Аннотация: Выборка из нескольких глав для конкурса "Запретный лес". Смотри повесть "Книга сновидений".
ЛЕС ИЗ АКАЦИЙ
1.
Возможно ли в лесу из акаций найти пот настоящей работы? В том самом колючем лесу, что разросся на склонах пологих холмов, почти что в лощине, тот самый пот, что выступает от настоящей работы? И если это тот самый лес и тот самый пот, то возможно ли понять, болезнь это или нирвана?
Но что это за лес и что это за пот?
Лес этот не прост, а пот многотруден.
Лес из светло-зеленых листьев и острых шипов. По весне, когда уже нет снега, но еще нет и листьев, а молодая трава, мягкая и короткая, даже не проросшая, а прорастающая во влажной и жирной земле, зеленеет цветом начала жизни на этих самых пологих склонах, то высокие, черные стволы акаций, тоже насыщенные весенней влагой и от этого чистотою черноты, соединяясь с травой как с фоном, превращают весь этот вид или чей-то взгляд в картину, в готику, в средневековье, вращением планеты и движением весны по ней приостанавливая время. Или мысль смотрящего, что следует за взглядом. А чувство, пользуясь этой недолгой остановкой, зародившись в восприятии весны и цвета, заполняет собою все сознание, ненадолго, на пару мгновений заменяя его созерцанием.
Но медленная готика в весеннем ее восприятии сменяется летом загадочностью буйной жизни потемневших листьев, выделяя и обособляя лес из акаций от остальных, виденных, диких, но уже знакомых лесных массивов, или от длинных, то там то сям, но с умом по полям разбросанных лесопосадок.
Лес этот не прост, а для неслучайного наблюдателя, безусловно, многозначен, и подчиняясь его воспоминаниям даже причудлив, затейлив, историчен. Этот лес вырос не просто так - в его давнем начале и в буйном сейчас процветании повинны люди, и поэтому дикие, сильные деревья, даже дубы останавливают свое медленное продвижение на его границах.
Чем меньше людей, тем больше акаций. Вдумчивая закономерность эта страшна, и согласиться с нею трудно - не смотря на красоту деревьев и общую пышность леса. Люди, вынужденно отступая вниз по ими же когда-то заселенным склонам, позволяют сильным, а жарким летом пахучим акациям медленно завоевывать их жизненное пространство и неспешно разрушать обступающими, крепкими стволами дома из хоть и смешанной с соломой, но все равно мягкой глины. Тем самым делая лес огромным, но привычным, почти что вечным, или, по крайней мере, повседневным и на первый взгляд совсем нестрашным.
Население в этом лесу - или козы, или духи, призраки, пугающие людей и коз, фантомы прошлых лет, иногда выглядывающие из-за деревьев. Фантомы эти ловки, стремительны, подвижны и от этого неуловимы, и может показаться, что пугливы. За них невозможно зацепиться точным взглядом, измерить их медленным прищуром, улавливая краем глаза лишь юркое, быстрое, независимое от колючек движение в листве. Колючий лес из акаций - их родной дом, или крепость, или тюрьма, ограничение их жизненного пространства. Как правило, днем они относительно спокойны, ленивы и никогда не выходят из леса на солнце, лишь только наблюдая из тени акаций за ближними, еще не захваченными деревьями домами. Но ночью они наглеют, и путешествуют, по делу или без него слоняясь по дворам, прячась в привычной для них, но опасной для людей темноте.
Так как же зовут этих фантомов? Какие были у них имена? Или у тех людей, чья жизнь давно прошла, и что, бывало, любили, а бывало, гибли в этом лесу. Те имена, что уже стерлись с шершавых каменных надгробий, на старом, большом, заросшем вьюном и кустарником кладбище, имена, что с рожденья писались, а по смерти выбивались сначала латиницей, а позднее кириллицей. Имена тех людей, что пришли сюда давным-давно, на эти самые пологие склоны, и построили первые дома, и посадили первые акации. А потом, с течением времени, позабыли свою письменность и свой язык. Даже фантомы забыли не только их, но и свои имена, и теперь безымянными тенями они скользят: днем - в тенях акаций, а ночью - в темноте запущенных садов.
Возможно, кого-то из этих призраков зовут Торквемада, а кого-то Савонарола, и именно они своим суровым и омертвелым взглядом пугают в лесу детей и коз. Или это индейский призрак по имени Вендиго поселился там? Превращая повстречавшихся ему охотников и пастухов в презренных пожирателей лосятины. И возможно, именно они, а не безродные бродяги жгут там по ночам тревожные костры, сжигая на них современных или своенравных ведьм, захваченных в других, в нездешних местах или в ненынешних мечтах. И тогда, если это на самом деле так, на их суровых лицах пляшут отсветы горячего огня и серый пепел оседает на их буденовки и звезды.
А в конце июня, на Купала - а само это слово населено бесчисленными духами и наделено бездонной памятью, на одном из таких кострищ, на пятне вероятно жертвенной золы вырастает тот самый, кто может знать - можно лишь только предполагать в лесу из акаций, желанный, но губительный цветок? Древний папоротник, помнящий сначала ползающих, а затем летающих драконов, цветущий раз в сто лет и необязательно в этом лесу, и только в одну, единственную ночь. Но... позабудь сомнения - такое может быть: ведь климат в этом месте благоприятен, да еще лес из акаций, а под ним истлевшие кости драконов, и медленное бегство от него людей, и гибель в нем домов, и церковь - а в ней новые иконы, и старое кладбище - а на нем позабытые могилы, и флегматичные боги, и никому не нужные фантомы без имен...
Ну а что же там, за границами красивого, но жестокого в своем медленном и равнодушном движении леса? Там, где акаций тоже немало, но в садах в достатке растут дружественные к человеку яблони, сливы и вишни. Где зреют арбузы и дыни, и вьется виноград на удобных для этого склонах. Виноград этот вкусен вопреки сочности черной земли. Виноград, а бывает, и сливы после сбора запирают водным затвором и получают вино, а из зерна, конечно же, выгоняют самогон в нехитрых устройствах. Вино, без разницы - сливянка это или изабелла, оно по-разному вкусное и одинаково крепкое, а самогон, если чист - то крепок, от него садится голос, а если мутноват - то легок, от такого садится печень.
