Я ещё утром, проснувшись, почувствовал, что что-то не так. Не только со мной, но вообще, с миром. Вроде всё то же, но уже не так, как вчера.
- Ты просто одурел от своих ночных смен, - стал я успокаивать себя. - Привык смотреть на мир через ночь, поэтому день кажется тебе ненормальным. Но обмануть себя мне не удавалось.
Я уже давно обещал своему приятелю зайти, чтобы настроить компьютер, но каждый раз находил предлог, чтобы отложить свой визит. Накопилась усталость, к тому же я никогда не был лёгок на подъём, и чем больше времени жил здесь, тем больше дичал в человеческих джунглях.
Но предупредить в любом случае надо. Сеня, по прозвищу Сэм, с которым мы дружили уже больше двадцати лет, на меня не обижался. Он вообще ни на кого никогда не обижался, потому что к человеческим слабостям относился снисходительно и был полной противоположностью нашему общему другу Давиду.
Давид вечно бушевал, во всём видел несправедливость, с которой повсюду и во всём боролся. За это мы прозвали его "Неистовый". Познакомились мы на нашей первой в Израиле работе, убирая мусор в богатом пригороде Тель-Авива. Работа была тяжёлой и не менее грязной, зато контингент подобрался что надо. Тут можно было встретить не только инженеров, учителей, врачей, но даже профессора и театральных критиков. Складывалось такое впечатление, что на уборку мусора здесь без высшего образования не брали, хотя наш начальник из местных и его покровители в муниципалитете не имели даже аттестата об окончании школы.
Зарплата была мизернаой, это в общем-то и зарплатой назвать было нельзя, у местных пособие было куда больше!.. Но, учитывая общую ситуацию на рынке труда, когда желающих работать было гораздо больше рабочих мест, все молчали и соглашались на любые условия. Нельзя сказать, что народ был доволен, поворчать любили все, но, как точно подметил классик, "дома на кухне".
Давид был единственным из нас, кто не молчал и в открытую высказывал то, о чём другие говорили лишь дома на кухне. Работяги слушали его с молчаливым одобрением, но, когда он призывал своих коллег к забастовке, у всех был один и тот же аргумент: "Нам надо кормить семьи".
Потерпев фиаско в борьбе за права трудящихся, он сделался угрюмым и молчаливым, но не успокоился. Когда кто-то из рабочих начинал ворчать по поводу условий труда и мизерных зарплат, Давид резко обрывал его:
- Кто виноват, если вы способны лишь на то, чтобы под нас себе бубнить?!
Но всё-таки его время пришло. Работали мы с Давидом в одной бригаде, работы нам всё время прибавляли, и однажды он, не вытерпев, сказал:
- Хотите дальше раболепствовать - раболепствуйте. А я больше на работу не выйду. Вы со мной?
Мы все были злы на нашего "балабайта", как здесь называют этих хитрожопых торгашей-подрядчиков, не меньше Давида и молча кивнули в знак согласия.
Забастовка началась без предупреждения. Наш работодатель был не готов к такому неожиданному повороту: всё-таки найти сразу замену целой бригаде из восьми человек не так легко даже в условиях высокой безработицы.
Шломо - наш начальник - бегал по всему дворику и визжал как свинья своим фальцетом. Мы все собрались у ворот и ждали, что к нам присоединятся и остальные наши коллеги-соотечественники. Но этого не произошло, в этот день они работали ещё усерднее, дабы Шломо не осерчал и на них. На нас они смотрели с осуждением: люди здесь не все молодые, уволят их, где они себе работу найдут?! А у всех семьи...
Разумеется, что мы ничего не добились и всех нас уволили в тот же день. Но благодаря Давиду в тот день мы чувствовали себя людьми, а не тряпкой для ног. С тех пор прошло уже больше двадцати лет, и вместе с Давидом работать нам уже никогда больше не довелось.
Работать все эти годы приходилось много, а видеться с друзьями получалось редко. Реже всего мы виделись с Давидом, но, когда собирались, то первый вопрос всегда был:
- Ну, как там Дава?!
Чаще других с Давой виделся Сэм. Давид часто заходил к нему на работу в офис крупной авиационной компании, где Сэм работал охранником. Жена Давы давно умерла - полетела ещё в самом начале нашей новой жизни навестить родственников и погибла в аварии. Дава после этого сильно поседел, стал плохо видеть и с тех пор больше не женился.
