Мы сердечно благодарим всех и каждого, кто напрямую, либо косвенно связан с идеей, сочинением и не менее трудоёмким изданием романа!
с любовью и признательностью!
Люди - смертные боги, боги - бессмертные люди.
Счастлив будет тот, кто это поймет!
Высказывание приписывается древнеегипетскому богу Луны и Времени, Мудрости и Магии Джехути.
Подобные противоположности
- Вэл, не кури, пожалуйста.
- Малыш,- я глубоко затянулся, а потому продолжил, уже выпуская струю густого сизого дыма:- сигаретный дым действует на меня, как благовонии: помогает собраться с мыслями. Но, если желаешь, я могу "помедитировать" снаружи...
- Снаружи морозно.
Я упорно молчу, уставившись перед собой. Мое сердце обволакивает тревожный холодок.
- Боже, делай, как знаешь!- Она вдруг умолкла, но через мгновение, решившись, добавила:- Упертый, как баран!
Эго не шелохнется. Только вот губы плывут в ироничной улыбке.
- Будь другом, завари чайку, я сейчас вернусь,- приняв решение, я уже хотел двинуться на улицу, чтобы в более-менее спокойной обстановке прикончить несчастную сигарету, а вместе с ней суетные заблуждения, но Дженни изо всех сил вцепилась мне в руку. Она с нескрываемой детской обидой искала мои глаза.
- Я прошу, останься со мной.
Тон, в котором прозвучала ее фраза, подействовал на меня неоднозначно. Она умоляла и приказывала, жалобно, но твердно. Так, друг мой, пора притормозить, отдышаться, сменить направление. Не станем наступать на одни и те же грабли в... сотый раз.
Дженни хоть и держалась умничкой, внутри же буквально разрывалась от моей необъяснимой уклончивости. Я сперва желал выслушать ее, оценить сложившуюся ситуацию и по возможности принять все то, что она собиралась предложить. Формула срабатывала в мою пользу не всегда, но я был молод и горяч, а потому мог отстаивать свою правоту, даже когда сомневался.
В тот самый момент я кожей ощущал еще не озвученный ею вопрос, а виду не подал. Ответ тянулся изнутри, как росток, пробивающийся из холодного и влажного лона матери-земли к сухому, горячему солнышку, но я мешкал, словно перед каким-нибудь ответственным выбором, решающим дальнейшую линию наших с Дженни отношений.
Что осталось позади, вначале?
Каково состояние дел на сегодня?
Завтра все будет иначе или повторится точь-в-точь?
Прошлое и будущее слились передо мной в вечном Сейчас.
Она не удержалась и произнесла вслух после выразительной паузы:
- Так, дай сюда сигарету и сию минуту ответь: мы все еще нужны друг другу?
Меньше всего на свете я был готов услышать нечто подобное, потому как основательно высказался на сей счет и раз навсегда расставил для нас приоритеты. Тогда мы оба улыбались, слегка краснея от волнения: я надевал на ее крохотный пальчик кольцо с крупным сапфиром. На оборотной стороне кольца мастер выгравировал "Дженни".
Неужели она полагает, что священные чувства когда-нибудь иссякнут? Конечно, отношения между мужчиной и женщиной - будем предельно честны - один из краеугольных вопросов жителей планеты Земля. Правда и то, что они рассмотрены и изучены, пожалуй, со всех доступных научных и житейских углов, на многие туманности пролит свет. Казалось бы. Несмотря на опыт поколений и частный опыт, мы снова и снова сталкиваемся с одними и теми же составляющими фундамента человеческих отношений: доверие, открытость, верность.
Нужны ли мы друг другу, Дженни?
Наивны мы или прозорливы,- вот что бередит разум всякий раз, когда слуха касается обжигающий и преисполненный желанием не остаться без ответа голос, вопрошающий: "Ты любишь меня?", ведь в нем угадывается не что иное как: "Ты ведь никогда-никогда не разлюбишь меня??".
Милая, время в вопросах любви - страшный предрассудок. Мы любим вне пространственно-временных систем. Можно сказать, что мы любим Всегда [Сейчас], и, верю, мы оба знаем, что это так.
