Аннотация: Небольшой рассказ для детей, первый из трилогии о Женьке, Димке и Ромке.
Я не умею писать. Вот если рассказать что-то – пожалуйста. У меня и в школе так: могу ничего не учить, потом выйти к доске, наплести всякой ерунды, близкой к теме, пожать в конце плечами, сказать с милой улыбкой: “Импровизация…” – и сесть на место, не слишком заботясь об оценке. А что? Иногда и пятерки ставили. С сочинениями хуже было. Конечно, я тоже мог наплести в них разного. Но Петр Александрович, наш учитель по русскому, всегда, возвращая мне тетрадку, говорил, слегка ухмыляясь в усы: “Женечка, это, конечно, весьма интересная работа… Но стиль… Все-таки основное требование – писать литературным языком. А у тебя в каждом предложении “ну”, “в общем”, а то и “блин”. И где логика? Перескакиваешь с одного на другое, выводов не делаешь… И ошибки эти ужасные… Вроде, и немного, но такие глупые. Как будто специально допущенные. Так что ничего не могу поделать: 3/3”. Да ну и ладно. Я не обижался. Чего, блин, с человека возьмешь, если его в институте правильно писать учили? А мне так больше нравится. В общем, буду писать как умею.
С чего бы начать? Может, с того, как меня разбирали на педсовете? Или с того, как Димка сломал мне руку? Да не, лучше начну издалека.
Мне жилось хорошо. Меня любили. Я это знал. И ребята любили, и учителя. А че б меня не любить? Я не верзила туполобый, вроде Сундука, Мишки Сундукова, любившего напакостить втихаря, а то и в открытую, а потом, глядя наглыми глазешками, говорить, нет, не “Че я сделал?” – это устарело – а “Докажите!” Дескать: не пойман – не вор. Свидетелей-то – нет. А если и есть – то фиг расколются. Он, Сундук, хоть и тупой, но юридически подкованный: знает, что с детки спрос маленький. На зону не пошлют, а все слова эти воспитательные… В гробу он их видел.
И не троечник я тихий, серый и незаметный, вроде Ромки Дунаева, который – что есть, что нету…
Пусть я самый маленький из пацанов в классе, но меня никто не трогал. А чего меня трогать? У меня отношения со всеми хорошие были: и с Ромкой Дунаевым, и с тем же Сундуком, и с Серегой Зиновьевым, моим соседом по парте, прогульщиком и пофигистом, постоянно кашлявшим от курения. Но больше всего я балдел от Алешки Козлика, высоченного и аккуратного, в клевом прикиде, когда надо – изысканно вежливого, когда надо – насмешливо-пренебрежительного, а иногда и – цинично-грубого. Девчонки тоже от него балдели, но он послал их всех, и бегал за каланчеватой Машкой из девятого класса, дочкой Елены Вячеславовны, нашей учительницы по физре. Машка сначала считала его мелюзгой, но потом, после того, как он пригласил ее на дискотеке и что-то там пошептал на ушко, сдалась и торчала часто на переменах в нашем классе. С ним, с Алешкой, было и во дворе интересно. Он уже не играл в разные малышовые игры, типа банки или вышибал, а сидел чаще с компанией где-нибудь в детском садике, в беседке. Я тоже к ним подсаживался иногда, и наслушался от них всякого, и научился многому. В общем, как выражаются педагоги, “подвергся дурному влиянию улицы”. Да не, вы не думайте: курил я где-то всего неделю, потом надоело, и на пиво деньги не трачу: лучше лишний часок в Интернет-клубе посидеть.
Да и учителя ко мне классно относились. Тот же Петр Александрович всегда расплывался в улыбке, когда я несколько раз на дню попадался ему на лестнице, всякий раз говоря: “Здравствуйте, Петр Александрович!” И Елена Вячеславовна всегда умиленно смотрела, как я ловко (с моим ростом-то!) перепрыгивал через коня, улетал чуть ли не дальше всех, прыгая в длину, или шутя перемахивал через перекладину, которую ее будущий тесть (или зять, я не разбираюсь) Алешка Козлик позорно сшибал.
