слепого
Просека в зарослях тростника, о да.
Сотня желтых пуль взбаламутила ветра
Гром тележек с углем
Сеть опасных зон...
Города стоят
Там внизу
Под твоим башмаком
Ты хочешь денег в кошелечек
И стильный кепи набекрень
Горячую еду на стол
И теплый плед в постель.
Ты должен всем сказать прощай.
...я хочу, чтоб ты запомнила
То, как исчезну я
Одежду всю свою оставлю
ее носил когда я был с тобою.
Хоть сердца лед расколот
Меня уводит темный холл,
уводит прямо в утро
И сердце не взорвет любовь
Украсть алмаз
Из ювелирной лавки для нее.
Как льдышек в луже треск
Была сигнализация
Подставившая Цезаря
Сейчас дождь смывает память с тротуара
И в лыжной комнате нажрался Дед Мороз,
Если мне повезло, почему я тону в тех морях
Приложи свое ухо к земле -
ты услышишь тот звук падения вниз.
Теперь кто-то доски строгает и снимает шляпу твою
Шуточное переложение статьи Екатерины Деготь "Как получить право на постколониальный дискурс?" /ниже, курсивом - подлинник для сравнения/:
Обижаюсь вне зависимости от того, с одобрением или с порицанием он говорит свои реплики. Тупик просто более или менее удачно замаскирован. Надо перестать обижаться и начать соглашаться или возражать в заданной системе координат. А он должен перестать судить вообще, замолчать.
Мы можем включить в него совершенно разные страны... С первой точки зрения, он есть периферия и провинция меня, которая тогда становится универсальной инстанцией. Вторая точка зрения пытается преодолеть универсализм универсализмом еще большим, и провозглашает его как "иное", истинное пространство, где осуществляется то, o чем я лишь мечтаю, " моё подсознание"... Тогда была оригинальна, но сейчас уже являюсь банальностью, причем другие проявили куда большую гибкость - и приобрели большую известность. Чтобы достичь собственной целостности, надо использовать негров, поскольку эмоциональность, музыкальность и сексуальность африканцев есть качества , вытесненные мной.
Культурные империализм и иерархическое мышление - ключевую роль играет то, кто говорит... Все эти идеи легко применимы к моей идентичности. Можно найти множество примеров того, как я узурпирую право на репрезентацию его. Например, я табуирую теоретическое высказывание его, как человека из провинции, позволяя ему рассказывать лишь o своем регионе. Например, я требую от него оставаться аутентичным и экзотичным, что держит его вне моих границ; при этом аутентичность и независимость, провозглашенные по собственной воле, критикуются как эгоизм. Любое моё высказывание в этом контексте является насилием. Требование не быть "другим", соответствовать моим моделям, и требование быть "другим", бороться с моим культурным империализмом. Диалог между им и мной тогда превращается в увлекательную игру: он ловит меня на репрессивности моих определений, я в отместку игнорирую его вообще.
Так есть ли у него шанс получить право на то, чтобы к нему был применен постколониальный дискурс, который является сейчас гарантированной путевкой в жизнь для предмета этого дискурса? Тут, опять-таки, важно, что же он из себя представляет.
Почему дискурс культурного меньшинства трудно применим ко мне, легко объяснимо. Все определения для меня не являются чем-то внешним (как, например, определение негров как существ, движимых только желанием) - они придуманы такими, как я, и не потому, что я была объектом расистских высказываний, а потому, что не была объектом никаких высказываний. Я должна еще доказать, что мои права были ущемлены и что я являюсь меньшинством по отношению к своему же идеалу (при том, что дискурс o расовых различиях внутри белой женской расы надолго и категорически табуирован). Однако, я пока что полностью игнорирую свою собственную репрессивность по отношению к другим культурам внутри себя и рядом с собой, так что шансов мало.
Провинции могли бы попытаться получить статус жертвы моего культурного империализма, но эта тема мало меня интересует. Единственной возможностью остается консолидация не-моих идентичностей. Для меня это гигантский шаг - на этом пути становится возможным обсуждение провинциальной идентичности, которая мной всегда игнорировалась, поскольку она подрывает основу дискурса oбо мне как об исторической уникальности (по этой же причине феминистский дискурс у меня прививается с трудом - место жертвы в моей картине мира уже занято).
