Во-о-он там над горкой встает солнышко, где от начала и заприметить его трудно, но оно выныривает из-за горки и встает, слизывая своим солнечным языком мои ночные кошмары, и являя на свет новые, с которыми жить да жить...
Жизнь на кладбище начиналась, когда "развозка" - убитый напрочь ПАЗик - привозила нас, гурьбу землекопов, на погост - в 8.30. Шторки дверей автобуса складывались, открывая выход, и мы толпой, кто уже пьяный, а кто с похмелья, вываливались к крыльцу кладбищенской будки. Нас встречал бригадир нашей кодлы - Иоганн Штрейблих, немец, незнамо как занесенный не в свой фатерлянд, а на оренбургское кладбище, и единственный, кто всегда трезвый, коль скоро он не пил вовсе и приезжал на кладбище на собственных "Жигулях". Как заправский жонглер, он вертит на пальце футбольный мяч и кричит нам: "Ну, что? Сыграем партейку?". И до 10.00, когда из треста привозят квитанции на захоронку, мы нелепо толчемся на "пятачке" перед будкой, тупо пытаясь загнать мяч меж двух кирпичей...
* * *
Первый, самый первый раз я садился в "развозку" с некоторым трепетом: как оно? Как оно ехать на кладбище не со скорбной миссией, а на работу? Плюс, как встретит коллектив новичка? А? Но меня встретила дюжина равнодушных глаз и ленивое "Привет!". Кто-то подвинулся, давая мне место присесть, он же, мужик с рыжими усами и смешливым глазом, протянул мне руку, представившись: "Богдан", и только один, уже немолодой дядька, обернувшись, внимательно рассмотрел меня.
Это - Паша-Аферист. Паша - старожил нашего кладбища, заслуженный и тэ дэ. Сам он уже почти не копает - разве что, если - эксклюзив, живет на пенсию, как-то хитро "сколоченную" под 60 лет, балуется фарцой для "своих", а на кладбище, в основном, играет роль первого зама кладбищенского директора, за что вкупе и прозван был Аферистом.
У ЗАГСа на Дзержинского притормозили и в автобус зашла "Надька", Надежда Михайловна, жгучая полноватая брюнетка цыганских и молдавских кровей, заведующая кладбищем, то есть непосредственный после Бога наш начальник. Поднявшись в салон, она тут же вопросила: "Профессор здесь?", а завидя меня, удовлетворенно уселась на место, где в маршрутках сидят взиматели денег за проезд. Так у меня с первого дня появилось прозвище - "Профессор".
А что меня так не звать? Аспирантуру закончил, а еще "вчера" был ассистентом кафедры истории СССР дореволюционной России, ведя курс семинаров за профессором нашего пединститута Леонидом Иосифовичем Футорянским. Так что, прозвище в "масть".
На углу Салмышской и Родимцева опять тормознули:
- Надюшь! - жалобно сказал Рашид, а меж нами, естественно, "Татарин". - Надо бы зайти...
И ринулся в стоявшую опричь дороги рюмочную. Рашид вернулся через пару-тройку минут, изрядно повеселевший, бодрый духом и с окрепшим взглядом. От него пахнуло свежевыпитой водкой и мы поехали дальше.
Уже за городом, повернув на финишную прямую, ведущую прямо к кладбищенским воротам, ну, километра три осталось, автобус тормознул уже Паша-Аферист.
- Надь! - сказал он. - "Мы" выйдем... - и кивком позвал меня за собой.
В автобусе сдержанно засмеялись: "А как же иначе? Новичку причаститься надо...", а Надежда, не оборачиваясь, только хмыкнула: "Мимо кладбища не пройдите".
Мы с Пашей "выгрузились".
- Первый раз на кладбище землекоп должен приходить пешком, - молвил Паша, закидывая на плечо спортивную сумку с пожитками, - чтобы прочувствовать этот самый "последний путь"... На... держи...
Он протянул мне початую бутылку молдавского коньяка "Белый аист".
- Извини, рюмок не держу. Так что, давай из "горла".
- У меня кофе в термосе есть. Крышка за бокал сойдет, - предложил я.
- Кофе с коньяком? Это хорошо... Мешай пятьдесят на пятьдесят... Э-эх! - это он хватанул "конину", перемешанную с кофе. - Хороша зараза... Слышь, Профессор, я тебе одну историю расскажу, считай, что притчу, а ты внимай...
- Так вот..., - начал Паша, - ... я был тогда еще пацаном, лет 7-8. Мы жили в селе со странным названием Новая Малыкла. У меня до сих пор в паспорте как место рождения обозначен этот населенный пункт. И до сих пор я с некоторым смущением озвучиваю название своей малой родины. Хотя я не об этом.
В то давнее, а, по нынешним временам, давнишнее, лето взрослые нашей семьи решили разводить живность в лице представителей водоплавающих пернатых - уток. Это - чтобы пожрать чего было, потому как перебивались крупами, овощами, зеленью со своего огорода, молоком от соседей и карамельными "подушечками" из райпотребсоюза.
Надо сказать тебе, что я был младшим ребенком в семье, бабушка меня всегда баловала и любила больше всех. Возможно, из-за какой-то моей ущербности. Возможно, не любила, а жалела: года за три до той истории, что я хочу тебе рассказать, она сделала мне в палисаднике горку из снега и даже залила ее водой. Горка меня разочаровала - такая маленькая, что я прямо рассердился на старушку, чем несказанно ее огорчил. Хотя я не об этом.
Тем временем наши уточки росли, росли и к осени, нагуляв вес, были готовы к употреблению, Можно было пускать под нож. Покушать я и в то время был горазд, так что с удовольствием обгладывал утиные косточки. Но только до тех пор, пока не зарезали особенно приглянувшуюся мне птичку. Уж и не вспомнить теперь, чем она мне так приглянулась, может экстерьером, хотя слово это собачье, а может походкой величавой - что гадать, просто прими как факт - мою нежную детскую привязанность к утке.
Однажды придя со школы, я с ужасом увидел, что мою утку уже потрошили. Не веря своим глазам, я сбегал во двор, обыскал сарай и огород в надежде найти свою любимицу. Тщетно. Вернувшись в сени, закатил тихую истерику, плача и упрекая бабушку за злодейский поступок. Бабушка растерялась. Внутренне, очевидно, кляня меня за лицемерие, она жалобно призналась, что не знала о моей любви. Бедная старушка, разве мужчины кричат о своих чувствах? Нет, они скромны и добродетельны и не раскрывают людям своего сердца...
