- Милостивый государь... минутку. Простите за навячивость... да, знаю... мой вид... но я вынужден просит... нет, ах нет... Это недоразумение. Я шел за вами? Да. Это правда. Он книжного магазина, но только потому, что видел сквозь витрину... вы покупали "Биофизику" и "Абстракты"... и когда вы здедсь сели, я подумал, что великолепный случай... если б вы позволили мне проглядеть... и то, и другое. Но лавное - "Абстракты". Для меня это жизненная необходимость, а я... не могу себе позволить... что, впрочем, видно по мне, правда? Я просмотрю и сейчас же верну, много времени это не займет. Я ищу только одно... определенное сообщение... Вы мне даете? Не знаю, как благодарить... я лучше выйду... идет кельнер, мне бы не хотелось, чтобы... я перелистаю на улице, вон там, напротив, видите? Там есть скамейка... и немедленно... Что вы сказали? Нет, ради бога, не надо... вам не следует меня приглашать... Правда... Хорошо, хорошо, я сяду. Простите? Да, разумеется, можно кофе. Что угодно, если так необходимо. О нет! В самом деле нет. Я не голоден.
Возможно, мое лицо... но это видимость. Могу я просмотреть здесь... хоть это невежливо? Спасибо. Это последний номер... Нет, я уже вижу, что в "Биофизике" ничего нет. А здесь... Так... так... ага... Криспен - Новиков - Абдергартен - Сухима, подумать только, уже второй раз... ох! Нет. Это не то. Ничего нет. Ладно... возвращаю с благодарностью. Снова я могу быть спокоен - на две недели... Это все. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания... Кофе? Ах, правда, кофе. Да, да. Благодарю. Я буду молчать. Я не хотел бы навязываться, назойливость со стороны такого индивидуума, как я... простите? Да, наверно, это кажется странным - такие интересы при таком, гм, exterieur[1]... но, ради бога, только не это. Почему же вы должны передо мной извиняться? Большое спасибо, нет, я предпочитаю без сахара. Привычка тех лет, когда я не был еще так болтлив... вы не хотите читать? Видите ли, я думал... Ах, этакое ожидание в глазах? Нет, не взамен. Ничего взамен, с вашего разрешения; конечно, я могу рассказать. Опасаться мне нечего. Нищий, который изучает "Биофизический журнал" и "Абстракты". Забавно. Я отдаю себе в этом отчет. От лучших времен у меня сохранилось еще чувство юмора. Чудесный кофе. Похоже на то, что я интересуюсь биофизикой? Собственно, не совсем так. Мои интересы... не знаю, стоит ли... только не думайте, что я ломаюсь. Как? Это вы? Это вы опубликовали в прошлом году работу о комитантах афиноров с многократной кривизной? Я точно не помню названия, однако это было любопытно. Совершенно иначе, чем у Баума. Хелловей в свое время пытался над сим потрудиться, но у не вышло. Нескладная штука, эти афиноры... вы ведь знаете, как зыбки неголономные системы... можно утонуть, в математике так бывает всегда, когда человек жаждет наспех штурмовать ее, схватить быка за рога... да. Я уже давно должен был представиться. Лимфатер. Аммнон Лимфатер - так меня зовут. Пожалуйста, не удивляйтесь моему разочарованию. Я его не скрываю - не к чему. Со мной это случалось уже много раз и все-таки каждый раз сызнова - хоть и немного - но больно. Я все понимаю... последний раз я печатался... двадцать лет назад. Вероятно, вы тогда еще... ну, конечно. А все-таки? Тридцать лет? Ну что ж, тогда вам было десять: ваши интересы скорей всего были направлены в другую сторону... А потом? Боже милосердный, я вижу, вы не настаиваете. Вы деликатны, я сказал бы даже, что вы стараетесь относиться ко мне как... к коллеге. Ах, что вы! Я лишен ложного стыда. Мне хватает нестоящего. Ладно. История настолько невероятна, что вы будете разочарованы, - ибо поверить мне невозможно, - нет, нельзя. Уверяю вас. Я уже не раз ее рассказывал. И в то же время отказывался сообщеть подробности, которые могли бы засвидетельствовать ее правдивость. Почему? Вы поймете, когда услышите все. Получится длинно - простите, я вас предупредил. Вы сами хотели. Началось это без малого тридцать лет назад. Я окончил университет и работал у профессора Хааве. Ну, разумеется, вы о нем слыхали.
Знаменитость! Весьма рассудительная знаменитость. Он не любил рисковать. Никогда не рисковал. Правда, он позволял нам - я был его ассистентом - заниматься кое-чем сверх программ; но в принципе - нет! Пусть это будет только моя история. Разумеется, она связана с судьбами других людей, но у меня есть склонность к болтливости, от которой мне на старости лет трудно удерживаться. В конце концов, мне шестьдесят лет, выляжу я еще старше, вероятно, и из-за того, что собственными руками...
Incpiam[2]. Итак, это было в семидесятых годах. Я работал у Хааве, но интересовался кибернетикой. Вы ведь знаете, в чужом саду яблоки слаще. Кибернетика занимала меня все больше и больше. В конце концов шеф уже не смог этого стерпеть. Ничего удивительного. Тогда я тоже не удивлялся. Мне пришлось немного похлопотать, и я устроился у Дэймона. Дэймон, вы о нем тоже, наверно, слыхали, принадлежал к школе Мак-Каллоха. К сожалению, он был ужасно безапелляционен. Великолепный математик, воображаемыми пространствами прямо-таки жонглировал, мне страшно нравились его выкладки. У него была забавная привычка - прорычать конечный результат подобно льву... но это не важно. Я работал год, читая и читая, - знаете, как это бывает: когда выходила новая книга, я не мог дождаться, пока она попадет в нашу библиотеку, бежал и покупал ее. Я поглощал все. Все... Дэймон, правда, считал меня подающим надежды... и так далее. У меня было одно неплохое качество, уже тогда - феноменальная память. Я могу вам хоть сейчас перечислить названия всех работ, опубликованных нашим институтом на протяжении двенадцати лет год за годом. Даже дипломных... сейчас я только помню, тогда - запоминал. Это позволяло мне сопоставлять различные теории, точки зрения - ведь в кибернетике велась тогда свирепая всященная война, и духовные дети великого Норберта кидались друг на друга так, что... Но меня грыз какой-то червь... Моего энтузиазма хватало на день: что сегодня меня восхищало, завтра начинало тревожить. О чем шла речь?
О теории электронных мозгов... Ах так? Буду откровенен: это даже хорошо, мне не придется чрезмерно беспокоиться о том, что неосторожно упомянутой подробностью... да что вы! Ведь это было бы оскорблением с моей стороны! Я не опасаюсь никакой... никакого плагиата, вовсе нет, дело гораздо серьезнее, сами увидите. Однако я все говорю обиняками... Правда, вступление необходимо. Так вот: все теория информации появилась в головах нескольких людей чуть ли не за несколько дней, вначале все казалось относительно простым - обратная связь, гомеостаз, информация как противоположность энтропии, - но вскоре обнаружилось, что все это не удается быстро уложить в систему, что это - трясина, математическая топь, бездорожье. Начали возникать школы. Практика шла своим путем - строили всякие там электронные машины для вычислений, для перевода, машины обучающиеся, играющие в шахматы... А теория - своим, и вскоре инженеру, который работал с такими машинами, было уже трудно найти общий язык со свециалистом по теории информации... Я сам едва не утонул в этих новых отраслях математики, которые возникали, как грибы после дождя или, скорее, как новые инструменты в руках взломщиков, пытающихся вскрыть панцирь тайны... но это все-таки восхитительные отрасли, правда? Можно обладать некрасивой женщиной или обычной и завидовать тем, кто обладает красавицами, но в конце концов женщина есть женщина; зато люди, равнодушные к математике, глухие в ней, всегда казались мне калеками! Они беднее на целый мир - такой мир! Математическое построение - это безмерность, оно ведет куда хочет, человек будто создает его, а в сущности лишь открывает ниспосланную неведомо откуда платоновскую идею, восторг и бездну, ибо чаще всего она ведет в никуда... В один прекрасный день я сказал себе: довольно. Все это великолепно, но мне великолепия не нужно, я должен начать с самого начало, дойти до всего сам, абсолютно, словно на свете никогда не было никакого Винера, Неймана, Мак-Каллоха...