Дженни мучительно долго вытягивала из моего сердца хотя бы некое подобие ответа, но безрезультатно. Я не кивнул, не улыбнулся, не обнял ее, хотя мог, а главное - хотел. Вам это, вероятно, покажется довольно безрассудным. Охотно соглашусь, но, припомните-ка, ведь бывали и в вашей жизни такие вот идиотские курьезы.
Что-то как невидимый и немой ступор преграждает нам путь, мешает осуществлять желаемое. Что это? Не что иное как некий бессознательный протест, но во имя чего - вот где действительно важный вопрос, ответ на который, мыслю, освободит наш Дух, и тогда Тот воспрянет.
Я курил, затягиваясь глубоко, беспощадно отравляя комнату табачными "благовониями", и скрупулезно всматривался сквозь траву ковра (он броско-зеленого цвета) в глубины собственной памяти. Ничего ясного особо не вырисовывалось, но, казалось: приглядись я поближе, непременно пойму, что нас ожидает.
- Перестань, Вэл, ради бога, ты же знаешь, я не переношу твоего молчания,- попросила она со слезами, стоящими в глазах далеко не от сигаретной дымки.
Я нервно затушил окурок в керамической пятиугольной пепельнице. Солнце одним боком протеснилось в гостиную, ослепив. Оно как будто намекало мне о чем-то важном. Пришлось откинуться на спинку голубого дивана и растереть заспанные, изнутри зудящие глаза. Малыш принялась водить по моей ладони своим указательным пальцем, что-то рисуя на линиях Любви и Жизни. Ноготок ее большого пальца щекотал бугор Луны, будто она искренне надеялась, что творческое озарение снизойдет ни с того ни с сего, и я враз поумнею... или для начала развяжу язык. Но мне вдруг почудилось, будто мы вернулись в Изначалье. Не ведаю, отчего возникло видение и ощущения нашего первого поцелуя. Но я отчетливо понимал, что испытываю нечто грозное и привлекательное, будто я вот-вот окончу жизнь, но неизменно приближусь вплотную к осознанию возрождения.
Да, быть может, я вел себя, как сопляк, доказывающий (интересно, кому?) собственное превосходство, а главное зачем-то надменно выпячивал эгоизм, завуалированный неким подобием самообладания. Понимаю теперь, что это - пустое, напускное, дикое.
Показуха, одним словом.
Рисоваться, лукавить и темнить несомненно, проще, чем озвучивать свои реальные взгляды и обсуждать поступки, чтобы затем получить приз или отхватить по башке. По справедливости. Но я искренне полагал, что давно разобрался с положением дел, словно вник во все выписанные рукой одаренного живописца детали, определяющие драгоценный смысл грандиозного полотна.
Вот он, апофеоз человечьего эгоизма! Тема необъятная, и все-таки я буду к ней возвращаться, а пока:
- Давай обсудим как есть. Хорошо,- выпустив пар, сказала Дженни, как бы и не спрашивая.
Поясню. Моя ненаглядная смотрит на мир трезво, хотя не упустит шанса повести себя как ребенок (в безобидном смысле), и любит, когда я глажу ее по голове и ласково называю "Малыш". В свою очередь я обожаю бархатные, но цепкие глазки Дженни, оттенка миндаля; люблю ее полные легкой, игривой живости губки на чуточку смуглом лице; откровенно тащусь по родинкам: на левой щеке и крохотной над верхней губкой справа. Покоряюсь раболепно запаху ее волос цвета горячего шоколада с мелированными светлыми прядями. Шелковые волосы - это для меня просто фетиш какой-то! Она привлекательна и удивительна. Также трудно описать ее, как нелегко разобраться с феноменом Джоконды. Если вам не довелось видеть ее воочию, хотя бы издалека или на фотографии, смело считайте это жизненным упущением. Я о Малыше.
Дженни по самой природе не может не зацепить кого бы то ни было из представителей мужской части населения нашей планеты. Даже если кто-нибудь возьмется заверять, что во внешности ее нет ничего выдающегося, то будьте покойны: он просто начал поддаваться магическому очарованию ее внутренних качеств.
