Отвернулся, смотрю в окно. Автобус пополз. Что-то там думаю, на душе пусто и просторно. Заботы выгнал вон, еще можно на 15 минут спокойно забыть о предстоящем дурдоме на работе.
- Пыласа пыяна... тойту... т"тому..., - отвратительные гортанные голоса что-то пытаются сказать, растягивая слова. Повернулся. Меня просто покоробило от этого кривлянья. Как будто кто-то дергает их за веревочки. Отдельно руки, ноги отплясывают какой-то странный танец...
- Дарогы... памажи ему божи..., - только тут я понимаю, что именно они поют. И меня коробит еще больше.
Автобус притих.
Отвращение и жалость, отрицание и несомненное участие в глазах. Одновременно!
Как в себе перебороть душевное отторжение происходящего? Тем, что у месхетинцев не стало родины? Что они до сих пор не могут обрести не то, что свой угол, но себя самих? Что их выгнали даже из картонного города, что за Доном на станции Заречная?..
Что мне приходится доказывать своему двенадцатилетнему ПАВЛУ, что армяне не могут быть шахидами, и их гнать из Ростова, своей родины не за что? Что русские - не нация пришлых, не нация оседлых, но нация нашедших себе миром страну, вобравших в себя всех тех, кто здесь жил ранее и пришел позднее? И защитил ее для всех миром живущих в ней?
Грязная ладошка нагло ткнулась мне в руку. Грязное лицо. Грязная одежда. Голодный ребенок? Наверное. Что он ест, чему учится, что его ждет?
Что вообще нас ждет в этом хаосе безвременья? Мир сходит с ума, чтоб однажды очнуться и ужаснуться? Или ждет пинка посильнее, что обернуться и увидеть, куда его занесло?
Если все было так просто: горсть медяков, - и ладошка тянется уже к другой "жертве". Кто из нас жертва? Если сегодня продаются уже не люди, а целые страны в надежде на горсть медяков от доброго дяди.
Дети есть дети. Как взрослые, но открыто, весело, на своей тарабарщине хвастаются уловом друг перед другом. Жалобная песня невпопад, пародия на танец невпопад - все забыто до следующего лицедейства. Что им до слова "Боже"? Дверь со вздохом открылась на остановке.