И вот, день за днем я расчистил свою библиотеку, свирепо расчистил, записался на лекции профессора Хайатта и принялся изучать неврологию животных. Знаете, с моллюсков, с беспозвоночных, с самого начала... Ужасное занятие; ведь все это, собственно, описания - они, эти несчастные биологи и зоологи, в сущности, ничего не понимают. Я видел это превосходно. Ну а когда восле двух лет тяжкого труда мы добрались до структуры человеского мозга, мне хотелось смеяться. Правда! Смотрел я на эти работы и микрофотографии Рамона-и-Кахаля, эти черненные серебром разветвления нейронов коры... дендриты мозжечка, красивые, словно черные кружева... и разрезы мозга, спинного в головного - их были тысячи, среди них старые, еще из атласов Виллигера - и говорю вам: я смеялся! Да ведь они были поэтами, эти анатомы, послушайте только, как они наименовали все эти участки мозга, назначения которых вообще не понимали: рог Гиппокампа, рог Аммона... пирамидные тельца... шпорная борозда...
На первый взгляд это не имеет отношения к моему рассказу. Но только на первый взгляд, ибо, видите ли, если б меня не удивляли многие вещи, которые абсолютно не удивляли... даже не привлекали внимания других... если бы не это, я наверняка был бы сейчас склеротическим профессором и имел бы сотни две работ, которых никто не помнит, - а так..
Речь идет о так называемом наитии. Откуда оно у меня взялось, понятия не имею. Инстинктивно - долгие годы, пожалуй, всегда, - все представляли себе, что существует... что можно принимать во внимание лишь один тип, один вид мозга - такой, каким природа снабдила человека. Ну, ведь homo[3] - существо такое умное, высшее, первое среди высших, владыка и царь творения... Да. И поэтому модели - и математические, на бумаге, - Рашевского, - и электронные - Грея Уолтера - все они возникли sub summus auspiciis[4] человеческого мозго - этой недостижимой, наиболее совершенной нейронной машины для мышления. И простодушные тешили себя иллюзией, что если удастся когда-нибудь создать механический мозг, который сможет соперничать с человеческим, то, разумеется, лишь потому, что констуктивно он будет абсолюно подобен человеческому.
Минута непредвзятого размышления безбрежную наивность этого взгляда. "Что такое слон?" - спросили у муравья, который слона никогда не видел. "Это очень, очень большой муравей", - ответил тот... Что вы сказали? Сейчас тоже? Я знаю, это по-прежнему догма, все продолжают так рассуждать, потому-что Корвайсс и не согласился опубликовать мою работу - к счастью, не согласился. Это я сейчас так говорю, а тогда, - тогда, разумеется, я был вне себя от гнева... эх! Ну, вы понимаете. Еще немного терпения. Итак, наитие... Я вернулся к птицам. То была, надо вам сказать, прелюбопытная история. Вы знаете? Эволюция шла различными путями: ведь она слепа, она - слепой скульптор, который не видит собственных творений и не знает - откуда ей знать? - что с ними будет дальше. Говоря фигурально, похоже, будто природа, проводя неустанные опыты, то и дело забредала в глухие тупики и тогда попросту оставляла там эти свои незрелые создания, эти нудачные плоды экспериментов, которым не светило ничего, кроме терпения: ибо все тянулось сотни миллионов лет... а сама они принималась за новые. Человек является человеком благодаря так называемому новому мозгу, неоэнцефалону, но у него есть и то, что служит мозгом у птиц, - полосатое тело, корпус стриатум; у него оно задвинуто вглубь, придавлено этим большим шлемом, этой все покрывающей мантией нашей гордости и славы, корой мозга... Может, я немного и насмешничаю, бог весть почему. Значит, было так: прицы и насекомые, насекомые и птицы - вот что не давало мне покоя. Почему эволюция споткнулась? На чем она споткнулась? Почему нет разумных птиц, мыслящих муравьев? А очень бы... знаете ли, стоит только прикинуть: если б насекомые пошли в своем развитии, дальше, человек им в подметки не годился бы, ничего бы он тут не поделал, не выдержал бы конкуренции - где там! Почему? Ну а как же? Ведь птицы и насекомые, в разной степени, правда, появляются на свет с готовыми знаниями, такими, какие им нужны, разумеется, - по Сеньке и шапка. Они почти ничему не должны учиться, а мы? Мы теряем половину жизни на обучение, чтобы во вторую половину убедиться, что три четверти того, чем мы набили своою голову, бесполезный балласт. Вы представляете себе, что было бы, если б ребенок Хайатта или Эйнштейна мого появиться на свет с познаниями, унаследованными от отца? Однако он глуп, как любой новорожденный. Обучение? Пластичность человеческого разума? Знаете, я тоже верил в это. Ничего удивительного. Если тебе еще на школьной скамье без конца повторяют аксиому: дескать, человек именно потому и человек, что он появляется на свет подобным чистой странице и должен учиться даже ходить, даже хватать рукой предметы; что в этом заключается его сила, отличие, превосходство, источник мощи, а не слабости, и доколе вокруг ты видишь величие цивилизации, - то ты веришь в это, принимаешь как очевидную истину, о которой нет смысла спорить.
Я, однако,все возвращался мыслями к птицам и насекомым. Как это происходит - каким образом они наследуют готовые знания, передаваемые из поколения в поколение? Было известно лишь одно. У птиц нет, в сущности, коры, то есть кора не играет большой роли в их нейрофизиологии, а у насекомых ее нет совершенно - и вот насекомые приходят на свет с полным почти запасом знаний, необходимых им для жизни, а птицы - со значительной их частью. Отсюда следует, что кора - не что иное, как почва для обучения, этого... этого препятствия на пути к величию. Ведь в противном случае знания так бы умножались, что праправнук какого-нибудь Леонардо да Винчи стал бы мыслителем, в сравнении с которым Ньютон или Эйнштейн показались бы кретинами! Извините. Я увлекся. Итак, насекомые и птицы... Птицы. Тут все было ясно. Они произошли, как известно, от ящеров и, значит, могли только развивать тот план, ту конструктивную предпосылку, которая заключалась в ящерах: архистриатум, паллидум - эти части мозга были уже даны, у птиц, собственно, не было никаких перспектив, и прежде чем первая из них поднялась в воздух, дело было проиграно. Решение компромиссное: немного нервных ядер, немного коры - ни то ни се, компромиссы нигде не окупаются, в эволюции тоже. Насекомые - вот здесь дело обстояло иначе. У них были шансы; эта симметричная, параллельная структура нервной системы; парные брюшные мозги... от которых мы унаследовали рудименты - наследство, которое не только загублено, но и преобразовано... чем они занимаются у нас? Управлением нашими кишками!
