Макс ел солдатский ужин, ни на кого не глядя и как будто не замечая испытующе-недоброжелательных взглядов за столом, за которым он сидел.
Он был всегда сдержан, молчалив и вроде бы исполнителен... Но было вместе с тем в нём что-то такое, что настораживало и армейских начальников, и сослуживцев. Непонятный он был, как омут, - иди знай, что там на глубине... Люди таких не любят, особенно в армии и других подобных учреждениях, где жизнь каждого на виду и всё должно быть предельно просто и ясно.
То, что произошло в этот вечер в солдатской столовой, неминуемо должно было произойти - раньше или позже.
- Встал и бегом принес чай! - коренастый солдат с раскосыми глазами и повадками старослужащего толкнул Максима в бок. Максим не шелохнулся, но весь напрягся.
- Высадить бы тебе сейчас все зубы, урод косоглазый, - со злостью подумал Максим, - Но за этим 'дедом' целый батальон. Да тут и батальона не надо - достаточно одного из этих мордоворотов напротив. Он от того и наглый такой, этот коротышка, что за ним сила.
Все сидевшие в тот вечер за столом в солдатской столовой уставились на Макса. Рассчитывать Максу на чью-то помощь не приходилось - парни из его призыва мечтают только о том, чтобы быть как можно незаметнее и счастливы тем, что сейчас в оборот взяли его, Максима, а не их.
Почему именно его? Ведь внешне он ничем не отличается от остальных 'духов', коротко остриженных и затурканных новобранцев. Видимо, чутьё подсказывало всем этим джигитам и потомкам Чингисхана, что есть в этом парне нечто, что-то вроде прочной основы, которую не разбить и не сломать, пока не сломаешь самого человека. Эту основу они воспринимали как вызов себе, своему положению хозяев жизни в этой столовой, в казарме и вообще на всём этом пространстве, со всех сторон ограниченном высоким каменным забором. А может быть, их раздражало то, как он держался - всегда один, но независимый, как будто сила за ним, а не за ними. Такое не прощают, и таких ломают с особой жестокостью, раз и навсегда.
- Ты что, глухой? - возмутился косоглазый.
В следующий момент кто-то сзади схватил Макса за шиворот и опрокинул на пол. Макс попытался подняться, но получил такой удар ногой по рёбрам, что в глазах у него потемнело от боли. Он застонал и, превозмогая боль, медленно поднялся. Было тяжело дышать.
- Взял поднос и пошёл! - брезгливо скомандовал огромный, как медведь, мордоворот.
- Прогнётся... - сказал один из сидевших за столом и наблюдавших эту сцену кавказцев.
- Не прогнётся! - возразил ему другой, сидевший рядом с ним солдат с южнорусским говором.
- Спорим?
- На что?
- На ящик водки!
- Коньяка.
- Ладно, - дагестанец протянул руку своему приятелю.
Дух нерешительной походкой подошёл к 'дедам' и осторожно разбил рукопожатие. Ставки были сделаны.
- Попробуй только принеси! - угрожающе прошипел кабардинец, обращаясь к Максу.
Приятель кабардинца только криво усмехнулся: у Макса нет никаких шансов. Поартачится, но получит ещё пару ударов - и всё. Потом до конца службы будет убирать со стола, приносить чай и делать самую чёрную работу в казарме: мыть умывальник и туалеты, чистить сапоги и стирать носки дедам. Не исключено, что очень скоро его вообще 'опустят'.
Жаловаться себе дороже. Никто из офицеров не посягнёт на царящий в казарме узаконенный беспредел - им это не нужно. Наоборот, так удобнее: не нужно ни во что вмешиваться, достаточно поручить любую работу дедам, и она будет сделана. А как - это уже не их офицерского ума дело. Какая разница, кто её, эту работу, сделает?
- Ты что, ещё не понял?! - вызверился амбал на Макса. Из-за стола поднялись ещё двое. Ударами и пинками они загнали Макса на кухню и здесь продолжили экзекуцию. Макс как мог защищался от сыпавшихся со всех сторон ударов, но это было сложно: удар у амбала был поставлен хорошо, Макс даже не успевал увидеть, откуда вылетает громадный кулак этой гориллы. Каждый удар сотрясал его с головы до пят.
Несколько солдат наблюдали всю эту сцену издалека - по правилам казармы вмешиваться в чужие разборки строжайше запрещалось. Да и зачем - для многих это было хоть каким-то разнообразием в не слишком яркой солдатской жизни.
Шансов у Макса действительно не было никаких - только умереть достойно. Единственное, о чём он сейчас мечтал, это о том, как бы скорее потерять сознание. Но, несмотря на страшные удары, мозг продолжал работать. А может, и не мозг вовсе, а только какая-то часть сознания.
- У тебя ровно три минуты, - сказал амбал, заканчивая экзекуцию. - Если через три минуты не принесёшь, я с тобой продолжу уже в туалете.
Амбал со своими приятелями вернулись в столовую и уселись за стол, при этом на морде амбала отпечаталось что-то вроде самодовольства. Макс в это время с разбитым лицом сидел на грязном полу.
Кабардинец, сделавший ставку на Макса, не скрывал своего разочарования.
- Ну всё, я им сегодня лично займусь! - с досадой сказал он. Его приятель с торжествующим видом весело ухмылялся.
Никто и не заметил, как Макс вернулся с огромной кастрюлей крутого кипятка. Никто из сидящих за столом не успел даже сообразить, что происходит, когда Макс выплеснул полную кастрюлю кипятка на амбала, его приятелей и косоглазого коротышку, сидевших в ряд на одной скамейке. В то же мгновение столовая содрогнулась от страшных воплей ошпаренных.
Амбал катался по полу, визжа и закрыв руками ошпаренную рожу; коротышка извивался в грязи, хватаясь за голову. Скрючившись, за столом выл один из приятелей амбала. Хуже всех пришлось другому - ему кипяток угодил в промежность. Он просто раскачивался на скамейке с выпученными глазами, будучи не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.
- Молодец, настоящий мужчина! - восхищённо произнёс кабардинец, сделавший ставку на Макса. Его приятель сидел с вытянутым от изумления лицом.
На вопли прибежал дежурный по кухне, а вскоре и дежурный по части.
- Что здесь произошло? - грозно спросил офицер.
- Товарищ капитан, они, - кабардинец указал на жертв теракта. - Перевернули на себя кастрюлю с кипятком.
Офицер недоверчиво посмотрел на ошпаренных.
- Быстро всю медчасть сюда! - заорал он дневальному, - я ещё с вами со всеми разберусь! - со злостью погрозил он кабардинцу.
Макса долго потом допрашивали и замполит, и особый отдел, но он, как попугай, всё время повторял версию кабардинца. Не сказали всей правды и жертвы. Амбалу повезло -глаза не пострадали, тем он и был счастлив.
-В рубашке ты родился, - сказал ему врач. Но шрамы на роже амбала остались навсегда. Повезло и приятелю амбала - с ошпаренными гениталиями: его спасла одежда. Коротышка с тех пор всю оставшуюся жизнь брился наголо - хоть безобразно, зато однообразно, поскольку на месте ожога волосы не росли, а вместо этого оно покрывалось белесым пухом, как мхом.
Ну а Макса с той поры никто не трогал. Его перевели дослуживать в другую часть, где он оставался точно таким же, каким и был - молчаливым, независимым и замкнутым. Друзей у него по-прежнему не было, да никто особо и не искал его расположения.
Макс часто заступал в караул, и дежурный по части всегда задавал ему на разводе один и тот же вопрос: 'В каких случаях часовой имеет право открывать огонь?'