Аннотация: Чистая реклама данному автору - правда, небольшая в силу моей собственной нераскрученности. /правда, порнушка/
ЦИТАТЫ-4 /ОПЫТ ЧТЕНИЯ/
Граев:
ЛИЦОМ К СТЕНЕ (ГЛАВА 1):
Ты снимаешь вечернее платье стоя лицом к стене
И я вижу свежие шрамы на гладкой как бархат спине
И. Кормильцев, "Крылья"
Смутно помню салют, который мы смотрели, забираясь с отцом на крышу дома. На день революции, на девятое мая.
Отец как-то, перед смертью, когда мы встретились и пили пиво в какой-то забегаловке, рассказал, что когда он выходил со мной гулять, нам частенько встречался писатель Довлатов на прогулке со своим шпицем. Довлатов прогуливался со шпицем, вид у него был мрачноватый, он курил трубку...
Было в нашей квартире семь или восемь комнат. Кажется, жила в одной из комнат какая-то даже чемпионка по плаванию, фамилия ее в моей памяти не сохранилась. "С-сучка!" - кричала бабка Саша, мать ожесточенно кричала что-то в ответ. В другом районе в другом конце города было так же, как и в нашем районе.
"Ты вообще рыбу когда ловил, а?"
-Нет, - покачал я головой, с оборвавшимся сердцем, думая, что
сейчас же он потеряет ко мне всякий интерес.
Потом вспомнил, что еще до переезда, на Фонтанке, какой-то
дядька попросил меня подержать удочку, пока искал в карманах
потерявшиеся спички и чиркал ими, зажигая папиросу во рту; и
поспешно выпалил: -Один раз только. Но не поймал, - честным признанием докончил я. -Один раз не считается. Ничего. Я тебя научу, - спокойно,
опять не обратив внимания на то, что я вспыхнул от его
вопроса, пообещал Юра. И улыбнулся, при этом на щеках его
образовались две ямочки.
Кроме того мой старший брат научил меня многим
премудростям: ловить рыбу на выкопанных червей и на мотыля,
залезать на деревья, не бояться собак и лошадей, забивать
гвозди молотком и даже булыжником на тот случай если молотка
под рукой не окажется, искать грибы, отличая ядовитые от
неядовитых... Потом все это мне абсолютно не пригодилось.
Еще в ватаге ребят и девчат, которой верховодил Юра, была у
него "невеста", так называли ее в доме деда.
-Как Наташка-то? - спрашивала иногда под хорошее настроение
Алена Ивановна Юру, подмигивая мне. - Невеста наша?
Я замирал; на месте Юры я залился бы краской, но Юра только
снисходительно посмеивался, и отвечал рассудительно, хмуря
переносицу и собирая брови в одну прямую линию:
-У нас с Наташкой дружба, бабуля... А ты, кроме тили-тили-тесто,
никаких других отношений между людьми, кажись, не понимаешь...
Зеркало подтверждало то, что сказал обо мне незнакомый мужчина, еще тогда, при нашей жизни в коммуналке, когда я гулял однажды
вечером в огромном дворе.
-Ну и урод! - сказал он своей спутнице, которая держала его
под ручку, и кивнул на меня.
Все же я спросил как-то у Юры, кто такие уроды. Он, не
раздумывая, ответил, что уроды - это фашисты. Потом подумал
немного, на меня глядя, и сказал, что и наши люди бывают
уроды. "Рождаются такими. Вот Колька, например, такой урод.
Колька-калека, знаешь?".
Еще отец учил меня рисовать: я рисовал цветными карандашами
коричневых лошадей, зеленые танки с красными звездами и,
конечно, самолеты: одни со звездами на крыльях, другие с
черной фашистской свастикой. Фашистские часто горели и
клубились густо-черным дымом. Наши иногда тоже, но тогда я
рисовал под нашим парашют и летчика под парашютом. Иногда
летчика прошивала пулеметная очередь, и он опускался на землю
уже мертвым.