Был, правда, один человек, Димка Тимохин, который меня не переваривал. Впрочем, взаимно. Был он чересчур серьезен, иногда неуклюж, часто смотрел исподлобья и говорил так, будто недоволен чем-то. Однажды, когда я хотел приколоться над молоденькой математичкой, спросив, можно ли ей дать взятку, чтобы она поставила мне пять за четверть, он буркнул, будто себе под нос: “Вы его не слушайте, он дурак иногда…” Или в другой раз, когда мы шли с классом куда-то по улице и я приставал к прохожим, изображая глухонемого, хотевшего узнать время, Димка бросил в пространство: “Делать нечего, кривляется, как гамадрил…” А однажды на физкультуре, когда я начал задирать его, он так схватил меня за руку… Ч-черт, у меня же кальция мало! В общем, ходил я потом две недели в гипсе. Димка, правда, сказал: “Извини” (все так же глядя исподлобья), – но мне что ли легче от этого? Впрочем, сломанная рука мне не повредила: как раз был конец четверти, и я благополучно просидел все контрольные, глядя, как другие грызут ручки от усердия. Хотя Димка не грыз. Он все делал спокойно. Кстати, Димку я не выдал: сказал, что стукнулся рукой о стенку. Что я, совсем без понятия что ли?..
Ну вот, вступление я закончил, приступаю к основной части. Все-таки уроки Петра Александровича не прошли даром. С него-то, с Петра Александровича, все и началось. Вернее, не совсем с него, а с Сундука. Он только что поцапался с Алешкой Козликом и решил ему отомстить. Но устраивать драку – это еще кто кого… К тому же, несовременно это. И Сундук поступил по-другому: написал на стуле, прямо на сидении: “Козлик козел”. Ладно бы – на деревянном стуле: с такого отмыл – и все. А то ведь как раз заново обставленный кабинет попался, с чистенькими стульями, обитыми материей. И Петр Александрович, естественно, заметил этот вандализм сразу.
– Я не спрашиваю “кто?” – сказал он. – Во-первых, бесполезно, а во-вторых, я и так знаю. Сундуков, твой почерк мне хорошо известен, ты и в тетради часто пишешь печатными буквами.
– Докажите! – привычно выкрикнул Сундуков.
– Пожалуйста. – Петр Александрович достал из сумки стопку тетрадей, быстро нашел нужную, мятую и не обернутую, показал всем обложку. – Ну-ка, пойдем.
– Мы пришли, а тут это уже было написано, – не унимался Сундуков. – Не имеете права обвинять меня без прямых улик!
– Иногда достаточно и косвенных, – сказал Петр Александрович. – К твоему сведению, предыдущий урок у меня был в этом кабинете, и все стулья перед переменой были чистыми.
После этого Сундук был весьма бесцеремонно взят за шиворот и выведен из класса. К завучу, видимо.
А наутро на стене школы красовалась надпись, сделанная то ли сажей, то ли черной краской: “Петя козел”. Почерк был незнакомый, не сундуковский, так что даже косвенных улик теперь не было. А если и были – то весьма слабые.
Как ни странно, надпись будто не замечали. И даже Петр Александрович вел урок как обычно. А мне почему-то за него было обидно: ведь работает мужик за крошечную зарплату, старается, а про него еще всякие гадости пишут. А может, я просто вспомнил, как он отвечал мне, когда я здоровался с ним: “Здравствуй, Женечка!” – громко и приветливо. Со мной никто больше так не здоровался. И, наверно, не случайно натыкался я на него по нескольку раз на лестнице.
После урока я подъехал к нему:
– Петр Александрыч, а надпись закрасят?
– Какую надпись? – не понял он. – А, эту, новую… Летом, может, и закрасят, когда ремонт будет.
– И до лета так и будет? Может, вы сами закрасите? – не успокоился я.
– Зачем мне это надо? – рассмеялся Петр Александрович. – Ведь, читая эту надпись, будут плохо думать не обо мне, а о том, кто ее сделал.
Это умозаключение не показалось мне убедительным. И я решил все исправить по-своему.
Сначала я подскочил к Козлику:
– Сундук совсем охамел, видел?
– И че?
– Давай на месте его надписи свою сделаем, с рисунками даже, про Сундука… Краски я найду.
– Ты Петю пожалел что ли?
– И что с того?
– Да ничего… Младенец ты, Женечка…
Потом я и к Сереге Зиновьеву подходил, и к другим пацанам… Одни либо смеялись, либо обзывали меня дураком, другие, узнав, что дело будет ночью, ссылались на родителей… Только Ромка Дунаев согласился, да и то потому, наверно, что не смог придумать, как отвертеться. Мы условились встретиться в одиннадцать часов у правого крыльца школы.
