В день прибытия мы натягиваем колючие свитера, кутаемся в куртки и идем разбивать базу. К вечеру холм ощетинивается иглами шатров. Наша база - оазис для жителей деревень, выстроившихся в цепочку по правому берегу большой реки. Весна в этих краях промозглая, многоводная: вода с неба, вода по земле. Река теряет берега, мосты превращаются в переправы для рыб.
К нам люди идут за едой, лекарствами, теплыми вещами.
Когда я оказалась здесь впервые, подумала: вот глупые эти местные, могли бы переехать туда, где посуше. Или сбиться в одно большое селение, а то иные деревни - десять домов, нанизанные на улицу как на нитку. "У каждого своя причина остаться", - сказал мне тогда Жека. Когда я думаю о Жеке, в мыслях рефреном шумят вертолетные лопасти. К тем, кто не может добраться до базы, мы прилетаем сами.
К ночи мысли путаются, голова становится ватной: я увидела сотню лиц, раздала сотню сухих пайков. В желудке тугой узел от голода. Вернувшийся с вылета Жека ведет меня в полевую кухню, насыпает остывшей гречки в пластиковые миски. После расстегивает куртку, достает из внутреннего кармана яблочко: "Одна женщина угостила. Для тебя приберег". Яблоко кислое, но мне нравится.
Мы идем в шатер, забираемся в спальные мешки, прижимаемся друг ко другу спинами. Кроме нас тут восемь человек. "Улеглись, голубки?" - ворчит дядя Миша. Кто-то из молодых бритоголовых парней - новый набор, имен я не знаю -подхватывает, смеется. Словно в детстве: жених и невеста, тили-тили-тесто...
Жаль, но Жека мне не жених. Спустя несколько недель мы попрощаемся на перроне, сядем на разные поезда. Я вернусь в свой город, в комнату, которую делю с соседкой. У соседки каждый месяц новый парень, но в ее снах я вижу лицо одного и того же человека. А Женя возвратится к своей работе и к своей девушке. Мы не увидимся до следующей весны.
Я никогда не сплю.
Я лежу в темноте и сны тех, кто рядом, просачиваются мне в голову. Половодье. Сны вышли из берегов. Бритоголовый парень хвастает перед родными, чувствует себя героем. Что ж, все мы, волонтеры-спасатели - супергерои с бледными лицами и тощими телами. Временно бездомные, пусть и с ключами от квартир на дне сумок.
Кому-то снится северное сияние. Кому-то - купола храма Василия Блаженного, отраженные в луже. Дядя Миша жует травинку, и во рту горько, а рядом пасется буренка. Белая, с коричневым пятном на правом боку. Дядя Миша - мальчик. Быстрые ноги, ровная спина, никаких морщин, никакой бороды, хромоты, сутулости.
Жеке снится море.
На рассвете он просыпается, вздрагивая от холода, шепчет: "жаворонок". - "Я же тебе говорила, что никогда не сплю. Я смотрю чужие сны и..." Жека хрипло смеется, а меня изнутри царапает обида. Не на Жеку, вообще. Почему-то мне с детства никто не верил. Называли лгуньей и фантазеркой. А маме снилось, что у нее нет ребенка, болезненного, отстающего от сверстников, только и умеющего, что ввязываться в драки. В этих снах она была счастлива.
- Тут недалеко есть одна деревня. По дороге до нее не добраться, только на вертолете. Там вода поднимается так высоко, что люди перебираются на чердаки. Снимают прикрепленные к крышам лодки и несколько недель ходят на веслах как какие-нибудь венецианские гондольеры. Хочешь туда?
Хочу.
Мы приземляемся на плоскую широкую крышу, и я вижу дома, комнаты которых - каюты затопленных кораблей. Мне кажется, мы с Жекой оказались на Ноевом ковчеге. Каждой твари по паре - я и Жека, раз-два. Выпустили голубя, ждем, пока тот принесет веточку оливы в клюве. Только вот я не хочу сходить на землю.
- Они на чердаках хранят консервы и закрутки, спички, свечи. Живут там по нескольку недель, ждут, пока вода не уйдет, - Жека скидывает ботинки, садится на самый край. Ноги оказываются по щиколотку в воде. - Есть тут у них дедок, Василий...
