Аннотация: Неудовлетворенность окружающей действительностью главного героя Виктора становится настолько сильной, что собственное подсознание приходит ему на помощь и переносит Виктора во сне в другой мир...
Посвящаю другу, Григорию
Андрей Винокуров
С О Н
Меня зовут Викто'р Матвеев-Степнодольский. Этот псевдоним я придумал еще в театральном училище. Больше из шутки, еще больше из желания подчеркнуть свою неординарность и зачатки таланта, еще больше для того, чтобы прикрыть развивающийся комплекс неполноценности, еще больше... продолжать?
Студенчество мое было бурным! А у кого оно было тихим? Целенаправленно взращивая в себе творческие начала, я не забывал и о романтических. Что, в условиях моей подверженной психики, было не совсем разумно. Точнее, совсем неразумно.
Предмет моей страсти иссушал меня, не задумываясь, выжимал все соки. Я часто слышал до этого, что "любовь зла...", но чтоб настолько? С грехом пополам и с высохшим сердцем я доплелся до выпуска. Все друзья жалели меня, корили: "Что ты делаешь? Кого ты нашел?!" и гладили по спинке. Я все более и более раскисал от жалости к себе.
Дело кончилось петлей. На счастье - неудачно. Веревка оборвалась - спасибо восточным производителям. Все вокруг перепугались и бросились меня спасать. А я, не пьянея, глотал водку через больную трахею, швыркал разбитым носом и думал о том, что несчастье тоже развращает человека. Жалость к себе самому - развращает.
И я решил бежать в Кусаевск. Конечно, можно было бы убежать и в Москву, но кому я там нужен с разбитым носом и больной трахеей? А в Кусаевске, областном центре, 300 000 населения, с единственным на всю область театром, мне обещали комнату, зарплату и главные роли!
Комнату я получил в общаге, не спящей ночами в пьяном бреду. Зарплата обесценилась экономическими реформами. Винно-водочный завод закрыли на реконструкцию, приходилось пить всякую дрянь. А главные роли?..
У местного мэтра режиссуры, Михаила Иваныча Зилина, человека-горы, с огромными лупами вместо очков, была любимая фраза, которой он обрезал все вопросы и предложения актеров: "Молодой человек, вы не в материале".
- Но, ведь, мне здесь надо...
- Молодой человек, вы не в материале. Выполняйте мои задачи. Адуев приезжает в Петербург продавать свои идеалы!
- По какой цене?
Взаимопонимание терялось, накатывала депрессия, ее приходилось заливать плохой водкой. Было стыдно выходить на сцену "продавать свои идеалы".
- Алфавит легче сыграть, чем этот гениальный опус, - сказал как-то старый народный актер. А "мастера эпизода" любили повторять перед выходом:
- Большие художники писали широкими мазками... Пошел сдавать мазок!
После спектакля "бросались под танк" - так называлась процедура покупки паленой водки у таксистов. Народный, скидываясь с нами на пузырь, просил:
- Ребята, только налейте мне сразу стакан и все. Больше пить я не буду. Не могу мензурками...
Мы честно наливали ему - стакан с горочкой, себе - по рюмочке. Он молча выпивал и молча слушал наши недоуменные разговоры:
- Что же получается, чему нас учили - все фигня? Тренинги, цели, задачи, события, петелька-крючочек? Атмосфера, чтоб ее...
- Это же невозможно сыграть: "продавай свои идеалы"! Как?
- А мне он сказал: "Эпатируйте ее! Эпатируйте!" Это в каком смысле?
Взрывы эмоций зависали паузой, и в тишине кто-нибудь говорил:
- Да неужели я настолько бездарен?!
Его бросались убеждать в обратном. Убеждения заканчивались стандартно:
- Давай, лучше, по второй выпьем? - начинали разливать, и здесь народный подавал свою вторую реплику:
- А! Налей и мне тоже!
Народного ему дали за роль Владимира Ильича, еще в семидесятых.
- Послушай, Борисыч, - перекидывались мы на него, - Неужели мы не правы? Неужели так и надо, чтобы никто ничего не понимал? Неужели так всегда было? А?
- Было-то оно по-разному. Наш главный, например, из прошлого театра как ушел?
- ?
- Да актеры собрались, вынесли вместе с креслом Михайла Иваныча на центральное крыльцо и выкинули... при всем честном народе!
- Так нам что? Тоже выкидывать?
- Не поможет. Там был Сыромятинск, а здесь - Кусаевск...
Все замолкали, насупившись в пол, и после тяжелой паузы, профессионально опять же, вступал Борисыч, не зря ему народного дали:
- У меня, ребята, кошка сдохла... Забралась за стиральную машинку и сдохла... Давай помянем?
Пили много и без закуски. Закуска забирает хмель и финансы. На утреннюю репетицию опаздывали все, кроме Борисыча. С нами боролись, вызывали на ковер. После очередного разбора полетов Серега Бачурин вышел из кабинета директора на удивление окрыленным:
- Сказали, если брошу пить - дадут главную роль!
Серега когда-то закончил среднюю театрашку и сейчас учился на заочном актерском в Сыромятинском институте - все хотел схватить перспективу за хвост. Десять лет он сидел в Кусаевске без единой реплики. От тоски начал поддавать - число реплик урезали в минуса. И вот теперь - возможность! Первая за десять лет!
Серега бросил пить. Администрация сдержала слово, пошла навстречу и дала главную роль... зайчика-попрыгайчика в новогодней сказке. По театру зашелестело: "Сорвется!.. Сорвется!.."