Она тверда и неотступна, когда того требуют обстоятельства. Она ласкова и непосредственна в иных случаях. Но - главное!- и в том и в другом она целиком и полностью откровенна.
Замечу без зазрения совести: как бы круто ни обернулись жизненные обстоятельства и в какую бы заварушку Дженни ни попадала - зачастую (тут я ничуть не иронизирую и не приукрашиваю) выходила с поднятой головой потому только, что терпеть не могла вранья самой себе и окружающим и старалась во что бы то ни стало добиться справедливости. А это во все времена и эпохи, насколько я просвещен, ценилось и поощрялось как несомненная добродетель.
Загадка номер один. В ней гармонично сочеталось все выше описанное. Часто ли вы встречаете нечто подобное в окружающих вас людях сегодня? Если да, будьте уверены: вы - счастливчик!
Загадка вторая, более личного характера: я, должно быть, никогда не пойму, что все-таки отыскала она в безнадежно романтичном, а оттого часто занудном доморощенном философе, как я?
Может, пленили те полные экзотической и огнедышащей страсти стихотворные строки, что я посвящал ей? Упомянем здесь, что самокритики я не лишен и на крыльях Пегаса к утренней Авроре не взмыл, так что далеко не все свои произведения расхваливаю и ценю как действительно достойные. Но вот Дженни плачет или умиляется, порой перечитывая.
Порой я дивился той сосредоточенности, с которой она приступала к ознакомлению и прочтению нового сочинения. Слеза, улыбка, объятия, шепот на ухо десятки и сотни раз убеждали меня в искренности намерений и движений души Малыша.
Но поэзия, какую бы великую роль связного ни играла в наших жизнях, тут ни при чем.
Я долгое время размышлял над парадоксом нашей близости и пришел к такому выводу (пусть он покажется для вас удивительным или смешным, для меня он единственно верный): мы есть одно целое, разделенное и заключенное в двух крайних ипостасях - мужской и женской. Наш Союз на Земле отражает единство Духа во Вселенной.
Перевожу. Раз за разом я натыкался на то, что Дженни (оставаясь индивидуальностью) являет собой мой собственный, глубоко запрятанный, внутренний голосок, к которому жизненно необходимо прислушиваться. Подчас он достаточно резок и строг, но ведь мы пришли не воду толочь, так ведь?
Не правда ли, я слукавил нам обоим тем, что мигом не ответил на заданный в начале разговора вопрос, пусть и бессловесно?
- Хорошо. Давай обсудим, Малыш. Я правильно понимаю, что ты желаешь получить разъяснения насчет отсутствия господина Хэппи?
Она молча смотрит на меня, не моргая. Значит, я попал в точку.
- Улыбнись,- ласково сказал я, но она приняла меня чересчур серьезно и отвернулась. Я рукой нащупал в кармане джинсов помятую пачку сигарет.
Жуть, как тянуло курить. Очевидно, сам нервничаю с лихвой, но побороть себя никак не могу, словно бес попутал.
- Что ты ему наплел, Вэл?
- По-моему, я объяснил тебе, что он ушел подобру-поздорову, сам, по собственной воле. Я никого не вынуждал, не намекал, не давил, не выставлял за дверь.
Если бы я соизмерял, как сильно перегибаю палку своими напором на оправдательно-раздраженный тон; если бы чуял хруст, за которым в девяносто девяти случаях из ста последует перелом.
- Но его нет!..
- Люди приходят и уходят. Вполне предсказуемо.
- Не надо строить из себя наивного дурочка,- отрезала Дженни.
Назревает шторм баллов в семь, а то и больше, но я, точно неопытный юнга, не предпринимаю ни малейшей попытки хоть как-то уберечь наш корабль от грозной стихии. Дженни изо всех сил старалась удержать штурвал в худеньких ручках.
- Ведь ты прикидываешься, что тебе все равно, Вэл! Ты принимал его три дня, как старого знакомого, но ни словом не заикнулся, когда он почувствовал, что, возможно, приносит нам неудобство,- выговорила она куда-то в сторону. Ее упрямство порой выбивает меня из колеи. Дженни активно жестикулировала, пытаясь подобрать слова.