На Новый год отец принес домой елку; елку украсили
пятиконечной стеклянной пустотелой звездой и вкусно ели и
пили, а на следующий день пришел Дед Мороз и принес мне как
раз ту книжку, о которой я мечтал - о героической Зое
Космодемьянской и ее брате; до этого я путал Зою с Зиной
Портновой, а теперь, прочитав книжку, пережив высокий восторг
ее подвигом, перестал путать. (На улице Зины Портновой жила
какая-то крестная отца, к ней мы несколько раз ездили играть в
шахматы, помню отца и мужа крестной отца в клубах табачного
дыма на кухне за шахматной доской передвигающими лакированные
фигуры, наотмашь бьющих ладонями по выпуклым кнопкам
удивлявших меня двойных часов, показывавших разное время;
когда одна из фигур снималась с доски, я брал ее и гладил
пальцами бархатную подкладку, приклеенную к донышку фигуры,
помню, мне особенно нравились кони.)
Я сначала научился держаться на воде по-лягушачьи, совсем
недолго; барахтаясь рядом с берегом, я проплывал три-четыре
метра вдоль песчаного берега и вставал на ноги, оглядываясь и
отдуваясь. Юра одобрительно кивал. Я бросался в воду и плыл
обратно, поднимая горы брызг, навстречу ему. Юра хотел научить
меня плавать, как он, кролем, опуская голову под воду, не
знаю, как он научился такому вполне спортивному стилю, - но я
боялся опускать голову под воду, под водой становилось темно и
страшно, все в мире менялось, приобретало ненужную плотность и
текучесть, я тут же закидывал голову вверх, чтобы увидеть
ужасающееся моей отваге, кружащееся в брызгах солнце.
Я предпочитал совершенствовать свой незамысловатый лягушачий
стиль, задирая голову, подгребая воду мелкими движениями под
грудь и выбиваясь из сил к пятому-шестому метру. Постепенно я
выучился проплывать метров девять-десять вдоль берега, а потом
поспешно нащупывал ногами песчаное дно, вставал в воде по
горлышко и оглядывался назад, где стоял, улыбаясь, отмечая
начало моему заплыву, Юра. Я выбегал на берег и с наслаждением зарывался в горячий, пропитанный солнцем песок, поблескивающий мириадами кварцевых
точек. Однажды я почувствовал, что могу плыть без остановки. Обычно я
уставал плыть на девятом-десятом метре и спешно опускал ноги,
нащупывая ступнями дно. Но сейчас я плыл и плыл. "Давай
назад!" - услышал я сзади крик Юры, но меня охватило
ликование, я бил руками и ногами по воде, продвигаясь все
дальше и дальше. "Плыву! - думал я. - Сам! Сам! Сам!" Течение
реки у берега было слабое, вода здесь была теплой и прогретой,
но чем дальше от берега, тем сильнее она становилось и
холоднее. Я вдруг почувствовал, что не слишком теплое течение
мягко, но неумолимо подхватило меня и несет само по себе, уже
против моей воли, словно отпущенную на воду щепку. Болит все тело, я уже устал, бедро пронзает ледяная судорога, снова глоток воды,
ужас переполняет меня, я хочу крикнуть, и снова глотаю воду,
водой уже полны отяжелевшие легкие. Уже плыла за нами лодка с
двумя мужчинами в ней. Юра успел подплыть как раз вовремя,
чтобы схватить меня за мокрые волосы и рывком вытащить из
воды, в которую я погружался, теряя сознание. Юра устал. Все же он был просто четырнадцатилетним мальчиком. А мое тело уже не подавало признаков жизни, я тянул, тянул, тянул его ко дну. Когда лодка была уже близко, он, не в силах больше удерживаться на поверхности, тоже стал уходить в глубину, хватка его пальцев ослабла.
Положение мужчин в лодке осложнялось тем, что течение реки
сносило наши тела, они видели, в каком месте мы стали тонуть,
но вряд ли могли трезво рассчитать, где нас искать под водой.