Зачем я все это рассказал? Да затем лишь только, чтобы ты понял одну простую истину: ни к чему уродовать детей, заставляя любить братьев своих меньших, кушая их при этом на обед. Животные или тебя сами сожрут, или ты их должен убить и, по возможности хорошо прожарив, употребить в пищу. Нельзя нарушать законы природы, Еще пагубней учить мальчиков милосердию - они вырастут слюнтяями и предадут тебя при первой опасности, скорее всего иллюзорной... Вот так-то, сынок...
Про Пашу мне потом уже рассказали, что он "червонец" отдал "хозяину" за, как написали в приговоре, "непредумышленное убийство гражданина... ой, вы сейчас ржать будете!... Уткина"! Тот, между делом, обозвал Павлика "пидорасом", а тот, возьми да и представь все это в натуре: ну, и завертелось уголовное дело... Он, Паша, вообще все понимает буквально, а потому сразу хватается за лопату: "Это ты мою мать захотел "ёб"? или "Это я - "блядь"? Поэтому меня сразу предупредили, чтобы следил за своей ненормативной лексикой. Я прикинул это дело на реалии. Что ж, у Паши вполне мог состояться второй и третий судебный процесс, где бы он аргументировал свои действия... ну, как-то так:
- Понимаете, "он" сказал, что в обязаловку совершит половой акт с моей мамой... - при этих словах слезы выступают на глазах поседевшего от бытовых неурядиц Паши. - Моя мама... такая набожная старушка, наивная, она-то и меня зачала непорочно, а "он"... Как сейчас помню, лежит она в гробу вся такая благостная, в платочке белом. И тут появляется "он", некрофил гадкий! Мне аж дурно стало, ну я и...
Или так:
- Понимаете, "он" назвал меня бесчестной и развратной женщиной, склонной к соитию с первым же мужиком, тут же подставляющей ему свои гениталии. А коль скоро, я - мужчина, то имярек по любому имел ввиду мой анальный проход, уличая тем самым в греховной педерастии. Ну я и...
Кончалось бы все так:
- Мне бы мимо пройти... Но выпил я, кровь заиграла, грязные слышу слова. Тень моей матушки встала... Да, надо было лопатой его плашмя ударить. Но у меня - аберрация зрения. Пришлось, конкретно, не в бровь, а в глаз, в смысле, лезвием... Да, я прибил того хера: молод еще оскорблять старых солдат. Для примера должно меня расстрелять... Что? "Червонец"? Премного благодарен...
Мы с Пашей входим в пределы кладбища. Две огромные белые стелы, "заточенные" под стоящие гробы, символизируют вход в иной мир.
- Ты иди поброди средь могил, покрутись здесь, а увиденное запоминай. К часу подтягивайся к ближайшей "захоронке": смотри и набирайся опыта...
Хорошо-то как! Легкий ветерок веет запахами полевыми, травяными, солнышко искрит, птицы посвистывают... Однако вмешался запах "выхлопухи". Вонь - страшная: право, собрать бы все машины, да сжечь...
- Стой, раз-два!
Рашид, тяжело опершись на лопату стоит у начатой могилы. Взгляд тяжелый, не живой, что ли. Сам вижу: ему бы на пару-тройку минут в рюмочную заскочить.
- Конкретно, людям. А так, себе про запас: завтра привезут тебе покойника, а у тебя уже и могила есть... Значит, смотри: место это стоит никак не меньше ...рублей. Отожмешь еще "стольник" - молодец. Литр водки сверх общей суммы, это сам Бог велел. Деньги возьмешь себе, водку - мне. Лады?
- Я про другое. Вот скажи мне: рядом ни одной машины, а выхлопными газами прет со страшной силой, а?
- Так, то ж покойником пахнет. - удивляется Рашид моей неосведомленности. - Вон же, - он показал на соседний квартал, где теснилась небольшая группа людей. - "Похоронка" заканчиватся...
* * *
Кладбище полно ассоциаций и взывает к не громкому песнопению. Слуха нет, голоса тоже нет, а душа поет. Стоит бросить общий взгляд на кладбищенское поле, как начинает рябить в глазах от многочисленных звезд - ржавых, облезших, выцветших и свежих, ярко-алых - все они увенчивают могильные "тумбочки". Мужики так и называют кладбище: звездный городок. А я будто бреду по млечному пути, где каждая звезда имеет имя, фамилию, лицо на керамической табличке и дату, когда она, звезда, зажглась. Утром я всегда обхожу кладбищенские кварталы, чтоб отыскать изумительное по красоте и покою место, которое не стыдно будет предложить солидным клиентам, готовым немеряно доплатить за эту красоту, и при этом напеваю: "Я люблю тебя жизнь и надеюсь, что это взаимно". А когда копаешь могилу, то очень легко представить себе, что ты тот самый Харон, что перевозит покойников через речку Стикс к месту вечного упокоения: лопата смахивает на весло, а гроб - на утлую лодчонку. И тогда я напеваю пугачевского "Паромщика": "...я один у перепра-а-вы". Или взять ту же квитанцию: "One way a ticet", "билет в один конец", напеваю я, когда держу ее в руках. Квитанция - это гарантийный талон на то, что могила обязательно будет вырыта, а покойник захоронен. Вот страховой полис, да что там полис, сам Господь Бог не дает 100% гарантии, а квитанция стопроцентно гарантирует, что могила будет. Неписанный кодекс чести могильщика так и гласит: сам сдохни, а могилу к сроку вырой. Именно за это тот же Господь Бог прощает нам, могильщикам, мелкие пакости...
Так, квитанции розданы и часов до 11 надо ждать родственников тех, кто в квитанции указан, как покойник. Они приезжают и мы им подбираем место по их желанию: поближе к дороге, подальше от людей, рядом с родственниками, под деревцом, в травах луговых, на холме... вариантов множество и за это по не писанным правилам полагается доплата - с этого и живем: не водкой единой жив могильщик.
- Выкопай по глубже, - просят люди.
- Сделаю, как положено: санитарная норма - полтора метра...
- О. ё, - ужасаются клиенты. - Слышь, ты копни поглубже, а мы отблагодарим... А?
