Женщина с узкими плечами всегда вызывает во мне печальную улыбку. Да если еще она черно- короткостриженая, с тонким запястьем- по ней обязательно подыхает печальный мужчина. Страдающий, в хорошем смысле.
Отчего вызывает улыбку- она такая- сильная, независимая, ей зябко всегда- плечи-то узкие, а запястья тонкие. Ходит все время в черном. Летом мужик по ней страдает. Да и зимой. Он настолько измученный, что думается, он запутался. Ему определенно нужно тепло её рук, которые бы заполняли частые впадины морщин на гранитном его лбу. И все время не удается ему сказать ничего. Статик, статик, измученный пёс.
Он видит он ее мимоходомо, мимосмотримо, мимоговоримо. Он- мим. Переживший Балканскую резню. Он- серб, тот, кого неистово, яростно, бешено истребляли и истребляют албанцы. В его глазах боль, страшная ответственность и Римский амфитеатр. Он пахнет солнцем и дождем одновременно- вот, что значит купить правильное мыло. К мылу он всегда относился осторожно, тщательно выбирая понравившиеся ему сорта, пробуя новые, не предавая старых. Он любил брать корзинку для покупок и часами бродить между деревянными полками в магазине, рассматривая мыло, прицениваясь, вынося для себя неведомые никому выводы.
Окна этого магазина выходили прямо на солнечную сторону парка. Зимой сюда наведывались старушки, мороз прихватывал, и без того седые, их волосы пеплом инея. Растормоша торговцев, они выбирали Парижские сорта и, довольные покупкой, грузно шагали, тяжело открывали дверь, и неслись, неслись по ледяному насту- неслись домой. Мим же садился на скамейку, стоящую рядом с магазином: "Мне некуда спешить, пока я не научусь соотносить секунду с вечностью, обыденность с духовностью. Мне некуда спешить"- так думал он, крепко держа в руках бумажный, с ароматом фиолетового цвета, пакет.
А она- с черными стрижеными волосами- никогда не садилась на скамейки в парке, где пребывал наш доблестный мим. Скамейки для нее- признак статики, а она боится остановиться. И в магазин этот она заходит в месяц раз, но покупает дюжину ароматных кусков- чтобы хватило еще на месяц.
И вот бежит она по парку вся черная, в черных туфлях, кажется для чечетки. Ей просто понравились туфли для чечетки- она их и надевает все время (здесь печальная улыбка возникает снова. Как часто бывает, когда вспоминаешь "зефирную" историю- улыбка стягивается с лица магнитом обнажающего быта, потом, спохватившись, цепляем ее снова. Так и здесь). Сатрап, он прозвал ее камнем. Бывает, станет скучно, разыгрывает сценку внутри себя. Спрашивается, зачем? "Разбираюсь ли я в камнях? -Только в гранитных. - Это потому, что у меня гранитные убеждения"- после таких сцен он стал звать её гранитным камнем, про себя, разумеется. Эдакий гранитный камушек в груди. Хохма.
И вот она все идет, на ней по-цветаевски узкая юбка, для трагизма (но, чтоб казаться тебе красивей). Идет мимо скамеек. Идет, идет, идет...
Вот уже она не черно-короткостриженая, а черно-с сединой-короткостриженая.
И все мимо, мимо мима. Мим на скамейке ждет, пока ее отпустит трагизм зефирного быта. Или наоборот. В целом- ждет. И рисует, постоянно рисует акварели. Черные. Здесь он должен вспомнить о Петербурге. В Петербурге массово гибнут вязы- нужно немедленно, лихорадочно и по памяти писать вязы. Он и хотел бы, но не может рисовать горизонты. "Горизонт- это то, к чему ты никогда не придешь"- говорил он и бил себя по рукам. Возможно поэтому он никогда не рисовал её.
А она мимоходом- мимостуком - мимобегом увидела край черных акварелей, но тут же забыла. Она ведь дурная, ей бежать надо- работа, работа, "у природы нет плохой погоды" и так, и далее. А потом наступает весна и море тает. большие куски льда отламываются с хрустом. Со страшным спинным костным хрустом. И здесь она поскользнулась. Первый раз бежала- и поскользнулась.
Упала, ей больно. Ногу подвернула. Неприятно.
Неприятно ей и остановиться. И она присаживается на скамейку. Скользкая скамейка- тоже тает. И она очнулась - видит, что она села на скамейку, на которой уже кто-то сидел. Видит черные акварели, мерзлые листы бумаги. Мерзлые настолько, что снег матово высекает искру в микропространстве между микроклетками этой бумаги. И она поняла тогда- он, тот страдающий- примерз.