Пытаясь изменить градус диалога, говорю:
- Он сделал то, что должен был и со спокойной совестью оставил нас.
- Ты подозревал его, я же не слепая! Ты думал, что мы спим, что он...
- Не говори ерунды. Даже в мыслях не было...
Тут же осекся. Почему мы иногда в разговорах, особо важных, привираем? Особенно по поводу того, что думаем?
Нелегко представить мир, где все мысли были бы известны посторонним?
Мир торжества подлинных идеалов, где люди стали бы по-настоящему счастливыми, им бы не пришлось ничего скрывать и прятать. Пусть не сразу, но человек научился бы контролировать свое мышление, мыслить осознанно.
- Ты...
Слабо окунуться в такой мир с головой прямо сейчас?
Ты поверишь нам, если получишь подлинные доказательства того, что наш мир именно таков?
Забавно. Казалось бы, мыслить нужно совсем о другом, а я... Да-с. Зато получилась нужная нам обоим пауза, грядущие слова подстыли на самом кончике острого языка.
- Да при чем тут вообще я?
- Правда не понимаешь?
Последующие полминуты тишины убивали в моем существе всякий свет, всасывали, как непонятная мне до сих пор космическая дыра. Благо я сыскал в недрах силы, иначе не могу вообразить, что бы из всего этого вышло.
- Наверняка, мы не единственные кого он навестил,- вслух предположил я, машинально пожав плечами.
- И к лучшему.
- Можно навести справки...
- Ты сам веришь в то, что говоришь?
- Я говорю, что думаю. По-моему, все логично.
- У тебя всегда все логично лишь для тебя одного... Извини, не всегда, но очень часто.
- И когда это мы успели так привязаться к нему? Ты виделась с ним дважды и поднимаешь столько шума! В чем проблема, Малыш?
- У меня нет проблем, Вэл. Ты меня снова не слышишь. Только и всего.
Хочешь возразить, но не знаешь, как быть, и безысходность гложет изнутри. Такое уже случалось. Выходит, ты ничему не научился? Этого надо было избежать, но раз не сумел - страдай и раскаивайся.
- Лучше вспомни, вспомни все, что нам поведал господин Хэппи. И особенно то, что предназначалось тебе, Вэл.
Меня передернуло, и тут же я ощутил позывы обнять ее, успокоить, но уже поздно. Она встает и со словами: "Не трогай меня!" покидает гостиную, запирается наверху.
Чего я тянул кота за хвост, накалял обстановку, раздражал любимого человека? Она рядом. Она беспомощна, за ней глаз да глаз.
Голова идет кругом. Комната кружится передо мной, и мебель сливается со стенами. День подходит к концу, значит, скоро Земля обернется вокруг оси.
Все, что ни есть, имеет общую точку. В ней гибнет одно и возрождается другое.
Взрываются огромные скопления газа в космосе, порождая новые вселенные и галактики.
Лопаются пузыри на воде во время сильного дождя.
Счастливый ребенок хлопает в ладошки, пытаясь поймать мыльный пузырь.
... Продолжите ассоциативный ряд?
Такая сцена могла иметь место, только если бы мы не уяснили ничего, если бы проигнорировали события жизни, процент божественного вмешательства в которые, в чем я твердо убежден, близится к сотне. И раз описанная выше сцена - лишь одна из множества предполагаемых версий развития наших с Дженни отношений, не свершись того, что свершилось - то пора бы перейти к тому, что действительно было нами ощущаемо, пережито и вскрыто. Но сначала - просьба, или, скорее, пожелание дорогому читателю.
Будьте рядом с теми, кто вас любит и кого вы впускаете к себе в сердце. Спите, живите, дышите, радуйтесь жизни сообща. Можете читать эту книжку вместе с любимым, родным человеком. Только не спорьте касательно правдивости или истинности описанных тут событий жизни. Хотя бы пока не доберетесь до последней строки.