- Значитца так, это все выйдет в ...рублей. Годится? Значитца, по рукам, ну, а два литра водки - это сам Бог велел...
Плохо, если родственники не приедут: с "голой" квитанции сыт не будешь, машину себе и жене шубу не купишь. Ан нет! Приехали!
* * *
Я стою на главной аллее с двумя серыми мужичками, явно теми, что себе на уме, и обсуждаю условия "захоронки". За их спинами едва слышно журчит ручеек пришедших помянуть и проведать. В нем я замечаю яркое пятнышко желтого платьица: будто солнечный зайчик прыг-прыг меж могил, крестов, звездочек и полумесяцев, отраженный зеркалом проказника. Он-она меня чрезвычайно волнует: ощущение такое будто сам прыгаешь с крутояра в хрусталь холодной воды...
- Ну что?, - говорю я, отрывая глаза от солнечного затмения. - Вам подыскать хорошее местечко?
- Не-а, - говорит серый мужичек, что за главного. - У нас там дядя Вася лежит... Хотим, чтобы рядом...
Хороший вариант: "там", наверняка, уже места свободного нет, а за искусство втиснуть в хаос могил, не нарушая санитарных норм и правил приличия еще одну могилу, сам Господь Бог велит доплатить. Пойдем, посмотрим.
Бог ты мой! Место-то есть, да только ровная земля "прострочена" трещинами по периметру могилы, и, судя по всему, могилы довольно свежей: даже трава еще не успела прорасти.
- Не выйдет, отец, - говорю. - Здесь, скорей всего, "безродный" лежит...
- Кто?
- Ну, без роду, без племени... То ли из "ментовки" неопознанного привезли, то ли из дома престарелых, у кого родни не осталось...
- Очень рядом с дядей Васей хотим..., - мужичек, не мигая, смотрит мне в глаза.
- Х-ха! Я все понимаю, но пойми и ты: там, чуть поглубже, а может и не глубоко совсем уже гроб лежит. Мы же "дядю Васю" сверху не положим? Грех это мирской...
- Рядом с дядей хотим, - взгляд мужичка становится стальным, а потом сразу шелковистым, что твоя муаровая лента на похоронном венке: "..помню и люблю". В смысле, он понимает, что придется доплатить.
Я отлично вижу кровеносные сосуды его потрескавшихся глаз, до меня долетает легкий аромат свежевыпитой водки, а за его спиной - ну, буквально, пять-шесть рядов могил - серое надгробие обволакивает желтое платьице, склоняясь и выпрямляясь над могильным холмиком, будто солнечный зайчик никак не может найти себе места. И ощущение такое, словно падение с крутояра никак не кончится...
- А ты, отец, понимаешь, сколько "это" будет стоить?
- Понимаю.
- А понимаешь ли ты, что если ты об "этом" кому-нибудь пикнешь, то я не пожалею времени, чтобы найти тебя и уложить здесь же, но уже без гроба?
- Понимаю.
- Тогда, до встречи... И водки взять не забудьте: три литра сам Бог велел... Во сколько вынос тела?...
...Бляха-муха! Земля точно перекопанная... Во что я ввязался? Ну, так и есть! Откопал в глубину где-то под метр и лопата стукнулась о дерево крышки гроба... Так, здесь мне одному не управиться...
Я распрямился, чтоб размять затекшую спину, смахнул со лба пот: желтое платьице шаровой молнией приближалось ко мне.
- Вы не поможете мне?, - она прижала руку ко лбу, прикрываясь от солнца. Ладошка, испачканная рыжей землей. Глаза в тени руки, как два фонарика. Чуть припухлые губы в слегка искривленной улыбке. Жилка голубая бежит по шее. Платье-одуванчик - дунь и слетит! - на тонких бретельках из последних сил цепляется за бархат плеч. Меж тем, одна бретелька уже слетела, открыв изящную золотистого загара ключицу и, не теряющий цвета, плавный подъем левой груди. Два острия не стесненных ничем грудей едва ли не прокалывают тонкий шифон. Светлый треугольник трусиков просвечивает сквозь платье на солнечных бликах. Бедра, отделанные тончайшей замшей. Щиколотки...
- ... так Вы поможете мне холмик подправить?
- А кто он Вам?, - спросил я, кивнув на фотографию на "тумбочке".
- Муж...
- Какая потеря в таком раннем возрасте, - нет, не воскликнул я, а спокойно, заканчивая трамбовать холмик, ухмыльнулся. Комары на кладбище не водились, только вороны. Услышав их карканье, я бы не удивился, но за спиной явно прыснул комарик...
* * *
Дима явно маялся у будки без дела и стал единственным кандидатом мне в помощники. Он совсем еще "пацан" - неделя, как он работает на кладбище. Еще не "забурел", а уважение к старшим, принесенное из армии, на кладбище с его тонкой работой в такой нелегкой атмосфере только усилилось...
Дима долго пялился в разрытую мной могилу.
- Так, тут же гроб!
- Вижу, ты "врубился": клиенты очень хотят похоронить рядом с "дядей Васей", - я кивнул на соседнюю "тумбочку". - Так, что "заводим" за гроб ремни, выдергиваем его нах, и вперед с песнями...
- А куда его тащить?, - голос Димы приобрел плачущий оттенок. Трусишка, зайка серенький...
- А куда ж еще, мил человек, коли не в лес?, - мой голос приобрел оттенки рыка армейского "дедушки".
- А, может, еще прокопаем, да здесь же и оставим?, - ныл Дима. Его лицо от натуги - отсыревший гроб стал тяжеленным, как не весть что - побагровело.
- Будешь копать еще полтора метра? Я до лишней работы не жадный, если что, поделюсь...
Бог ты мой, тяжел ты братец безродный: жилы у меня на руках стали аж фиолетовые.
Дима ныл всю дорогу, пока мы тащили гроб в лесополосу. И пока не бросили его посреди поляны, заросшей дикими тюльпанами. Он, гроб, ударившись о землю, гадко хлюпнул, из щелей потекла рыжая вода (вода ли?). Зря я варежки не надел: зараза эта по моим рукам пролилась. Ну, а Дима рванул было бежать. Я поймал его в прыжке, а повалив на землю, "прочел" ему эпитафию:
- Куда ты, дурилка? "Он" здесь так и пролежит в целости и сохранности до морковкиного заговенья, дня через два начнет истошно вонять на всю округу, потом его найдут и шороху на кладбище будет выше крыши. А ты так и будешь "жить" с этим кошмаром в обнимку, пока объятия Морфея не спеленают тебя под самое утро...
