Не знаю, как вы, а я с детства предпочитаю ездить на верхней полке поезда. Там удобнее - никто не сядет на мою постель (я не чистоплюй, но терпеть этого не могу), к тому же наверху можно спать, сколько вздумается (правда, теперь, когда мои ноги здорово отросли, пятки все время кто-то задевает) или просто лежать и смотреть в окно, опершись подбородком на сжатые в кулак ладони - поза, любимая мной еще с детства. Кажется, Иван Крылов, известный баснописец и лентяй, сказал, что если можно присесть, то лучше не стоять, и к чему сидеть, если есть возможность прилечь. Нечто вроде этого. Честно говоря, не помню точно его слова. Но основную суть милого сердцу лентяйского наставления запомнила очень хорошо. Вообще, о Крылове можно рассказывать много историй. Вот одна из них. Как-то этот милейший добряк, который, наверное, в своих баснях единственное, что не осуждал из человеческих пороков, - так это лень, брел по дороге, и вдруг встретились ему какие-то молодые острословы. Один из них и брякнул, увидев дородного писателя: "Движется туча". На что тот тут же парировал: "И лягушки заквакали". Иван Андреевич, видимо, за словом в карман не лез, а потому и зла ни на кого не держал. Но я отклонилась от темы.
А говорила я верхней полке. Когда не сплю - а в поезде всегда рано или поздно наступает момент, когда больше спать невозможно, я смотрю за окно. Мне нравится наблюдать, как мимо проносятся поля, леса, пастбища и реки; если поезд набирает скорость, все это становятся разноцветным пятном, от которого рябит в глазах. И под постоянное мелькание - смену картин перед глазами - очень приятно думать, и мысли в голове возникают не быстрые, а ленивые, тягучие. Иногда в голову забредают забавные вещицы, но не всегда их кому-то расскажешь - они забавны только для тебя в тот момент. Бывает, что подмечаешь что-то особенное, из ряда вон выходящее. Все это, конечно, быстро забывается - дорожные хлопоты и постоянные перемещения просеивают память через крупное решето - в таких дырках мало что задерживается. Но вот кое-что вспоминается из последней поездки.
Само по себе происшествие как будто ничего особенного в себе не несло. Мы отъезжали с какой-то станции. Станция запомнилась мне бальзамчиками, бойко продававшимися на перроне, - в них был такой высокий градус, что от него глаза вылезали из орбит - тут уже не до лечения. Однако продавцы расхваливали товар на все лады, и дорвавшиеся пассажиры скупали эти бальзамы ящиками - на лечение всей семьи и еще, чтобы на опохмел осталось. Станция имела какое-то символическое название, не то Здоровьино, не то Балезино, - мы еще долго смеялись над этим с братом.
Когда проводник загнал всех в вагон, я забралась наверх и выглянула в окно. Поезд все не спешил отправляться. Продавцы исчезли, оживленный перрон враз опустел; и там, где только что кипела жизнь, стало так одиноко и заброшенно, как будто тут никогда не было цивилизации, или же все, кто здесь обитал, деградировали и вымерли. Только на бетонном покрытии, как после толпы нахлынувших и исчезнувших туристов, оставался мусор - окурки, пробки и бумажные пакеты - их одиноко гонял ветер. Я подумала: как много ассоциаций может вызывать такой незначительный факт как опустевший перрон. Мне в память забрела история про юрту бедняка Омирбека. Омирбек, каракалпакский острослов какого-то там исторического века (видимо, сегодня в моих воспоминаниях урожай на острословов), жил всегда на краю дороги. Его юрта стояла на обочине, и мимо нее шли караваны. Дороги, как известно, артерии общественной жизни, а во времена Омирбека по ним текли все новости и сплетни. Так и эта станция, мимо которой все проносится со скоростью поезда, оживляется только на короткий миг стоянки, а потом все течет по-старому, хлопотно и безнадежно. Вся наша жизнь - дорога, именно она связана с действием, а когда мы ничего не делаем, пусть мы даже в этом не виноваты (как жители этого самого Балезина), если мы просто из-за жизненных обстоятельств живем на ее обочине, то и жизнь тормозится, застаивается, превращается в болото.
На бетонном основании столба стояла НЕДОПИТАЯ БУТЫЛКА ПИВА. Она сразу привлекла мои мысли, которые закружились вокруг этого предмета с центробежной силой. Ведь бутылка - как ни банально это звучит - нечто вроде символа маленького городка Балезино, и не только этого городка, а вообще любого российского. Это и бог, и развлечение - моего поколения, уходящих поколений и, к сожалению, приходящих поколений тоже. Бутылка - центр нашего быта, и она неожиданно оказалась главной декорацией разыгравшегося перед моими глазами маленького представления.