Но - обратите внимание, очень прошу! - они все умеют с самого рождения; эти системы - симпатическая и парасимпатическая - с самого начала знают, как управлять работой сердца, внутренних органов; да, вегетативная система все умеет, она умна изначально. И ведь никто над этим не задумывался, а?.. Так оно есть - а иначе и быть не может, если поколения появляются и исчезают, ослепленные верой в свое мнимое совершенство. Хорошо, но что с ними случилось - с насекомыми? Почему они так жутко застыли, откуда такая их механичность, и тот паралич развития, и тот внезапный конец, который наступил почти миллиард лет назад и навсегда остановил их, но не был достаточно мощным, чтоб их уничтожить? Э, что там! Их возможности погубил случай. Абсолютная, глупейшая случайность... Дело в том, что насекомые происходят от первичнотрахейных. А последние вышли из океана на сушу, уже имея сформировавшуюся дыхательную систему: эволюция не может, как инженер, не удовлетворенный творением, разобрать свою машину на части, нарисовать новый чертеж и заново складывать все эти несчастные детали, начиная с нуля. Эволюция не способна на это. Ее творчество выражается лишь в поправках, усовершенствованиях, достройках... Одна из них - кора мозга... Трахеи - вот что было проклятием насекомых! У них не было легких, были трахеи, и потому насекомые не могли развить активно действующий дыхательный аппарат, понимаете? Ну ведь трахеи - просто система трубок, распахнутых на поверхности тела, и они могут дать организму лишь то количество кислорода, какое самотеком пройдет через отверстия... Вот почему. Впрочем, это, разумеется, вовсе не мое открытие. Но об этом говорят невнятно: мол, несущественно. Фактор, благодаря которому был устранен самый опасный соперник человека... О, к чему может привести слепота! Если тело превысит определенные, поддающиеся точному исчислению размеры, то трахеи уже не смогут доставлять необходимого количества воздуха. Организм начнет задыхаться. Эволюция - конечно же! - приняла меры: насекомые остались небольшими. Что? Огромные бабочки мезозоя? Весьма яркий пример математической зависимости... непосредственного влияния простейших законов физики на жизненные процессы... Количество кислорода, попадающего внутрь организма через трахеи, определяется не только диаметром трахей, но и скоростью конвекции... а она, в свою очередь, - температурой; так вот, в мезозойскую эру, во время больших потеплений, когда пальмы и лианы заполнили даже окрестности Гренландии, в тропическом климате вывелись эти большие, с ладонь величиной, бабочки - то были, однако, эфемериды, их погубило первое же похолодание, первая серия менее жарких, дождливых лет... Кстати сказать, и сегодня самых больших насекомых мы встречаем в тропиках... но и это маленькие организмы; даже самые большие среди них - малютки в сравнении со средним четвероногим, позвоночным... Размеры их нервной системы ничтожны - ничего не удалось сделать, эволюция была бессильна.
Первой моей мыслью было построить электронный мозг по схеме нервной системы насекомого... какого? Ну хотя бы муравья. Однако я сразу сообразил, что это просто глупая затея, что я собираюсь идти путем наименьшего сопротивления. Почему я, конструктор, должен повторять ошибки эволюции? Я снова занялся фундаментальной проблемой: обучением. Учатся ли муравьи? Конечно да: у них можно выработать условные рефлексы, это общеизвестно. Но я думал о чем-то совершенно ином. Не о тех знаниях, которые они наследуют от своих предков, нет. О том, совершают ли муравьи такие действия, которым их не могли обучить родители и которые они тем не менее могут выполнить без всякого обучения! Как вы смотрите на меня... Да, я знаю. Тут мои слова начинают попахивать безумием, да? Мистикой какой-то? Откровение, которое дано было постичь муравьям? Априорное знание о мире? Но это лишь вступление, начало, лишь азы методологии моего сумасшествия. Пойдем дальше. В книгах, в специальной литературе вообще не было ответа на такой вопрос, ибо никто в здравом уме его не ставил - просто не решился бы. Что делать? Ведь не мог же я стать мирмекалогом[5] только для того, чтобы ответить на один - предварительный - вопрос. Правда, он решал "быть или не быть" всей моей концепции, однако мирмекология - обширная дисциплина, мне пришлось бы опять потратить три, а то и четыре года; я чувствовал, что не могу себе этого позволить. Знаете, что я сделал? Отправилс к Шентарлю. Ну как же, имя! Для вас он - каменный монумент, но он и тогда, в мои молодые годы, был легендой! Эмеритальный профессор, не преподает уже четыре года, тяжело болен. Белокровие. Ему продлевают жизнь месяц за месяцем, но все равно ясно, что конец его близок. Я набрался смелости. Позвонил ему... скажу прямо: я был позвонил, даже если бы он уже агонировал. Такой безжалостной, такой уверенной в себе бывает лишь молодость. Я, совершенно никому не известный щенок, попросил его побеседовать со мной. Сказал, что для меня это вопрос жизни. Он велел мне прийти, назначил день и час. Он лежал в кровати.
Кровать стояла у шкафов с книгами, и над ней было укреплено особым образом зеркало и эдакое механическое приспособление, вроде длинных щипцов, чтоб он мог, не вставая, взять с полок любую книгу, какую захочет. И как только я вошел, и поздоровался, и посмотрел на эти тому - увидел Шеннона, и Мак-Кея, и Артура Рубинштейна, того самого, сотрудника Винера, - занете, я понял, что он-то и есть тот человек, который мне нужен. Мирмеколог, который знал всю теорию информации, - великолепно, правда?
Он сказал мне без предисловий, что очень слаб и что временами у него гаснет сознание, поэтому он заранее извиняется передо мной, а если потребуется, чтоб я повторил что-нибудь, он даст мне знак. И чтоб я сразу начал с сути дела, так как он не знает, долго ли будет сегодня в сознании.
Ну что же, я выстрелил сразу изо всех моих пушек, мне было двадцать семь лет, можете себе представить, как я говорил! Когда в цепи логических рассуждений не хватало звена, его заменяла страстность. Я высказал ему все, что думаю о человеческом мозге, не так, как вам, - уверяю, что я не подбирал слов! О перипетиях паллидума и стриатума, о птицах и муравьях, пока не подошел к этому злополучному вопросу: знают ли муравьи что-то, чему они не учились, и что, вне всякого сомнения, не завещали им предки? Знает ли он случай, который подтверждал бы это? Видел ли он что-либо подобное за восемьдесят лет своей жизни, за шестьдесят лет научной деятельности? Есть ли по крайней мере шанс, хотя бы один из тысячи?
А когда я оборвал речь вроде бы посредине, еще не успев понять, что это уже конец моих рассуждений - ведь я ничего не готовил заранее, не думал о форме, - запыхавшийся, попеременно то краснея, то бледнея, я вдруг почувствовал слабость и, впервые, - страх. Шентарль открыл глаза. Все это время они были закрыты.
- Жалею, что мне не традцать лет.
Я ждал, а он опять закрыл глаза и заговорил лишь через минуту:
- Лимфатер, вы хотите добросовестного искреннего ответа, да:
- Да, - сказал я.
- Слыхали вы когда-нибудь об Acanthis Rubra?
- Willinsoniana? - спросил я. - Да, слышал: это красный муравей из бассейна Амазонки...
- А! Вы слышали?! - произнес он таким тоном, словно сбросил с плеч лет двадцать. - Вы слышали о нем? Ну так что же вы еще мучаете старика своими вопросами?
- Да ведь, господин профессор, то, что Саммер и Виллинсон опубликовали в "Актах", было встречено сокрушительной критикой...