- Я не колюсь морфином, - дрожащими губами прошептал Дима.
- Это хорошо. А потому гроб надо разломать и раскидать, а покойника вытряхнуть из погребальных тряпок и расчленить - так он быстрее воссоединится с природой, и только потом можно будет покинуть эту обитель печали, занюхивая человеческий смрад ароматом такого дикого, но столь же и прелестного тюльпана... Как тебе мой спич?
- У меня нет спичек, - губы Димы стали розоветь.
- Отлично, Капитан Сорви-голова! За работу!
- Я не буду отрывать ему голову, - промямлил мой напарник - чисто, институтка из Смольного.
Я что удивился: бедный безродный и голый(!) покойник был завернут в рваный полиэтилен, через который просвечивала шляпа, лежащая на причинном месте, а под пленкой в черных провалах стеаринового тела ползали... эти, ну, как их? Опарыши, что ли?
- Тебя тоже гложет червь сомнений?, - спросил я Диму, отбросив полиэтиленовую пленку. Она, взлетев, улеглась на близстоящей ели.
Но Дима исчез, даже не прихватив тюльпана. А я, пинком отправив безглазую, безгубую с провалившимися щеками голову под куст ежевики, только потом вышел из леса. Был сильный мороз. Смотрю, поднимается медленно в гору... Э-э, нет! Это - другой смешной случай на кладбище...
То дело зимой было. Помню, смеялись мы до упаду. А зима дюже снежная выпала. Сугробы на кладбище намело в полтора метра, к могилам не протолкаться, а пока место для новой очистишь, тонну снега перекидаешь - копать одна морока. Помнится у нас тогда цены и взлетели, а потом народ к новым расценкам привык и они, цены, уже и не падали. Так вот: возьми да и привези нам из города, а конкретно, из мединститута "отходы" ихней "анатомички" - все, что для работы уже не годится. Так сказать, человек россыпью, всех частей тела понемногу, а чего-то и помногу. Ясное дело, что никто закапывать их останки в землю не собирался, а коли Надежда велела с глаз долой убрать, то засунули в сугробы, отложив "похороны" до весны, а чтобы место не запамятовать на ближайшем дереве тряпку красную привязали. Ну, так вот. Идет себе зима и так потихоньку заканчивается. Тут и прислали нам отряд студентов, чтоб дорожки почистили, да снег пораскидали. Один студент лопатой, как раз напротив той тряпки со снегом боролся. Паша, добрая душа, как старший и как бригадир, попросил его раскидать сугроб как раз там, где останки мы и схоронили. Мы всей кодлой чуть сзади встали, смотрим, ждем-не дождемся. И тут парнишка снимает очередной "ломоть" уплотнившегося снега и видит... Ей Богу, не хотел бы я быть на его месте, ибо отрылась ему страшная картина: из сугроба торчат две ноги, желтыми пятками ему, едва ли не в лицо упирающихся, а меж них - ровненько так разрезанная пополам голова правой половиной лица... Парня отбросило от сугроба, будто взрывом, швырнуло на противоположный сугроб и уже от туда, сначала на четвереньках, а потом и поднявшись на ноги, он рванул, не оглядываясь, прочь с кладбища... Молча... И только мы давились от смеха...
Было и продолжение. На следующей неделе опять прислали студентов, а вышло так, что были они едва ли не сплошь девчонки. Паша дает им "разнарядку" - кто куда, а они стоят бледные, в глазах ужас поселился, казалось бы, толкни чуть пальцем или крикни громко - замертво упадут. Верно, тот студентик-то живописал им все в подробностях. Вот так-то, сынок...
* * *
К вечеру мой палец, тот что на левой руке и большим прозывается, и под ржавую слизь из гроба безродного попавшего, стал пухнуть. Потом, за мозги стал дергать. Потом, чернеть. Потом, он перестал сгибаться, прям, как половой член... Короче, решил я, что пальцу капут, и попрел в близлежайшую поликлинику.
- Че у вас?, - спросили хирурги.
- Вот, - говорю: палец...
Эка они закрутились, увидев мой палец: черный и несгибаемый.
- Новокаин как переносишь?
Я понял: будут резать. Но не все так плохо, как не все и хорошо. Поколдовав над моим пальцем, доставив по моему же адресу жесточайшую боль, хирурги, в явном недовольстве, сказали:
- Вот пришел бы ты завтра, мы бы его точно отчекрыжили... А так..., а так еще "поживет".
* * *
"Развозка" приехала вовремя, но странно было, что никто из нее не выходил. В тот раз я опаздывал на штатную остановку, где "развозка" подбирала меня, и потому, выйдя на конечной автобусного маршрута, тормознул такси. Мне свезло: уже сидевший внутри пассажир тоже ехал на кладбище. Я не стал распространяться о цели своего визита на погост: за пределами кладбища мы теряем свой иммунитет: оскорбить нас - пара пустяков, а особо злобные могут и побить, а вот второй пассажир о цели своего визита на погост не молчал и красок не жалел. Третьего дня он похоронил свою жену, сейчас он полон отчаяния и едет проплакаться у свежей могилы. Он так бы и ездил нам с "водилой" по ушам своим нытьем, когда бы таксист вдруг, тыкая в лобовое стекло пальцем, не заверещал:
- Гляньте, гляньте, мужики!...
Глянули. По обочине дороги, уходящей чуть вверх туда, на кладбищенские холмы и впадины, из-за которых встает солнышко, нам навстречу шла женщина. Что выделяло ее на дороге в это обычное для утреннего променада время? Ну, во-первых, шла она со стороны кладбища, что само по себе навевало мысли о том, что можно делать на кладбище в столь раннее утро? А второе было по-круче, ибо она была совершенно голой. Не сказать, чтобы она скрывалась: спокойно шла, чуть повернув голову в сторону от дороги туда, где белел девяти- и больше этажками Степной. И, что я успел заметить и оценить, ее телесные формы были очень даже ничего.
"Во, глаз-алмаз!", я уважительно поглядел на его затылок.
- Во дают! - присвистнул таксист.
Но вот со стороны вдовца нас ждала совсем другая реакция. Он побелел, что твой лист ватмана, вцепился в панель и захрипел:
- М-мая..., эт-та м-ая жена..., - после чего сделал неожиданный вывод, - ...разрыли, с-суки могильные, до гола обворовали, сволочи!