По рассказам Сэма, Дава перебивался случайными заработками и арендовал однокомнатную халупу не то в районе старой автобусной станции, не то в квартале Шапиро. Работал он то разнорабочим, то сторожем, то грузчиком в супермаркете. Но, проработав месяц-другой, уходил, иногда сам, но чаще со скандалом. В своей прощальной речи он поминал всех - от главы правительства до своего непосредственного начальника, называя их жуликами и кровососами. Начальников от его речей трясло, они грозили ему полицией, и когда Дава уходил, давали охранникам строжайшее указание: если появится - не пускать, а будет упорствовать - звать полицию.
Уйдя с работы, Дава собирал вокруг себя разношёрстную публику из числа иммигрантов, поил их пивом и проводил среди них революционную работу. Ханурики, бомжи и люди без определённых занятий... часто всё это было в одном лице... пили пиво и слушали его обличительные речи. Говорил он убедительно: о необходимости объединения, о смене приоритетов, так, чтобы у всех нуждающихся было жильё, а на зарплату можно было жить, не влача полунищенское существование. Слушатели одобрительно поддакивали, но, когда пиво заканчивалось, исчезали, а Дава снова находил себе временную работу, чтобы оплачивать аренду квартиры и вести революционную агитацию.
Выборы в 1996 стали его звёздным часом - он прославился на всю страну. В отличие от подавляющего большинства своих соотечественников, Дава на митинги с участием известных в прошлом правозащитников не ходил, а вместо этого поставил палатку протеста напротив муниципалитета, требуя изменений в приоритетах правительства и вообще замены правительства советом народных депутатов. Короче говоря, его лозунгом было: "Вся власть Советам!" Поскольку разрешения на проведение акции протеста он нигде не брал, полиция вознамерилась снести его палатку, но Дава хорошо подготовился к подобному развитию событий, показав им канистру с бензином и зажигалку. Полицейские стали ждать вокруг палатки как волки терпеливо ждущие добычи.
Прежние слушатели Давы приходили выразить ему почтение и поддержку, но ни один из них не остался возле него. Дава между тем подбадривал себя сигаретами и дешёвой водкой и продержался так часов пятнадцать. Тактика полицейских себя оправдала: они дождались, пока Дава заснул в своей палатке прямо с бычком от сигареты в зубах, и в считанные секунды палатка была снесена. На Даву надели браслеты, но, продержав какое-то время в участке и свозив на психиатрическую экспертизу, в конце концов отпустили, открыв, правда, против него дело о "нарушении общественного порядка".
Потом он всё добивался встречи с членами парламента, посылал им какие-то письма и программы, писал в международные организации, жалуясь на дискриминацию, но все эти его усилия успеха не имели.
Мы старались помочь ему как могли с работой. От всего остального - денег, угла и прочего - он всегда категорически отказывался. Вразумлять его было бесполезно.
- За кого ты воюешь в этом мире, где каждый за себя?! - как-то не выдержал и спросил его я. - Ради чего?!
- Ради справедливости, - уверенно ответил он. - Мы бы уже давно победили, если бы не предатели среди нас, - с досадой сказал Давид.
- Слишком уж много этих предателей, - с иронией сказал Сэм. - А может быть, просто каждый за себя?
- Наверное, - подумал я. - И мы с тобой, приятель, тоже.
Я испытывал чувство вины перед Давой, но, с другой стороны, давно уже разуверился в пользе всяких протестов и революций. Все они приводят лишь к одному: смене одних прохиндеев на других. Поэтому я решил идти по пути советской интеллигенции: найти свою, пускай и не слишком уютную нишу в новой жизни. А остальной мир... Он заботит меня так же, как и я его. Что нам друг до друга?!..
Потом Давид вовсе исчез из виду, и за всё время до этого дня я видел его лишь однажды из окна автобуса: он с кем-то разговаривал в районе старой автобусной станции, по виду с таким же бедолагой как и сам. Он сильно постарел, осунулся, лицо стало красным, линзы очков ещё толще, и стоял, он опираясь на палочку.
- Что это вдруг он у меня из головы не идёт с самого утра? - подумал я и почему-то почувствовал тревогу. - Нужно позвонить приятелю.