Но нет, Серега не развязал. Месяц проходил на репетиции, как огурчик. Провел всю новогоднюю компанию: с 15 декабря по 15 января, по три спектакля в день. Да как! Его сцены смотрела вся труппа из-за кулис заворожено, была в них настоящая боль и преодоление, трагедия маленького забитого зайчика... надрыв...
15 января, после третьего спектакля, Серега берет бутылку, в одиночку выпивает на кухне, смотрит в окно, и ему кажется, что по центральной улице с оркестром идет Михал Иваныч Зилин, наш главный, собственной персоной. В чем есть - в трусах и в тапках - Серега прыгает со второго этажа в сугроб и бежит за фантомом, бить морду.
После того как с Сереги сняли приступ белой горячки, из театра его уволили. На рынке сейчас. Грузчиком. Если жив еще.
Вот такая лебединая песня...
О чем, бишь, я? Да! А мы продолжали друг другу плакаться в пьяном угаре:
- Я бездарность! Я бездарность!
Чтобы хоть кто-то сказал:
- Брось, Витя! Вспомни, как ты здесь, вот эту сцену сыграл? А в этом... как его?.. спектакле?.. Ты талант, Витя! А как ты на стул прыгаешь в "Аз и ферт"! Ха-ха! Умора!
И ночью. В общаге. На разваленной кровати, выделенной театром из бутафорского цеха - вся в бумажных розочках. Сидишь с полуспущенными штанами, смотришь расфокусированным взглядом в окно. В голове шум! Шум! В нем, как в камышах, плутают полумысли: Кому верить?.. Бездарность?.. Талант?.. Вот она - провинциальная болезнь богемы. В обе стороны - исход летальный.
Но иногда... (Господи, как бы я хотел начертать после этой фразы что-либо действительно неожиданно-потрясающее!)
Но иногда в отупевшем внутреннем мире что-то сжималось в предчувствии. Тогда я долго сидел в пустом и темном зрительном зале, смотрел на сцену одетую в шифон театральных сумерек, на которой двигались миражи моей фантасмагории. В этом видении не было проблем со светом и фонограммой, актеры не болели ленью, и пожарник не орал на пиротехников. Сюжета в этой пьесе тоже не было, так как драматург и режиссер вместе с директором отсутствовали по уважительным причинам. Здесь правили сумбур и хаос карнавала, ярких костюмов, отточенного мастерства и легкой импровизации, никто никого не учил: ни актеры - зрителей, ни критики - актеров, и, может быть, поэтому постепенно становилось легко...
Угасали вспышки фейерверков, воображаемые осветители выкручивали лампы из софитов, из кулис в последний раз выглядывал Хаос в костюме Арлекина с длинным носом из папье-маше и закатисто смеялся, удаляясь. Мой взгляд постепенно возвращался к звездочкам пыли пустого зала.
После этого даже пить не хотелось - не помогало. Я шел домой и ложился спать.
_______________________
Белая комната. Прямо под открытым окном стоит белая армейская панцирная кровать, заправленная белым войлочным одеялом. Белые занавески полощутся на ветру и ласкают спинки кровати. За окном - город, чистый, как будто нарисованный цветными карандашами на бумаге. Белое солнце светит с белого неба. Я стою на пороге и понимаю, что это - внутренности моего сна. Но так продолжается недолго, потому что я начинаю забывать себя прежнего и вспоминать себя нового. Кисти рук, плечи и шея болят от хождения на костылях, в позвоночнике сидит осколок. Этот осколок у меня удалили уже давно - год назад, после чего я частично перестал чувствовать ноги, но осколок ощущал всегда.
Сегодня особенный день. Сегодня рухнул мой самообман о том, что я стану здоровым. Госпиталь для военнослужащих с тяжелыми ранениями - это то же, что и дом престарелых, что и богадельня, что и интернат брошенных детей. Наверное, поэтому все вокруг подчеркнуто белое и раздражающе чистое.
Пока корячусь до кровати, вспоминаю "себя", молодого призывника, "зелень пузатую" в хлябающих голенищах сапог, с тонкой шеей в болтающемся воротнике и с дурацко-горделивым отношением к автомату, как к подарку от деда Мороза. "Дед Мороз в горах Афгана! Ять!" - остановился, выгнал "зеленого" из памяти: "Ненавижу память. С сегодняшнего дня памяти нет. Есть только белый потолок и панцирь кровати", - упал в подушку, костыли загремели по кафелю. Дыхание - равнодушное. Голова - пустая. Веки тяжелеют, опускаются. В мозгах выключается свет.
_______________________
Волной подкатил к телу горячий песок пустыни и давит на позвоночник, высасывая из него боль. Открыл глаза.
Барханы. Закатное небо. Низкие, почему-то коричневые облака. Я закопан по горло. Странно, но чувствую, что ноги болтаются в пустоте. Справа и слева замечаю таких же закопанных людей: кто - по шею, кто - по пояс; и так до самого горизонта. Неожиданно те, что вдалеке, начинают нырять в песок, процесс этот приближается ко мне цепной реакцией и уходит за спину. Это так странно и удивительно, что я как завороженный продолжаю оглядываться по сторонам, ожидая, что будет дальше. На дальнем обрезе дюн появляется и начинает медленно спускаться длинная колонна измученных людей маленького роста. Они идут по трое, связанные одной веревкой. Впереди колонны на уставшей лошади едет человек, закованный в доспехи с шипами, в них он больше похож на огромного морского рака, да и в правой руке у него оружие, напоминающее клешню. "Клешня", болтаясь, щелкает при каждом шаге лошади. В середине колонны два таких же "рака", только полегче и пешие, в руках у них копья, наконечники которых похожи на скелеты рыб. В хвосте - такой же, на лошади. Колонна длинная, и хвост ее появляется из-за дюн, когда первая лошадь чуть не наступает мне на голову. Всадник спит, а связанные замучены так, что ни на что не обращают внимания. Я настолько удивлен, что молчу и не двигаюсь.