Там, в полях, что окружили селение, дорогу и лес, разлит пот настоящей работы. Без него не растет и не убирается зерно, которое потом хранят в больших и пыльных хранилищах. Пыльных черной пылью чернозема, и жаркое солнце, заглядывая сквозь местами дырявую крышу, подглядывает за действиями потных людей. Это та самая пыль, той самой, потревоженной людьми степной земли, что постоянно липнет к от работы влажным лицам и спинам.
Там же, в том же селении, живет хозяин коней, жестокий человек. Это просто имя, или прозвище, а может быть выборная должность, по заслуге переходящая от человека к человеку. Прозванный этим именем суров, но целеустремлен, он знает секреты их приручения и быстрой объездки, учился этому с детства и, что удивительно, выжил, и до сих пор все так же ловок и достаточно быстр.
А эти кони, в юности твердою рукой обращенные в рабство, но проданные почти что сразу - ведь лошадиный век недолог и ограничен пятнадцатью годами, а молодость всего лишь четырьмя, проданные на ипподром, а позже в цирк - поэтому-то их шкура гладка, а походка игрива, эти кони, старея, попадают на бойню - если их вовремя не выкупят городские дети. При этом кони на счастье себе навсегда должны позабыть вкус и силу степного, свободой пыльного ветра.
И лес из акаций, куда их направляло жесткое стремя. В этом лесу время от времени между собой воюют люди и, проносясь на конях галопом по степи и рысью между известью побеленных домов, взведя механику пружинных затворов и блестя рвущейся в бой сабельной сталью, они осторожно въезжают в этот лес, пригибаясь и уклоняясь от колючих веток и внимательно всматриваясь в светло-зеленую листву, выискивая в ней усталых, но еще живых врагов. Ветви эти бывают полезны - к ним привязывают крепкие веревки, и враги - а зачастую среди них можно заметить бывших друзей, не найдя в акациях удачи, побрыкавшись, потом спокойно висят на них некоторое время. В результате в лесу появляются безымянные могилы - врагов, а на кладбище именные - друзей. Но и они со временем зарастают кустарником и вьюнами, и лишь только призраки помнят или пытаются вспомнить их имена и причины раздоров.
А случается, на границе леса и селения звучит музыка и исполняются песни, но эта музыка и эти песни не очень понятны случайным гостям и неслучайным приезжим. Хоровые эти песни протяжны, мелодичны, и если их поют мужчины - после изрядной порции вина или горилки, то в них даже не знающий языка местных жителей слушатель почувствует длинную тоску и быструю отвагу, а если поют женщины - тоже не чуждые вина, но в меньшем количестве, то тогда тоска эта непонятными путями превращается в торжество жизни, а отвага в желание и безрассудство любовного поступка.
Но бывает, на этой границе, весной, той самой, которая таяньем снега и пробуждением молодой травы и насыщенностью влагою стволов так похожа на средневековье, можно повстречать девушку стремительных движений, которая часто, но, к сожалению, не всегда бывает одинока. Ее имя мне не известно, и я почти уверен, что имени этого никому не нужно знать. За ее спиной чехол, или футляр, и глядя на него, незаметно для себя предполагаешь ножны. Но в нем гитара, а не арбалет, и это важно. Смешение, незаконченность весеннего, слякотного действа и незамысловатость то сыроватого, то прокопченного факелами гобелена звучит в ее песнях. А на гобелене этом все тот же лес из акаций, но только моложе, схематичнее, условней, и то же селение, но только крыши крыты камышом, а вместо зернохранилища замок, и такие же кони, дикие - в степи, и гладкие - на гобелене, и вечный пот от работы в поле, и на актерах из бродячего цирка, и жестокий хозяин коней. Но тени, это только тени, они звучат в ее песнях, и позабытые людьми призраки подходят к границе леса и слушают их, ее сильный голос, незамысловатую музыку старинных мелодий... и, возможно, именно они, невидимые слушатели эти соткали тот, от непрогретой каменной стены сыроватый, а по краям опаленный факелами гобелен? В оценке древний, в продаже дорогой, в восприятии призрачный, в мечте необходимый, в жизни неуместный, но допустимый...
2.
- Вот так, начнешь изучать семейные портреты, и уверуешь в переселение душ! - громко пробормотал дядько Павло, он же умелый плотник.
- Опять ваши латинские цитаты, - ответил на это парубок Мыкола, причем "и" в его имени конечно же читается как "ы", он же подмастерье.
- На этот раз английская. Если верить древней легенде, сложенной, впрочем, не ранее начала очередных темных веков, начала, не помню, в который уже раз, и записанной, кажется, доктором Боткиным.
- Так вот откуда? А я то думаю! - неосторожно воскликнул более бодрый парубок. - Так вы, оказывается, почитатель доктора Боткина?
- Да, я вхожу в эту, заметь, не религиозную, как многие думают и часто об этом трубят, а интеллектуальную секту. Я еретик и верю во внутреннее благородство, и поэтому привык всегда полагаться только на себя.
- Так вот почему мы торчим здесь почти что всю весну и вот уже половину лета! Потому, что вы привыкли полагаться только на себя?
- Я старше... и не то чтоб умнее, а скорее мудрее тебя, - в который уже раз примирительно попытался объяснить парубку разницу возрастов плотник, - и не только потому, что меня зовут Павло. Именно в этих местах родился Сказочник - и ты это знаешь. Так же как и то, что он появится здесь рано или поздно.
Разговор этот происходил в селении, что граничит с лесом из акаций. Границ нечетких, рваных, взаимно проникающих друг в друга, как это часто бывает в природе, не испорченной вычурностью якобы художественных архитектурных линий. Два шабашника или два поденщика, но если подумать, то скорее наемника, удобно расположившись на починяемой ими крыше зернохранилища, на волнистом и местами дырявом шифере, отдыхая от несложного труда, приятного своей продолжительностью и отсутствием в нем надрыва, разговорились между собой, с высокого места обозревая лес из акаций на противоположном пологом холме.
