Аннотация: "Попаданец" в стиле нуар. Текст жёсткий. Первое место во внеконкурсной номинации КОР-7. Четвёртое место на конкурсе нуар-рассказов "Ночной дождь". Второе место на конкурсе "Маньяк-фест".
Ипт, вот это уже серьёзно. Трое навстречу, двое заходят сзади. Не сопляки и не бакланы, главарь точно деловой - внимательные тусклые глаза, холодная усмешка, в рукаве -выкидуха. Его надо валить первым, с остальными будет легче.
И где, спрашивается, эта ваша долбанная мировая гармония? Стоит усталому следаку сдать табельный ствол и побрести по городу, наслаждаясь тёплым майским вечером, как начинает наяривать холодный дождь, порывы ветра грубо толкают в задницу, а любимого портера нет в ларьке, и приходится заменять его нелюбимым. Хоть тот и крепче. А когда, добивая шестую бутылку, этот вполне умиротворённый следак расслабленной походкой приближается к дому безлюдным парком и уже видит немытые тёмные окна своей холостяцкой берлоги на четвёртом этаже, он нарывается на пятёрку гопников с серьёзными намерениями. Я не имею в виду, что они жаждут предложить мне руку и сердце.
"Щ-щчик", - щёлкает выкидуха. "Длинь-звяк", - недопитая бутылка разлетается от удара по краю урны, обдав мою руку пивом и оставив в ней симпатичную "розочку" с выдающимся острым осколком. Левой я перехватываю клешню пахана, несущую перо прямо в мою печень. Спасибо, не надо. Она, конечно, основательно проспиртована и вряд ли долго протянет, но всё-таки ножик - это лишнее. Моя правая с "розочкой" между тем достигает его перекошенной морды. "Ч-чпок", - лопается глазное яблоко. Уркаган дико орёт, на меня обильно брызгает кровь и глазная жидкость. А вы что думали, я им ментовскую ксиву совать стану? Хрен!
Тут меня охаживают чем-то по рёбрам. Телескопическая дубинка, похоже. Вот же прибарахлённые пацаны какие! Бью ногой с разворота, попадаю удачно, гопник отлетает на газон. От кастета успеваю отстраниться. В принципе, инцидент исчерпан - пахан, стоя на коленях, исходит стонами и матюгами, обеими руками держась за лицо, очевидно, в надежде удержать вытекающий глаз. Поздно, милый. Ушибленный ногой, кряхтя, старается подняться, ему тоже пока не до чего. Третьего, с кастетом, опрокидываю прямым в челюсть. Остальные сейчас побегут. Тут меня накрывает тьма.
...Солнечный луч елозит по моим стиснутым векам. Идёт оно всё лесом, не хочу просыпаться! Головная боль пока трепыхается где-то в недрах черепа, но стоит открыть глаза, и она заполонит собой весь мир. Когда это я вчера успел так нажраться? Птички поют, ипт... Стоп, какие, на хрен, птички? И почему холодно и твёрдо?
Глаза придётся открыть. Солнце исчезло. Я лежу щекой на мелком песочке, и перед моим носом ползёт нахальный муравей. Птички поют, ага. И боль. Какая боль!
Теперь вспоминаю. Ночь, парк, гопники. Меня отоварили. Ладно, не в первый и не в последний раз. Вот ведь люди суки - никто даже не подумал позвонить в ментовку, хотя наверняка полдома смотрело на наше месилово, прячась за занавесками. И никто за всю ночь не поинтересовался, жив я или помер. А впрочем, ничего удивительного...
Медленно, стараясь преодолеть мощный позыв блевануть, поднимаюсь. Что-то явно не так. Что-то вообще странно. Ощупываю голову. На ней нет не только основательной дырки, как я опасался, но и какой-нибудь паршивой шишки. И крови на лице нет. И нет её на руках. И на дорожке никаких следов побоища.