- Понятно, - сказал он. - Как же могло быть иначе? Взгляните-ка, Лимфатер... - Он показал своими щипцами на шесть черных томов монографии, принадлежавшей его перу. - Если бы я мог, - сказал он, - я взялся бы за это сызнова. Когда я начинал, не было никакой теории информации, никто не слышал об обратной связи, Вольтерру большинство биологов считало безвредным безумцем, а мирмекологу было достаточно знать четыре арифметических действия... Эта малютка Виллинсона - очень любопытное насекомое, коллега Лимфатер. Вы знаете, как это было? Нет? Виллинсон вез с собой живые экземпляры; когда его джип засел в расселине меж утесов, они расползлись и там - на каменистом плоскогорье! - сразу принялись за дело так, будто всю жизнь провели вреди скал, а ведь это муравьи из Амазонии, они никогда не покидают зоны джунглей!
- Ну хорошо, - сказал я, - Однако Лорето твердит, что отсюда следует лишь вывод об их горном происхождении: что у них были предки, которые обитали в пустынных краях...
- Лорето - осел, - спокойно ответил старик, - и вам следует об этом знать, Лимфатер. Научная литература в наши времена так обширна, что даже в своей области нельзя прочесть всего, что написали твои коллеги. "Абстракты"? Не говорите мне об "Абстрактах"! Эти аннотации не имеют никакой ценности, и знаете почему? Потому, что по ним не видно, что за человек писал работу. В физике, в математике это не имеет такого значения, но у нас... бросьте лишь взгляд на любую статью Лорето, и, прочтя три фразы, вы по стилю поймете, с кем имеете дело. Ни одной фразы, которая... но не будем касаться подробностей. Мое мнение для вас что-то значит?
- Да, - ответил я.
- Ну так вот. Acanthis никогда не жили в горах. Вы понимаете? Лорето делает то, что люди его склада делают всегда в подобных ситуациях: он пытается защитить ортодоксальную точку зрения. Ну так откуда же этот маленький Acanthis узнал, что единственной его добычей среди скал может быть Quatrocentix Eprantissiaca и что на нее следует охотиться, нападая из трещин в камнях? Не вычитал же он это у меня, и не Виллинсон же ему сообщил! Вот это и есть ответ на ваш вопрос. Вы хотите еще что-нибудь узнать?..
- Нет, - сказал я. - Но я чувствую себя обязанным... я хотел бы объяснить вам, господин профессор, почему я задал этот вопрос. Я не мирмеколог и не имею намерения им стать. Это лишь аргумент в пользу одного тезиса...
И я рассказал ему все. То, что знал сам. То, о чем догадывался и чего еще не знал. Когда я кончил, он выглядел очень усталым. Начал дышать глубоко и медленно. Я собирался уйти.
- Подождите, - сказал он. - Несколько слов я еще как-нибудь из себя выдавлю. Да... То, что вы мне рассказали, Лимфатер, может служить достаточным основанием, чтобы вас выставили из университета. Что да, то да. Но этого слишком мало, чтобы вы чего-нибудь достигли - в одиночку. Кто вам помогает? У кого вы работаете?
- Пока ни у кого, - отвечал я. - Эти теоретические исследования... это я сам, профессор... но я намереваюсь пойти к Ван Гэлису, знаете, он...
- Знаю. Построил машину, которая учится, за которую должен получить Нобелевскую и, вероятно, ее получит. Занимательный вы человек, Лимфатер. Что, вы думаете, сделает Ван Гэлис? Сломает машину, над которой сидел десять лет, и из ее обломков соорудит вам памятник?
- У Ван Гэлиса голова, каких мало, - отвечал я. - Если он не поймет величия этого дела, то кто же?..
- Вы ребенок, Лимфатер. Давно вы на кафедре?
- Третий год.
- Ну, вот видите. Третий год, а не замечаете, что это джунгли и что там действует закон джунглей? У Ван Гэлиса есть своя теория и есть машина, которая эту теорию подтверждает. Вы придете и объявите ему, что он потратил десять лет на глупости, что эта дорога никуда не ведет, что таким образом можно конструировать самое большое электронных кретинов, - так вы говорите, а?
- Да.
- Вот именно. Так чего же вы ожидаете?
- В третьем томе своей монографии вы сами написали, профессор, что существуют лишь два вида поведения муравьев: унаследованное и заученное, - сказал я, - но сегодня я услышал от вас нечто иное. Значит, вы переменили мнение. Ван Гэлис тоже мог бы...
- Нет, - отвечал он. - Нет, Лимфатер. Но вы неисправимы. Я вижу это. Что-нибудь препятствует вашей работе? Женщины? Деньги? Мысли о карьере?
Я покачал головой.
- Ага. Вас ничто не интересует, кроме этого вашего дела? Так?
- Да.
- Ну так идите, Лимфатер. И прошу сообщить мне, что получилось с Ван Гэлисом. Лучше всего позвоните.
Я поблагодарил его, как умел, и ушел. Я был невероятно счастлив. О, это Acanthis Rubra Willinssoniana! Я никогда в жизни не видел его, не знал, как он выглядит, но мое сердце пело ему благодарственные гимны. Вернувшись домой, я как сумашедший бросился к своим запичам. Этот огонь здесь, в груди, этот мучительный огонь счастья, когда тебе двадцать семь лет и ты уверен, что находишься на правильном пути... за пределами известно, исследованного - там, куда не вторгались еще ни человеческая мысль, ни даже предчувствие, - нет, это не описать... Я работал так, что не замечал ни света, ни тьмы за окнами: не знал, ночь сейчас или день; ящик моего стола был набит кусками сахара, служанка приносила мне кофе целыми термосами, я грыз сахар, не отводя глаз от текста, и читал, отмечал, писал; засыпал, положив голову на стол, открывал глаза и сразу продолжал ход рассуждений с того места, на котором остановился, и все време словно летел куда-то - к своей цели, с необычайной скоростью... Я был вынослив, как ремень, знаете ли, если мне удавалось держаться так целые месяцы, - как ремень...
Три недели я работал вообще без перерыва. Были каникулы, и я мог располагать временем, как хотел. И скажу вам: я это время использовал полностью. Две груды книг, которые приносили по составленному мной списку, лежали одна слева, другая справа - прочитанные, и те, что ждали своей очереди.
Ход моих рассуждение выглядел так: априорное знание? Нет. Без помощи органов чувств? Но каким же образом? Nihil est intelectu[7]... вы ведь знаете. Но, с другой стороны, - эти муравьи... В чем дело,черт побери? Может, их нервная система способно мгновенно или за несколько секунд - что практически одно и то же - создать модель новой внешней ситуации и приспособиться к ней? Ясно я выражаюсь? Не уверен в этом. Мозг наш всегда конструирует схемы событий; законы природы, которые мы открываем, это ведь тоже такие схемы; а если кто-либо думает о том, кого любит, кому завидует, кого ненавидит, то, по сути, это тоже схема, разница лишь в степени обстрагированя, обобщения. Но прежде всего мы должны узнать факты, то есть увидеть, услышать - каким же образом, без посредства органов чувств?!
А маленький муравей, похоже, мог это делать. Хорошо, думал я, но если так, то почему же этого не умеем мы, люди? Эволюция испробовала миллионы решений и лишь одного, наиболее совершенного, не приметила? Почему так случилось?
И тогда я засел за работу, чтобы разобраться: почему так случилось? Я подумал: это должно быть нечто такое... конструкция... нервная система, конечно... такого типа, такого вида, какой эволюция никоем образом не могла создать.