Таксист тоже враз побелел и вдарил по тормозам. Мы выскочили из машины и...
Ни-че-го.
В том смысле, что ни-ко-го на дороге, кроме нас, не было. Таксист с дуру даже под машину заглянул, но... сказано же: никого и ничего.
Поглядывая друг на друга, вновь уселись в машину. Мы с "водилой" молчали, а вот попутчик захлебывался: "всю кодлу эту некрофильскую засажу..., свидетелями пойдете..., мародеры ...уевы, я на нее платье, считай, новое одел, колье еще было..., голой по миру пустили, твари..."... По прибытии на место он выскочил из машины и, расплатившись, тут же "рванул" в лабиринт кварталов.
- Ты бы не рассказывал это никому, а? - предложил я "водиле".
- Но я же сам видел! Да и ты видел... Видел же, а? - он не терял надежды.
- Дело не в том, что мы видели. Ты расскажешь эту историю по своему, а те, кто будут слушать, перескажут ее на свой лад. А третьи опять где-нибудь переврут или чего добавят. А четвертые, пятые, шестые... Короче, она, история, вернется сюда совсем другой, какую ты не знал и не видел, и тогда ты сам удивишься: "во дают!". Куда вернется? Я же сказал: сюда, на кладбище... Дорога-то одна, а? Последний путь, можно сказать...
Я приветственно махнул "водиле" рукой - "Пока!" - и пошел узнавать, почему из развозки никто не выходит...
* * *
Сидя на бордюре главной аллеи, нежась в лучах утреннего солнца чертовски приятно предаваться мечтам или уходить в воспоминания, вызвавшие тогда у тебя улыбку, а то и смех, и вновь улыбаться.
Мимо журчит ручеек пришедших на кладбище помянуть или проведать. Средь них я узнаю тех, кто был моим клиентом. Они тоже узнают меня: женщины кивают головой, а мужики порой подходят, чтобы пожать руку.
- Как дела? - что еще они могут спросить?
- У нас здесь одно дело, - говорю я, не выпуская их руку, и от этого мужики слегка напрягаются. - Наше дело - достойно похоронить человека...
Мужики опускают глаза, что-то бормочут, вырывают из моего рукопожатия свою длань, зыркают и, наконец, признаются:
- Руки у тебя холодные...
- Сердце горячее! - смеюсь я.
Им не нравится, когда на кладбище смеются и они идут дальше, изредка оборачиваясь в непонятках. Чу! В "ручейке" я замечаю солнышко ярко-желтого, канареечного платьица...
По квитанции пришло пятеро.
- Мы сами копать будем.
Я смотрю на их инструмент: две совковые лопаты и ломик. Не лом, как у меня, длиной в два метра с заостренными, как пика, концами, а именно, ломик длиной в метр, годный разве, что дверь отжать. Мне становится смешно и я участливо спрашиваю:
- Может вам место с хорошим грунтом подыскать? А вы меня "отблагодарите", а?
- По квитанции уже все уплачено.
Тоже вариант. Главное, что все по закону.
- Ну, тогда пошли...
Через пару кварталов я увидел спустившееся на грешную землю то самое, только-только прошмыгнувшее по центральной аллее, "солнышко". Оно так низко наклонилось над могильным холмиком, что...
- Мужики, вы идите, а я щас догоню.
Спорим, что у нее трусы белые? Я присел на корточки, чтоб взглянув удостовериться и..., надо же: проспорил! На ней были невидимые миру стринги! М-да... И я пошел догонять самокопов.
- Долго еще? - им уже надоело проходить квартал за кварталом.
- Во-о-н там! - я указал на линию горизонта. Сами мы там не копаем, грунт там подлый: каждые пол-метра плитняк известковый, его пробивать - руки отобьешь, да и до будки с инструментом запаришься ходить, а вот таких, жадных до магарыча самокопов, мы туда и отправляем. Главное, что все по закону...
- А че так далеко? - они начали "просекать" мой замысел.
- А в квитанции не указано, что могила должна быть недалеко от входа, под тенью плетистых ив, в окружении порядочных лиц, ну и тэ дэ. Так что, копайте здесь... Во сколько вынос тела? Понятно. Итого у вас на все про все - два часа... Так, значит, я вас больше звать-искать не буду, а где-то через час сами прибежите: "Па-ма-гы!"...
Я изобразил им фигуру с растопыренными руками и выпученными глазами, как символ отчаяния. И пошел к "солнышку". Нет, надо так сказать: и пошел солнцу на встречу...
- Привет! - облокотившись на соседнюю тумбочку, я рассматриваю это солнечное создание: она рукой прикрывается от солнца, уже успев запачкать ладошки, и тоже улыбается.
- А это кто? - киваю на керамическую табличку с фотографией усопшего.
- Муж...
- Какая утрата...
- Пи-и-и-п, - а, это ангелы прыснули тонким смешком. Они уселись на соседние тумбочки, как звездочки, прилетев посмотреть на нас и послушать. Кое-кто из них по праву может называть себя ветераном: крылья с выцветшей краской, местами облупленные, а то и просто ржавые.
- А вы поможете мне? Я цветы дома забыла... Можно где-нибудь здесь нарвать?
Комок ужаса, сколь страшного, столь и желанного, подкатил к горлу, когда услышал свои слова: "Тюльпаны подойдут?".
Ангелы-звездочки с нами не пошли - им нельзя покидать тумбочки, а мы пошли. Туда... Надо же! Пленка все еще трепыхалась на елке, доски, разбросанные по округе, торчали в кустах, шляпа, даже шляпа та, все так же покачивалась на сучке, а самого претендента на бессмертие или его следов не наблюдалось!
- Какие они милые! - это она про тюльпаны. Может в них что-нибудь человеческого отыщется?... Н-нет. Она оборвала всю лужайку, но вскрика "ой, что это?" я не услышал.
- Ой! Что это?
Нашла?!
- Ой! Это - ежик...
Ах, вот кто все пожрал! Вкупе с вороньем, лисами, зайцами, бродячими собаками, волками. Все промелькнули перед нами, все побывали тут... А, вспомнил!
- Хочешь ежевики?
Ну, ну, раздвигай же куст! Туда, глубже... во внутрь...
- Вку-у-сная какая!