Ревизую карманы. Всё на месте - лопатник, мобила, ключи. Часы на руке. 6.27. Утра, надо полагать. Да, дрожащий луч солнца изредка проклёвывается сквозь сырой саван грязных туч. Какой хреновый май! А вот и ксива. Может, ребятишки потянули сначала её, увидели, что завалили мента и со страха разбежались? Не похоже - волчары те ещё были.
Но что же это тогда, мать вашу, мать вашу, мать вашу?!
Оглядываюсь вокруг и обессиленно сажусь на скамейку.
Парк тот, ага. Я бегал тут в нежном возрасте, и до сих пор живу в квартире, которую мамаша в наследство оставила. Но он именно ТОТ - из детства! Вон гипсовая облупившаяся девка с веслом - её уже лет десять как окончательно разбили местные поганцы. Но тут стоит в целости, довольная такая, мля. И дерево... У меня захватывает дух при виде любимого дуба, в детстве казавшегося гигантским, да он и правда очень толстый, и каждая его ветка мною-пацаном излажена. Пять лет назад в него попала молния, и он долго горел, а что осталось, спилили и увезли. Я тогда выпил вечером раза в два больше, чем обычно. Но вот же он, шелестит себе молодой листвой!
Мимо скамейки ковыляет бабка с кривоногой таксой. Обе окатывают меня подозрительным взглядом.
Все номера в памяти мобилы "отключены или вне зоны доступа". В том числе и провайдера.
Я вижу угол соседнего с моим дома и кусочек транспаранта на нём. Я очень хорошо знаю, кто там изображён: бровастый вождь. Но транспарант сняли через пару недель после его смерти - в восемьдесят втором...
Я боюсь, но всё-таки оглядываюсь и бросаю всполошённый взгляд на свои окна. Чисто вымытые, просто сияющие, чего у меня никогда в заводе не было. И памятные мне ситцевые занавески... Сшитые мамой...
Если вы думаете, что я тупой мент с воображением носорога, вы крупно ошибаетесь. Я читал фантастические книжки, и знаю, кто такие "попаданцы". И сам часто мечтал вернуться на тридцать лет назад и кое-что сделать... Но одно дело мечтать, а другое - обнаружить вдруг, что невозможное случилось. Однако на это у меня имеются навыки следователя: я знаю, что верна та версия, которая соответствует всем имеющимся фактам. Какой бы она ни была невероятной.
Впрочем, всё это не значит, что я не удивился - челюсть, мягко говоря, отвалилась конкретно. А то: в бреду ли, после смерти или в реальности я переместился в прошлое. В то прошлое, где я был мелким, а жизнь казалась разноцветной. Но если так, я должен сделать тут то, что должен, хоть удивлённый, хоть со съехавшей крышей, хоть мёртвый - если это, предположим, вариант ада. Какая разница, кто подарил мне эту возможность - ведь это именно то, чего я со слезами выпрашивал непонятно у кого долгими бессонными ночами.
Но сперва надо точно узнать дату. Будет мерзко, если меня принесло сюда слишком поздно. Впрочем, я не удивлюсь - надо думать, такова сука-жизнь во всех мирах, какие есть. Приходится просто сжать очко и бодаться, пока тебя не отволокут ногами вперёд на свалку. А иначе никак.
Ларёк "Союзпечать" стоит там, где я и помню. Какой он щелистый и облупленный! Жадно впериваюсь в первые полосы нескольких газет, игнорируя удивлённый взгляд продавщицы. Буквы расплываются передо мной, я с усилием концентрирую взгляд и вижу: "27 мая 1981 года". А ё!..
Тот самый день. Ну, конечно же, кто бы, ипт, сомневался!
С хмурого неба, на котором не осталось ни следа солнца, начинает накрапывать нудный дождик. Судя по выражению хлебала продавщицы, сейчас она побежит звать милицию. Я быстро отхожу в соседний двор и сажусь на скамейку. Думать надо зверски, а мне зверски хочется жрать и ещё больше - выпить. Но с этим придётся погодить. Достаю сигарету, зажигалку, затягиваюсь.