- Как здесь красиво, - солидно, без восклицания восхитился видом открывающихся взору окрестностей не чуждый эстетики, а возможно даже и поэтики сам собою славный парубок Мыкола, - но жаль, что такая глухомань.
- Поэтому и красиво, - потянувшись, со сладкой грустью в голосе и приятной усталостью в теле ответил ему дядько Павло, - иначе быть не может. Иначе это называлось бы по другому. Иначе это был бы или порядок или бардак, а значит и выглядело бы соответственно своему скучному названию.
- Значит глухомань, по-вашему, лучше?
- Молод еще, чтобы понимать такие вещи! - лениво прикрикнул дядько. - Верь мне на слово, Мыкола, и ты увидишь, что совсем скоро в этом, издали таком красивом лесу произойдут весьма примечательные события.
Могло б показаться - в звучании последних слов, что старший, но все еще крепкий, смеется над младшим, молодым и сильным, но это не так. Парубок не обиделся на дядьку - ведь в словах его была изрядна доля правды. Тем более расхожая истина: "Если б молодость знала, если б старость могла", с оговорками, но была вполне применима к их хоть и временному, но уже довольно продолжительному союзу. В ударах плотника было много опыта, но уже не было прежней быстроты, а вот у парубка наоборот.
А лес был действительно красив, сочен издали взрывной, почти что бесконечной зеленью, в июне еще не пожухшей от палящего южного солнца.
Но...
- Эй, бездельники! - донесся снизу, со стороны запертых в зернохранилище ворот громкий, заинтересованный в ответе, но одновременно и властный голос.
- Ну что за пес?! - невольно громко воскликнул, в общем-то, не сильно удивленный услышанным Мыкола. - Кто там тявкнул?
- С тобой, сам бездельник ты собачий, клятый ты москаль, не гавкает, а разговаривает хозяин коней! Папелом фамилия моя.
- Здоровеньки вы булы! Пан вы... ясновельможный! - быстро поднявшись и осторожно прогрохотав по шиферной крыше, поприветствовал пришедшего дядько. - Ну как, труды ваши, не слишком скорбны?
- В попе... что? - тихо буркнул клятый.
- Та как у всих, труды эти - с рассветом встаем да затемно ложимся, - спокойно поделился впечатлениями о повседневной жизни хозяин коней. - Ну а кони что, понадобятся в вечор?
- Конечно, - заверил его приезжий плотник, а для всех местных жителей дядько Павло. - Но, только, смирные ли они? Мы ж не ковбои... о, пардон... о, звиняйте, пане - не козаки.
- Самые спокойные, из табуна давно, - примирительно пробурчал, в общем-то, добродушный хозяин, - уж и забыли, что это такое. Только не давайте им нюхать ковыль - слишком уж дикая трава. Но, панове... не в акациях ли вы собрались покататься в темноте?
- Да так, проскачимо биля леса, - не стал опираться хитроватый дядько.
- В таку ничь?
- В яку таку ничь?
- А в таку, что и молодые, бывало, становились седыми, - пояснил словоохотливый Папелом, - я вас предупредил.
- Спасибо... э, дзякую, пан хозяин, - поблагодарил его Павло, - на всякий случай мы возьмем с собой ковыль.
Хозяин кивнул и ушел, на ходу качая головой и тем самым выказывая сомнение в разумности наймитов, а плотник и парубок остались на крыше.
- А кто это такой клятый москаль? - спросил Павла Мыкола, проводив взглядом хозяина коней. - Это что, идиома?
- Они сами уже не помнят, что значит это слово, но в данном случае это ты, - усмехнулся плотник, поигрывая молотком. - Так что давай, впрягайся в работу, парнище.
Им нужно докончить и до вечера сходить на ставок - чтобы смыть пот настоящей работы, чтобы он не разъедал царапины от колючек, а кто знает, возможно, и боевые раны.
- Всегда готов, дядько Павло!..
3.
- А знаешь ли ты, что это за земляные кучи, там, в кустах?
Примерно такой вопрос задал Сказочник Поэту в том времени и месте. То есть на пологом холме, где они находились, или появились, или проявились, или возникли для приятной и одновременно поучительной беседы, кивнув на черные кучи земли, видные сквозь колючие заросли кустарника, возможно барбариса, а возможно молодых акаций. Солнце, неспешно садясь за пологие склоны, только-только собираясь закатиться, все еще светило ярко, но уже не резко, в достатке освещая и обогревая предвечерним светом обширную лощину (не очень точное слово, здесь так не говорят), неглубокую и покатую впадину меж пологих холмов. Справа от них, там, вдали, оживленная трасса "Киев - Одесса", невидимая и неслышимая отсюда, все же шумела (если, конечно, о ней знать) торопливыми не только в этот предвечерний час автобусами и автомобилями. Слева, в шагах примерно двадцати, под давлением медленного времени и без участия человека разваливался длинный скотник, белея въедливой известкой пошарканных дождем стен из мягкой, осыпающейся глины и отраженным от них теплым солнечным светом. За скотником, ближе к тем же временем и запустением разрушенной водонапорной башне, торчало действующее зернохранилище, возвышаясь - в отсутствии башни, над умиротворяющим пейзажем приглаженных холмов. Не острая, покатая, соразмерная плавности всего пейзажа крыша, уже не отражая солнце, казалось, лениво хвалилась своими шиферными заплатами.
- Какие кучи?
Примерно так переспросил Сказочника Поэт, невольно отвлекшись от внимательного созерцания, даже изучения, которое он уделил темному на фоне гороховых и подсолнечных полей лесному массиву на противоположном, покатом холме. Поэт знал, что лес этот называется "Лес из акаций", и что он в самом деле из акаций и состоит, но никогда там не был, хотя ему уже было известно, что там возможны чудеса.
- Вот эти.
И Сказочник снова кивнул в сторону колючек.