Она набирала полную ладонь ягод, а потом слизывала их языком, пачкая губы ежевичным соком.
- Ты глубже забирай, - подталкивал я ее, - там ягода крупнее...
- М-м-м! - урчала она. - Какая вкусна-а-я! Ой, а что это?!
Нашла?! Сейчас..., сейчас она увидит обглоданный череп, но даже не вскрикнет, ибо все звуки застрянут в гортани, инстиктивно рванет из плена кустов на свободу полей, но я успею еще в прыжке поймать ее за талию, мы повалимся на траву, всю в прошлогодних еловых иголках, я буду целовать ее помертвевшие губы, гладить по голове и шептать: "Ну, что ты, что ты? Все хорошо... Это - Йорик. Да ты знаешь его, вернее, знала. Ну, помнишь: "бедный Йорик"? Про него еще Шекспир написал поэму "Омлет"... Ну, успокоилась?"...
- Смотри, это ужик...
- А?, - отвлекся я от своих аллегорий. - Кто?
Ползучий гад с желтой шапочкой, как с короной, сложился в глубине куста кольцами, но заметив мое приближение в тревоге приподнялся, пронизывая меня изучающим взглядом своих черных глаз-бусинок. Не-е, мы кажется уже встречались, ибо он успокоился и, положив голову на хвост, стал показывать мне свой раздвоенный язык. А "Йорик", видно, уже ушел...
Мы ушли из леса с огромным букетом тюльпанов и пригоршнями ежевики. Улыбки блуждали по нашим лицам, а в глазах не было места тревоге. Смеялись, как дети. А со стороны центральной аллеи нам навстречу бежало пятеро мужичков с выпученными глазами. До меня долетел запах свежевыпитой водки и их истошный вопль: "Па-ма-гы!".
- Сколько у вас денег? - я проводил взглядом фигурку девушки, на солнце будто обернутую в золотистую фольгу. Пора ей уже и имя собственное дать... А пусть так и будет - Солнышко? Пойдет!
- Пойдет, - это я уже про деньги. - Два литра водки вы и так прибавите: сам Бог велел. Пойдем.
И я отвел их к своей запасной могиле, которые завсегда копаю на всяк про всяк...
* * *
Тишиной и покоем веяло от "развозки". Я поднялся в салон - о, Боги!: весь пол автобуса был завален бутылками из-под шампанского. А все сиденья - нашими работягами. Над спинкой сиденья поднялось лицо Копченого:
- О, Профессор пришел...
С другого сиденья на меня глянул Паша-Аферист:
- Давай, подтягивайся... Тут у нас еще пара-тройка бутылок осталось...
- А чё гуляем, Паша?...
Павлик позволяет вытащить себя из "развозки". Нет, обычно мы воссоединяемся в траурном зале: там, день рождения чей отметить или праздник какой, но летом тянет на природу. Здесь на кладбище хорошо: ветерок легкий в крестах да звездочках посвистывает, птицы над головой кружат...
- Ты пойми, - Павлик повис у меня на плечах мешком с картошкой, а где-то у его щиколоток звенели бутылки с шампанским. - жить хочется, как люди! Если кому небо видится в клеточку, то мне того хуже: в размер могилы!... Вот здесь присядем...
У гранитного постамента врыт был столик и две по бокам лавки. Присели. С гранита нам улыбалась красавица такая, что и в кино снять не стыдно.
-Я ее хоронил, - гордится Паша. - Слез было море. Достойно закопали...
Хлоп! Это - пробка. Разливаем! И пьем: первый глоток шампанского подобен первому поцелую. Нет в нем ни страсти, ни желания, а только лишь - восторг и чувство соглядатая.
- Я тебе историю одну расскажу, - начинает "запев" Паша. - Считай, что притчу. А ты внимай... У нас в Новой Малыкле жил да был некто Михалыч. Чем занимался - сие история умалчивает, а вот на чем отметился, передают из уст в уста. Заметили его в селе, как только он родился, ибо было у него на левой руке, вопреки остальным младенцам, не пять, а шесть пальцев. Перечтем их для порядка: большой, указательный, средний, безымянный и два мизинца. И только он стал понимать человечью речь, так сразу и понял, что его окрестили "шестопалом". Хуже стало, когда Михалыч, а тогда еще просто Иван, дожил до перестройки. Вроде и лавку собственную открыть можно, а как за прилавок с такой клешней встанешь? Сразу решат, что обсчитываешь. Церковь открыли, а как пойти исповедаться? Сразу решат, что в вере сумлеваешься: левая рука, ей Богу, как от дьявола! Причащаться пошел, а в мыслях одна шестопалость: не хуже скрещенных за спиной пальцев. "Изыди!", - кричали ему с амвона. Ясно, что в осуждение, а куды ему с шестью пальцами?
С людьми Михалыч держался особняком: заговаривал, если только спросят. Зимой и летом не снимал с клешни холщовую рукавицу. В глаза людям частенько заглядывал: а вдруг просветят? Тут на его счастье на поселение привезли бывшего студента, а по статье - аферюгу крученного, в смысле "тунеядца", стишками прикрывающегося. Думал Михалыч, да надумал все аферюге рассказать. Сказано - сделано. А тот сразу:
- А ты сделай как отец Сергий...
- Какой-такой отец?
А "студент" ему уже книжку вручает: на, чти.
Неделю Михалыч губами шевелил, вчитываясь во строки. Ох, прельстительно. Ох, окаянно. Однако ж, прямой совет. И вот в чем суть.
Был у отца Сергия член непомерной длины. Прикинь: выйдет на паперть, а его из под рясы видать. Вот ведь беда: пойдет с мирянами мочеиспускаться, а ему и в сортир заходить нет нужды. Он так и говорил: нет без нужды в сарай вонючий заходить - я и так поссу. Смех смехом, а стал о. Сергий чуять, что кто-то без его спросу его членом пользуется: то своей теще его в окно засунет, то ей же угол обоссыт. Стал тогда о.Сергий в носок его прятать, а толку? Присядет, где испражниться, член на волю выпустит, або змею какую, а его, член, то бишь, уж крестьяне с соседского приварка дубьем молотят, как змею заползшую. Жениться решил отец Сергий, благо православие не возбраняет, уж и девушку присмотрел с Нижнего Обоянска, уж она, голая, и в постель легла, а как достал о.Сергий свою приблуду, так она и опешила. Мысли какие ей в голову лезли - того незнамо, но сказано было следующее: "Может, я лучше в рот возьму, а?". "В рот я и сам могу, - ответствовал о.Сергий. - Мне бы пое...аться...". Так и мучился бы о.Сергий, кабы не пришла ему в жо..., в смысле в голову, идея. А идея-то проста была, как сибирский валенок: отхерачить этот хер на хер! Вот и водрузил он свое непомерное сокровище на пенёк древесный, да помолясь, да испив водки, да как жахнет топором по своему...