Во вступлении также мне бы хотелось поделиться кое-какими измышлениями касательно основного свойства полюсов в мире отношений между противоположными полами.
Эмпирический опыт наглядно показал, что разноименные заряды притягиваются (как следствие взаимного притяжения магнитных полюсов Земли наша планета сплюснута и напоминает зелено-голубую, но, к сожалению, подпорченную "фермерами" тыкву). Стрелка компаса стремится указать то или иное направление света исходя из ориентира на северный магнитный полюс. Постулат мужей из области научных знаний о мире природы, не мудрствуя лукаво, гласит: противоположности притягиваются.
Вторая формулировка, относящаяся к знаниям еще более древним и глубоким, но не менее, а может, даже и более научным, и бесспорно имеющая веское основание претендовать на истину, звучит следующим образом: подобное притягивает подобное. И мы знаем на собственном опыте, что в действительности так оно и есть.
Я привожу здесь эти "инь"- и "ян"-мнения с тем, чтобы помочь дорогому читателю верно прочесть изложенный материал. Он вызревал достаточно и, наконец, готов увидеть свет и показаться свету.
Озвученные выше истины ("противоположности притягиваются друг к другу" и "подобное притягивает подобное") как две различные линзы, посредством которых стоит читать ту или иную главу. В противном случае, если все же решите смотреть сюда малоодушевленным взглядом обывателя, вы рискуете, даже зачитав книгу от корки до корки, так никогда ничего и не узнать.
Перед тем, как мы рука об руку "пустимся во все тяжкие", желаю вам отделить зерна от плевел и наполнить семенами чашу свою, дабы пожинать в дальнейшем урожаи жизни духовной, осознанной и счастливой.
В канун Сочельника, незадолго до первого появления господина Хэппи, с утра до позднего вечера валил снег, и ветер рвал глотку во всеуслышание, словно предвещая чье-то грандиозное появления.
Меня хлебом не корми, но дай только полюбоваться снегопадом из окна комнаты или побродить по свежему хрустящему настилу - в зависимости от настроения. И вот я за письменным столом, лампа струит бледный, как от Луны, свет, колеблется в преувеличенных размерах тень карандаша на листе, а я заворожено провожаю взглядом падающие снежинки, вслушиваясь в разбойные и залихватские присвисты ветра.
Именно в такие моменты я дышу вдохновением. К гадалке ходить не нужно, чтобы узнать: написал я что-либо или нет. Тогда же я согревался чашкой крепкого кофе со сливками и наслаждался чудодейственной пляской стихии за окном через тоненький, как крылышко насекомого, тюль.
В мой рабочий "кабинет" бесшумно вошла Дженни и долго, по ее словам, в задумчивости смотрела мне во взъерошенный затылок. Потом подобралась на цыпочках, тихо, как кошка, и обняла сзади. Я промолчал, чувствуя, как что-то перешло ко мне от нее. Появилось желание понежиться, но я быстро собрался с мыслями и обернулся.
Дженни отчего-то была грустна и как будто подавлена гигантским объемом посетивших ее светлую головку фундаментальных мыслей. Нередко мне выпадало несчастье находить ее в столь кошмарном настроении духа, ведь мы почти телепатически чувствовали друг друга, и все, что сваливалось на одного, мгновенно ощущал другой. Я всерьез испугался, как бы мой Малыш не захворал. Щеки ее белели, глаза тускнели, и вообще вся она как бы осунулась, исхудала. Встревоженный, я поцеловал ее лобик. Температура в норме. Но вижу явственно: что-то томит и точит ей сердце.
Дженни ничего не пояснила. Со словами: "Не спрашивай..." - спешно поднялась в спальню и закрыла за собой дверь. На бесчисленные просьбы впустить, ответила, что хочет побыть одна.
Причуды,- успокаиваю сам себя.
В полном недоумении я спустился вниз сварить кофе, надеясь отыскать в простейших действиях спасительную соломинку. Стоя над пускающей ароматный пар кофеваркой, я завис между реальным и внутренним мирами. Смотрел и смотрел, как доискивающийся подтверждения своих немыслимых убеждений параноик, на подсознанием выбранную точку в полу, будто бы она трещиной разрасталась по всем стенам, разрывая обои и кроша кафель, и все ждал, когда откуда-нибудь из недр земных ко мне в голову польются ответы на все вопросы, и наступит просветление.