Вечером, когда родители ушли на работу (а был тот самый ужасный для них день, когда оба они работали в ночь), я проник в кладовку, где стояли приготовленные для покраски садового домика банки с краской. Самых разных цветов. Отец иногда приносил с работы “отходы производства”, как он выражался. Я выбрал четыре, самых ярких цветов, отыскал кисть…
Конечно, Ромка не пришел. Ну и ладно. Толку-то от него… Справлюсь.
Дело оказалось не таким простым, как казалось. Ну, к темноте-то я привык быстро. Да в городе-то и нет ее, темноты. Но даже закрасить надпись было непросто. Конечно, тут баллончики нужны, но где их взять? Я уже порядком измазался, а конец дела был еще далеко. К тому же, пару раз какие-то шальные прохожие попадались, и мне приходилось прятаться. Но все же я справился.
Утром перед глазами изумленных учеников и учителей предстало мое творение: страшного вида старик (то ли Кощей, то ли живой труп), склонившийся над огромным сундуком, тянущий к нему костлявые руки. И надпись: “Сундук – ты труп, ты это знаешь”.
Но я свое произведение при свете дня разглядел позже. Я проспал. Конечно, явился домой в три ночи, да потом еще час оттирался растворителем от краски. Так что явился я только к третьему уроку.
У дверей стоял Петр Александрович. Он как раз дежурил по школе.
– Здравствуйте, Петр Александрович, – довольно бодро сказал я.
– Здравствуй, Женечка, – откликнулся тот почти так же, как всегда, потом взял меня за плечо, спросил тихо: – Женька, ну зачем ты? Теперь иди, тебя ждут.
– Где?
– Я провожу.
Мы пошли на второй этаж. На меня оглядывались ребята.
– Глупо, Женя, – сказал Петр Александрович. – Но все равно… спасибо.
– Пожалуйста, – откликнулся я. Я почему-то не боялся.
Петр Александрович приоткрыл дверь учебной части.
– Вот, привел, – сказал он.
– Спасибо, Петр Александрович, – сказала завуч, – продолжайте дежурить.
Учитель помялся на месте и ушел, незаметно сжав мне на прощание плечо.
Отпираться было бесполезно. И так все уже было известно. Я ж сам разболтал вчера об этом деле куче людей. Да и следы краски были на моих руках, и растворителем от меня воняло. Ну, и началось. Сначала меня завуч распекала, потом собрали “малый педсовет”. Петра Александровича на нем почему-то не было.
– Ладно, пусть ты боролся с хулиганом, – говорили мне. – Но ты боролся его же средствами. Ведь можно было проявить инициативу совсем другого рода: например, собрать классное собрание и объявить Сундукову общественное порицание…
Да нет, я не буду пересказывать. Обидно за учителей. Вроде, умные люди, и уважаю я их даже, но иногда говорят такую ерунду…
В общем, постановили: неудовлетворительное поведение за четверть, а родителям – возместить ущерб.
Пришел я в класс. Серега Зиновьев толкнул меня как-то нехорошо… И тут Сундук со своего места скомандовал:
– Три-четыре!
И тут меня оглушило. Все противно и довольно громко потянули:
– Фу-уууууу!..
Впрочем, не все, наверно. Девчонки, точно, не все. А пацаны… Я не видел. Я выскочил из кабинета, бросился по коридору. А это “фу-уууууу” все еще стояло у меня в ушах. Я прекрасно знал, что это означало. А означало это, что я теперь – никто. Человек, которому нужно выражать лишь свое презрение. А если будешь общаться – станешь таким же. Быстро Сундучок всех обработал. И Козлик-то – он ведь с ним заодно уже! Я примчался в маленький закуток под лестницей, прижался лицом к стене. И тут из меня хлынули слезы: безудержно! Загремел звонок на урок. Плевать! Я постоял еще немного у стены. Потом, размазав кулаком слезы, вышел из закутка. Но на урок не пошел. Вышел на улицу. Посмотрел на свое художество. Может, и правда – глупо? Сундук-то оказался сильнее. И все – на его стороне.
Я пошел домой. Сумка с учебниками осталась в классе, но мне было все равно.
Дома меня встретил отец.
– Здравствуй, маляр. Видел твое искусство. Должен признать, что дурновато исполнено. Брак, скажем так. Придется закрашивать. Собирайся, я все приготовил.