А еще дальше, за разрушенной башней и еще живым зернохранилищем, за невысокой дамбой (не совсем точное слово, не говорят здесь так), укрепленной воткнутыми в нее ивовыми кольями и выросшими из них красивыми ивами, на берегу заросшего камышом ставка (крыши на хатах камышом давно никто не кроет, ведь есть дешевый шифер) лежит, искупавшись и отдыхая, довольный теплым солнцем приезжий работник Павло. Рядом стройный парубок Мыкола, играя несильно уставшими в работе мускулами, обсыхая от мутноватой воды, поднимается к дамбе (ох, как неточно), по которой, верхом на рыжеватом коне, пыля в безветрии, неспешно скачет дочь хозяина коней, и они улыбаются друг другу.
- Что это за кучи?
Поэту на них наплевать, но он был вынужден переспросить. Конечно же, ему гораздо интересней лес, и обновленная недавней работой крыша, и та улыбка, которую дарит парубку Мыколе дочь хозяина коней. Она - даже издали умелая наездница, он - даже издали молодой и сильный.
- В этих кустах растут трюфеля. Их прямо сейчас можно найти, если есть желание полазить по колючкам.
- Вот как?
- Да, но я не помню, как они называются здесь.
Поэт любит шампиньоны, но никогда не видел трюфеля, тем более не знает, как они растут. Да и не нужно ему это - ведь он поэт. Он видит, что дочь хозяина коней, не слезая с лошади, уже о чем-то весело болтает с парубком Мыколой, как известно, красивым сам собою. Но - такая во всем этом гармония, плавность, теплота! Одним словом - предвечерье, то есть красота, которую можно найти только здесь, ближе к югу и к морю, сбоку от дороги из Киева в Одессу. И селение это было названо именно так - Боково, потому что сбоку от дороги, теми самыми людьми, что построили первые, крытые камышом дома, и посадили первые, на голых степных склонах, акации.
- Их ищут при помощи свиней, - продолжил рассказ о трюфелях Сказочник, не помня и их настоящего, не иностранного названия. - Берется свинка, лучше поросенок, не так чтоб очень маленькая, но чтоб была возможность справиться, привязывается на веревку, чтоб не убежала - и все, можно идти искать. Главное, чтобы вовремя свинку от грибов оттащить. Эти кучи - результат свинского к грибам чувства и человеческой предприимчивости.
- Интересно, - кивнул Поэт, выдавая свое невнимание. Ему видно, как дочь хозяина коней, улыбаясь и смеясь, разговаривает теперь не только с Мыколой, но и с дядькой Павло.
- Эту девушку зовут Дульцинея, или Дуся, - подсказал Поэту Сказочник, проследив его взгляд. - Дуся Папелома, дочка того мужичка, в прошлом товарища, в настоящем господина, или пана - как здесь говорят, того, который разговаривал с Павло и препирался с Мыколой. Так что не сильно напрягай мозги в придумывании имени образу, который ты с моей и божьей помощью сейчас наблюдаешь. Не забывай - это пространство занято моими мыслями, чужие здесь так и останутся чужими и то только в виде цитат.
- Есть у меня один недостаток, - немного помедлив, задумчиво произнес Поэт, ненадолго оторвавшись от наблюдения за предвечерьем и обдав Сказочника жутким "беломорным" выдохом, - мне иногда нравятся красивые девушки.
- А ты смени пиво и благоразумие на водку и смысл жизни, - возможно не к месту и не своими словами посоветовал Сказочник.
- Уже сменил.
Дуся, или Дульцинея, верхом на послушной лошади, добрый молодец Мыкола, еще не старый, несколько вальяжный в отдыхе дядько, и разговор меж ними - одновременно достойный и озорной, ставок, а за ним несколько белеющих хат, и лес, хоть и не стеной, но подступающий к ним, неспешно, незаметно, неотвратимо.
- "Они пристрастились к этому, как утята к речке", - вспомнил Сказочник фразу, недавно прочитанную им в книжке "Generation X". Книжке, данной ему Поэтом в порыве альтруизма, в стремлении просвещения. - Не чувствуешь ли ты, а ты поэт, а значит можешь находиться здесь, но не всегда, а некоторое время - не забывай об этом, так вот, не чувствуешь ли ты, что эта фраза ненормальна? Что, состоя из вроде бы правильных звуков и понятных слов, из двух несложных словосочетаний, она, тем не менее, кричит, что ненормальна?
Поэт ничего не ответил, но прислушался к словам не слишком образованного, но иногда что-то там читающего собеседника.
- Или еще страшнее: "Таков этот мир. Уж поверьте!" - привел еще одну короткую цитату Сказочник из той же книжки. - Какое ж это новое? Это продолжение старого! - возмутился он. - Тамошнее новое, там же и высказанное, и там как новое воспринятое, есть продолжение ихнего, им родимого старого. Этот парень так и не смог полностью избавиться от него. Но вернемся к утятам...
- Коупленд, - подсказал фамилию автора Поэт,- Дуглас Коупленд.
- Весь мой мягкий мир может развалиться лишь от одного звучания такой фамилии... - едва не вздрогнул Сказочник.
- Но: "Они пристрастились к этому, как утята к речке" - продолжил он. - А теперь посмотри повнимательнее, не забывая при этом, что ты поэт, на то, что ты видишь вокруг. Замечаешь ли ты, как эта фраза из хорошей, но американской книжки чужда окружающей меня, и по моей же прихоти тебя, плавности? Посмотри на эти пологие холмы, засеянные горохом, подсолнечником, пшеницей, на лес, который, ты точно знаешь, потому что я рассказывал тебе об этом, сплошь состоит из акаций, на этот мягко разваливающийся скотник, на ставок, заросший камышом, на эти белые хаты, на сады без заборов, на людей, которые живут здесь, независимые ни от меня, ни тем более от тебя, и которых так красиво освещает предвечернее солнце. Посмотри, и ты поймешь, что фраза такая здесь не может звучать, даже зародиться. А если прозвучит, то тут же погибнет - ее никто не услышит. А если услышит, то не поймет и тут же забудет. Такими словами не думают здесь, и знаешь почему? Да потому, что в этой заграничной пословице слишком много определенности. Эти слова тяжелы, как кирпичи, как хорошо обработанные каменотесом камни, уже побывавшие в руках работящего каменщика, уже положенные как надо, на вязкий раствор в ровной и крепкой стене. Ты понимаешь меня? В этой фразе шлифованная мысль, то есть сопромат, теория вероятности, законы термодинамики... и, безусловно, есть свобода, даже стремление к ней, но свобода, записанная и надежно очерченная в их конституции, задолго до рождения этого парня, фамилию которого я боюсь произносить, и ясно, что конституцию он чтит. Таких как он в семнадцатом называли кадетами, а годом позже такие как он живописно болтались на крепких веревках в том самом лесу.