"Пик-пик-пи-ик. Московское время семь часов", - из открытого окна на первом этаже приглушённо раздаётся радостный голос дикторши "Маяка". Гляжу на часы - надо же, так оно и есть. И дата та. А в настоящем... там, откуда я свалился, было двадцать восьмое... Мне некогда думать над этой фигнёй, времени в обрез. В лопатник я даже не заглядываю - козе ясно, что тут на фиг не прокатят ни мои тысячные и пятисотенные, ни, тем более, кредитка. А бабло мне ох, как нужно! В своём нынешнем виде я здесь долго не прохожу - и так уже редкие по утреннему времени прохожие пялятся, как на диво. Представьте в восемьдесят первом развалившегося на скамейке в советском городе жлоба с бородкой подковкой, связанными в хвост волосами и куртке из ткани, которую вряд ли ещё изобрели. Шпион в натуре! Как бы уже в гэбуху не стукнул кто.
Я поспешно снимаю резинку с хвоста и распускаю волосы по плечам - так тут, вроде, всякие неформалы ходят. А хвосты мужики точно ещё не носят. Но всё равно видок подозрительный и, скорее всего, гулять мне до первого мента. А в карманах-то что! Одна ксива в ступор приведёт всё отделение, да ещё бабло из свободной России... И мобила! Расстрел, как минимум. Или в институт - на опыты.
В принципе, что делать я знаю. Тряпки мои тут сокровище, только бы доставить их в нужное место. И оно есть - я точно помню, что в тот день была суббота. Значит, "балка" торгует.
Я вскакиваю и несусь к автобусной остановке. Надо же, как всё помню! Номер автобуса тоже. Путь на окраину долгий, но пересаживаться не надо. Кассы на самообслуживании, а контролёры бывают редко.
Дождь разошёлся, как психованный урка. Потоки хлещут в окна упорно трясущегося по выбоинам автобуса. Лица немногочисленных пассажиров скорбно вытянуты, словно они едут на похороны. Но большая часть едет туда же, куда и я.
Я гляжу на плывущий за мокрыми окнами город. Бесконечные серые улицы, которые никакой дождь не отмоет, потому что серость разъедает самое их нутро. Лозунги, лозунги - через фасад. Огромные буквы, мускулистые руки рабочих, мудрое лицо с бровями. Ничем не лучше рекламы. Даже хуже. Сутулящиеся сограждане, одетые в какое-то унылое тряпьё. Хорошо ещё, машин мало и пробок нет, иначе я бы на этом тарантасе весь день тащился.
Пока еду, дождь прекращается, но небо остаётся безнадёжным. Спускаюсь в "балку" - огромный овраг в окружении рабочих общаг. Полулегальный городской рынок, где можно купить и продать всё. По этим временам, конечно.
Я - здешний - сейчас ещё мал, но потом я это время изучал. В основном, криминальную среду. Потому что интересовался... "Балку" сейчас, кажется, не могут поделить цыгане и первая местная "бригада". У цыган обрезы и наганы, а у "бригады" есть тэтэхи и даже парочка MP-40, которые не надо называть "шмайссерами". Уже должны быть первые трупы, но меня это не колышет.
Здесь я привлекаю меньше внимания - "балка" ещё и не таких фраеров видала. Ну и славно. Прохожу мимо старух, разложивших прямо на промокшей земле на газетах всякую дрянь, и тёток, мающихся с уродливыми куртками и сапогами на продажу. А вот и мой клиент. Рыжий, похожий на лису, чувак в мешковатых вытертых джинсах и замшевом пиджаке. В руках ничего нет. Стоит, курит, лениво обозревает окрестности.
- Глянь мои штаны, - от моего тихого голоса он вздрагивает и кидает взгляд в сторону. Там дружки, конечно, но мне пох.
- Только глянь, - я поворачиваюсь, чтобы он увидел лейбл.
- Настоящие, - подтверждаю я. - А куртон нравится?
- Ага. Болонья такая?
- Угу, болонья. Короче, ты мне нормальные советские тряпки. Моего размера. И четвертак сверху. Куртон и штаны твои.