А что ты хочешь? Доисторическая эпоха плюс депрессивная экономика, усугубленная кризисом, а тут ты, со своим членом. Однозначно: рубить, чтоб другим неповадно было...
И вот, начитавшись сих откровений, принес Михалыч чурбак деревянный, положил руку на колоду, шестой палец оттопырил, сверху долото приложил, большим-указательным придержал, правую занес, да и жахнул со всей дури, что в нем за советскую эпоху накопилась, молотком, да по долоту.
Палец отскочил не на шутку. А вот, что с ним дальше делать, о.Сергий не написал. Бог ему судья. Меж тем, очнулся от безмерной самогонки, то ли аферюга, то ли студент:
- А ты, Михалыч, его в огонь. Сгорит и делу конец!
Послушался его Михалыч, а к вечеру рука стала пухнуть. Антонов огонь поднялся. А уж на третий день священника позвали. Причащался Иван Михалыч и точно знал: во осуждение все это. Кого ты обмануть хотел? Себя? Людей? Бога?
"Студент" тоже, говорят, страдал морально, и даже стихи об этом написал. Ему, говорят, за них Нобелевскую премию дали... "Указующий перст" называется. Бродский, его звали. Иосиф. Слышал про такого?
- Выпить не нальете, а?...
Это кладбищенский убогий - Славик. Без таких, как он, кладбище не настоящее, что ли. До полудня Славик бродит по кладбищу, подбирая с могил то, что оставили на поминках. А потом пристраивается в роли "неутешного родственника" к траурной процессии. Даже гроб несет последние сто метров, плачет над могилой, мерзавец, а потом едет со всей компанией на поминки... Жрет и пьет на халяву. А потом едет в свой сумасшедший дом... Он числится сумасшедшим и там живет. А на кладбище приезжает, чтобы скрасить свою сумасшедшую жизнь...
- Ступай себе мимо, - говорю убогому Славику.
"Нарисовался" Дима.
- Слышь, Профессор, у меня квитанция, а никто не едет..., что делать?
- А-а, - сказал Паша. - Тут другая история...
* * *
Часа через два снова "нарисовался" Дима.
- Профессор! - кричит Дима: о, Боже! Какой жалостный крик! - "Они" приехали, а могилы нетути!
...ь! Дима понадеялся на авось, что клиенты не приедут - ведь Паша-Аферист сказал, что так бывает - и могилы не копал. "Гарантия" под угрозой: могила должна быть, а этот недоумок не озаботился даже "страховым" случаем! Но и у меня "резервной" могилы "нетути", вернее, я ее не дам - она хороших денег стоит.
- Что делать?, - верещит Дима.
- Павлик, ты как? - но у Паши-Афериста тоже нет "запасной" могилы. Врет, скотина... Но, что делать?
- Значитца так, - я бегу вместе с Димой по кладбищенской дорожке, отягощенный шанцевым инструментом - две лопаты, лом, ремни..., и в промежутках между вдохом и выдохом успеваю сообщить ему, что...
Вчера в 14-ом квартале захоронили безродную утопленницу, даже "тумбочку" поставили: Екатерина там какая-то, но не Великая, это точно. Яма была эскаваторная - то есть, глыбкая, земля - рыхлая, то есть, туда и бежать...
- ...едешь с ними по округе, а я тем временем освобождаю могилу для нового клиента. Все понял?
В своей, щепетильной душе я понял, что он, Дима то есть, ни черта не понял, что значит "водрузить" гроб на гроб: лежит, значитца, утопленница, а тут сверху: хоп, и гроб! Что делать? Вроде, я повторяться начал...
"Клиенты" были нетерпеливы: "Скоро ли?" - это они насчет могилы.
- Да, щас уже... Дайте хоть санитарную норму сделать... Все. Тащите гроб...
- А... это... он не закрывается...
Не понял. Но к гробу, что естественно, я подошел. Боги мой, - ничего, что я так часто вспоминаю Бога?
Эти уроды из морга кинули труп из морозилки в гроб, как пришлось, а мне - расхлебывай! "Бабуля", покойная то бишь, лежала в гробу по всем признакам достойно, но вот беда: уроды-санитары кинули ее в гроб, не удостоверившись надлежащим положением, и так заморозили. Короче: локоть "бабули" перевесился через край гроба, потому он, гроб, и не закрывался.
Я дернул, извини "бабуля", ее руками: нет, примерзла накрепко.
- Мужики, - воззвал я, - Подержите гроб, я ее ломом отожму...
"Мужики" рванули прочь от гроба: тоже мне - мужики, ети иху...
Мать! Вернее, Солнышко... Оно спустилось так низко на край могилы и высыпало - вот еще момент! - туда лепестки тюльпанов. Она так изогнулась, что я отчетливо видел это бедро, продолжавшееся ягодицей, не прикрытое трусами, ежевичное тело, ужики, ежики и тэ дэ...
- Хороним так!, - приказал я. Вот ведь смех, а?
Вот, люблю я похороны! Кому рассказать, тот со смеха помрёт, а мне по кайфу: чтоб оркестр играл - траурный марш, чтоб салют - в воздух, чтоб речи - проникновенные, чтоб слезы - натуральные, чтоб...
Мы с Димой закапываем, а совсем рядом стоит симпатичная девушка в желтом платьице.
- Слышь, малышка, а ты сегодня свободна, а?
- Слышь, Профессор, ты, что "телок" у могилы "клеишь"? - это Дима вопросил. Он - слепой. Он не видит, что солнышко на закате, что его ржавые крылья накрывают погост тенью, что у Паши-Афериста осталось еще шампанское... он - не видит, как я беру под руку девушку в желтом платьице, и мы летим, да, прикинь: и на кладбище бывают полеты! Так вот: мы летим и приземляемся прямо возле Паши.
- А я уж жаждался, - Паша наливает "бокалы" - Так вот...
