* * *
 
Бесконечность - это две белки бок о бок
в ритуальной восьмёрке, обрушенной на бок.
Это бег сквозь тиски загазованных пробок
в изнуряющих поисках тёлок и бабок.
 
Лишь добраться до рейтинга самых прожжённых,
опечатав границы велением мага -
а иначе безжалостный мельничный жёрнов
от тебя не оставит и зёрнышка мака.
 
Неустанно трудиться. Копить амулеты -
телефоны, счета, острова, кислород...
...Только вдруг незаметно случается лето.
Ты идёшь средь таких же, до срока отпетых,
и отчётливо знаешь,
что никто не умрёт.
 
* * *
 
Я вплетаю тебя в эти строки лазурной пряжей,
Я шифрую тебя среди сотен случайных слов.
Кто намерен уйти - не снимал бы ночную стражу.
Я практически злюсь: ты откуда такой бесстрашный?
То ли смел, как герой, - то ли просто пустоголов!
 
Я ведь тот ещё клад - человек-тридцать-три-проблемы!
Ни претензий, ни вздохов - всё правильно, сам пришёл.
Мне плевать на закон и гуманность к военнопленным.
Я вгрызаюсь в тебя и пускаю тебя по венам -
И мне в кои-то веки становится хорошо.
 
А потом я кричу - в исступлении, на изморе,
И поди разбери, кто к кому угодил в капкан.
Зеркала покрываются трепетной зыбью моря,
Застилая улыбку единой в трёх лицах мойры,
Что вплетает меня в голубую, как небо, ткань.
 
Корфу
 
Тут время тянется медленно.
Тут солнце пахнет кумкватами.
Богини с лицами медными
С рожденья морю просватаны.
 
И все растут нереидами,
И все растут навсикаями.
Улиссы тешатся видами
И до утра развлекаются.
 
Гремит сиртаки навязчиво
У ног притихшей Ионики.
Улиссы ищут рассказчиков
Своей немыслимой хроники...
 
Бикини с райскими птицами,
Мандолы с ловкими пальцами...
И так пронзительно спится мне.
И так светло просыпается.
 
* * *
 
Когда ты вернёшься, я буду уже сосной
На голом холме под звенящим июльским небом.
И будет хозяйничать в мире коварный зной,
Весь город обезоружив приятной негой.
 
Найдёшь, где моя несуразная западня.
Узнаешь меня, хоть была и мудрей, и резче.
И буду тянуться ветвями - тебя обнять,
И будет смола выступать из набухших трещин.
 
Шершавой ладонью к шершавой моей коре -
И вздрогну, клятвопреступница, иноверка.
Я слишком любила вспыхивать и гореть,
Чтоб долго хранить обличие человека.
 
Напомни мне, как приходила к тебе нагой,
И наши мечты, и десятки других вещей, но
Под утро сруби меня и снеси в огонь.
И если сумеешь - даруй мне своё прощенье.
 
* * *
 
щемяще до чёрных перьев, рвущихся из-под кожи,
до саженца вишни, прорастающего из горла,
до компаса в сердце с единственной стрелкой - выше!
и смотришь щенячьим взглядом в глаза прохожим:
а вдруг ты тоже
из нашего тайного города?
вдруг ты меня услышишь?
 
тут всё чересчур, тут всё непременно слишком.
а солнце такое, что щурятся даже ящерицы.
всё так, как тысячу тысяч раз написано в книжках.
только - по-настоящему.
 
* * *
 
Нет, мы не ссорились - просто огонь потух.
Было бы глупо требовать постоянства.
Я хаотична. Ты педантично глух.
Вместе нам не дано было состояться.
 
Ты равнодушно щуришься из-за лип,
Под ноги мне швыряешь большие лужи.
И непонятно, кто из нас глубже влип.
Кто из нас и кому был сильнее нужен.
 
Нам бы разъехаться, не дожидаясь, как
Жгучей обидой усталость в груди всклокочет.
Мой благородный рыцарь. Мой добрый знак.
Город, который больше меня не хочет.
 
* * *
 
Плещется в лужах осень.
Плещется в горле Лорка.
Стукнулось небо оземь,
вывернувшись неловко.
 
Пляшущие стрекозы,
дети жемчужных эльфов,
наши глаза раскосы,
наши мечты бесцельны.
 
Дождь равнодушно смоет
магию летних танцев.
Я обещала морю
вырваться и остаться.
 
Я обещала помнить:
наши слова - бесценны!
Но отбивает полночь
время уйти со сцены,
 
смерть признавая нормой,
медленно иссякая.
Слишком горька, Сеньор мой,
вода морская.
 
Granados - Goyesca No. 5 "El Amor y la Muerte"
 
Руки, попавшие в зубы к ожившей двери.
Голос, внезапно хриплый и очень низкий.
В полночь пространство боли наощупь мерит
нео-русалочка с пальцами пианистки.
 