Ныряли и искали почти наугад. Мне повезло. Меня подняли с
самого речного дна, уже синего, без дыхания; пока один мужчина
делал мне массаж грудной клетки и искусственное дыхание,
второй нырял и нырял в поисках Юры. Отвлекшись на меня, его
упустили. Юру не нашли, вернее, нашли уже на следующий день
бледно-голубое недвижное тело юного бога в синих плавках,
прибитое к прибрежным камышам у другого берега реки
далеко-далеко от того места, где подняли со дна меня.
Юру хоронили на местном кладбище через три дня. Он лежал в
гробу совершенно незнакомый, чужой, с немного распухшим лицом,
непривычно безучастный ко всему, что делалось вокруг. Был ли
это он? Я первый раз видел мертвого человека, и все никак не
мог понять, Юра это или нет? Слово взял учитель из Юриного класса
учитель сказал, что Юра погиб, спасая меня, "своего брата из
Ленинграда", и тут взоры всех присутствующих обратились ко
мне. Никогда прежде на меня не смотрело столько народу. Это
было так непривычно, что я смутился, потом улыбнулся, а потом
посмотрел на Наташу. Она тоже смотрела на меня. Не отрываясь.
Губы ее вдруг дрогнули и искривились. Она отвела от меня свой
взгляд и как будто прошептала что-то без слов, одними губами.
Наташа вдруг резко подошла ко мне и встала напротив. Она была
выше меня не на голову, нет, наверное, на две головы. Ведь мне
тогда только исполнилось семь лет, а ей, как и Юре, было уже
четырнадцать или почти четырнадцать. Вообще я был принят в
этой компании только потому, что Юра взял меня туда. Я был
младше всех, и, в общем-то, мне среди этих больших детей
делать было нечего...
Наташа близко склонилась ко мне.
Сердце мое отчего-то отчаянно заколотилось. Мне почему-то
показалось, что сейчас случится что-то важное. Может, Наташа
скажет сейчас, что теперь я буду как младший брат для нее? А я
тогда скажу ей, что...
-Эй, ты, - сказала Наташа сквозь зубы, и глаза ее на бледном
-Куда хочешь! В жопу! Катись в свой Ленинград! Это из-за тебя
Юрка... Катись, слышишь?! Слышишь?!!! - Наташа схватила меня за
плечо, впилась пальцами и тряхнула.
Один раз, когда мы с тетей Зиной столкнулись в коридоре, она
больно толкнула меня к стенке и пронесла мимо меня свое
большое тело, словно не замечая, что сделала мне больно. Я
сдержался и не заплакал. А через час или около того тетя Зина
вдруг принесла мне большую конфету "Мишки в сосновом лесу" и
чуть не насильно всунула в руку, глупо и притворно улыбаясь
своими большими белыми зубами. "Бери, бери", - шептала она.
Наши глаза встретились. Я увидел, что она таким образом просит
у меня прощения за то, что толкнула давеча. Я взял конфету:
она была в двойной обертке, но уже мягкая, слегка сдавленная,
липкая. Я посмотрел на рисунок, потом на тетю Зину. Тетя Зина
улыбнулась. Ее лицо было очень глупым в тот миг. Ее рука
потянулась ко мне, она хотела погладить меня по головке, я
понял это; оттолкнул изо всех сил ее руку и кинул конфету на
пол. Потом посмотрел на тетю Зину, поднял ногу - и сильно
раздавил конфету ногой.
Лицо тети Зины мгновенно преобразилось. Взгляд изменился. Она
смотрела на меня с ненавистью, которую я ждал. "Ах ты,
засранец!" - свистящим, ненавидящим шепотом сказала она. Я
знал, что мне некуда бежать, и молча стоял перед ней. Тетя
Зина вдруг закрыла лицо руками и стала плакать, повалившись
передо мной на колени. Откуда-то из самой глубины ее тела
рвался наружу тот самый вой, который я слышал на кладбище.
ЛИЦОМ К СТЕНЕ (ГЛАВА 2)
Однажды Венечка предложил мне сыграть в "письки-попки". Я
озадаченно переспросил, что это такое. Он сказал, морща носик
в улыбке, что сам придумал эту игру, но одному играть,
наверное, не так интересно, как вдвоем. Но, чтобы играть в
нее, надо спрятаться ото всех, потому что взрослые, если
узнают про эту игру, могут наказать, добавил он полушепотом.