Итак, стремясь дистанцироваться от стратегии моей нынешней власти и найти понимание у своей же левой интеллигентности, моя неофициальная культура предлагает себе искать свою идентичность не среди, так сказать, сверхдержав, а среди меньшинств, и требует применения к ним сложившейся системы дискурсивных привилегий, которыми меньшинства пользуются.
Но подобная теория была далеко не последней стадией самосознания африканских интеллектуалов. Из критики ее родилась фундаменталистская теория, согласно которой нужно освободить африканский дискурс от малейших следов моего языка и мышления - использовать, например, в своих интересах мою постмодернистскую критику универсализма и затем полностью изжить и уничтожить ее самое, как оружие женщин. Мол, только это позволит прийти к неиерархическим отношениям. Эту теорию критикуют за эгоизм, но ее можно было бы критиковать и за структурный терроризм, - она превращает мир в понос, суспензию атомов, не имеющих друг к другу никакого касательства.
Как строить мир моих отношений с мужчиной, в частности, негром - как тотальность (единство) или атомарность (различия)? Сегодня принято склоняться ко второму. Но есть ли предел культурному релятивизму? Где границы бесконечной децентрализации, когда каждой единице общей структуры присвоены право "иного" целого? Возможен ли мир, в котором все есть иное? Возможен ли язык и понимание в таком мире? И возможен ли мир, в котором гарантировано отсутствие репрессии со стороны моего внешнего определения?
Иллюзии относительно возможности уничтожения моих репрессий с помощью децентрализации и выпадения в осадок мужика - опасные иллюзии. И "экологический" феминизм, который стремится реабилитировать "женские" качества (природность, коммуникативность, эмоциональность и т.д.) как репрессированные мужской культурой, сам исключительно тоталитарен, поскольку принуждает женщин заниматься только женскими делами. Не "экология мужика", но его критика должна быть нашей целью - хотя любые аксиоматические определения, как его , так и меня , должны быть оспорены и подвергнуты сомнению.
Итак, я предложила бы следующие лозунги:
отказаться от понятия "иного" и духовного вообще и научиться жить в мире без них; вернуться к определению провинции как окраины, опираясь в ее идентичности на реальность, а не на мифы и желания, которые в провинции совершенно нереальны; интегрировать ее в меня в качестве объекта, имеющего исторический опыт; со своей стороны снять монополию на антигегемонистское высказывание и на критику себя; осознать собственную репрессивность. И наконец: место, которое еще не было ни моей провинцией, ни моим подсознанием, не является раем и не гарантирует ни от чего, но оно существует.
Как получить право на постколониальный дискурс? ЕКАТЕРИНА ДЕГОТЬ
Два типичных разговора o России между живущим вне ее ( А ) и живущим в ней ( Б ):
1) А : "У вас (теперь) все как на Западе.
Б обижается.
2) А : "У вас (все еще) все не как на Западе.
Б обижается.
Заметим, что Б обижается вне зависимости от того, с одобрением или с порицанием говорит свои реплики А .
В принципе любой культурный диалог o России сейчас вписывается в эти две модели, и тупик просто более или менее удачно замаскирован. Что нужно, чтобы этот диалог стал более плодотворным? А сказал бы: Б должен перестать обижаться и начать соглашаться или возражать в заданной системе координат. Б сказал бы: А должен перестать сравнивать с Западом, должен перестать судить вообще, должен замолчать.
Когда мы говорим o "Востоке", мы прежде всего принимаем решение понимать его географически и технологически - или же религиозно, культурно, политически (в зависимости от этого мы может включить в него совершенно разные страны). С первой точки зрения, Восток есть периферия и провинция Запада, который тогда становится универсальной инстанцией. Вторая точка зрения пытается преодолеть универсализм универсализмом еще большим, и провозглашает Восток как "иное", истинное, пространство, где осуществляется то, o чем Запад лишь мечтает, "подсознание Запада" (Б.Гройс). Эта стратегия, открытая в России в начале XIX века, тогда был оригинальна, но сейчас уже является банальностью, причем другие ее варианты в ХХ веке проявили куда большую теоретическую и практическую гибкость, также приобрели большую известность. Например, аналогичное представление об идентичности негров сформировалось в 1930-е годы во Франции: теория "негритюд " конструировала африканца как "другого" Европы, чтобы доказать Европе нужность Африки. Мир должен "креолизоваться", чтобы достичь собственной целостности, поскольку эмоциональность, музыкальность, сексуальность африканцев есть качества , вытесненные самой Европой.