Рядом с бутылкой сидела старая женщина - худая, поджарая, с длинным и тонким лицом, пепельными прямыми волосами, падающими на плечи. Она, несмотря на то, что была в поношенном спортивном трико, обтягивавшем ее худые колени, чем-то напомнила мне английскую аристократку. Такой тип внешности редко встречается в России с ее размашистостью форм, особенно у стареющего поколения. Мне вот всегда становится грустно, когда вижу стройную девушку и ее огромную, разжиревшую мамашу. Потому что вижу будущее этой девушки.. Ее жизненная задача цвести короткий срок, чтобы поймать в свои сети какого-то парнишку, как можно быстрее выйти замуж - чтобы все было как у людей, родить ребенка и к тридцати годам так видоизмениться и разжиреть, что признать в ней ту молоденькую девушку станет невозможно.
"Английская аристократка" сидела, подперев узкий подбородок ладонью, - кстати, чисто русский жест - так называемая "кручина". И качала тапочкой. Сидела, смотрела впереди себя пустыми глазами и качала ногой вверх-вниз, вверх-вниз. И каждый взмах тапочка завораживал меня, наполняя пустой перрон каким-то абсурдным ритмом. Дэнс-дэнс-дэнс... Звук как будто отлетал от дна бутылки, звенел над перроном, и даже воробьи, порхавшие над землей, делали это в такт - дэнс-дэнс-дэнс. "Драма абсурда, - подумалось мне. - В ней нет абсолютно никакого смысла, но я могу выжать из нее силой воображения вселенскую картину мирового неустройства. Этот тапочек, как вечный двигатель мира, любое движение в котором бессмысленно, потому что все возвращается на круги своя - то есть к небытию. Дэнс-дэнс-дэнс... танцуем ли мы танго, вальс или рок-н-ролл, что толку, мы просто хаотично движемся по жизни - в большей массе, кроме нескольких мастеров, но не о них сейчас речь".
К женщине - вернее, к бутылке - подошла другая, в невыносимом для моих глаз сиреневом платье, перетягивающем верхний и нижний шар ее фигуры так, что она стала похожей на снежную бабу. На ногах - тапочки, совершенно домашние и не к месту зеленые. "Наверное, это одна из тех бойких торговок бальзамами", - решила я. Мне даже показалось, что я видела ее раньше, на перроне, и воображение тут же подсунуло картину ее суетливо-услужливого торгашества. На какой-то миг меня затошнило, и я, поймав себя на недостойных мыслях о другом человеке, по привычке одернула себя: ты ничем не лучше ее, просто ей не повезло родиться в другом месте. Но от привычности самокритика почти не действовала, хотя тошнота отступила, сменившись ленивым любопытством. Подошедшая взяла бутылку и приложилась к ней - по-мужски, задрав горлышко к небу и оттопырив локоть в сторону. Стекающее по подбородку пиво она утерла рукавом и посмотрела в бутылку, лицо ее выразило облегчение: там еще что-то осталось. Она снова приложилась к бутылке, энергично и в том же ритме: дэнс-дэнс-дэнс, буль-буль-буль...
Сидящая не смотрела на нее и все так же качала тапочкой, как будто вся ее жизненная программа заключалась в этом однообразном действии. Ее нога двигалась, задавая ритм всему этому мирку, и все вокруг двигалось, послушное ее воле. К ним подошел мужик, обычный, стареющий и не очень опрятный - в грязных, не по размеру, брюках и мятой рубашке, заправленной под истрепанный ремень. Он взял бутылку и начал пить. Дэнс-дэнс-дэнс, при этом шатаясь из стороны в сторону и что-то выговаривая хозяйке сиреневого платья. Члены троицы находились напротив друг друга, их ничто не связывало - настолько они были разные. Но круг замкнулся, и центром этого круга была бутылка, передававшаяся из рук в руки. "Аристократка, торговка и рабочий, - думала я. - Потрясающий пример классовых взаимоотношений. Дядюшка Маркс был бы доволен, если бы, конечно, понял то, что я раздула из такого незначительного происшествия. Все трое в тапках. Этот перрон, и мой поезд - всего лишь декорации. Эти люди могли бы встретиться где-нибудь дома или в другом месте, сюжет был бы тот же, им никому нет дела друг до друга, и объединяют их только ритм, музыкальная схема, которую мое воображение набросило на их мир, и общее дело - недопитая бутылка пива. Да еще пространство и время, которые замкнулись вокруг них, выбросив их случайно в одной точке вселенной и сделав из них систему..."
Мои мысли становились все более запутанными, голова склонилась на подушку. Поезд, медленно набирая скорость, удалялся от станции. Тут "аристократка" перестала качать ногой, взглянула на пьющего мужика и открыла рот. У нее был неожиданно визгливый голос: она требовала назад свою бутылку. Картинка уменьшалась, уменьшалась, как в последних кадрах очень старого фильма.