Сказочник кивнул на лес.
- А здесь, в пространстве моих мыслей, куда ты приглашен, и только потому, что ты поэт, в этом пространстве неопределенности, пологом и мягком от плавных обводов, не может быть точных камней и нацарапанных на них, определяющих движение угловатых истин. Взгляни - даже крыша зернохранилища поката и подчинена не точному расчету, а скорее воображению. Люди, которые его строили, не знали четкого слова "проект", а те, которые чинили крышу, просто не вспомнили о нем, не смогли б - даже если б захотели. И только поэтому ты, находясь в чужой "области неопределенности", с интересом наблюдая, но только за "горизонтом событий", можешь, тем не менее, путешествовать внутри нее - не натыкаясь при этом на крепкие стены из каменотесами шлифованных мыслей.
Помолчали, постояли, поглазели.
- Увидев утят, купающихся в ставке, здесь никто и никогда не придумает пословицы, - закончил свою мысль Сказочник. - То есть, столкнувшись с радостью, с гармонией, заподозрив о законах красоты, он или она почувствуют, а возможно даже осознают, но вряд ли выскажутся точными словами. Даже сами слова здесь мягки и менее определенны - не то, что в нашем, в родном и могучем. Именно поэтому у меня не хватает точных слов для описания пологого пейзажа...
- Хороша девушка, эта Дульцинея, - вздохнул пожилой, но крепкий работник Павло, провожая взглядом вечернюю наездницу. - Увидишь раз такую, и потом вспоминаешь о ней всю жизнь, - перевернувшись на спину, улыбнулся он, - не зная имени, а помня только время, место.
- Романтика... бессмертие... разве это совместимо, дядько?
- Ты хочешь спросить, сменил ли я пиво на водку? - усмехнулся дядько. - Ох, Мыкола, на тебя дурно влияет не только мое общество, но и окруживший нас пейзаж! И надо бы окунуться, пока не стемнело - ведь ты уже знаешь, что старый пот вреден для свежих порезов...
4.
- Однажды в детстве, когда я, наверное, и говорил-то еще не очень, а только этому учился, мне приснился сон. Детский сон, но запомнил я его на всю жизнь.
С такими словами обратился парубок к дядько. Они ехали верхом, рядом, на послушных движениям узды и нажиму стремени конях, и неспешное их перемещение вдоль кромки леса из акаций предполагало неспешную беседу, почти что ритуальное произношение слов или просто звуков в ночной и звездной тишине.
- Поэтому ты и запомнил его, потому что детский, - ответил ему дядько, внимательный слухом - к тишине, а взглядом - к звездам. К седлу его приторочен свернутый мешок, и иногда внутри мешковины тихо шуршит целлофан - в непроницаемом для воздуха пакете набирает силу запаха ковыль, как известно имеющий свойство почти мгновенно будоражить кровь даже самым флегматичным непарнокопытным.
- Я помню этот сон в мельчайших подробностях, помню все его краски.
- В детстве часто снятся цветные сны.
По левую руку лес из акаций темнеет черною стеной. Но он не безмолвен - в высоких кронах колючих деревьев гуляет ленивый ветер, и может показаться - не подчиняясь разнице воздушных давлений, а делая это сам по себе. По правую руку видны далекие и редкие огни. Но не фонари, а освещенные окна, и их теплая размытость, так отличная от кристальной четкости звезд, решительно отвергает латиницу - "цивилизация" вместе с кириллицей - "ойкумена", просто называясь жизнью.
- Мы идем с матушкой, она ведет меня по улице, и я крепко держусь за ее руку. Ее рука где-то там, наверху, над моей головой.
- Да, говорить ты тогда, скорее всего, не умел.
Ох, как загадочен летней звездной ночью лес из акаций! Но, любопытно - песня соловья, заполняя темноту и делая эту темноту менее плотной и даже прозрачной, летит почему-то от редких освещенных окон. И если приглядеться, то можно заметить, что свет их надрезан - это корявые плодовые деревья, корявые не по природе, а по воле садового ножа или удобного секатора, прикрывают их от людского и лесного любопытства.
- А идем мы мимо решеток, - продолжил, не обратив внимания на колкость, свой рассказ парубок, - знаете, такие, лежат и защищают полуподвальные окна. Там, под ними, окна.
- Угу, - кивнул дядько, - старая улица, старые дома.
- И вот я вижу, там, внизу, красивую машинку. Ярко-красного цвета, гоночную, ту, о которой я давно мечтал, наверное, с рождения, и едва научившись говорить, я сразу же стал уговаривать маму купить ее. Именно так и было. И вдруг она лежит там, под решеткой, внизу.
- Бывает, во снах случаются счастливые минуты, - согласился с верховым собеседником Павло, сам отважный полуночный всадник. - Как правило, во снах, - вздохнув, добавил он.
- И вот я ускользаю из маминой руки - только представьте, какой это ужас? И мама меня отпускает! Уходит, не замечая, что я потерялся. А решетка открыта, прислонена к стене или просто подперта палкой. Мне страшно, но я спрыгиваю в низ, туда, к машинке, я наклоняюсь за ней...
- И что?
Да, загадочен ночью лес из акаций и ожидаемо пугающ, даже если двигаться только вдоль его кромки, пускай верхом, пускай вдвоем, с проверенным короткими горячими выстрелами и долгими холодными ветрами товарищем. Но это если с товарищем. А если с подругой, причем не с самой боевой, то страхи убегают, исчезают, остается только желание темноты и тишины тайной встречи.