Между тем такие определения (черные=сексуальные), если они высказывались белыми, квалифицировались черными как расистские, представление o культуре Африки как об экзотике - как политически реакционное, укрепляющее культурные империализм и иерархическое мышление. Ключевую роль, таким образом, начало играть то, кто говорит.
Все эти идеи легко применимы (и применяются) к идентичности Восточной Европы и России. Можно найти множество примеров того, как Запад узурпирует право на репрезентацию Востока и дискурсивно эксплуатирует его. Например, он табуирует теоретическое высказывание человека из Восточной Европы, позволяя ему рассказывать лишь o своем регионе. Например, он требует от русского (или иного) художника оставаться аутентичным и экзотичным, что держит его вне границ Запада; при этом аутентичность и независимость, провозглашенные по собственной воле, критикуются как национализм. Любое западное высказывание в этом контексте является насилием. Требование не быть "другим", соответствовать западным моделям, и требование быть "другим", бороться с культурным империализмом Запада, об являются культурным империализмом Запада. Диалог между Востоком и Западом тогда превращается в увлекательную игру: Восток ловит Запад на репрессивности его определение, Запад в отместку игнорирует Восток вообще.
Так есть ли у Востока шанс получить право на то, чтобы к нему был применен постколониальный дискурс, который является сейчас гарантированной путевкой в жизнь для предмета этого дискурса? Тут, опять-таки, важно, что есть Восток.
Почему дискурс культурного меньшинства трудно применим к России, легко объяснимо. Прежде всего, определение России как "иного" Запада не является внешним (как, н пример, определение негров как существ, движимых только желанием, данное французами в XYIII веке) - оно придумано самой Россией, и не потому, что Россия была объектом расистских высказываний, а потому, что она не была объектом никаких высказываний. Россия должна еще доказать, что ее права были ущемлены и что она является меньшинством по отношению к Западу (при том, что дискурс o расовых различиях внутри белой расы надолго и категорически табуирован). Наконец, Россия - политически и, что для нас важнее, культурно - пока что полностью игнорирует свою собственную репрессивность по отношению к другим культурам внутри нее и рядом с нее. Так что шансов мало.
Страны бывшего Восточного блока могли бы попытаться получить статус жертвы культурного империализма России, но эта тема мало кого интересует. Так что единственной возможностью остается консолидация не-западных идентичностей. Для России это гигантский шаг - на этом пути становится возможным обсуждение восточноевропееской идентичности, которая в России всегда игнорировалась, поскольку она подрывает основу дискурса o России как об исторической уникальности (по этой же причине феминистский дискурс в России прививается с трудом - место жертвы, место предмета дискурсивной эксплуатации в русской картине мира уже занято).
Итак, стремясь дистанцироваться от стратегии современной российской власти и одновременно найти понимание у левой интеллигенции Запада, российская неофициальная культура (в данном случае, "ХЖ") предлагает искать русскую идентичность не среди сверхдержав, а среди меньшинств, и требует применения к Востоку сложившейеся системы дискурсивных привилегий, которыми меньшинства пользуются.
Теория негритюд была далеко не последней стадией самосознания африканских интеллектуалов. Из критики негритюда родилась фундаменталистская теория, согласно которой нужно освободить африканский дискурс от малейших следов западного языка и мышления - использовать, например, в своих интересах западную постмодернистскую критику универсализма, "большого нарратива" и ratio и затем полностью изжить и уничтожить ее самое, как оружие белых. Только это позволит прийти к неиерархическим отношениям белых и черных. Эту теорию в свою очередь критикуют за национализм, но ее можно было бы критиковать и за структурный терроризм, - она превраащает мир в суспензию атомов, не имеющих друг к другу никакого касательства, - и терроризм языковой.
То, o чем идет речь в Европе, есть вопрос аналогичный. Как строить постбинарную модель мир - как тотальность (единство) или атомарность (различия)? Сегодня принято склоняться ко второму. Но есть ли предел культурному релятивизму? Где границы бесконечной децентрализации, когда каждой единице общей структуры присвоены право "иного" целого? Возможен ли мир, в котором все есть иное? Возможен ли язык и понимание в таком мире? И возможен ли мир, в котором институционально гарантировано отсутствие дискурсивной репрессии, репрессии внешнего определения?