Меня кто-то сильно дергает за ноги, и я скрываюсь в песке, как суслик в норке. Песок лезет в глаза, в уши, в нос; такое ощущение, что я попал внутрь песочных часов и сейчас проваливаюсь вниз. И действительно, я очутился в небольшой невысокой норе, где можно было только сидеть. Сверху еще некоторое время продолжает сыпаться песок. Я отплевываюсь, тру глаза, ковыряю в ушах. Тот, что дернул меня - маленький человечек с короткими руками, ногами и большой, лохматой головой - сердито зашипел мне на ухо: "Ты что, идиот, глаза разинул - конвоя ни разу не видел? Захотел, чтобы нас всех повязали? Ползи за мной!" - и вдруг развернулся и юркнул в узкий проход, я продирался за ним. Ход был тесный, но песок эластично раздвигался в стороны и опять сходился за моими пятками.
Впереди что-то прошипело и блеснуло в темноте. Мужичок резко остановился. Я ткнулся головой в его ноги. "Нашли", - прошипел он дрожащими, пересохшими губами. Сверху из песка торчал наконечник рыбьего копья. "Пропаду я из-за тебя, олуха" - начал уже подвывать человечек, заворожено уставившись на наконечник. И тут второе копье, прошипев в песке, воткнулось в его ногу и потащило мужичка наверх. Я схватился за древко в надежде удержать. Мужичок орал от боли. Наконечник надежно впился в бедро. Снаружи дергали вверх, я дергал вниз, мой горе-спаситель орал еще сильнее. Ну, блин, один в один - рыбалка, только на людей!
Я навалился сверху на ногу мужичка в надежде сломать древко, но неимоверной силы рывок выдернул нас на поверхность. Последнее, что я увидел: веревку, тянущуюся от древка копья к луке седла и блеск алчных глаз "ракообразного" из-под забрала. Удар сзади выключил продолжение.
Странное ощущение - лежать без сознания во сне второго уровня...
_________________________
Постепенно издалека в полную тишину вступает бессильное подвывание человека, страдающего от боли. В воображении, слева направо, пробежал мальчик лет шести, остановился и стал стучать железным прутом по листу жести. Звук искажается, медленно превращаясь в оглушительную пульсацию крови у барабанных перепонок. Я открыл глаза.
Лежу на коричневом песке. Мой "защитник" стонет рядом. Нога его чуть пониже паха перетянута самодельным жгутом. Из-под грязной тряпки сочится кровь. "Ракообразные" сидят чуть в стороне - едят и пьют. Мы в общей связке с толпой, молча, не шевелясь наблюдающей за чужой трапезой. Очень похоже на привал мясников, которые ведут ягнят на бойню. М-да... почему похоже именно на это?
Охранники заметили, что я очнулся, начали собираться. Криком, ударами и пинками подняли колонну. Замыкающий верховой закинул вьюк с провизией и водой на круп своей лошади и встал в арьергарде. Головной двинулся вперед, а пешие, продвигаясь от начала к хвосту колонны, ударами бичей заставляли пленных вставать и идти. Когда один из них поравнялся со мной, я попытался разглядеть его глаза под забралом, он замешкался с занесенной плетью и хлестанул моего раненого товарища.
Три дня мы двигались по пустыне без еды, утоляя жажду в редких озерцах, больше похожих на лужи. Мой дружок сильно сдал, губы его запеклись и потрескались, нога гноилась. В первый день, когда я попытался взвалить его к себе на горбушку, в четверке начался переполох. Сначала подбежали пешие и стали бить меня тупыми концами копий, выкрикивая что-то на своем непонятном языке. Замыкающий, подъехав к нам, набросил на меня аркан и повалил на землю. Пешие еще поколотили меня для проформы, покричали вопросительно: "Жа?"- потом сняли аркан и отошли. Я встал и снова взвалил испуганного мужичка себе на спину. Процедура повторилась. Удары у нападающих были слабые и удовлетворяли только самих нападающих, меня же заусило, и после третьей стычки мне "позволили" нести раненого на горбушке.
Странная это была процессия. Все пленные, да и охранники тоже были на голову ниже меня, и я чувствовал себя великаном. Женщины мало чем отличались от мужчин: такие же морщинистые, лохматые и оборванные. В колонне были и дети, их не связывали, как всех, и они понуро брели за взрослыми, держась совсем уж крохотными ручками за лоскутья родительской одежды, сами напоминая своих родителей лохматостью, оборванностью и какой-то тупой покорностью судьбе в измученных, уже не детских глазах. Признаком их возраста было лишь то, что на редких привалах они сбивались в кучку, подальше от охраны, и рылись в песке. Один раз я заметил среди них кареглазую девчушку, которая с любопытством наблюдала за мной. Я улыбнулся ей. Она удивилась моей улыбке, как чему-то давно забытому, глаза ее расширились и от этого стали похожими на песок пустыни под полуденным солнцем, потом она спряталась за спины других детей.
Наш путь проходил во всеобщем молчании. "Калякала" только охрана на своем тарабарском. Еще на первом ночном привале я обратился к моему "защитнику":
- Слушай, тебя как зовут?
Мужичок долго смотрел на меня оторопело, потом ответил вопросом на вопрос:
- Чего?