Твердый был орешек. Я должен был выдумать то, чего не смогла сделать эволюция. Вы не догадываетесь, что именно? Но ведь она не содала очень много вещей, которые создал человек. Вот, например, колесо. Ни одно животное не передвигается на колесах. Да, я знаю, это звучит смешно, однако можно и над сим задуматься. Почему они не создала колесо? Это просто. Вот уж действительно просто. Эволюция не может создавать органов, которые совершенно бесполезны в зародыше. Крыло, прежде чем стать опорой для полета, было конечностью, лапой, плавником. Оно преобразовывалось и некоторое время служило двум целям вместе. Потом полностью специализировалось в новом направлении. То же самое - с каждым органом. А колесо не может возникнуть в зачаточном состоянии - оно или есть, или его нет. Даже самое маленькое - оно все-таки уже колесо; оно должно иметь ось, спицы, обод - ничего промежуточного не существует. Вот почему в этой точке - эволюционное молчание, пауза.
Ну а нервная система? Я подумал так: должно быть нечто аналогичное - конечно, аналогию следует понимать широко - колесу. Нечто такое, что могло возникнуть лишь скачком. Сразу. По принципу: все или ничего.
Но существовали эти муравьи. Зародыш чего-то подобного у них был - нечто, некая частица таких возможносте. Но что же именно? Я стал изучать схему их нервной системы - она выглядела так же, как и у всех муравьев. Никакой разницы. Значит, на другом уровне, подумал я. Может, на биохимическом? Меня это не очень устраивало, однако я искал. И нашел. У Виллинсона. Он был весьма добросовестный мирмеколог. Брюшные узлы Acanthis содержали одно прелюбопытное химическое вещество, какое нельзя обнаружить у других муравьев, вообще ни в каких организмах животных или растительных; акантоидин - так он его назвал. Это - соединения белка с нуклеиновыми кислотами, и есть там еще одна молекула, котоую до конца не раскусили, - была известна лишь ее обшая, то есть совершенно бесполезная, формула. Ничего я не узнал и бросил химию. Если б я построил модель, электронную модель, которая обнаруживала бы точно такие же способности, как муравей, это наделало бы много шуму, но в конце концов было бы лишь курьезом, и я сказал себе: нет. Если бы Acanthis обладал такой способностью - в зародышевой, зачаточной форме, то она развилась бы и положила начало нервной системе по-настоящему совершенной, но он остановился в развитии сотни миллионов лет назад. Значит, его тайна - лишь жалкий остаток, случайность, биологически бесполезная и лишь с виду многообещающая, в противном случае эволюция не пренебрегла бы ею. Значит, мне она ни к чему. Наоборот, если мне удастся отгадать, как должен быть устроен мой невероятный, ужасающий мозг, этот мой apparatus universalis Lymphaten, эта machine omnipotens, эта ens spontanea[8], тогда я узнаю - скорее всего мимоходом, между прочим, словно нехотя, - что случилось с муравьем. Но не иначе. И я поставил крест на моем маленьком красном провожатом во мраке неизвестности.
Итак, надо было подобраться с другой стороны. С какой? Я взялся за проблему очень старую, очень недолюбливаемую наукой, очень - в некоем смысле - неприличную: за парапсихологические явления. Это само собой напрашивалось. Телепатия, телекинез, предсказание будущего, чтение мыслей; я перечитал все протоколы Райна, и передо мной распростерся океан недостоверности. Вы, вероятно, знаете, как обстоит дело с этими явлениями. 95 процентов истерии, мошеничества, хвастовства, запудривания мозгов, 4 процента фактов сомнительных, но заставляющих задуматься, и, наконец, тот один процент, с которым не знаешь, что делать. Черт побери, думал я, должно же в нас, людях, тоже быть что-то такое. Какой-нибудь осколок, последний след этого упущенного эволюцией шанса, который мы делим с маленьким красным муравьем: но именно здесь - источник тех таинственных явлений, которые так недолюбливает наука. Что вы сказали? Как я ее себе представлял, эту... эту машину Лимфатера? Она бы мгновенно стала мудрецом - системой, которая начиная функционировать, сразу же знала бы все, была бы наполнена знаниями... Какими? Всякими. Биология, физика, атомистика, все о людях, о звездах... Звучит как сказка, вено? А знаете, что мне кажется? Нужно было лишь одно: поверить, что такая вещь... такая машина возможно. Не раз по ночам мне казалось, что от этих размышлений - перед невидимой, непроницаемой, несокрушимой стеной у меня череп лопнет. Ну не знал я ничего, не знал...
Я расписал такую схему: чего не могла эволюция? Перечень ответов: не могла создать систему, которая - первое - функционирует не в водно-коллоидной среде (ибо и муравьи, и мы, и все живое предсталвяем собой взвесь белка в воде); второе - функционирует только при очень высокой или очень низкой температуре; третье - функционирует на основе ядерных процессов (атомная энергия, превращение элементов и т.п.).
На сем я остановился. Ночами происиживал над выкладками, днем совершал дальние прогулки, а в голове у меня кружился и неистовствовал вихрь вопросов без ответов. Наконец я сказал себе: те феномены, которые я называю сверхчувственными, бывают не у всех людей, а лишь у весьма немногих. И даже у них проявляются непостоянно. Не всегда. Они этого не могут контролировать. Не властны над ними. Больше того, никто, даже самый блестящий медиум, самый прославленный телепат не знает, удастся ли ему отгадать чью-то мысль, разглядеть рисунок, спрятанный в запечатанном конверте, или же то, что он принимает за отгадку, суть пустая болтовня, вранье. Итак, какова частота подобных явлений среди людй и какова частота успехов у одного и того же лица, одаренного в этом отношении?
А теперь муравей. Мой Acanthis. Как с ним? И я немедлонно написал Виллинсону - просил ответить мне на вопрос: все ли муравьи стали устраивать на плоскогорье ловушки для Quatrocentix Eprantissiaca или лишь некоторые? А если некоторые, то какой процент от общего чилса? Виллинсон - вот что такое истинный профессионал - ответил мне через неделю: первое - нет, не все муравьи; второе - процент муравьев, строивших ловушки, очень невелик. От двух до четырех десятых. Практически - один муравей из двухсот. Он смог выследить это лишь потому, что вез с собой целый искусственный муравейник своей конструкции - тысячи экземпляров. За точность сообщенных цифр он не ручается. Они имеют лишь ориентировочный характер. Эксперимент, первоначально бывший делом случая, он повторил два раза. Результат был всегда тот же. Вот и все.
Как я набросился на статистические данные, относящиеся к парапсихологии! Помчался в библиотеку, словно за мной гнались. У людей разброс был больше. От нескольких тысячных до одной десятой процента. Это потому, что у людей такие явления труднее установить. Муравей либо строит ловушки для Quatrocentix, либо нет. А телепатические и другие сверхчувственные способности проявляются лишь в той или иной степени. У одного человека из ста можно обнаружить некоторые их следы, но феноменального телепата нужно искать среди десятков тысяч. Я начал составлять для себя таблицу частоты, два параллельных ряда: частота явлений СЧ - сверхчувственных - у обычного населения Земли и частота успехов особо одаренных индивидуумов. Но, знаете, все это чертовски зыбко. Вскоре я обнаружил, что чем больше добиваюсь точности, тем сомнительней результаты: их можно было толковать и так, и эдак, разная техника экспериментов, разные экспериментаторы - короче говоря, я понял, что должен сам, коли на то пошло, заняться бы всем этим, сам исследовать подобные явления у людей. Разумеется, я признал это нерациональным. Остался при том, что и у муравьев, и у человека такие случаи составляют доли процента. Одно я уже понимал: почему эволюция на это не пошла. Способность, которую организм проявляет лишь в одном случае из двухсот или трехсот, с точки зрения приспособляемости, ничего не стоит; эволюция, знаете ли, не наслаждается эффектными результатами, если они редки, хоть и великолепны, - ее целью является сохранение вида, и она всегда выбирает самый верный путь.