- Я беру ее в руку, и вдруг... слышу лязг сверху захлопнувшейся решетки.
На этот раз дядько не задал похожий на глупость вопрос.
- Я поднимаюсь, с ужасом запрокидываю голову, и... - вспоминая и волнуясь, продолжил свой рассказ парубок, - ...вдруг вижу огромный, гигантский купол над собой, то ли расписанный непонятно какими небесными красками, то ли составленный из прозрачных цветных стекол. Этот купол воспарил высоко надо мой, не замыкая, а наоборот, размыкая не сдерживаемое, не стесняемое, а подчеркиваемое стенами свободное, светлое пространство. И вот я один, в этом огромном, неописуемом храме, в необъятном просторе красоты, с машинкой в руке, оставленный мамой, но с чувством смотрящего на меня света, и мне не страшно... Я проснулся и запомнил этот сон на всю жизнь.
Помолчали, поуправляли лошадьми, послушали шумящий в темных кронах о своей свободе ветер.
- Что скажете, дядько?
- Что тебе сказать? - вздохнул Павло. - Ты счастливый человек, ты носишь храм своей судьбы в себе, и знаешь об этом с детства. А это очень удобно...даже если ты Мыкола.
Помолчали, поуправляли.
- Я чувствую... я думаю, дядько Павло... что эта поездка может стать нашим последним общим делом. Так может статься.
- Может, это и к лучшему, - быстро, без деланного удивления согласился дядько. - Но знай, мой друг, что та прекрасная наездница по имени Дульцинея не сможет волновать твою душу долго. Возможно, лишь тело? И то какое-то время.
- Почему вы так думаете?
- Имя, имя Дульцинея всему виной. Оно звучит как благодать, как служба в твоем внутреннем храме. Ее дерзость ожидаема, приятна. Это имя не рвет душу, оно ее греет. Кубань, Аркадия - вот имена, от которых перехватывает в этой местности дух. От этих имен вскипает кровь и разум, от них воспламеняется в патронах порох.
- И вы готовы дать совет, который я, скорее всего, не услышу?
- Ты должен стать по-настоящему Мыколой, только и всего. Позабыть свое старое имя ради чарующего тебя настоящего и превратиться в зятя хозяина коней.
- Спасибо на добром слове, дядько.
Лес из акаций, возможно, он всему виной?
- Пожалуйста. Я не сказал тебе ничего такого, чего бы ты не знал. Во всяком случае не догадывался.
- Слышишь? - без сожаления, но и без спешки переменил тему разговора Павло. - Кажется, это голос хозяина коней? Кажется, это он волнуется в ночи?
В ответ - молчание рядом и далекий дробный топот.
- Ге-гей! Пан Папелом! - закричал он, не дождавшись ответа. - Ось тут мы! Скачить сюды!
- Село, - покачав головой, в ритме ворчания высказался на тему ночных криков Мыкола, - все чувства напоказ.
- Скажи, что тебе это не нравится? - подзадорил молодого поживший. - Скажи, что ты хочешь здесь остаться лишь только из-за Дульцинеи?
Парубок промолчал.
- Сюда скачет Папелом, - продолжил драконить своего сотоварища дядько. - А знаешь, почему он на тебя так наезжает? Да потому, что ты нравишься ему, от этого все строгости и придирки. Не хочет портить дочкиного жениха и своего наследника! Не забывай, хозяин коней здесь - выборная должность.
Но тут из темноты вынырнул несколько распаленный хозяином конь, а на нем и сам хозяин.
- Вечор добрый, панове! - поздоровался он, кивнув Павло, а на Мыколу лишь покосившись.
- Добрый, - ответил ему дядько. - Что это вы, пан Папелом, гарцуете в столь поздний час?
- Да вот, бисова дочка, сбежала со двора! - искренне возмутился умеющий ладить с лошадьми, но, как выясняется, не с дочерьми колоритный хозяин, и опять покосился на парубка. - Пожарила бараньи яйца, и - на коня!
- Ну что же ты, Мыкола? - смеясь, встал на сторону младшего старший. - Отвечай на вежливо и издалека поставленный вопрос!
- Она сама захотела поехать с нами, но я не сказал вам об этом, дядько, - повинился парубок. - Вы же ее знаете - напросилась, а я не смог отказать.
- Не крути, Мыколай! - прикрикнул на него грозный хозяин и даже замахнулся простенькой, без выкрутасов, плеткой. - Где она сховалась?
- На Майдане, у старых акаций. Я не сказал вам об этом, дядько Павло, потому что боялся, что вы перемените маршрут. Как увидит нас сверху, сама прискачет.
- Луна должна светить нам в спину, а там самое удобное для верховых место, - оценил женскую хитрость пожилой работник.
- От бисова дочка! - опять же искренне возмутился собственной и наследной кровью Папелом. - Швыдче! Пойихалы, панове!
- Пойихалы, пан Папелом!..
5.
Лес из акаций. Если смотреть на него издали и в движении, из темноты южной ночи всматриваясь в сгущение листвы, то в уме всплывают не предполагающие скорых ответов вопросы. Однако если нарушить до поры до времени внутренне нерушимую границу и проникнуть в него, то загадочность, убывая, сменяется познанием, а затем предположением, которое, в свою очередь, по мере продвижения, тоже убывает, но, уже не выдвигая безответные вопросы. На каждый шум, скрип и шелест тут же придумывается лесной дух и его имя, только и всего.
В степи такого не бывает. Степных духов почти не существует. Что-то обязательно нужно, какая-нибудь неровность, нервность пейзажа, ручей или курган - и только тогда возможно появление духа. Но только этого ручья или этого кургана. Безымянность степных духов - почти что закон.
Майдан - возвышение, возможно древний, тарабарский курган, большой, но оплывший от времени и дождей, и если у этого кургана, почти что плоского сейчас, есть свой дух, то имя его неизвестно точно.