Его прерывает шум, слышатся голоса: местные добираются до нас на весельных лодках. Радуются, обнаружив в мешках шоколадки и леденцы - добавку к стандартному продовольственному набору.
К вечеру небо затягивается тучами, начинается дождь, вспыхивает первая молния. Становится ясно: сегодня мы не вернемся, придется заночевать здесь. На базе горячий чай, настольные игры, случившиеся и выдуманные истории - без нас. Наверное, и другие вертолетчики, не успевшие вернуться, останутся сегодня в дальних деревнях: ливень обещает быть сильным.
- Это дед Василий, он и в прошлый раз меня выручил. Жаль только, немой.
Садимся в лодку. Седой Харон Василий переправляет нас через Стикс. Мы плывем мимо домов, и чужие сны щекочут виски. Я вижу: старик закидывает удочку, леска натягивается так, что на руках вздуваются вены. Старик налегает из последних сил и все-таки вытаскивает из воды большую рыбу. Кошка ловит мышь. Следующий сон не успевает пробраться в голову, борт лодки упирается в стену, и Жека помогает мне пробраться на чердак через окно.
Ныряю в пыльную темноту.
Следом залезает Василий, свет его лампы выхватывает прижавшийся к стене шкаф, пластиковый стол и пару стульев, одеяла и тощие подушки. Жека хлопает деда по плечу, благодарит, укладывается спать. Сегодня ему ничего не снится. Мне становится скучно. Я сажусь за стол напротив Василия, он протягивает банку рыбных консервов - мол, хочешь? Отказываюсь. Говорю, чтобы заполнить голосом тишину:
- А вас что здесь держит?
Василий отходит к шкафу, чем-то шуршит. Возвращается, кладет на стол обрывок пожелтевшей газеты, в правом верхнем углу - клеймо "5.3.79". Пока я читаю, Василий ложится, кряхтит, заворачиваясь в одеяло.
И вдруг...
Я иду долго-долго и в конце пути нахожу огромный скелет существа, умершего миллениумы назад. Позвоночник порос травой, на реберных дугах вьют гнезда птицы, а у подножия живет народ. В полых костях народ соорудил себе дома: костяная мебель, костяные стены, костяные потолки. Развел пчел в губчатых запястьях, череп приспособил под теплицы.
Я смотрю на небо и не узнаю созвездий. А когда опускаю голову, то вижу мальчика; он сидит, поджав под себя ноги, и по его голому торсу ползают пчелы. Мальчик жмурится, смеется: щекотно. Говорит: "Мы такие же как ты, только ты видишь сны всех людей, а мы - лишь одного человека. Прижмись щекой к кости и тоже их увидишь. Это сны живого мертвеца".
Кость холодит щеку. Я закрываю глаза, и река выходит из берегов, несет по улицам бурные потоки. Один из домов сминается, складывается, обрушивается - за секунду, за вдох, за удар сердца. Время застывает, воздух становится вязким. Морок. Кажется, моргнешь раз, другой - дом будет на месте, и ты доберешься, вытащишь тех, кому еще рано умирать.
А в газетах потом напишут: "Во время паводка 1979 года в крае погибли 47 человек". В твоей деревне погибли пятеро. И теперь река выходит из берегов каждую весну - словно в память о них.
Я открываю глаза, мальчик говорит:
- Как вернешься, скажи ему, чтобы перестал грустить. А то мы уже устали ждать, когда ему приснится что-нибудь хорошее.
Меня трясут за плечо.
- А говорила, что никогда не спишь, - смеется Жека. - Наконец-то проснулся раньше тебя.
Мне не по себе. Смотрю на Василия во все глаза - тот доедает оставшуюся с ночи консерву. На чердаке душно пахнет рыбой. Дождь стих, небо прояснилось. Нам пора обратно.
Перед тем как попрощаться, я говорю Василию: "Не грустите. Они бы этого не хотели". Старик кивает. Чуть помедлив, я благодарю его за мой первый в жизни собственный сон. Пересказываю, неумело подбирая слова. Василий крутит пальцем у виска.