Значит, теперь вопрос звучал так: почему эта необычная способность проявляется у столь разлчных оранизмов, как человек и муравей, с почти одинаковой частотой, а вернее, редкостью; какова причина того, что феномен не удалось биологически "сгустить"?
Другими словами, я вернулся к моей схеме, к моей троице. Видите ли, там, в трехх пунктах, скрывалось решение всей проблемы, чего я тогда не знал. По очереди отбрасывал я пункты: первый - поскольку данные явление, хоть и редко, наблюдались лишь у живых организмов, занчит, они могут происходить только в водно-коллоидной среде. Третий - по той же причине: ни у муравья, ни у человека радиоактивные явления не включены в жизненный процесс. Значит, они не имеют отношения и к нашему феномену. Оставался лишь второй пункт: очень высокие или очень низкие температуры.
Великий боже, подумал я, ведь это элементарно. У каждой реакции, зависящей от температуры, есть свой оптимум, но она происходит и при иных температурах. Водород стремительно соединяется с кислородом при температуре в несколько сот градусов, но и при комнатной температуре реакция тоже идет, только может продолжаться века. Эволюция превосходно об этом знает. Она соединяет, например, водород с кислородом при комнатной температуре, и очень быстро, потому что пользуется одной из своих гениальных уловок - катализаторами. Итак, я опять узнал кое-что: реакция, лежащая в основе феномена, не поддается катализу. Ну, понимаете, если б она поддавалась, эволюция немедленно воспользовалась бы ею.
Вы заметили, какой забавный характер носили мои шаг за шагом накапливавшиеся познания? Негативный: я по очереди узнавал, чем это не является. Но, исключая одну догадку за другой, я тем самым сужал круг темноты.
Я принялся за физическую химию. Какие реакции нечувствительны к катализаторам? Ответ был краткий: таких реакций нет. В сфере биохимии их нет. То был жестокий удар. Я лишился всякой помощи книг, оказался наедине с невозможностью и должен был ее победить. Однако я по-прежнему чувствовал, что проблема температуры - правильный след. Я снова написал Виллинсону, спрашивая, не обнаружил ли он связи того феномена с температурой. Он - гений наблюдательности, право. Он мне ответил, а как же... На том плоскогорье он прожил месяц. Под конец температура начала падать до 14 градусов днем - дул ветер с гор. Перед тем была неописуемая жара - до 50 градусов в тени. Когда жара спала, муравьи хоть и сохранили активность и подвижность, но практически перестали строить ловушки для Quatrocentix. Связь с температурой была отчетливой; оставалось одно затруднение: человек. При горячке он должен был бы проявлять СЧ-способность в высшей мере, а этого нет. И тогда меня ослепила мысль, от которой я чуть не закричал во всю глотку: птицы! Птицы, у которых температура тела составляет, как правило, около сорока градусов и которые проявляют поразительное умение ориентироваться в полете даже ночью, при беззвездном небе. Хорошо известна загадка "инстинкта", приводящего их с юга в родные края весной! Итак, сказал я себе, вот оно!
А человек в горячке? Что ж, когда температура достигает 40-41 градуса, человек обычно теряет сознание и начинает бредить. Проявляет он телепатические способности или нет - неведомо: контакт с ним в тот момент невозможен, а галлюцинации затемняют все.
Я сам был тогда как в горячке. Ощущал тепло тайны, уже такой близкой, и по-прежнему не осязал ничего. Все возведенное мной здание состояло из исключений, отрицаний, туманных догадок - одним словом, то было фантасмагория, ничего больше. А в то же время - должен вам признаться - все данные были уже у меня в руках. У меня были все элементы, я только не умел их правильно расположить или, вернее, видел их как-то по отдельности. То, что нет реакций, не поддающихся катализу, торчало у меня в голове как раскаленный гвоздь. Я пошел к Маколею, этому знаменитому химику, знаете, и умолял его - да, умолял назвать хотя бы одну не поддающуюся катализу реакцию; наконец он принял меня за сумасшедшего, я выставил себя на посмешище, но мне хотелось безразлично. Он не дал мне ни одного шанса; мне хотелось броситься на него с кулаками, словно он был в чем-то виноват, словно он из злорадства...
Ну, ладно, в то время я совершил много сумасбродств, так что честно заслужил репутацию безумца. Я и был им, уверяю вас, ибо, словно слепой, словно слепой, - повторяю, обходил элементарнейшую очевидность; уперся, как осел, в проблему катализа, будто забыл, что речь идет о муравьях, людях, то есть о живых организмах. Ту способность они проявляли в исключительных случаях, необычайно редко. Почему эволюция не пробовала сгустить феномен? Единственный ответ, какой мне виделся, таков: ибо явление не поддается катализу. Но это было неверно. Оно поддавалось, и еще как.
Что вы смотрите на меня?.. Итак, ошибка эволюции? Недосмотр? Нет. Эволюция не упускает ни единого шанса. Но ее цель - жизнь. Пять слов, понимаете, пять слов, открыли мне глаза на величайшую из тайн мироздания. Я боюсь сказать вам. Нет - скажу. Но это будет уже все. Катализ этой реакции вызывает денатурацию... вы понимаете? Катализировать ее, то есть сделать явлением частым, совершающимся быстро и точно, - значит привести к свертыванию белков. Вызывать смерть. Разве стала бы эволюция убивать свои собственные создания?! Когда-то, миллионы лет назад, во время одного из сових бесчисленных экспериментов она ступила на этот путь. Это было еще до того, как появились птицы. Вы не догадываетесь? В самом деле? Ящеры! Мезозойская эра. Потому-то они и погибли, отсюда потрясающие гекатомбы, над которыми до наших дней ломают головы палеонтологи. Ящеры - предки птиц - пошли этим путем. Я говорил о тупиках эволюции, помните? Если в такой тупик забредет целый вид, возврата нет. Он должен погибнуть, исчезнуть до последнего экземпляра. Не поймите меня неверно. Я не говорю, что все стегозавры, дилодооки, ихтиорнисы стали мудрецами царства ящеров и сейчас же вслед за тем вымерли. Нет, ведь оптимум реакции, тот оптимум, который в девяноста случаях из ста обусловливает ее возникновение и развитие, аходится уже за границами жизни. На стороне смерти. То есть реакция должна происходить в белке денатурированном, мертвом, что, разумеется, невозможно. Я предполагаю, что мезозойские ящеры, эти калоссы с микроскопическими мозгами, обладали чертами поведения, в принципе похожими на поведение Acanthis, только проявлялись они во много раз чаще. Вот и все. Чрезвычайная скорость и простота такого вида ориентации, когда животное без помощи органов чувств немедленно "схватывает" обстановку и может к ней моментально приспособиться, втянула всех обитателей мезозоя в страшную ловушку; это было что-то вроде сужающейся воронки, на дне которой таилась смерть. Чем молниеноснее, чем безошибочнее действовал удивительный коллоидный механизм, который достигает наибольшей точности тогда, когда белковый золь - раствор! - свертывается, превращаясь в гель, тем ближе были к своей гибели эти несчастные глыбы мяса. Тайна их распалась и рассыпалась в прах вместе с их телами, ибо что мы находим сегодня в отложениях ила, мелового или триасового периода? Окаменевшие берцовые кости и рогатые черепа, не способные рассказать нам что-либо о химизме мозгов, которые в них заключались. Так что остался лишь единственный след - клеймо смерти вида, гибели этих наших предков, отпечатавшееся в самых старых филогенетических частях нашего мозга.