Парень застывает с полуоткрытым ртом, потом воровато оглядывается. С одной этой сделки он заработает много... для него очень много. Если проведёт её мимо друзей. Я всё верно рассчитал - опыт не пропьёшь.
- Ладно, - тихо бросает он. - Пошли.
За общагами обычные жилые кварталы. Парень подводит меня к вонючему подъезду.
- Жди здесь.
Я киваю. Он собирается уходить, но становится, как вкопанный, когда я железными пальцами хватаю его за локоть.
- Как тебя зовут?
- Л-лёша.
- Алексей, смотри не наколи, - говорю тихо, но так... значительно.
Конопатая рожа бледнеет.
- Да ты что, чувачок, да всё будет пучком!
Из его рта вылетают капли слюны. Я брезгливо отстраняюсь, но пока не отпускаю.
- И вот что забыл. Мне перо нужно. Хорошее. За отдельную плату.
- Какое?
- Не колбасу резать, в натуре. Подгонишь?
Лёша судорожно кивает. Боится, но жадность сильнее.
Он приходит часа через полтора - я уже почти добил пачку сигарет и начал нервничать.
- Пошли в подъезд.
В подъезде воняет мочой - кошачьей и человечьей. Уединяемся под лестницей. За всё время по ней проходит только одна тётка, не обращающая на нас внимания - близ "балки" такие сценки обычны. Так, обдергайские штанцы с олимпийским мишкой на заднице, жёсткая сероватая футболка, которая после первой стирки будет напоминать мешок. А вот курточка неплохая - из мягкой японской болоньи, только хорошо ношеная. Всё вместе не больше пятидесяти рублей, если я верно помню.
Скидываю штаны и куртку, протягиваю Лёше.
- Майку, - требует он.
Хрен с ним, забирай мою пропотевшую футболку с огромной рожей Бен Ладена, которую ношу из чистой вредности. Забавно будет смотреться на каком-нибудь здешнем комсомольце.
- Что за чувак? - интересуется Лёша.
- Группа "Аль Каида". Не слышал?
- Не-а, - с уважением качает головой и тут же требует, - Шузы давай. И котлы.
- А вот это хрен, - отрезаю я.
Удобные мокасины здесь подозрений не вызовут, а точные часы "Сейко" ещё пригодятся, надо только повернуть их на тыльную сторону запястья.
- Перо?
Лёша воровато оглядывается и вытаскивает из-за пазухи завёрнутый в газету предмет. Охотничий нож в чехле. Ничего, хотя тупой и сталь не первый сорт.
- Это на четвертак, - нагло заявляет барыга.
Я поднимаю на него холодный взгляд и слегка вынимаю клинок из ножен.
- Лёша, - тихо говорю ему, - больше чирика оно не тянет.
Лёша судорожно сглатывает, лезет в карман и протягивает мне смятые десятку и пятёрку. Просёк расклад. В утешение дарю ему одноразовую зажигалку. Похоже, парень счастлив.
- Гражданин, предъявите документы, - тяжёлая, но неосторожная рука опускается мне на плечо через пару кварталов.
Резко приседаю, захватываю руку и бросаю лоха через бедро. "Кр-ря-щчик!" - это в его руке. Кажется, сломал. Жалко - мент совсем молоденький. Дурачок - зачем побежал за мной один. Вытаскиваю из кобуры его ПМ и вырубаю служивого рукояткой. Прости, сынок, у тебя своё дело, а у меня своё. А вот Лёше за такие шуточки надо бы вставить его перо в попу. Но времени нет, а теперь стало ещё меньше.
Переходя по мостику небольшую, но быструю речушку, бросаю в грязную воду ксиву, мобилу, кредитку и российские рубли. Пятнадцати советских мне хватит с избытком. Несколько раз меняю маршруты автобусов, уезжая как можно дальше от места преступления. С координацией у них тут неважно. Пока объявят общегородскую тревогу, я всё успею, тем более что скоро перестану соответствовать словесному портрету.