- Подывысь, пысмэнник, вон трое скачут, - указала рукой в темноту возможно только для этого места ветреная девушка Дульцинея, совершенно не задумываясь о различиях духов степей и лесов.
- Какая красивая сегодня Луна! - добавила она без всякой связи, но уже на более понятном собеседнику языке.
- Она им светит в спину, - разглядев верховые фигуры, согласился с ней собеседник, прямо тут, на майдане, сочиняя продолжение сказки, - а нам она светит в лицо.
- Влезай, пысмэнник, на коня! Пора. А не то злой терриконик утащит тебя в свою глубокую нору.
- Послушай, Дульцинея, - подчиняясь приказу, Сказочник к своему удивлению довольно ловко взобрался на пропахшее человеческим потом седло и конским - подседельник, - не называй меня писателем. Лучше - сказочником. Так вернее.
- Хорошо, - согласилась она и сдавила пятками лошадиные бока. - Только, не дергай узду понапрасну - ночью кони видят лучше людей.
В ее голосе - интонация насмешки. Или просто хоть и лунная, но все же ночь влияет на слух сочинителя, обостряя его?
- Я за нее просто держусь.
А духа земляной горы, как оказалось, зовут "terrakonus". А майдан - не "mountain" ли? Но главное - конь и в самом деле припустил за своим собратом.
- А скажи, Дульцинея, - снова заговорил с прекрасной наездницей Сказочник, - почему вы эту горку называете Майданом? Ведь майдан - это ровное место.
- Здесь собираются все верховые. Отсюда видно далеко.
- Ну а терриконики? Они-то кто?
- Ими пугают детей в наших селах. Говорят, они живут в тех длинных норах, у подножия кургана. Но их там нет - я проверяла. Там только подземная вода.
- Грунтовые воды, - вслух перевел ее выражение Сказочник. - И в самом деле, не называть же их шахтерами? Не боялась, что засыплет?
- В детстве я боялась только одного - строгого отца.
- Дуль-ци-не-яаа! - разнеслось в лунном свете подтверждение ее слов.
- А лошади у нас не оттого, что мы живем на границе леса и степи, - продолжила свой рассказ лунная наездница, услыхав отеческий крик, но совершенно его не испугавшись, - а оттого, что когда-то очень давно слепнущие в темноте и пыли лошади таскали вагонетки в этих старых шахтах. Этих лошадей не поднимали наверх, а чтобы они работали лучше, рудокопы время от времени приносили им ковыль.
- Поэтому они так хорошо видят в темноте? - догадался Сказочник, немного разбирающийся в наследственности и изменчивости.
- Да. И поэтому до сих пор их бесит ковыльный запах.
- Память предков. Интересно.
Но тут, на резвом коне, подскочил пан Папелом.
- Дульцинея! - громко и грозно воскликнул он.
- Тато, - тихим голосом осадила дочь папаню, а заодно и его коня.
- Ох, наиграешь батога! - сдаваясь, все же пригрозил заботливый отец плеткой с короткой ручкой, рассматривая незнакомого спутника дочери и поджидая отставших Мыколу и Павло. Отставших скорее из вежливости, а не из-за неопытности гарцувания.
- Это, папа, пысмэнник, - представила Дульцинея Сказочника отцу, позабыв о его просьбе, - ему интересны старые шахты.
- Та шо ж пан пысмэнник хочет там побачить, тэмной ничью? - хитро прищурился Папелом.
- Не так уж она и темна, но важно - коротка. В такую-то ночь, уважаемый поселянин, и оживают старые легенды, или рождаются новые. Вам ли этого не знать?
- Нам ли в это верить? - задал Сказочнику строгий вопрос тем временем подъехавший Мыкола, обнаружив рядом со своей возлюбленной чужака. - Я тебя знаю?
Павло промолчал, ожидая развития событий.
- Сегодня в моем городе был снег, - ответил суровому парубку и в темноте улыбнувшейся девушке Сказочник, - снежная пурга, противный для здоровья и опасный для самолетов ветер. Но даже в этой погодной неизбежности у меня был выбор - или раздеться и промокнуть на ветру от въедливого снега, или остаться в иноземном дождевике и изойти в нем потом.
- И что ты выбрал? - задал второй строгий вопрос Мыкола.
- Потеть лучше на юге, когда не мешает одежда. На севере же внутреннее тепло растапливает снег. Я обледенел.
- Главное при этом - не остыть, - серьезно посоветовал дядько.
Сказочник кивнул.
- Я узнал тебя еще до того, как ты рассказал о снеге, - подчиняясь медленной, но не только от этого верной мысли, снова заговорил Мыкола. - Ты - Сказочник. Зачем ты здесь?
- Я не хочу пускать вас в лес из акаций, - честно признался Сказочник, - он слишком велик для вас и непонятен даже для меня. А если непонятен, значит пуст. Вы ничего там не найдете, а не найдя и обозлившись, возможно, вырубите его или сожжете.
- А если найдем? - задал быстрый вопрос Павло.
- Тогда - чем дальше в лес, тем больше дров, тогда глава эта не сможет стать последней.
- Что же нам делать? - зазвучал голос Дульцинеи, ветреный от молодости, звучный в ночной тишине. - Этой ночью я так настроилась на лес!
- Эээ... будяк, колючие кусты, - начал, было, Папелом, но вдруг... внутреземельный шум, нарастающий гул донесся со стороны кургана, почему-то называемого майданом. Стесненная давлением сила рвалась наружу из старых подземелий.
- Гляди, Павло, - вытянув руку в сторону оплывшего от времени террикона, громко заговорил Сказочник, - гляди и вспоминай - видел ли ты его с крыши зернохранилища?
- Нет, - признался тот, удерживая забеспокоившегося коня, - или не видел, или не заметил.
- Не заметил?! - удивленно воскликнул Сказочник, уводя мысли плотника от леса.
Забурлило, заклокотало внутри, и из заброшенных шахт, из когда-то прорытых добытчиками и полузасыпанных сейчас тоннелей полилась шумящая вода. В ее шуме не только струи, но и стоны, крики. Заволновались, забеспокоились кони.