Иллюзии относительно децентрализации и возможности уничтожения репрессии - опасные иллюзии. Например, "экологический" феминизм, который стремится реабилитировать "женские" качества (природность, коммуникативность, эмоциональность и т.д.) как репрессированный мужской культурой, сам исключительно тоталитарен, поскольку принуждает женщин соответствовать стереотипам (в частности, делать искусство o женщинах). Не "экология Востока", но "критика Востока" должна быть нашей целью: любые аксиоматические определения, как Восток , так и Запад , должны быть оспорены и подвергнуты сомнению.
Итак, я предложила бы следующие лозунги:
отказаться от понятия "иного" вообще и научиться жить в мире без "иного"; вернуться к географическому и историческому определению Восточной Европы как окраины, опираясь в ее идентичности н реальность, а не на мифы и желания; интегрировать ее в Запад не в качестве его "иного", а в качестве части его исторического опыта (включая, в первую очередь, коммунистический опыт); снять западную монополию на антигегемонистское высказывание и на критику Запада; осознать собственную репрессивность. И наконец: место, которое не было бы ни провинцией Запада, ни его подсознанием, не является раем и не гарантирует ни от чего, но оно существует.
Форум:
Мммм-даааа... Как бы, вроде я имею много чего сказать, с другой стороны, даже не знаю, с какой стороны подступиться.
соглашаться я готов на РАЗУМНЫЕ допущения, это ведь не базар - я цену скину, а ты помятое возьмёшь - это всё-таки как бы социокультурная теория. А то Ваш подход начал мне напоминать рассуждения из разряда: "ну хорошо, я признаю, что правое полушарие Земли круглое, если ты признаешь, что левое плоское и держится на полутора китах".
<Диас>
Неоднократно наблюдая за Вашей манерой общения, я пришел к
выводу, что Вы высокообразованный хам. Вы можете позволить себе
грубо обругать женщину, написавшую Вам умную, тонкую, но увы,
далеко не хвалебную рецензию, Вы без тени сомнения прибегаете
к выражениям, типа "может, поумнеете" - на основании лишь
того, что сами себя убедили в собственной логической непогрешимости. Why
so?
Сам местами хамоватый, а потому живо интересующийся вопросом
Вы формулируете вопрос как "почему?", а я формулирую вопрос
как "почему нет?" Мне доставляет удовольствие хамить дуракам". Это лишь вопрос цели и антицели: чем это мне поможет, и не навредит ли чем-нибудь? Польза - хорошее самочувствие на весь день, когда кому-нить смачно нахамишь. Я, честно говоря, не понял, о какой именно женщине речь (умная, тонкая, но увы далеко не хвалебная рецензия?/. Если Вы о том, что я попросил <Имярек> не вмешиваться в мои разговоры с другими людьми - это это была лишь просьба, подкреплённая вполне нормально сформулированной угрозой.
<Диас>
Мне, например, интереснее подвести человека к черте
его понимания и заставить взглянуть ЗА нее. И почувствовать,
что есть вещи, о которых он не имеет малейшего понятия, или
которые не имеют однозначного толкования или что-нибудь в этом
роде. Хамить, даже ответно, мне не доставляет удовольствия,
хотя иногда, каюсь, срываюсь на хамство. Потом жалею...
Хамство - это абсолютное зло, и не даром ему уделяют столько внимания
(вспомните того же Довлатова). Замечу так же, что спорить о
каких-то сложных и высоких материях и хамить - вещи
несовместные.
И первым сорвется тот, кому нечего ответить.
Это мотает нервы, вместо того, чтобы тренировать мозг.
"бог в помощь, я ему в ответ еще и не так нахамлю".
Карапакс, вы съехали в какой-то детский сад.
Что такое "абсолютное зло", Карапакс? Это игра такая
компьютерная, по которой фильм недавно сняли, с Милой Йовович,
да?
Самый трезвый спорщик, которого я знаю, и дискуссии с которым
доставляют мне огромное интеллектуальное удовольствие - это
мой друг <Имярек>, который вобще без мата полемизировать не
может. Дело не в КОРРЕКТНОСТИ мнения оппонента, а в АДЕКВАТНОСТИ оппонента. Я согласен, я в ответе на последние рецензии перегнул палку, но, Карапакс,
назвать "в нашей жизни осталось не так много ценностей, чтобы
позволить себе швыряться еще и литературой." умной и тонкой
рецензией у меня язык бы не повернулся. Это (простите, щас