* * *
- Жил-был в мордовской деревне Малая Малыкла кузнец по имени Игнат. А по famili - Бушухин. Нет, не бушевал, отродясь смирным был. Вот только одно сельчан настораживало: изрядный был он мудак. Причем, конченный. Ни одна местная молодуха даже не мыслила пойти за него замуж. И ведь не страшный был, но... мудак. Объяснить это какими-то факторами - радиация там, депрессуха, алкоголь и т.п. - невозможно. Это, как на роду написано: "мудак", и с этим уже никуда не денешься. Так вот: жил кузнец по имени Муд... Игнат. И все он знал по линии "железа", а вот одного не знал: как бабу трахнуть. Дожил он этак до тридцати лет и, веришь ли, ни разу не соскочил с катушек, ни разу не обомлел, да и поллюции у него ни разу не было...
Полагаю, Паша хотел рассказать анекдот, но у него кратко не получается: нет у него сестры его таланта, и с/х история разворачивается в сагу, полную не прикрытого драматизма.
- ...Однако, какой-то доброхот донес до него, что если мордвин до тридцати лет не женится, то у него член отпадет. Он-то, член, Игнату, в общем-то и ни к чему, но мордовская прижимистость сыграла свою роль. Первым делом, Игнат впервые осмотрел свой член: ну, веревка, даже на сардельку не тянет. А вторым делом, Игнат подумал: кого "это" может прельстить. Он начал ездить по селам и при знакомстве с девушкой возымел привычку показывать ей свой член: "Как он тебе?". Это в нем говорило его кузнечное мастерство. Девушки сразу убегали, а их родственники, порой догоняли Игната с дрекольем, чтоб "отоварить" беспардонного кузнеца. А он не понимал, в чем дело: ну что с мудака взять?
Наконец ему подсказали: живет, мол, в деревне Большая Малыкла девушка, которую, ну никто замуж брать не хочет. А ты - возьми, а? Главное, что у девушки той, родственников никого нет, а значит и ублажать некого.
Деревня та практически рядом, только поле перейти - это тебе не жизнь прожить. Тут другая беда: почему ту бабу замуж не брали? Ведь Пелагея не уродина, с точки зрения мошкары и комаров. Правда, были и у ней заскоки, но чисто деревенские: типа, сидераты посеять. Уж больно слово по ушам резало: пейзане только-только с началом перестройки узнали, что в стране полно пидорасов.
А тут еще напасть: сказали Пелагее по секрету, что если она до тридцати замуж не выйдет, то у нее, по мордовским понятиям, член вырастет! Пелагея задрала юбку и в первый раз увидела то, что видеть пристало только мужу, ну, еще любовнику или просто хахалю: и вот из этого розового цветка, обрамленного черной чередой зарослей, вылезет розовая, хотя бабы говорили, что бывает и сизая, а то и фиолетовая, "сарделька"? Так что, Пелагея, ничтоже сумняшеся, полюбила Игната еще заочно.
Любовь любовью, а хозяйство-то трудов требует: у Игната вот-вот Зорька отелится, а у Пелагеи ваще атас: куры, овцы... Тут-то и случилось: просрали, короче, они день свадьбы за хлопотами. А ведь сказано было: до тридцати лет. А им уж по тридцать первому пошло! Ну, и решились, наконец. Попа позвали, родственников, коих нашли, соседей не погнушались, ну вот тебе и свадьба. Только гости ушли, Зорька телится стала, а вслед за ней овцы, а потом порося, а уж на "десерт" - кобылы пошли в разнос. Так и заснули молодожены, не солоно хлебавши, в первую брачную ночь.
А на утро, их ждала утрата, но и прибавление тож: только покрывало и откинули, как Пелагея увидела отвалившийся член Игната. Вроде и не к месту говорить, но Пелагея, влекомая девичьим интересом , типа, а кто ж меня трахать будет, конкретно взглянула на... Да, он, Игнатов член, то бишь, не совсем уж так отвалился, а втянулся вовнутрь, оставив после себя, ну такое маленькое "завихренье", что и членом-то назвать нельзя: так, клитор, какой-то. И напротив, у Пелагеи так стало морщить в промежности, что ей захотелось подрочить и она пошла и подрочила.
Будем горевать? Ну, сделался парень бабой, а та, напротив, мужиком. Что с того: хозяйство тоже не стоит, как юношеская эрекция: косить, окучить, проредить, корма задать и подоить - короче, горевать некогда. А вечером решили, что и так "пойдет" - хорошие люди, все понимающие. Так и начала Пелагея трахать Ивана, да каждую ночь.
А тому все мало: еще, говорит, давай!
Ко второму году совместной жизни измучилась Пелагея напрочь: уж больно ненасытен стал Игнат. И так ему мало и этак ему не хватат - не жизнь пошла, а сплошное блядство. Ей бы развестись, но как подумает, что ее Ивана будет трахать вон тот белобрысый, что на тракторе, на которого и Иван глаз бросает, так и дурман проходит.
Чтоб избавиться от напасти, Пелагей, то есть Пелагея, книжки стала читать про "это", и вот что узрела в них: КЛИТОР! Это он не дает покоя Ивану, это он, зараза, мешает спать. Он, мерзавец, подчиняет все чувства Иванны, в смысле, Вани, этому произведению империалистов и коллаборационистов. Последнее слово Пелагей(я) случайно увидел(а) в книжке, брошенной кем-то на ферме, а ей(им) подобранной. Слово "коллаборационист" ей понравилось.
Иван спал безмятежным сном, когда Пелагея, откинув одеяло с чресел Игната, впилась глазами в то, что когда-то принадлежало ей. Ей предстал бледнорозовый овал теплого и такого родного иванового тела, что на первых порах ей захотелось засунуть в эту розовую щель свой язык, но только для того, чтобы объясниться с Иваном. Пахло медом и хлевом. Пелагей(я) еще раз взвесила свои силы, но не удержалась и впилась в губы Иван(ны)а. Сначала в большие, а уж потом и в малые.
Пелагея не закрывала глаза и потому заметила, как набухает противный ей клитор. "Давай", сказала он(а) себе, и секатором отчикала клитор любимому мужчине. Тот только вздрогнул и снова забылся сном: самогон сыграл свою роль анестезии. Пелаге(й)я, неся в дрожащих руках этот единственный признак мужественности, бросила его возле ограды и присыпала землей.