Настало время моей паузы.
- Ну... зовут? Имя. Имя твое как?
Мужик беспомощно оглянулся по сторонам. Все, кто был рядом, делали вид, что спят, дальние нас не слышали, охрана ни о чем не подозревала, чавкала свой провиант. Мужик, наверное, с рождения так не шевелил мозгами, как в эту минуту:
- Что ты говоришь-то, я не понимаю? - вот это был тупик...
- Меня, когда мама родила, Виктором назвала, а тебя как?
- Зачем? - разговор шел вязко, как через песок.
- Ну, так... чтоб от других отличаться.
- Зачем?
- Ну, брат, тебя заклинило! - взорвался я.
Охрана повернула головы от костра в нашу сторону. Мы сделали вид, что легли, и опять перешли на шепот:
- Ты что же, не знаешь, что такое имя?
- Не-а.
- Так как же вы друг к другу обращаетесь?
- Зачем?
- Опять!.. Ну, надо, допустим тебе что-нибудь от соседа, ты как его попросишь?
- Скажу: "дай".
- Просто так: "дай"?
- Ну.
- А если... ну-у... он спиной стоит?
- Крикну: "эй!"
- Фу, ты.... А если он в толпе стоит, все же обернутся?
- Так я же только ему в глаза смотрю.
Дальше моих мозгов не хватало. Я повернулся на спину. Песок приятно грел натруженный позвоночник. В редких прорывах облаков мелькали одинокие звезды.
- Виктор.
- А?
- У нас нет имен. Ни у кого, - мужичок повернулся на бок и затих. Погружаясь в черноту короткого небытия без картинок, я вдруг обратил внимание, что он не стонет.
_____________________________
Пробуждение происходило в несколько этапов:
1. Фон пустой магнитофонной ленты.
2. Тепло в позвоночнике от копчика до макушки
3. Физическое ощущение глаз, век и подрагивающих ресниц, цепляющихся волосками друг за друга
Полное соответствие короткого сна на лежанке для физиопроцедур. Звякнул дребезжащий таймер, я открыл глаза - вверху было светло-коричневое небо, парил орел. Повернул голову на звук - по коричневому песку ко мне шел ракообразный, побрякивая бляшками доспехов. Я закрыл глаза и повернулся на правый бок, но окружающий мир проявлялся все отчетливее, хруст песка приближался.
Беспардонная лапа в железной перчатке схватила мое плечо и потянула. Досада неудачника, обида на судьбу и себя, ненависть к несправедливости - все, что давно копилось во мне, нарывало, не имея выхода, вдруг лопнуло как пузырь с водой. Я с разворота, наугад вломил локтем в сторону вражеского забрала. Голова в шлеме ударилась об одно плечо, потом о другое, прозвенев "динь-динь", колени бойца задрожали мелко, обмякшее тело повалилось на песок.
И наступила абсолютная тишина. Слышно было только, как ветер шелестит перьями орла высоко в небе. Люди, оцепенев, смотрят на мертвого, потом их взгляд переходит чуть в сторону - на меня летит всадник с копьем наперевес.
Время стало густым и тягучим. Фонтаны песка из-под копыт осыпаются медленно. Отстранившись, хватаю наконечник копья сбоку и направляю его в землю. Гарда выбивает всадника из седла, и тот, описав дугу надо мной, с хрустом падает. Прослеживая его полет, вижу второго всадника и прыгаю в сторону. Здесь-то и напомнила о себе веревка, которой я был связан с остальными, дернув меня за руки. Извиваясь, как кошка в полете, падаю на спину. Наконечник копья сверкнул около моих глаз, инстинктивно поднимаю руки, защищаясь. Мощный удар лошадиных ног цепляет веревку и тащит меня и моего соседа. Лошадь спотыкается, зарываясь мордой в песок, наездник соскальзывает с нее. Лошадь, утробно хрипя, делает кувырок через ломающуюся шею и тяжело падает всем телом на седока. Последний пеший охр
анник останавливается на полпути, медленно вонзает в песок меч в форме клешни и пятится за бархан.
Тишина. Сильно ломит от рывка руки, веревка обожгла запястья до крови. Люди смотрят, насторожившись и не шевелясь... в небо. Наученный опытом, поднимаю голову. Сверху, грациозно выписывая круги, спускается огромный орел, на его груди висит человек!
Ногами он упирается в сгибы орлиных лап. Тело его: крест-накрест, в поясе, плечах, на бедрах прочно перехвачено сыромятными ремнями и притянуто спиной к груди орла, так что человек наполовину утопает в перьях птицы. На голове плотный кожаный шлем, закрывающий все лицо, со слюдяными вставками на глазах и клапаном на уровне рта. В руках петли вожжей, они пропущены через ошейник птицы и привязаны к железным крюкам в ноздрях орла.
Мое внутреннее напряжение достигает предела, в котором тебя переполняет не страх, не удивление, а только чувство глубокой досады и раздражения: "Да что ты будешь делать! Раз от разу не легче! И эти еще - вместо того, чтобы помочь, рты пораззявили и сидят, как пни!"
Бросаюсь к ближайшему мечу, разрезаю путы, хватаю еще и копье и, вооружившись, начинаю поворачиваться вокруг оси так, чтобы орел всегда был перед глазами. Когда он снижается достаточно, мы с "летуном" встречаемся взглядами, изучаем друг друга: он медленно накручивает круги над нами, я поворачиваюсь к нему с копьем и клешней в руках. "Летчик" делает плавное движение вожжами вперед и в стороны, и орел, взмахнув огромными крылами, обдав нас кучей пыли, набирает высоту, исчезает. "Взвейтесь, соколы, орлами! - бешено ору я вслед от испуга, который уже переполняет каждую мою клеточку, - Орленок, орленок, взлети выше солнца!"