Как по стеклу - вереница шагов наружу.
Каждый пассаж, как предписано, - nel dolore.
Крик, что однажды сорвётся, обезоружив.
Ставка ва-банк - и, как водится, без дублёра.
 
Вспышки на небе. Смеётся в усы Гранадос:
экие страсти над прошлым, давно забытым!
Если впряглась - то дерзай, сеньорита, надо-с!
Время уже в нетерпении бьёт копытом.
 
Смерть и любовь неотрывно, навечно спеты,
свиты в единое - так же, как мы с тобою.
Всё, что не убивает, приводит к свету -
в точку гармонии между мечтой и болью.
 
Зима
 
Тёплых и отзывчивых - дефицит.
Ветер перешёл на дурной фальцет.
А вокруг - ходячие мертвецы
с первобытным ужасом на лице.
 
Я иду - свой собственный лжепророк -
по утрам шептать себе: "Да забей!"
и себя выталкивать за порог,
тонко мимикрируя под зомбей.
 
Лишь печать молчания на устах
на последнем отданном рубеже.
Ледяной горгоны изящный стан.
Не смотри, оставь меня: я - уже
 
в чистом и бесстрастном твоём раю,
лишь в груди - негаснущий уголёк.
Все дороги тянутся к февралю -
как нечеловечески он далёк!
 
Ощупью сквозь месяцы темноты -
где-то есть счастливые времена,
где слова бесхитростны и просты...
 
Господи, пожалуйста, верь в меня!
 
* * *
 
Собака. Шесть утра. Морозный воздух.
Тревожная черта меж двух миров.
Всё слишком зыбко. Слишком несерьёзно.
А город спит - ни болен, ни здоров.
 
Европа. Площадь. Каменные звери
Глядят нам вслед - и скалится мой дог.
Под чарами примет и суеверий
Рука сильней сжимает поводок.
 
Ни здесь, ни там - на грани тьмы и света -
Так просто не бояться быть смешной.
Ведь всё уже когда-то было спето
Натянутой до боли тишиной.
 
Застывший миг - в противовес мирскому.
Но тронь его - развеется, как дым.
И всё вокруг так трепетно знакомо.
И мир вокруг так трепетно любим.
 
Сестре
 
Помнишь наши рассветы в городе N?
Ты стремишься понять, как поёт вода, - я приручаю ветер.
За окнами март. Мы больны ожиданием перемен.
Под пальцами целый мир, ослепительно чист и светел.
Две девочки-пианистки - так трепетны и легки,
что даже слово "общага" для нас пока чужеродно.
Мы на втором этаже. На первом духовики.
За стеной - "народники".
Труба в кабинете под нами терзает Рахманинова:
страшная тайна всех музыкантов - "В начале было фальшиво".
Мы все - одной крови, одной мечты, одного пошиба.
Мы тоже с тобой совсем не росли расхваленными -
и пряников, и кнутов нам обеим с лихвой досталось,
но всё это так неважно, если идти вдвоём.
Нам кажется, тридцать - это такая старость!
Едва ли мы доживём.
 
Ты играешь романтиков - я углубляюсь в Баха.
Трубач старательно учит гимны новой весне.
Руки-крылья гудят и отчаянно ждут размаха.
Мы спорим до хрипоты, но сходимся, что честней
играть о том, что самих царапает изнутри -
даже в классике быть настоящими невыразимо проще.
...Ворчим: "Ну, восемь утра! Ну, суббота, чёрт побери!.."
Это потом он станет великим, а пока - играет на ощупь.
И мы так же - на ощупь - уходим дальше,
солнечно
переглядываясь,
от фальши -
к другому, прозрачному миру
 
соль ля си
соль ля до
ми
ре
до...
 
Это останется в нас - никуда не деться,
дрожью в кончиках пальцев, печатью на дне зрачков.
Ты чувствуешь, тридцать - это такое детство!
Куда нам учеников?
Чему мы научим - распахнутым взглядам в небо?
Нашей книге ещё далеко до финальных ударов грома.
Убийца - дворецкий, я помню, но всё это так нелепо,
а вдруг у нас по-другому?
Ты струишься, будто вода, - я улетаю с ветром.
Совершенная магия в каждом звуке поющей о нас природы.
В городе N всё те же безумные розовые рассветы.
Мы просыпаемся
под "Вешние воды".
 
* * *
 
Бежала, ревела, кружила, очнулась в Мангейме,
почти не заметив, что всё ещё слишком жива.
А в памяти грузно ворочалось что-то из Гейне,
алкая покоя в душе каменели слова.
 
Вояж в пустоту, в бесконечные чуждые лица.
Последнее средство. Простое, как мир, колдовство.
Бродить. И не думать. И знать, что с тобой не случится
уже ничего
ничего
ничего
ничего
ничего.