Сколько невообразимых глупостей, отчего-то так тревожащих меня, вертелось перед мысленным взором! Я задавался одним и тем же безответным вопросом: "Чего же ты, Вэл, опять начудил?".
Какими, братья мои, дураками мы частенько себя выставляем! Носимся, как угорелые, с необходимым инструментом в руках в поисках клада, когда тот самый клад уже давно подле нас.
Наша семья состоит из двух человек, и хоть и считается полной, все-таки детишек нам явно недостает. Я прекрасно понимаю, что возможностью полноценно их воспитать мы пока не располагаем. И не только в материальном смысле. Мне нужно заканчивать университет. Живем мы на мою стипендию, повышенную вследствие множества публикаций статей, эссе и, конечно же, стихотворений в ежемесячных литературных изданиях, и на доходы от школы танцев, которую Дженни открыла несколько лет назад; порой она дает частные уроки детишкам богатеньких папочек и мамочек. По нерегулярным, но щедро оплачиваемым предложениям, я выступал перед разномастными аудиториями с лекциями собственного сочинения, касающимися всесторонней адаптации личности в современном мире сверхскоростных информационных потоков, а также влиянии наследия мировой культуры на историю цивилизации. Я от всей души уверял и не перестану склонять людей к мысли, что настоящее "популярное" или "массовое" творчество всерьез заглушает в людях стремление к катарсису, подсовывая сатисфакцию простейших потребностей организма, причем зарабатывая на этом миллионы долларовых банкнот.
Так уж вышло, что начало XXI-го века не отказало безграничной власти денег в признании, и человечество продолжает и по сей день обрастать, как жиром, кредитами и обязательствами и передавать их по наследству, к чему я всегда относился с враждебным непониманием.
Взять вот хотя бы дом, в котором мы с Дженни устроились. Мы могли бы приобрести точно такой же в собственность, ведь банки вынуждены поддерживать благоприятный климат в отношении ипотечного кредитования молодых семей. Никакой переплаты, реальные сроки возврата - все делается во благо граждан. Если бы мы не предусматривали конечных целей рекламы и закрывали б глаза на несовершенство нынешней финансовой системы, то, пожалуй, купились бы на такую удочку. Однако мы с Дженни не лыком шиты и к тому же высоко ценим любезность двоюродной тетушки друга моего детства, что по доброте душевной предоставила нам гнездышко совершенно бесплатно, так как сама перебралась в Европу, утверждая, что там чище и воздух, и люди.
Раз уж я ненароком коснулся моего доброго товарища и "коллеги по цеху", то считаю своим долгом пускай вкратце, но осветить его незаурядную личность. Знакомьтесь - Уильям Бакс, прошу любить и жаловать!
По правде говоря, он не очень-то любит, когда к нему обращаются по имени. Мистер Бакс, согласитесь, тоже не совсем благозвучно. Ему было до того не по себе, что он вообще не откликался, когда его окликали и просили выйти к доске, чтоб рассказать урок. Впервые я увидел его именно таким, в классе, одиноко склонившимся над партой. Перемена, и все разбежались кто куда. А он не шевельнется, нем как рыба. Наш учитель не обращает на нас внимания. Тогда я подсаживаюсь к нему и, недолго думая, пододвигаю раскраску, указывая на черно-белую картинку Бакса Банни, надкусывающего бессменную морковь и, как бы собирающегося произнести заветное: "В чем дело, док?". Я молча протянул Билу серый фломастер, и вместе мы придали кролику привычный цвет. Мы близко сдружились, и я запросто стал называть его Банни, что ему чертовски импонировало.
Страшно подумать, сколько лет минуло с тех дивных пор. Судьбы двух приятелей разворачивались постепенно, но как будто вместе, однако, Банни закончил университет экстерном и умчался прочь из отчего дома, где чувствовал себя узником родительского мировоззрения, с которым отчаянно не желал соглашаться.