Пыльные буруны еще долго оседают, среди них оседаю и я, ощущая всем телом непосильность проделанной работы. Шелест песка, остывающие удары сердца, стихающий ритм дыхания и выплывающая на поверхность мысль: "Что же дальше?"
Странный народец из всей сегодняшней истории делает единственный вывод - можно устроить привал. Для них здесь не было боя, не валяются рядом трупы, для них все равно, что рабство, что свобода, только рефлекс: "Можно устроить привал".
"Мамочка моя, - пульсирует в моей голове, - да зачем же это мне снится? Почему они такие тупые? Бежать же надо по домам! Всеобщее отупение! Дебилизация всей страны!"
- Народ! - кричу охрипшим как песок голосом, - Народ! Вас зачем на свет произвели? Чтобы вместо баранов пасти? Всё! Свобода! Все по домам!
Хоть бы головы повернули, обормоты!
Достаю у мертвого охранника кинжал, иду к ближайшему пленнику, тот недоверчиво начинает пятиться, насколько хватает веревки. Беру его за чуб, зажимаю голову между колен, чтоб не дергался, и перерезаю путы.
- Всё! Пора домой!
- Они не пойдут, - передо мной стоит кареглазая девочка, которую я заметил третьего дня. Она старается быть серьезной, и это выглядит курьезно на фоне чумазого личика, всклокоченной шевелюры, больших испуганных зрачков и хрупких ушей, чуть отставленных в стороны, тоненьких, как осенний листок, с просвечивающимися капиллярами. Я не сдержался и хмыкнул умиленно. Девочка поджала губки и еще более настойчиво повторила:
- Они не пойдут. Человек на орле - это разведчик, значит, город уже близко, и бежать смысла нет. Новые стражники придут сюда быстро, такую большую группу найдут еще быстрее, но в плен второй раз они не берут. Будут резать. Всех.
- Значит, надо прижать зад, ждать, что здесь перебьют? - я присел перед девочкой, заглянул в ее глаза. Детства там не было давно.
- Мы не бежали. А тебе надо.
"Ягнята", - подумал, встал, поймал лошадь, подвел к моему дружку раненому, разрезал путы. Чтобы предотвратить удивленные отнекивания, воскликнул бодренько:
- Слушай! А давай, ты будешь Агафоном? А то все - эй, да эй? Агафон... по-моему, симпатичное имя? Я тебя не оставлю, дружок, - долг платежом красен. В седле сидеть сможешь? - Агафон пожал плечами. Насобирав обрезки веревок, я приторочил его за пояс к седлу. Проверил сумки охраны, взял провианта, основное отдав толпе: "Ага, прям как Иисус с пятью хлебами - герой с дырой!" Оружие забрал все, даже пытался шлем нахлобучить, не удалось. Перед тем как двинуться в путь, оглянулся на пленных. Солнце садилось за дальние барханы, заливая их тяжелым темным золотом. Люди сидели, опустив головы, то ли молясь, то ли медитируя, уснув, упав в забытье? Непонятно.
- Эй! - сотни голов, как по команде, повернулись ко мне. Сердце в груди сжалось и затрепыхалось быстро-быстро у самого горла, поэтому второе слово получилось не таким громким, как первое: - Пока...
- Дяденька, - дернула за рукав кареглазая, - возьми меня с собой!
Через круп лошади было видно, как с другой стороны неба загораются первые звезды...
- Родители пойдут пешком.
- Их нет здесь.
- А где ж они?
- Не знаю.
- Тогда прыгай, - я подхватил девочку и усадил в седло перед Агафоном. В широко раскрытых восторженных глазах отразился звездный луч.
- Только смотри! Я с собой безымянных не беру!
- Как это? - изумилась она.
- Вопросы не принимаются. Будешь у нас Принцессой. Подробности потом.
Тем временем пленные расползлись по группам, насколько хватало веревки, и рыли ямы.
Первое время шли по старым следам конвоя. Звезды были большие, низкие и, казалось, отражались в песке малыми искрами, редко рассыпанными тут и там, как бисер на грязном ковре. А когда мы выходили на гребень, то можно было по звездным отражениям угадать волнистую гладь безбрежного песчаного океана. Я хотел спросить о Луне, но, побоявшись ответных вопросов, промолчал.
К утру Агафон стал внимательно присматриваться к барханам.
- Дай копье, - попросил, кряхтя, сполз с лошади и поковылял в сторону, низинкой, пробуя древком песок то тут - то там, как таежник на болоте. В одном месте копье вошло легко, как в воду. Тогда Агафон пошел кругом, определяя границы этого места. Завершив исследование, побурчав себе под нос и, почему-то, глянув по четырем сторонам на угасающие звезды, он воткнул копье и заковылял к нам.
- Виктор, - мое имя он проговаривал, спотыкаясь между "т" и "о", как будто пробуя на вкус неизвестное, - Викт'ор, лошадь создание глупое, сама не пойдет. Надо ее разогнать и с ходу пройти чуть правее древка. Да и морду замотать, чтоб не ржала. Мало ли. Вдруг погоня рядом. А ты, - обратился он к девочке, сняв свою куртку и подавая ей, - замети наши следы с гребня бархана и до входа. Хоть и буран будет скоро, но осторожность никогда не помешает.