- Давид умер, - вместо обычного приветствия "Привет, Котовский!" (так он называл меня за давнюю привычку брить наголо голову) сказал мне Сэм в телефон.
Услышав эту новость, я в расстерянности замер и ничего не мог сказать в ответ. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что Давид когда-нибудь может умереть, хотя для этого было достаточно предпосылок и уже давно. В Израиль он прилетел немолодым и с целым букетом болячек, а с годами этих болячек лишь прибавилось, да и пил он с каждым годом всё сильнее.
- Как ты узнал? - спросил я.
- Он из больницы ещё позавчера звонил. Я хотел к нему в выходные зайти. Опоздал... Не думал, что всё так быстро случится.
- Телефона у Давы не было. Наверное, попросил у кого-то в больнице, - подумал я.
Тут же собравшись, я поехал к Сэму.
Сэм казался совершенно разбитым и уже выпившим. Смерть друга ударила по нему.
- Уже по нашим рядам бьёт, - сказал он, когда мы молча помянули нашего друга.
- Да ладно, - ответил я. Мне очень хотелось надеяться, что всё-таки ещё не по нашим.
- Давай ещё помянем, - сказал Сэм. - Это ведь не просто Дава умер. Это наша эпоха умерла, знаменем которой он был.
Я кивнул в знак согласия, и мы выпили ещё. Потом мы поехали в больницу и уладили разные формальности с похоронами нашей эпохи, символом которой для нас был Давид.
P.S. После него осталось несколько тетрадей со стихами. Все они были написаны во время пребывания в больницах, где Давид был частым гостем.
Профессиональным поэтом он не был, да и вообще не считал себя поэтом. Он был борцом, гордым и очень одиноким человеком. А писал о том, что было на душе, не особенно или вообще не заботясь о рифме и стиле. Я обработал его стихи как мог.
Со временем выложу и остальное, если удастся довести до ума.
*****
Я крохотный океан -
Волна за волною мысли.
Я крохотный океан -
Неведомые силы
В глубинах сознанья скрыты.
Я крохотный океан -
То буря, то штиль душевный.
Я крохотный океан -
Течения мысли, идеи...
Я крохотный океан:
Водовороту подобна
Воображенья стихия.
Я крохотный океан
В бескрайней Вселенной жизни.
Я крохотный океан,
Мне тесно в моих границах.
Мотор, мой пламенный мотор,
Не подведи меня, прошу, не подведи!
Ещё так много нужно нам пройти,
Нелёгок груз и непроста дорога.
Пускай терзает адская жара -
В пустыне нет границ и милосердья.
Но путь наш нужно нам пройти,
Мы здесь одни с тобой,
Лишь я да ты, и наши рифмы.
Поэтому не пой мне о тоске,
Спой лучше об акациях над морем.
Мотор мой, преданный мотор,
Ещё рывок нам предстоит с тобою,
Через пустыню к морю и свободе.
Мотор мой, пламенный мотор,
Не подведи меня, прошу не подведи.
Ещё так много нужно нам пройти ...
Давай споём с тобой о море.
Может, ещё мы встретимся,
Когда-нибудь в этой жизни.
Ты меня сразу узнаешь -
Ведь я не изменился:
В сандалях на босу ногу,
Линялой рубашке навыпуск,
С рюкзаком за плечами,
И фотоаппаратом на шее.
Ты меня сразу узнаешь-
Ведь я не изменился:
Я всё такой же скиталец,
Упрямо идущий по жизни.
Спит мир короткой летней ночью,
И в этот час Душа ведёт
Неспешную беседу с Богом.
Луна подруга ей,
А звёзды - будто сестры.
Не разрешить за ночь одну
Мне все сомненья,
Не воплотить мечты,
Не воскресить надежды.
Как призраки приходят
И уходят грёзы,
И ты одна из них-
Твои лицо и голос.
"Ты призрак или сон?" - спрошу.
В ответ - молчанье ночи.
Простите все
Простите все, и не судите строго,
За то, что не судьба мне стать героем.
За то, что обманул надежды ваши,
Расстратил жизнь и силы понапрасну...
Простите все и не судите строго,
За то, что прожил жизнь не так, как должно.
За то, что оставляю только строки,
Стихов , где вместо рифмы-сердце.
Простите мне и не судите строго,
Все вы, кому остался должен.