Мыкола промолчал, чувствуя, как конь заволновался под ним.
- Это грунтовые воды! - с трудом удерживая коня на месте, пристыдил их дядько. - Где-то прошли дожди, а у нас поднялся уровень, только и всего.
Грохнуло... то ли гром, то ли выстрел.
- Там люди! - крикнул Павло, борясь стременами и уздой с непослушным от подземного шума конем. - Мыкола?!
Но тот уже скакал впереди всех, вдоль старого леса из акаций, вокруг древнего кургана, на звук выстрела, на вспышку порохового пламени, на человеческие крики, свидетельствующие о жизни и борьбе...
6.
- Это... терриконики? - спросила Дульцинея, догнав его на своем быстром коне.
- Все может быть, - приобнял ее за плечи смелый парубок, - по крайней мере, я готов всему поверить.
Вдруг, из мутного потока, с шумом уносящегося по балке вниз, в нескольких метрах от них вынырнуло нечто большое и непонятное, и заговорило громким гулким голосом, полным, однако, неизбывной печали:
"Медеплавильная уезда печь
Весь день с утра кипящим хлещет солнцем.
Здесь не нужна осмысленная речь,
Коль смысл покоится на глаз горячем донце.
Здесь угольных нарывы пирамид
Угрюмо зреют в глянцевую спелость,
И бабочка чумазая корпит
Над одуванчика тщедушным телом.
У меда жирный вкус подземных копей.
И пчелы - помесь из угля и желтых пуль.
И лишь несходство очень близких копий
Здесь отличает май, июнь, июль"...
- Оооо! Жесткое чудовище... - расслышав последние строфы, простонал тот, в ком признали Сказочника, - Доннер ваттер! - выругался он на непонятном, видимо тайном языке. Тут же предусмотрительный Павло поспешно вытащил пакет и, соскочив с коня и проехав на пятой точке к самой воде - к потревоженной людьми и потоком старой акации, и надув этот пакет, хлопнул по нему ладонью. Воздушная волна вытолкнула плотный ковыльный запах прямо в пасть непобедимой в своем поэтическом порыве твари... и декламатор, охнув, перевернулся пузом кверху - его понесла, в ночь и прочь, мутная вода.
- Ге-гей! Пысменник! - весело вскричал Павло, выбираясь наверх по склону. - Что это было? Похоже, я убил инопланетного поэта?
- Это был терриконик, - не дала ответить Сказочнику Дульцинея. - Вы все невежды, вы только что убили поэзию в себе, - уверенно и громко заявила она об этом не только жениху Мыколе, но и своему отцу.
- Да, любимая, ты как всегда права, - отчетливо согласился с ней Мыкола, явно стараясь быть услышанным и паном Папеломом, - скорее всего, это была легендарная водяная лошадь.
- А что за огни там, недалеко? - явно желая отвлечь внимание от произошедшего или привлечь к чему-то новому, спросил Папелома Сказочник, вглядываясь в те самые, освещенные внутренним светом окна, редкие по случаю ночи и размеренного образа жизни. - Неужели Гераклион?
- Геркуланум, - влезая в седло, перевел на латынь верную, но не совсем точную догадку опытный в дискуссиях Павло.
- А что блестит там? - махнув рукой в несколько ином направлении, задал еще один вопрос Сказочник, увидев лунную дорожку на спокойной водной глади. - Акватория?
- Ставок, - вновь пояснил Павло, - но лучше в нем сегодня не купаться. Сегодня в нем полно глины, да и дохлых зверюшек нанесло, - с усмешкой добавил он.
- А что за темная стена? - кивнул на близкие акации хитрый сочинитель, пропустив мимо ушей "дохлую" колкость.
- Это лес из акаций, - ответил на важный для него вопрос потомственный плотник. - Вот уже месяц как я наблюдаю за ним издали, а сегодня мы с Мыколой решили посетить его, предварительно точно рассчитав время визита. Но тут вдруг появился пан Папелом, затем Дульцинея, а с нею ты. И все испортил.
- Так уж и все? - примиряющее улыбнулся Сказочник.
- Как я понимаю, ты не хочешь, чтоб мы в него проникли.
- Почему? - то ли снова удивилась, то ли уже обиделась Дульцинея.
- Я не был там двадцать лет, можно сказать, что с детства, - попытался объяснит свое нежелание Сказочник. - А недавно я проехал мимо него на грузовике. В кузове, на мешках с зерном, и увидел, что он сильно разросся, и что моя родина, неосторожно обозначенная вами римским словом Геркуланум или греческим Гераклион, просто утонула в нем. А то место, которое раньше называлось майданом, место детских дневных игр и подростковых вечерних забав, пусто и заросло нетоптаной травой. А ставок затянуло камышом, которым давным-давно не кроют крыши. К тому же от движения машины теплый ветер дунул мне в лицо, но не только от этого на глаза навернулись слезы.
- А почему... неосторожно? - вышел из довольно долгой задумчивости Мыкола, спрашивая то ли Сказочника, то ли дядько Павло, то ли себя самого.
- Геркуланум?! - с опаской подхватил догадку не чуждый Вульгате плотник.
- Гераклион! - с ужасом поддакнул ему Мыкола, с недавних пор приверженец Септуагинты.
И тут что-то треснуло внутри террикона, подтверждая смысл, вложенный в похожие на заклинания слова, бухнуло, вызывая дрожание земли.
- Шо цэ, Павло? - забеспокоился Папелом. - Як бис в пекле шваркнул!
Треснуло еще, сильнее, резче.
- Та шо цэ, Павло? Кузня чертячья!
- Доставайте-ка из загашника ковыль, пан Папелом! - прокричал в ответ видавший виды дядько, теперь вулканолог поневоле. - Вслушайтесь: Геркуланум! Гераклион! Нам нужно уносить отсюда ноги.
- И поскорее, - натягивая узду, развернул коня Мыкола. - Дуся, не отставай!
- Почему? - все еще не понимая, задала уместный в ее состоянии незнания вопрос прекрасная наездница.