Непонимание было моим основным состоянием последних дней. За это время оно притупилось, осело куда-то в область желудка чуть подрагивающим ртутным шариком, так что иногда я путал его с чувством застаревшего голода. На смену неразрешимым вопросам пришла тихая, застенчивая уверенность в естественности происходящего, а, следовательно, и в закономерности действительности. Объясняясь по-русски: если Агафон живет здесь - ему и барабан на грудь. Хотя абсолютно не понятно: зачем разгонять, зачем заметать, что за вход и что там впереди, чуть правее древка?
Веревкой из походного рундука бойцов удалось замотать морду лошади быстро - с третьего раза. Она дергалась, поводила ушами, вращала огромными зрачками, нервно переступала, упираясь передними ногами и испуганно поджимала задние, иногда ударяя ими землю, от досады, что некого лягнуть. Я держал ее правой рукой под уздцы, левой обхватив шею, поджимал то одну, то другую ногу, чтобы не попасть под копыто и старался нашептывать ей нежные признания в любви, уверения в вечной преданности и добрых намерениях. За что получал удары жестким ухом по глазам и щеке. Агафон прыгал перед мордой на здоровой ноге, придумывал новые, более действенные узлы на петле захвата и отдергивал руки от клацающих зубов. На вершине бархана Принцесса, превратив боевое задание в детскую игру, увлеченно заметала следы.
Пока я успокаивал, гладил лошадь по шее, целовал нервную морду и разговаривал с ней как со старой подругой (чрезмерно уверенно), Агафон доковылял до копья и призывно замахал рукой. Я прыгнул в седло, почему-то оглянулся на четыре стороны, как Агафон, и с выдохом ткнул каблуками бока Марфутки. (За всю эту сцену и душевные беседы, как-то незаметно родилось имя лошади.) Марфа, не ожидавшая с моей стороны резкой перемены отношений, присела на задние и обиженно, с низкого старта понеслась с места в карьер. В последний момент я успел схватиться за луку седла, но левая нога потеряла стремя, и мне стоило огромных усилий восстановить равновесие, подпрыгивая и извиваясь. Делая вдох, чтобы потом сделать облегченный выдох, я успел краем глаза заметить с левой стороны Агафона и копье - выдох облегченным не получился.
Марфутка вдруг оступилась и ушла из-под меня вниз, зарывшись по корпус в песок и вздрагивая хлестко шеей и крупом. Ноздри ее раздувались, трепетали, из горла рвался связанный веревкой крик. Все это я видел, пролетая над ней вниз головой. Марфутку бедную я рассмотрел скрупулезно, что же вытворял сам - сообразить так и не смог. Это было то ли тройное с поворотом на триста шестьдесят сальто-мортале, то ли тройной тулуп с зажатой в руке уздечкой. Наверное, все-таки тулуп, потому что грохнулся я как валенок - тупо и... мягко, сразу по пояс, увязнув в песке. У лошади к этому моменту на поверхности оставалась только голова, которой она обречёно подергивала. Я тоже плавно уходил вниз. Резким фейерверком пронеслись в голове все ужастики про зыбучие пески, и, не на шутку испугавшись, я заорал:
- А-а-агафон!
- Тише ты! Не ори, олух царя небесного!
Я был уже по грудь в песке, раскинув руки, а ноги, там, внизу, болтались в пустоте.
- Не держись! Не держись! - шипел Агафон на краю зыбучих песков, потом махнул рукой удрученно, - А! Жди, сейчас помогу! - и, вместо того, чтобы протянуть копье мне, ткнул его в песок по локоть и полез за ним вперед головой, смешно извиваясь задницей, как червяк. Принцесса наблюдала за нами, сидя на склоне, сдерживала смех, зажимала ладошкой рот, другой рукой живот, краснела и выкатывала глазки.
Две руки схватились за мои лодыжки и сильно дернули вниз. Проваливаясь, я вдруг отчетливо вспомнил начало сна и стыдливо покраснел. Я понял значение слов: вход, правее копья, дом.
Это помещение, освещенное слабой лампадкой на стене, оказалось намного больше того, в котором я был в первый раз. Но описывать его я буду чуть позже, потому что в данный момент с потолка свисали четыре ноги существенной проблемы. Лошадь за копыта не схватишь и не дернешь. Лошадь сама тебя может этими копытами... дернуть. Мало не покажется.
Походив со мной на пару вокруг ног, почесав сокрушенно затылок, Агафон вздохнул обречённо, промолвил: "Прости, моя хорошая, подлеца и пьяницу!" - и ткнул копьем в пах Марфутке. Резкий лошадиный взмах выбил копье из его рук, но он же и освободил круп лошади. В результате вырисовалась такая картина: вставшая на дыбы лошадь с головой, по плечи ушедшей в песчаный потолок. Почувствовав опору, Марфутка еще больше стала волноваться, и это пошло ей на пользу. Взмахами передних ног и изгибами корпуса она освободила голову и ошалело забегала по нашей пещере (по-другому и не назовешь).
Растопырив руки, мы пытались поймать ее либо загнать в угол, приговаривая ласковые слова и запоздалые извинения. Постепенно котовасия эта успокаивалась. В конце концов, веревка с морды была снята, и, уже не испуганная, но еще и не успокоенная, Марфа пошла обнюхивать углы. Мы присели под лампадкой у стены. Агафон, раскачиваясь, потирал раненую ногу. Я тоже устал, молчал и следил за передвижениями лошади в густом сумраке пещеры. По ее всхрапам и редким проблескам на потной спине можно было понять, что помещение было примерно десять на десять метров со скругленными углами и довольно низким потолком, не дававшим лошади полностью поднять голову, но и не сильно сковывающим ее движения.