– Пап, давай вечером…
– Неужели такие большие неприятности? Неуд за четверть! У меня за год в шестом классе был. И ничего.
– Если б только это…
Вечером мы с отцом принялись за дело. Отец сказал, что все должно быть в лучшем виде: просто так замазывать – не годится. Хорошо, что он не всегда был прорабом: сначала работал простым маляром. В общем, уничтожить – не всегда легче, чем создать. Но справились мы. Соскоблили сначала все вместе со слоем известки, потом забелили, даже цвет подобрали один к одному. Конечно, за нами наблюдали. В том числе и мои одноклассники. Близко не подходили, но издали я слышал их смешки.
Закончили работу мы уже затемно. Умотался я страшно, честно говоря. И, казалось бы, должен был спать как убитый. Но – фиг. Не спалось. Спится хорошо тогда, когда ждешь завтрашний день. А если не хочешь, чтоб он наступал… Пусть уж ночь подлиннее будет. Хотя чего хорошего в ней, этой ночи? В мыслях этих? О том, что будет завтра. О совсем другой жизни. О жизни отверженного.
Наверное, я все-таки заснул на какое-то время. Потому что будильника не слышал. Меня растолкал отец. Я затолкал в сумку нужные учебники (отец перед нашим малярничаньем забрал ее из школы), нехотя сжевал пару бутербродов и поплелся туда, куда мне идти совсем не хотелось. Неужели теперь всегда будет так?
Но как ни замедляй скорость движения – все равно идти в школу надо. Вот она уже, рядом. Сейчас и стенка будет чистая, совсем чистая. Не хотелось мне на нее смотреть, но…
Сначала я увидел свое имя: “Женька”. Крупно написано, красной краской. А потом и всю надпись прочитал: “Но все-таки знай: ты не один!” Восклицательный знак после этой фразы был исправлен на запятую, и после запятой было мое имя: “Но все-таки знай: ты не один, Женька!” Будто тот, кто это написал, сначала решил, что я и так пойму, для кого это, но потом все же решил внести полную ясность. Но была не только надпись. Был еще и рисунок: огромный “КАМАЗ” давил передними колесами сундук, грубо сколоченный и кривой, и обломки досок летели во все стороны!
Я стоял и обалдело смотрел на все это. И вдруг заметил, что еще кто-то смотрит. Оглянулся. Рядом стоял Петр Александрович.
Я впервые не поприветствовал его. Сказал только:
– Это… вы?
– К сожалению… – отозвался он непонятно. А потом еще более непонятно добавил:
– Счастливый ты человек, Женька.
В школу я вошел уже не полностью опустошенным. Нет, до победителя мне далеко было, но все же. Мой родной класс пребывал в замешательстве. С одной стороны, Сундук – он авторитет, конечно, но с другой – какой же это авторитет, если его уже второй раз так опозорили? И Сундук это понимал. Но понимал он и другое: автора рисунка не найти. Улик – никаких.
Однако рано я радовался. Бойкот в отношении меня никто не отменял. Ну и наплевать. Проживу. В конце концов, не клином свет сошелся на этом 7 “В”! И другие люди есть.
Но все же на душе было пакостно. И домой я пошел с облегчением, хотя и в прескверном настроении. Меня обогнал Ромка Дунаев, обернулся на ходу… Но ничего не сказал. Предатель… Он, поди, главный болтун…
Настроение еще больше испортилось, когда на скамейке возле своего подъезда я увидел Тимохина. Вот ведь радость. И чего ему тут надо? Сейчас скажет, наверно, какую-нибудь умную гадость. Или просто посмотрит с ухмылкой. Ерунда, конечно, но все равно противно.
Я внутренне напрягся, стараясь не смотреть на Тимохина. А он, гад, на меня смотрел! Неотрывно! И даже не исподлобья!
Я поравнялся с ним. Тимохин сказал совсем не то, что я ожидал услышать:
– Садись.
Я остановился. И сел рядом с ним! Наверно, я просто был ошарашен.
Он молчал. И я. Потом он то ли приказал, то ли спросил:
– Идем?
– Куда? – Я совершенно не врубался в ситуацию. А Димка уже встал со скамейки и стал уходить. И я пошел за ним.
– Сначала в киоск. Знаешь, у меня есть один недостаток: я ужасно люблю ряженку с рогаликами. В школе не ем, деньги, что мне на обед дают, на них трачу.