Вот и то, что мне надо - маленькая парикмахерская, прячущаяся в зелёном дворике. Конечно, эту тётку, с удивлением сбривающую мою стильную через тридцать лет бородку и стригущую "под канадку" длинные патлы, найдут, но не сразу. На улицу выхожу, благоухая тройным одеколоном и чувствуя себя полноценным советским человеком.
А теперь - жрать и пить. Пирожковая попадается через два дома. Первый стограмчик по-божески разбодяженной водовки взрывается в желудке тёплым фейерверком и разносит по крови сияющие частицы веселья. Я кусаю мерзкий рыбный беляш и опрокидываю второй стограмчик. Теперь беляш кажется гораздо вкуснее. Жизнь бывает неплоха. Иногда. Редко.
Ещё через час сижу на диком берегу большой реки и, прихлёбывая из бутылки "Бархатное", точу нож о камень. Доводя лезвие до бритвенной остроты, я выпускаю из памяти навечно впечатанное туда лицо щуплого человечка с редкими сальными волосами и глазами бешеного хорька за железной оправой очков. Дождь опять припустил, но я знаю, что к вечеру он стихнет. У меня ещё часа два чтобы добраться туда, откуда я ушёл утром и увидеть во дворе двенадцатилетнего мальчика - себя. Он-я должен сидеть на скамейке с тринадцатилетней соседкой по имени Оленька, которая давно ему-мне нравится, но познакомиться с которой ему-мне удаётся только сегодня. Моя задача - незаметно сопровождать их в прогулке по лесополосе, которая начинается за станцией электрички. Лучше, конечно, просто не пустить их туда, но я понятия не имею, как это сделать.
О, если бы они не пошли туда сегодня! Я так долго жил с этой болью, она стала настолько привычной, что не могу представить себя без неё. Он набросился на нас, когда мы целовались - это был мой первый поцелуй и всё во мне пело. Как потом выяснилось, эта мразь следила за нами от станции и кралась по лесополосе, которую знала, как свою грязную ширинку. Мразь искала очередную жертву - пятьдесят третью к этому времени.
Мы оба завопили в страхе, когда нас схватили сзади за волосы - он ведь силён, как зверь, несмотря на свою ледащую фигуру. Он раскровил наши лица о ствол дерева и приказал молчать. Мы слышали истории про убийства в лесополосе и скоро поняли, кто это такой. Не дай Бог никому пережить такой ужас. Он утащил нас подальше в чащу, на уединённую полянку, связал по рукам и ногам и заткнул рты тряпками. При этом всё время бормотал что-то и брызгал слюной. Он него разило, как от скотомогильника.
Он не был гомосексуалистом, поэтому первой занялся Оленькой. Сначала разжёг маленький костерок. Из большой сумки достал нужные ему предметы и разложил в порядке, как опытный мастер перед работой. Банка вазелина (он был импотентом), молоток, коробка больших гвоздей, разные ножи, клещи. В сумке была ещё кастрюлька, в которой он потом варил внутренности жертв и пожирал их в своём гараже, перед тем как пойти домой, к жене и детям.
Наконец он сказал писклявым голосом, в котором подёргивалось радостное нетерпение:
- Ну что, детки, приступим!
Наверное, когда он меня связывал, я инстинктивно напряг мышцы, а когда их расслабил страх, ослабла и верёвка. Я почувствовал это и стал извиваться, стараясь освободиться. Он не заметил: был очень занят, пытаясь изнасиловать Оленьку - позже выяснилось, что это ему удалось. Когда он закончил, мои руки были свободны, а девочка, думаю, к этому времени уже потеряла сознание от боли и страха. Лихорадочно освобождая ноги, я видел всё, что этот отморозок с ней делал! Подробности опущу. Что бы он сделал со мной, не знаю. Мальчикам он часто откусывал языки и члены, но случались у него и другие фантазии.
Узнать их мне не довелось - я бежал. Просто бежал по лесу и орал во всё горло. До сих пор боль и стыд от того, что я не кинулся на него и не попытался спасти Оленьку, преследуют меня. Пока оказался дома, пока мать поняла, что случилось, пока бегала к соседке звонить в милицию, пока милиция рыскала по лесполосе, он уже ушёл. Оленьку нашли. То, что от неё осталось. Лицо её матери я не забуду никогда.