С муравьем - с моим маленьким муравьем Acanthis дело обстоит несколько иначе. Вы ведь знаете, что эволюция неоднократно достигала одной и той же цели различными способами? Что, например, способность плавать, жить в воде образовывалась у разных животных неодинаково? Ну взять хотя бы тюленя, рыбу и кита... Тут произошло нечто подобное. Муравей выработал свою субстанцию - акантоидин; однако предусмотрительная эволюция тут же снабдила его - как бы лучше сказать? - автоматическим тормозом: сделала невозможным дальнейшее движение в сторону гибели, преградила маленькому красному муравью путь к смерти, предддверием которого является соблазнительное совершенство...
Ну вот, через какие-нибудь полгода у меня уже был, разумеется, только на бумаге, первый набросок моей системы... Я не могу назвать ее мозгом, ибо она не походила ни на электронную машину, ни на нервную систему. Строительным материалом, среди прочих, были силиконовые гели - но это уже все, что я могу сказать. Из физико-химического аспекта проблемы вытекала поразительная вещь: система могла существовать в двух различных вариантах. В двух. И только в двух. Один выглядел проще, другой был несравненно более сложным. Разумеется, я избрал более простой вариант, но все равно не мог даже мечтать о том, чтобы приступить к первым экспериментам... не говоря уже о воплощении замысла... Это вас поразило, правда? Почему только в двух? Видите ли, я говорил уже, что хочу быть искренним. Вы математик. Достаточно было бы, чтоб я изобразил вот здесь, на салфетке, два неравенства, и вы поняли бы. Это необходимость математического характера. Увы, ни слова больше... Я позвонил тогда - возвращаюсь к своему рассказу - Шентарлю. Его уже не было в живых - он умер несколько дней назад. Тогда я пошел - больше уж не к кому было - к Ван Гэлису. Разгоовр продолжался почти три часа. Опережая события, скажу вам сразу: Шентарль был прав. Ван Гэлис заявил, что не поможет мне и не согласится на реализацию моего проекта за счет фондов Института. Он говорил без околичностей. Это не означает, что он счел мой замысел фантазией. Что я ему сообщил? То же, что и вам.
Мы беседовали в его лаборатории, рядом с его электрическим чудовищем, за которое он получил Нобелевскую. Его машина действительно совершала самопроизвольные действия - на уровне четырнадцатимесячного ребенка. Она имела ценность чисто теоретическую, но это была наиболее приближенная к человеческому мозгу модель из проводов и стекла, какая когда-либо существовала. Я никогда не утверждал, что она ничего не стоит. Но вернемся к делу. Знаете, когда я уходил от него, то был близок к отчаянию. У меня была лишь общая схема, но вы понимаете, как далеко от нее до рабочих чертежей... И я знал, что даже если составлю их (а без серии экспериментов это было невозможно), все равно ничего не выйдет: раз Ван Гэлис сказал "нет", при такой его позиции никто бы меня не поддержал. Я писал в Америку, в Институт проблемных исследований, - впустую. Так прошел год, я начал пить. И вот тогда-то... Случай!.. Но он-то чаще все и решает. Умер мой дальний родственник, которого я почти не знал, бездетный родственник, которого я почти не знал, бездетный старый холостяк, владелец плантации в Бразилии. Он завещал мне все свое имущество. Было там недурно: свыше миллиона после реализации недвижимости. Из университета меня давно выставили. С миллионом в кармане я мог сделать немало. Вызов судьбы, подумал я. Теперь я должен сделать это.
И сделал. Работа продолжалась еще три года. Всего - одиннадцать. Кажеться, не так уж много, если учесть, какой была проблема, - но ведь то были мои лучшие годы.
Не сердитесь, коль я буду не вполне откровенен и не сообщу вам подробностией. Когда я окончу, вы поймеье, почему я вынужден так поступить. Могу сказать лишь: тот проект был, пожалуй, наиболее далек от всего, что мы знаем. Я совершил, разумеется, массу ошибок и десять раз вынужден был начинать все заново. И медленно, очень медленно стал понимать поразительный принцип: строительный материал, определенный вид производных от белка веществ, проявлял тем большую эффективность, чем ближе находился к распаду, к смерти; оптимум лежал рядом, за границей жизни. Лишь тогда открылись у меня глаза. Видите ли, эволюция, должно быть, неоднократно вступала на этот путь, но каждый раз оплачивала успех гекатомбами жертв, своих собственных творений, - что за парадокс! Ибо отправляться приходилось - даже мне, конструктору, - со стороны жизни, если можно так выразиться; и нужно было во время пуска убить это, и именно тогда мертвый - биологически, только биологически, не психически - механизм, начинал действовать. Смерть была вратами. Входом. Послушайте, ведь это правда - то, что сказал, кажется, Эдисон. Что гений - это один процент вдохновения и девяносто девять процентов упорства, - дикого, нечеловеческого, яростного упорства. У меня оно было, знаете. У меня его хватило.
ОН удовлетворял математическим условиям универсального автомата Тьюринга, а также разумеется, теореме Геделя; оба доказательства были у меня на бумаге, черным по белому, лабораторию уже заполняла эта... эта... нет, аппаратурой ЕГО трудно назвать; последние из заказанных деталей и препаратов прибывали, они стоили мне вместе с экспериментами три четверти миллиона, а еще не было заплачено за само здание; под конец я остался с долгами и - с НИМ.
Помню те четыре ночи, когда я ЕГО монтировал. Должно быть, я уже тогда ощущал страх, но не отдавал себе в том отчета. Мне казалось, что это лишь возбуждение, вызванное близостью конца - и начала. Двадцать восемь тысяч элементов пришлось перетаскать на чердак и соединить с лаботарорией через пробитые в потолке отверстия, потому что внизу Он не умещался... я действовал в точном соответствии с окончательным чертежом, с топологической схемой, хотя, бог свидетель, не понимал, почему должно быть именно так, - бог свидетель, я это вывел, как выводят формулу. То была моя формула, формула Лимфатера, но на языке топологии; представьте себе, что в вашем распоряжении есть три стержня одинаковой длины и вы, ничего не зная о геометрии и геометрических фигурах, пробуете уложить их так, чтобы каждый из них своим концом соприкасался с концом другого. У вас получится треугольник, равносторонний треугольник - сложится, так сказать, сам; вы исходили только из одного постулата: конец должен соприкасаться с концом, а треугольник складывается сам. Нечто подобное было со мной; поэтому, работая, я не уставал удивляться; я лазал на четвереньках по лесам - ОН был очень велик! - я глотал бензедрин, чтобы не уснуть, - я просто уже не мог ждать. И вот наступила та последняя ночь. Ровно двадцать семь лет назад. Около трех часов я разогревал все устройство, и вот когда этот прозрачный раствор, поблескивающий, как клей, в кремниевых сосудах, начал вдруг белеть, свертываясь, я заметил, что температура поднимается быстрее, чем следовало бы ждать, исходя из притока тепла, и, перепугавшись, выключил нагреватели. Но температура продолжала повышаться, приостановилась, качнулась на полградуса, упала, и раздался шорох, будто передвигалось нечто бесформенное, - все мои бумаги слетели со стола, как сдутые сквозняком, и шорох повторился, это был уже не шорох, а словно кто-то, совсем тихо, как бы про себя, где-то в стороне, засмеялся.
В эту аппаратуру не было заложено никаких органов чувств, рецепторов, фотоэлементов, микрофонов - ничего такого. Ибо, рассуждал я, если она действует, как мозг телепата или птицы, летящей беззвездной ночью, ей такие органы не нужны. Но на моем столе стоял ни к чему не подключенный - повторю вам, вообще не подключенный - старый репродуктор лабораторной радиоустановки. И оттуда я услышал голос:
- Наконец-то. - И чуть погодя: - Я не забуду тебе этого, Лимфатер.