Ясно! Это он издевается так. У меня заныла ломаная рука, и захотелось врезать по Димкиной физиономии. Пусть потом хоть обе руки ломает! Но Димка уже подскочил к киоску, сунул в окошечко деньги.
Я повернулся и пошел прочь.
– Куда ты? – услышал я.
Димка, с двумя пакетами ряженки и двумя рогаликами, догнал меня. Протянул мне половину:
– Держи, это тебе.
Я взял. А Димка вскрыл пакет, откусил от рогалика, запил огромным глотком. Сказал набитым ртом:
– Это ужасно некрасиво – есть на ходу. Но меня уже не исправить.
Я тоже принялся за еду. И, надо сказать, не без наслаждения. Димка изредка поглядывал на меня: откусит, запьет – взглянет, откусит, запьет – взглянет… И с каждым взглядом лицо его становилось все более светлым. Словно вот-вот должно было выплеснуться что-то хорошее. Я косил глаза на Димку, тоже все больше и больше теплея внутри. Наконец, наши взгляды встретились. И не разошлись! А мы вдруг – разом! – рассмеялись. Безудержно! Я никогда не видел раньше Димку таким вот. Вообще не думал, что он может смеяться. Особенно вот так – чисто и по-доброму.
И мы стояли и смеялись, держа в руках недопитые пакеты с ряженкой и недоеденные рогалики, и на нас смотрели прохожие. И некоторые тоже улыбались. И мне снова было хорошо. Потому что я все понял. И Димка понял, что я понял.
– Идем ко мне, сказал, наконец, он.
– Ага, – сказал я.
Имы пошли, доедая рогалики и допивая ряженку.
– Димка – позвал я его.
– Чего?
– Ничего. Просто я первый раз тебя так назвал: Димка.
– А…
– Димка – снова позвал я. Петр Александрович сегодня сказал, что я счастливый человек.
– А это не так?
– Не знаю… Посмотрим!
Вот тут и надо бы остановиться. Петр Александрович говорил, что это тоже важное умение - остановиться вовремя. Но ведь он также говорил, что в конце должен быть вывод. А где он тут у меня? Ладно уж, опять поступлю по-своему. Или почти по-своему. Остановлюсь - но чуть позже. А вот насчет вывода… Вы уж как-нибудь без меня, ладно?
Ох, я о многом еще не знал, засыпая в ту ночь. А спать мы с Димкой легли поздно, наверно, уже часа в четыре. Ну не мог я от него уйти! Позвонил домой и отпросился. Хотя сейчас мне кажется, что я уже тогда знал обо всем. Например, о том, что утром мы, наплевав на все, пойдем в школу вместе, купим по дороге ряженку с рогаликами, и будем стоять на школьном крыльце (совсем недалеко от давящего сундук "КАМАЗа"), дожевывая эту вкуснейшую из всех существующих на свете пищу, и хором поприветствуем нашего учителя: “Здравствуйте, Петр Александрович!” И о том, что, зайдя в класс, мы сядем с Димкой за одну парту и будем сидеть так всегда. Или о том, что Ромка Дунаев, на которого я совершенно напрасно катил бочку, скоро тоже наплюет на Сундуковские запреты и потихонечку присоединится к нам. А также о том, что рисунок на школьной стене так и не закрасят, и скоро он станет местной достопримечательностью.
Хотя ерунда, конечно, не мог я тогда об этом знать. Я и сейчас-то еще не знаю о многом. Не знаю, почему Петр Александрович вскоре уволился из школы, почему Сундук ходит до сих пор с высоко поднятой головой…
Одно я знал твердо, засыпая тогда: я счастливый человек. Потому что Димка тихо посапывал рядом, на раскладушке. Обыкновенный человек Димка. Что мы делали до четырех часов? Играли на компьютере? Нет. Смотрели видик? Опять нет. Читали? Да нет же! Спросите меня - и я не отвечу. Просто мы были вместе. А когда люди вместе – по настоящему! - время идет незаметно…
…Вы, наверное, встречали нас на улице. Я не мастер описывать внешность (особенно свою), но вы нас, конечно же, узнали. Ведь так? И меня, и Димку, и Ромку. Жаль только, что Сундук вам, должно быть, встречается чаще… Или я ошибаюсь? А может, вы Димку и одного встречали?.. И он, так же, как мне, сказал вам: “Садись”?.. Да нет, понимаю я: этого-то уж точно быть не могло. Хотя почему бы и нет? Ведь со мной было все это (и есть!), а вы чем хуже?