Его поймали только через год, случайно. К этому времени он успел довести число своих жертв до шестидесяти. Я был несовершеннолетний и с меня взяли только письменные показания. Когда я думал, что буду в суде, я сделал "поджигу" - примитивный пистолет из стальной трубки и деревянной чурки. Я думал убить чудовище свинцовой пулькой. Конечно, мне бы это не удалось. Но его приговорили к "вышке" и расстреляли, а я остался жить.
Зачем - до сих пор я не понимал. С той лесополосы моя жизнь сделалась другой, как дерево, которое в какой-то момент стало расти вбок. Лесополосе я обязан тем, что так и не женат: ни одна баба не спит со мной больше одного раза - потому что войти в неё я могу, только искусав и исцарапав её до крови. И ещё - я убийца. Я понял это, когда завалил первого духа на броде через Пяндж, и мне стало приятно. С тех пор я бывал во многих точках, и каждый раз, когда я валил кого-нибудь, меня охватывало поганое чувство какого-то гаденького веселья и приподнятости. И ведь это я, уже работая в отделе, до смерти забил подследственного, подозреваемого в изнасиловании малолетней (он её и правда изнасиловал). Начальству, которое меня ценило, пришлось сильно повозиться, чтобы спустить дело на тормозах. Я часто думаю, каким бы я был, не будь лесополосы, где я видел то, чего никому видеть не надо, и если бы я не ненавидел себя за трусливое бегство. Вдруг я дружил бы с Оленькой и не остался бы на сверхсрочную, потому что она ждала меня, женился бы на ней и не пошёл в ментовку, а приходил бы трезвый, в нормальное время с нормальной работы, и, подходя к дому, видел бы, как приветливо светят мои окна с красивыми занавесками.
Я пальцем проверил бородку ножа, порезавшись при этом, допил пиво, разбил бутылку о камень и отправился к лесополосе.
Мля, я упустил их! Этого можно было ожидать: точное время встречи не помню. Наступал вечер, но ещё не смеркалось. Вы спросите, почему я не нашёл мразь до того, как она нашла их, и не насадил её на перо? А где бы я искал? Я досконально изучил дело, когда стал работать в отделе, но мне в голову не пришло узнать, где он провёл этот день - я же не думал снова очутиться в нём. Так что быть он мог где угодно, а у меня не было времени искать.
И вот я лихорадочно шарюсь по начинающему темнеть грязному и мокрому пригородному лесу, спотыкаясь о поваленные брёвна, уклоняясь от норовящих выбить глаз сучьев, продираясь сквозь кусты, оставляющих на мне всякую труху и мерзостных бикарасов. Купленный в хозяйственном фонарь вырывает из тьмы пугающие силуэты растительности, похожие на полуразложившиеся трупы. Сердце моё лупится в тревоге, а в душе нарастает тоска, потому что я никак не могу найти их. Да и как бы я запомнил, где именно мы тогда бродили. Нам ведь было хорошо...
Проблеск среди древесной городьбы. Костёр! Я опоздал, уже началось самое страшное!
Пальцы сами выключают фонарик, тело само вспоминает, как двигаться бесшумно. И вот я уже на краю той памятной, проклятой полянки, надёжно скрытой в зарослях.
- Ну что, детки, приступим!
Этот писк тридцать лет преследовал меня по ночам.
На сей раз приступил не он, а я. "Пха-па-бах!" Два выстрела ПМ дробят ему колени. Он дико орёт и падает ничком. Девочка лежит неподвижно, глаза её почти выкатились из орбит. Парень продолжает отчаянно извиваться, пытаясь освободиться. Я подскакиваю и перерезаю на нём верёвки. Он пытается подняться, падает, опять поднимается.
- Беги!
Он стоит, как вкопанный. Лицо бледное, заплаканное, губы дрожат. Трусливый щенок!