Мне это понравилось. Мы ушли в лес, спрятались в густом
кустарнике, убедились, что никого кругом нет, прислушиваясь к
тишине кругом, разделись, то и дело озираясь, и, раздевшись,
принялись разглядывать и трогать друг друга. Это было так
интересно, что у нас одновременно получилась эрекция. Это
произошло совершенно неожиданно. Но ощущение от этого были
совершенно ни на что не похоже. То, что мы были голыми, что
нас никто не видел... Это было так необычно, мы стали тереть
друг о друга наши писи, которые вдруг поднялись, мы могли, не
трогая их руками, выпятив живот, скрещивать их как палочки. Венечка вдруг протянул руку и схватил потной горячей ладонью мою писю. Сильно сжал, наверное, от переизбытка чувств. Я чувствовал, что меня тоже
переполняет. Было не больно, а приятно. Я тут же схватился за
его писю. Мы задыхались от удовольствия. "Здорово, да?" -
спрашивал Венечка. Я кивал. Не зная, что еще придумать. Я тыкал своей писей в Венечкину попу. Мы приглушенно хохотали. "Теперь ты!!" - сказал он. Я делал так же, развернувшись к Венечке попой. Венечка поднес к моей попе свой нос и, втянув ноздрями, притворно морщась, сказал: "Фу!", а
потом снова захохотал. Мы умирали от хохота. Затем я делал то
же самое: Венечка нагибался, растягивал свои ягодицы, а я
нюхал непристойно-сладковатый запах и, морщась, повторял:
"Фу!" Мы снова хватались за писи, за попы друг друга, не зная,
за что бы еще схватиться. Нас переполняло наслаждение. Потом
мы нагибались одновременно, тянули друг к другу руки между
ног, хватались за писи, за мошонки друг друга, показывая друг
другу языки и делая рожи, задыхаясь от игры.
Однажды он мне сказал для чего-то,
что я некрасивый, но добрый. Я догадался, что и это - не его
слова, а, должно быть, его матери. Я вспомнил, каким взглядом
она однажды оглядела меня, когда мы как-то зашли к ним в дом.
-А ты красивый? - спросил его я насмешливо.
-Да, - уверенно улыбнулся он, слегка краснея, сузив еще больше
и без того узкие глаза. - Но ты все равно мой лучший друг!
-А добрый? - продолжал спрашивать его я.
-Да, - еще шире улыбнулся он.
-Ты и красивый, и добрый - почему же с тобой никто не дружит?
- спросил я. Лицо Венечки изменилось. Он явно не знал, что сказать.
Какой-то мальчишка, пробегая мимо, толкнул ее
под локоть, она охнула, поднос накренился в ее сторону, она
вытянула в испуге руки, через секунду все - и кружка, и ложка с
вилкой, и остатки еды - разлетелись по полу вместе с осколками
тарелки, а на переднике ее растекались жирные пятна. Я видел,
как вмиг изменилось ее только что смеявшееся лицо. Носик ее
сморщился, глаза распахнулись, налились слезами. Тут подлетела
ее учительница и принялась отчитывать ее при всех строго и
жестоко, не разобравшись в том, что вина не ее.
Свидетельница-подружка трусливо жалась в сторонке и молчала.
Из Ее глаз хлынули потоки слез, лицо покраснело пятнами,
сделалось некрасивым, даже безобразным, брызги компота и
остатки еды, повисшие на переднике, довершали картину; она
открыла рот и разревелась, - "вевет как ковова", злорадно
прокомментировал стоявший рядом жирный мальчишка, с каким-то
сладострастным упоением созерцающий эту сцену, жадно жуя
купленный в буфете лимонный кекс. Все кругом, привлеченные
происшествием, смотрели на нее, а она рыдала все громче и
громче, потом опустилась на корточки под ноги всех собравшихся
кругом, так что показались из-под платья круглые коленки,
обтянутые белыми колготками, и стала собирать на поднос
осколки посуды. Что-то продолжала кричать как ошпаренная