Позже в повествовании мы еще встретимся с Банни и узнаем о нем и от него много важного и любопытного. Итак, казалось бы, вкратце, я обрисовал вам общую картину, что мы имели к тому моменту, когда в наших жизнях началась духовная революция.
Но - возвращаясь к поведению Малыша.
Между нами выросла стена угрюмого молчания, которую я не сумел разбить не то, что головой, но и попытками завязать диалог. Из-за чего меня стали посещать темные мыслишки касательно вариаций будущего.
Причин расходиться я не находил, да и стоит ли так радикально все менять, чуть что? Непонятным для меня поведением Малыш ввела нас обоих в ступор - наипротивнейшее состояние, доложу я вам. Но я-то знаю, что дело не в ней, а - в нас обоих.
Весь следующий день мы провели, как два чужих человека, отталкивая друг друга одним фактом совместного пребывания в одном пространстве. Я не находил в себе сил что-либо выяснять, тем более, что последствия могли выйти какими угодно. Теперь, со стороны, мне становится виднее мой страх потерять ее, ведь очередное выяснение отношений могло закончиться мгновенно, как яркая вспышка, последнее расщепление ядер в звездах, а после в сердцах не осталось бы ничего святого, ни крохи жизни. До поры до времени, пока не придет осознание.
Когда поздно вечером Дженни уснула, я провел, должно быть, около часа в дверях спальни и, буду предельно честен, был близок к панике. Полночи я шарахался от окна к письменному столу в "кабинете", как лунатик, не смыкая зудящих изнутри глаз. Затем, уже лежа на софе и пытаясь заснуть под гулкую фугу пурги, я не мог отвязаться от мысли, что нам не воссоздать счастливого прошлого, а начать жизнь с чистого листа... Слишком запутано, все слишком сложно!..
Скопившиеся и не нашедшие выхода переживания аукнулись в ужаснейшем сне. Представьте, в какое состояние я погружался, когда на моих глаза рабочий стол превратился в операционный, лотки для бумаги - в хромированные подносы и поддоны, писчая утварь - в скальпели, хирургические щипцы, зажимы, миниатюрные пилы, окровавленные иглы... Мой любимый абажур, обычно согревающий меня ласковым желтым светом, источает отвратительно резкое, белое мерцание.
На моем стуле восседает некто в хирургическом халате и маске; его ледяной взгляд прошибает меня сквозь пластиковые окошка специальных очков. Руки в латексных перчатках скрещены на груди. Но я все-таки вижу его гнусную кричащую из-под маски улыбку. Меня бросает в страшный жар, затем в лютый холод, и я перестаю чувствовать биение сердца. Тогда мои скрюченные судорогой пальцы натыкаются на шелковые нити, которыми зашита грудная клетка... Но сердца нет нигде, куда ни брошу свой ошалелый взгляд, взгляд человека, жадно хапающего ртом воздух в последние секунды агонии.
Я грохнулся в полдевятого утра с софы, смахивая ночной кошмар, как впившегося комара. Впечатление, что оставил после себя сон, сопровождало меня до самого обеда. Я предчувствовал нечто, чего не мог объяснить даже себе, а потому ни сказал Малышу ни слова.
В тот самый день, а если быть точным, рождественский вечер, ближе к семи часам, в нашу дверь постучали.
Дженни крикнула из кухни, что откроет, поэтому я не стал отрываться от газеты, хотя в ней толком не было ничего хоть сколько-нибудь правдивого, одни интрижки: сплошная желчь, вранье и хамство по поводу и без повода.
В непродолжительный разговор в прихожей я не вслушивался, но, когда краем глаза извлек из окружающей меня идиллической обстановки (если вынести наэлектризованную атмосферу за скобки) мужчину лет под пятьдесят, усаживающегося на диван, газета как-то сама собой выпала из рук, а челюсть поползла вниз, словно мой рот открывал выбирающийся на свободу немой вопрос. Я замер и только мои глаза бегали, как заведенные, рассматривая незваного гостя.