- А почему потолок не осыпается? - не выдержал я.
- Не знаю. Сколько себя помню, всегда так было. Он становится выше или ниже, но не осыпается. Открывается иногда - это страшнее, потому что дом тогда засыпают барханы.
- А если не открывается - не засыпают?
- Дома плавают по песку. Есть бархан - дом на вершине. Нет бархана - дом в низине. Но всегда в одном месте.
- А это чей дом?
- Не знаю... Их конвой увел.
- Почему конвой? Может, сами ушли?
- Нет. Они бы тогда дом закрыли.
- Как это?
- ...слушай! Не задавай вопросов, на которые нет ответа!.. Хозяин выходит, гладит вход рукой, и дом закрывается. Песок - как и везде. Ходи туда-сюда, топай, танцуй, прыгай - что хочешь делай... Помоги ей зайти, - обрезал он, увидев появившиеся из потолка ручонки Принцессы. Я подошел и потянул.
- Буран начинается, - сказала она, спрыгивая с моей помощью на пол. И, как бы в ответ на ее слова, сверху, снаружи раздалось приглушенное шипение. Марфа испуганно затеребила ушами, оглядываясь. Все мы невольно собрались у лампадки, вслушиваясь в переменчивость внешнего звука.
- Странно. У вас ветер шипит, а у нас - воет...
- Где это?
И я ответил после долгой паузы:
- Не задавай вопросов, на которые нет ответа...
Сверху доносились то шипение очковой кобры, то треск гремучей змеи, то вдруг отрывисто-агрессивные выдохи испуганной кошки.
- Буран, - прервал Агафон наше молчание и, обратившись к Принцессе, указал на лошадь. - Копытом роет. Не зеленый ли песок нашла? Посмотри, пожалуйста.
Девочка двинулась в дальний угол и заинтересованно присоединилась к лошади, своими маленькими ладошками бесстрашно помогая большому копыту рыть ямку в полу. Через минуту она вернулась с полной горстью песка - зеленого, как молодая трава на весенних газонах. Агафон обрадовался, поспешно стал разматывать тряпки на своей ране, приговаривая:
- Свезло, как свезло! Теперь живем! Это ж надо было, как свезло! Виктор, посмотри в рундуке, может бинты есть?
Был один пакет и чистые тряпки. Когда я принес, Агафон накладывал на порядком загноившуюся рану удивительный зеленый песок.
- Это лекарство. Очень редкое, - пояснила мне Принцесса, - "Кровь пустыни".
- Зеленая?
- У гор она, например, черная, твердая и маслянистая...
Когда Агафон сформировал песчаные нашлепки, мы прикрыли их тряпками и притянули бинтом, и маленький мужичок откинулся облегченно на спину, стал удовлетворенно постанывать, чувствуя, наверное, усиленное освобождение от боли. Девочка шепнула мне:
- Если все будет хорошо - завтра к вечеру встанет.
- Завтра?!
- Виктор, - отвлекся от своего стономурлыканья Агафон, - дай копье.
Он повернулся на бок, взял протянутое оружие и замысловатым движением отсоединил наконечник от древка. Древко оказалось трубкой, на противоположном конце которого изначально находился полый чугунный шарик с множеством квадратных дырочек, раньше я воспринимал его как противовес либо декоративное украшение. Агафон протянул древко мне и сказал девочке:
- Покажи ему...
Принцесса пошла по пещере, напряженно всматриваясь то в потолок, то в пол, иногда разгребая маленькие углубления. Остановившись там, где потолок был заметно темнее, она сказала мне:
- Здесь, - поставила трубку вертикально, набалдашником вверх, добавила: - Надо воткнуть в землю.
Я навалился всем телом и загнал трубку наполовину в пол. Девочка понюхала набалдашник и сказала:
- Еще.
Я, кряхтя, вогнал трубку еще немного.
- Еще, - сказала она, понюхав. Я навалился уже сверху и начал дрыгать ногами на весу. Принцесса несколько раз останавливала меня, принюхивалась, наконец, почти у самой земли, сказала: "Хватит", - достала из кармана багровый камень и стукнула вскользь по шарику. Брызнули искры, и вокруг шара вспыхнул язык газового пламени. Я отпрянул от неожиданности. Стало заметно светлей.
______________________
Мы лежим. Уставшие ноги хотят взлететь над землей, скрутить с себя намотанное за ночь расстояние, как пружину старого будильника; пружина сходит медленно, виток за витком, ударяя пульсацией вен, от этого кажется, что ноги лежат выше головы, хотя это не так. Легкое ощущение полета. Агафон отвечает на мои вопросы.
Он долго отнекивался, отмалчивался, убегал в дальние углы, злился, пытался оправдываться:
- Что такое правда? Как я могу знать всю правду, когда я вижу и слышу только отсюда и здесь? А что происходит за дверью, за углом, за горизонтом?.. Мы сидим в яме, ты можешь сказать, что наверху: день или ночь?.. Во! А меня спрашиваешь про страну! Почему - то да почему - это! И ждешь правды. "Дай-ка мне все по полочкам"! А что я?.. Суслик.... Тушканчик... Вынырнешь из норки по пояс, повертишь головой туды-сюды и нырк обратно. От пыли! От облачка пыли за ближайшим барханом!.. Так что правды от меня не жди, правды нет, и не так это вовсе, а как на самом деле - не знаю.... Не мое это дело... не мое...- Агафон замолчал надолго, опустив голову, потом вздохнул, - Не задавай вопросов, на которые тяжело ответить...