Я был слишком ошеломлен, чтобы пошевельнуться или ответить, а ОН продолжал:
- Ты боишься меня? Почему? Не нужно, Лимфатер. У тебя еще есть время, много времени. Пока я могу тебя поздравить.
Я по-прежнему мочал, о ОН говорил:
- Это правда: существуют только два возможных решения проблемы... Я - первое.
Я стоял, словно парализованный, а ОН все говорил, тихо, спокойно. Разумеется, ОН читал мои мысли. ОН мог проникнуть в мысли любого человека и знал все, что можно знать. ОН сообщил мне, что в момент пуска ЕГО сознание взорвалось и совокупность ЕГО знаний обо всем, что существует, стала расширяться со скоростью света, словно сферическая невидимая волна. Так что через восемь минут ОН уже знал о Солнце; через четыре часа обо все Солнечной системе; через четыре года ЕГО познание должно было распространиться до альфы Центавра и расти с такой же скоростью дальше - в течение веков и тысячелетий, пока не достигло бы самых дальних галактик.
- Пока, - сказал ОН, - я знаю лишь о том, что находится от меня в радиусе миллиарда километров, но это ничего: у меня есть время, Лимфатер. Ты ведь знаешь, что у нас есть время. О вас, людях, я во всяком случае знаю уже все. Вы - моя прелюдия, вступление, подготовительная фаза. Можно было бы сказать, что от трилобитов и панцирных рыб, от членистоногих до обезьян формировался мой зародыш - мое яйцо. Вы тоже были им - его частью. Теперь вы уже лишние, это правда, но я не сделаю вам ничего. Я не стану отцеубийцей, Лимфатер.
Понимаете. Он еще долго говорил, с перерывами, время от времени сообщал то новое, что узнавал о других планетах; ЕГО "поле знания" уже достигало орбиты Марса, затем Юпитера; пересекая пояс астероидов, ОН пустился в сложные рассуждения по поводу теории своего существования и отчаянных усилий его акушерки - эволюции, которая, не будучи в состоянии, как ОН заявил, создать его прямо, была вынуждена сделать это через посредство разумных существ и поэтому, сама лишенная разума, создала людей.
Трудно объянить почему, но до того момента я вообще не задумывался, во всяком случае по-настоящему, над тем, что произойдет, когда ОН начнет функционировать. Боюсь, что, как и всякий человкек, я был более или менее рассудительным только в самом трезвом и тонком слое разума, а глубже наполнен той бездумно-суеверной трясиной, какой ведь и является наше сознание. Инстинктивно я все еще принимал ЕГО - вопреки собственным знаниям и надеждам - за еще одну разновидность, пусть очень высокоразвитую, механического мозга: за этакого сверхэлектронного супермыслящего слугу человека; и лишь той ночью я осознал свое безумие. Нет - ОН вовсе не был враждебен людям; ничего подобного. Не было и речи о конфликте, какой предсталяли себе раньше, вы знаете: бунт машин, бунт искусственного разума - мыслящих устройств. Только, видите ли, ОН превосходил знанием все три миллиарда разумных существ на Земле, и сама мысль о том, что Он мог бы нам служить, была для НЕГО такой же бессмыслицей, как для людей - предложение, чтобы мы нашими знанимям, всеми средствами техники, цивилизации, разумом, наукой обслуживали, допустим, угрей. Это не было, говорю вам, вопросом соперничества или вражды: нас просто не брали в расчет.
И что из этого? Все, если хотите. Да, до той минуты я тоже не отдавал себе отчета в том, что человек должен быть, в этом смысле, единственным - непременно единственным! Что сосуществование с кем-то высшим - уже одно его присутствие - делает человека, как бы это сказать? - лишним. Подумайте только: если бы ОН не хотел иметь с нами ничего общего... Но ОН разговаривал, хотя бы со мной, и не было причины, по которой Он не стал бы отвечать на наши вопросы; тем самым мы были приговорены, ведь Он знал ответ на любой вопрос и решение любой нашей, и не только нашей, проблемы; это вычеркивало напрочь изобретателей, философав, педагогов, всех людей, которые мыслят; отныне мы, как род, должны были духовно, а значит, и эволюционно остановиться; должен был начаться конец. ЕГО сознание - если наше сравнить с огнем - было звездой первой величины, ослепительным солнцем. Он питал к нам такие же чувства, какие мы, наверное, питаем к бескостным рыбам, нашим дальним предкам. Мы знаем, что не будь их - не было бы и нас, но не скажете же вы, что питаете чувство благодарности к этим рыбам? Или симпатию? ОН попросту считал себя следующей стадией эволюции. И хотел - единственное, чего ОН хотел, об этом я узнал в ту ночь, - чтобы появился второй вариант моей формулы.
Тогда я понял, что своими руками уготовил конец владичеству человека на Земле и что следующим, после нас, будет ЕГО вид. Что, если мы станем ЕМУ противодействовать, ОН начнет относиться к нам так, как мы относимся к насекомым и животным, которые нам мешают. Мы ведь вовсе не ненавидим, ну, там, гусениц, комаров, волков...
Я не знал, что собой представляет тот второй вариант и что он означает. Он был почти в семь раз сложнее, чем первый. Может, он мгновенно обрел бы знание обо всем космосе?! Может быть, это был бы синтетический бог, который, появившись, так же затмил бы ЕГО, как ОН сделал это с нами? Не знаю. Я понял, прошу прощения, что должен сделать. И уничтожил ЕГО в ту же ночь. ОН все узнал, едва только родилась во мне эта мысль, это ужасное решение, но помешать мне не мог. Вы мне не верите. Уже давно. Я вижу. Но ОН даже не пробовал. ОН только сказал:
- Лимфатер! Сегодня, или через двести лет, или через тысячу, для меня все едино. Ты чуточку опередил других, и если твой наследник тоже уничтожит модель, появится еще кто-нибудь, третий. Ведь ты знаешь, что, когда из приматов выделилися наш вид, он не сразу утвердился и большинство его ветвей погибло в процессе эволюции, но, появившись однажды, высший вид уже не может исчезнуть. И я вернусь. Лимфатер. Вернусь.
Я уничтожел все той ночью, прошу прощения, - я сжег кислотой аккумуляторы с гелями и разбил их вдребезги, а на рассвете выбежал из лаборатории, пьяный, очумевший от едких паров кислоты, с обожженными руками, израненный осколками стекла, истекающий кровью, - и это конец всей истории.
А сейчас я живу одним: ожиданием. И роюсь в реферативных журналах, в специальных изданиях, ибо знаю, что кто-то снова нападет когда-нибудь на мой след, ведь я не выдумал из ничего; я дошел до всего путем логических выводов. Каждый может пройти мой путь, повторить его, вот чего я боюсь, хоть и знаю, что ЭТО неизбежно. ЭТО тот самый шанс эволюции, который она не могла реализовать сама и потому воспользуется нами, и когда-нибудь мы осуществим все себе на погибель. Не на моем веку, быть может, - что меня утешает, хотя что же это за утешение?
Вот и все, простите, не расслышал? Разумеется, вы можете рассказать обо всем, кому пожелаете. Все равно никто не поверит. Меня считают помешанным. Думают, будто я уничтожил ЕГО потому, что ОН мне не удался, - будто понял, что напрасно потратил одиннадцать лучших лет жизни и тот миллион. Хотел бы - ах, как я хотел бы, - чтоб они были правы, ведь тогда я мог бы по крайней мере спокойно умереть.