Он сидел. Мим. Он сидел и смотрел в чужое небо через свои акварели, но видел узкие плечи, острые локти и ему стало так неимоверно, комом в горле, так подкатывающе жаль, что он растворился
в скамейке,
в статике.
И примерз, к тому, что воспел. К тому, что она ненавидела, или просто не понимала. И в тот момент ничего она не поняла, но смутилась, потому что стала догадываться. Она лишь вырвала из замерзших рук акварели, укрыла беднягу своим пальто, замотала шарфом, и убежала, прихрамывая. Она хотела растопить и высушить акварели. И сохранить их, конечно, сохранить. Держала в руках, синеющими тонкими пальцами приклеившись (словно) к пергаменту- самому дорогому и ценному, что опосредованно находилось в её части сердца- в аорте мима- в этой акварели. Но, когда она вернулась из ванны, пар исходил от красного тела, грубое льняное полотенце обнимало узкие плечи- она ужаснулась- акварели растаяли. Совсем.
Она обезумела. набросила на полотенце халат, на халат натянула колючий свитер, который остался от прежних обитателей комнаты, по словам соседей- пахнущих скипидаром, выбежала в коридор, роняя тазы, грохоча и ругаясь. Летела сквозь ступени. Задыхалась. Бежала. Мыслей не проносилась стая, это был просто бег, бег на решающую дистанцию.
А на скамейке никого не было. И вдруг стало так пусто, и так все равно.
И только громко стучащее в ушах сердце напоминало ей о том, что она- все так же, не статична.
Возвратилась, зашла в свою комнату. опустилась на стул, и сидела весь вечер (деликатное солнце отсиживалось за кулисами), ногой отстукивая неумолкающее в ушах сердцебиение.
Последующее было, как во сне- она жевала сушеные груши (чахлая жизнь- чахлые груши. Закономерность), запивала их холодной водой, которую отстаивала из моря. Потом начала лихорадочно складывать вещи, доставать из-под дивана старый чемодан.
Наутро умылась. Разобрала, только сложенные, вещи. Надела черный свитер, черную узкую юбку, взъерошила постыдный бобрик стриженых волос. Вышла на умытую осенью улицу.
И ходила. Ходила по парку, потом ходила по парке, которую любезно отдала ей соседка.
Потом внезапно настало лето, она купалась в море- отдыхала- много смотрела в горизонт вдумчивыми серыми глазами. Готические черные очки защищали от солнца едва ли. Певец ночи- она любила солнце (хоть и стыдилась себе в этом всякий раз признаваться), но очки не защищали даже от сердца.
Потом была осень. Работа, черные водолазки, стриженая голова. Потом зима. Черная куртка, стриженая голова и шапка- ветры с моря задувало в мозг. Ей чудились акварели иногда, когда она сама себя доводила до безумия. Доводила до съедающего "одиноческого" безумия. А мир менялся- люди рождались и умирали, и птицы кружили над морем. Мир менялся, а она впитывала в себя только боль. Боль и бесконечные черные акварели ночи. В определенный момент она приняла решение. Здоровое решение, определившее исход многих задач.
Она переехала в деревню и стала её певцом. В деревне не было парка и черные водолазки не вызывали горечи. Отнюдь. Потом деревня стала селом, село- городом, и, как это обычно бывает, в городе появился парк. Первые выходные дни в деревне она крутила идиотскую фразу "это не выходные дни в бывшей деревне- селе- теперь городе". Надела черную водолазку (вы знаете, это постоянство достойно уважения) и сошла с ума- ей захотелось побродить между деревянными полками в магазине мыла. Передумала идти, выпила чаю. Сняла водолазку- надела льняное платье. Обычное льняное, от стирки не садится, хорошее, практичное. И плечи в нем не так узки. Она вообще любила лен. Лен и сухие травы. Ей мерещились повсюду льняные поля и корзинки с травами. Сон наступал только после чая с шалфеем и гвоздикой.
Добралась потихоньку до скамейки. села. Подошел некто, сел рядом. И ей вдруг стало спокойно, хоть это был и не тот растаявший человек, судьба которого будет не мучить ее загадкой, а отложится где-то в памяти, где-то в редких дюнах сознания, пробегая легким током по нитям на шве рубца. Она резко встала, в глазах потемнело (возраст, как-никак). Улыбаясь, покачивая седой стриженой головой, она ушла в горизонт. Туда, куда так долго вглядывалась, смотрела в глаза линии золотого сечения...