- Беги, пацан, беги! - ору я, разворачиваю его и со всей дури толкаю в сторону станции. Он спотыкается, но удерживается на ногах и одним прыжком исчезает в кустах.
Я режу верёвки у Оленьки. Поодаль подстреленная мразь всё ещё корчится от боли, не понимая, что случилось.
Глаза девочки почти встали на место. Странно, в них нет ни слезинки - один безбрежный ужас.
- Беги за ним! - кричу я и отворачиваюсь. Мне тяжело на неё смотреть. Позади раздаётся шорох кустов.
Мы одни с ним.
Кажется, он уже понял. А мне начхать. Привязываю его к дереву - у него есть моток отличной бельевой верёвки, я помнил точно. Залпом выпиваю припасённый "мерзавчик" и гляжу в опавшее лицо. Оно полно страха, монотонное подвывание непрестанно выходит из-за стиснутых челюстей. Но глаза сумасшедшего хорька за разбитыми очками мерцают так же злобно. Я лоскутами срезаю с него одежду. Одна нога почти оторвана выстрелом. Плохо, может помереть до времени. Останавливаю кровь жгутом. Подготовка закончена.
В два приёма отсекаю ему половые органы и запихиваю в разверстый воплем рот. Он должен прожевать и проглотить всё, пока ещё есть язык и зубы - они будут у него недолго. Он жуёт и глотает.
Вам не стоит знать, что я делаю дальше. В общем, то, что он ТОГДА сделал с Оленькой. За час всё кончено. Он висит, приколоченный гвоздями к дереву, изо всех отверстий в его теле бежит кровь, а из задницы торчит суковатая ветка. На каком этапе процесса он умер, не знаю, но он уже мёртв. Однако я аккуратно простреливаю ему голову - во избежание.
Поворачиваюсь - в сполохах огня, тяжело дышащий, пьяный, смердящий кровью и смертью - и столбенею. В кустах стоит и смотрит... Оленька! В её огромных глазах мерцает пламя костра. Она никуда не уходила и видела всё. Всё!
- Пошла вон, сука! - ору не своим голосом.
Она вскрикивает и исчезает в темноте.
- Руки вверх! Бросай оружие!
Мля! Я должен был сообразить: в ЭТОТ раз они придут быстрее - ведь они и так целый день ищут МЕНЯ.
В ПМ ещё пять патронов, а ...ули толку. Я сделал всё, что мог. Теперь всё равно.
- Стой, стреляю!
Бросаю нож и пистолет, рвусь в кусты. Выстрел - этот в воздух. Ещё и ещё - эти мимо. Неужели уйду? Удар - как железным прутом под левую лопатку. Тьма.
...Похоже, меня отоварили по голове и я слегка отвлёкся. На полсекунды - не больше. Пахан всё стонет, прижав руки к лицу, тот, кого я ударил ногой, пытается подняться, а третий неподвижно валяется на газоне. Разворачиваюсь к четвертому и плечом ловлю железный прут. Не обращая внимания на боль, впечатываю кулак в диафрагму и сразу - коленом по морде. Готов. Пятый уже мелькает кроссовками в глубине аллеи. Остальные тоже поднимаются со стонами и исчезают во тьме. Да, инцидент исчерпан.
И тут приходит память. Господи, что это было?!
Добираюсь до скамейки, сижу, пытаясь понять.
"Белочка"? Удар по голове? Просто съехал?
В кармане - та же пачка сигарет, выкуренная и выброшенная в восемьдесят первом! И всё, что было, там и есть. Бородка и хвост на месте. На затылке - огромная мокнущая шишка. Закуриваю, тщательно стараясь не глядеть влево. Туда, где тёмные грязные окна моей берлоги.
Испуганный и злой, докуриваю сигарету до фильтра и резко поворачиваюсь.
Окна светятся тепло и приветливо, за красивыми занавесками угадывается женский силуэт.
"Беги, пацан, беги!" - мелькает паническая мысль. Но я знаю, что не побегу. Медленно поднимаюсь и на трясущихся ногах иду домой.