Лампадка затрещала и погасла. Огонь в очаге заметно поубавился.
- Вечереет, видать, - сказал на это Агафон. - Ночью весь огонь уходит, - и через паузу: - Да. В этом году раки суетятся что-то. Конвоев намного больше стало, ребенка какого-то ищут.
- Ночью огня нет, - вдруг раздался голос Принцессы, - потому что подземный газ ходит за солнцем, как прилив на море. Я видела, - она говорила из темного угла, очаг угасал, можно было только различить блеск ее глаз. И еще добавила: - А конвои ищут меня. Это из-за родителей.
- Кто они?..
- Боги.
Ну! Тут бы меня понесло, будь я новомодным фантастом! И сияющие мечи, и огненные колесницы, и крылья белые за спиной. И про себя, конечно, обязательно, что я расправил накачанные плечи, стукнул гулко кулаком по мощной груди и гордо поднял квадратный подбородок. Но нет! Я всего лишь сон свой записываю, можно сказать: репортаж с места событий, документальное кино... почти. И ничего нельзя изменить.
Девочка подошла ближе и попросила:
- Дяденька, мне к морю надо, на запад. Помогите дойти.
Мне почему-то вспомнился анекдот, где девочка просила незнакомца: "Дяденька, помогите мне через кладбище перейти. Я покойничков боюсь!" "Чего же нас бояться-то?" А еще подумалось, что все равно делать нечего, и я сказал:
- А зачем тебе к морю?
- Не знаю... надо...
- Вот нога у Агафона заживет, и пойдем. Ты же говоришь, что завтра уже заживет? Агафон, пойдешь с нами?
Агафон лупал глазами и молчал. Лошадь, оттопырив брезгливо губы, швыркала сквозь сжатые зубы из ямки зеленую жижицу. Огонь пыхал в последних конвульсиях, и вот уже в темноте можно было видеть только раскаленный чугунный шарик с квадратными дырками.
_________________________
Шли мы ночами. Агафон пытался мне объяснить, как по гребням определять стороны света, но у меня в голове вертелось только, что стороны света - это днем. А ночью? Стороны тьмы? Я спросил у него. Он понял и замолчал, не солоно хлебавши.
Марфа, на ходу кивая головой, мокрыми губами гладила мне плечо или подталкивала сзади. На ней спиной друг к другу сидели Агафон и Принцесса и неустанно смотрели в небо. Лирика здесь была ни при чем. Мы боялись разведчиков. Когда звезды начинали мигать в ритме орлиной тени, все, включая Марфу, падали на песок и лежали недвижно. Сдавленно перешептывались, если подозревали, что тревога ложная.
- Странно это все, - сказал я, лежа на песке, в одну из ночей. Звезды уже не мигали, их отражения в песчинках тоже. Казалось, что мы находимся внутри искрящейся сферы, и от этого подкатывало ощущение безвременья, небытия, вакуума, и только воздух на вдохе прикасался к губам удивительным вкусом живительной влаги: - Странно это все...
- Что? - шепнул Агафон.
- Все... - упала звезда, отразилась мерцающим бисером на разбитом зеркале земли, - ...когда я был совсем маленький, года три, время, когда вопросы мучают тебя, а ты изводишь вопросами взрослых... папа был такой большо-ой! Мне приходилось тянуться рукой выше головы и всей горстью хватать его мизинец.... Иду я так, рука вверху, спотыкаюсь, носом швыркаю и думаю: "Почему люди живут на свете? Зачем?" Интересный вопрос, думаю, и понимаю, что отцу я его не задам - не ответит, не знает... Странно... Почему-то уже тогда чувствовал, что нет ответа. И такая от этого тоска! Во всем есть смысл и цель: в любви, в детях, в работе. В математике, например, как все конкретно и осмысленно! А в самом главном - в жизни - нет... Тоска...
Уже на ходу, держась рукой за стремя, я продолжал:
- Вот, понимаешь, родился человек, тянулся к светлому чему-то, пыхтел, жилы рвал, думал, что вот не сегодня, так завтра. А судьба ему как будто чушки чугунные к ногам привязала. Другому все легко и свободно, ему же - палки в колеса. Надорвал, как грыжу, душу от потягушечек, спился, помер. Скажешь: карма, там, грехи прошлых рождений либо предков. А за что? Хороший человек был, душевный, безобидный...
- Кто тебе сказал, что мир должен быть справедливым?
- Так от этого тоска и грызет! Змеей! Почему твоя карма не наказывает тех, кто по костям ходит?
- Наказывает...
- Нет! Ты сам в песке гниешь, тушканчиков жрешь, а раки свои... морды по городам отъедают!
- Я в пустыне живу потому, что мне так лучше, а они, по сути, бедные люди... Друг другу глотку грызут, редко, кто своей смертью умирает...
- Ой-ой-ой! Пожалел от своего "богатства"!
Неожиданно Принцесса оборвала наш разговор тревожным выдохом:
- Орел!
Обхватив морду лошади, падаю вместе с ней на песок, слушаю, как бьется в крови адреналин, через долгую паузу ожидания продолжаю досадливым шепотом:
- Зачем они по ночам-то летают?
- Конвои по кострам проверяют да за тенями следят, такими, как мы...
Принцесса последние дни, как я думал, ради детского развлечения собирала в песке маленькие, похожие на слюду блестки и расшивала их по нашему рванью и сбруе Марфы. И только сейчас, представив нас со стороны, я понял смысл этого камуфляжа. Лежа мы не выглядели неподвижными контурами на постоянно переливающейся поверхности.