Следом показалась Дженни в откровенных шортиках и топе. Она остановилась в проходе; ее присутствие подействовало на меня двояко: с одной стороны я убедился, что с ней все в порядке, с другой - своим молчанием она возбуждала во мне нерешительность. Что бы это значило, Дженни? Ты имеешь сообщить мне нечто важное, не так ли? Я весь внимание,- а у самого голова идет кругом.
Поразительно, но в тот самый миг я заново переживал сцены былых ссор, ни к чему путному не приводящей ругани. Я снова и снова видел ее недомогания и слезы, и всякий раз совестился и злился на собственное упрямство в бесконфликтном разрешении ситуаций.
Мы живем душа в душу и ругаемся на чем свет стоит; часто понимаем друг друга на ментальном уровне, а иногда не слышим произнесенных только что слов. Невольно в нас возникают сомнения в счастливом будущем, и раз мы даем волю воображению и раздуваем мыслимые обстоятельства до всевозможных пределов, нам нельзя оставаться неподготовленными к подобным ситуациям в реальных условиях.
Отнюдь, я не желал верить выдумкам, а потому постоянно успокаивал себя, мол, ты накручиваешь, перестань немедленно, Вэл, будь аккуратней. Мысль способна обретать материальную форму так быстро, как ей позволяют. И что прикажете делать теперь, когда самое гнусное из всех моих опасений, не просто ожило, но и предстало во всей красе с целью поразить раз и навсегда?
Признаюсь, мне стало дурно, больше того - тошно. Я мигом представил их обоих, прогуливающихся по тенистой аллейке в час вечерний, полный французской романтической отдушки. Мне почудились пряные запахи кондитерской лавки, легкая свежесть, какая наступает аккурат после легкого дождика, шелест налитой жизнью листвы и перешептывание двух влюбленных. Если бы не сила воли, я б наверняка вскипел от таких фантастических оборотов бурно разыгравшейся на почве ревности фантазии.
Тем временем мужчина преспокойно, как готовящийся к лекции профессор, вынул из внутреннего кармана роскошного бархатного бурого сюртука, скроенного на манер викторианской эпохи, синий мешочек, усыпанный искусственными, игриво поблескивающими камушками, с золотым шнурком - изощренный очечный футляр. Тогда только я приметил, что незваный гость без устали нам улыбается. Ах, как это гнусно выходит- казнить с улыбкой на лице!
- Кто это, Дженни? Может, представишь?
Вот и все, что смогло найти выход из меня, да и то с запинками. На большее в ту секунду я оказался неспособен. Нервы всему виной.
Шершавая газета покоилась на домашних тапочках, подле кресла; ноги я обыкновенно поджимаю под себя. Теперь эта поза, казалось, ставит меня в наиглупейшее положение перед ними обоими. Ох, каким я, должно быть, выглядел потерянным и уязвимым. Жалким! Гость отдавал дань напряженной, пульсирующей в висках тишине, точно адепт секты "Немногословных" (не суйтесь в словарь, я выдумал ее секунду назад).
У меня похолодели и вспотели ладони. Ступни затекли так, что и не выразишь. Высвобождая их так, чтобы никто не обратил внимания на мою отвратительную гримасу, я через минуту обернулся на Малыша с идиотским выражением лица. К моему великому возмущению Дженни вздернула плечико, при этом лицо ее не питало ни малейшего беспокойства к обстановке, что, безусловно, поразило меня наповал.
- Ответьте нам, кто вы,- попросила она, как будто с усмешкой глядя на меня.
Вот он, беспощадный и жестокий финал так удачно складывающейся с самого начала пьесы! Дайте же занавес, ради всего святого!
Досада и отчаяние пересекли черту предельно допустимой нормы; я уже хотел встать, чтобы вышвырнуть храброго наглеца за порог, а затем потребовать объяснений от Дженни, как вдруг:
- Я как раз собирался пролить свет на свое неожиданное вторжение в ваш домашний очаг, дорогие мои,- вежливо и приятным тенором пояснил гость. Его руки лежали на коленях (замечу, что колец он не носил, из чего я заключил примерно следующее: передо мной этакий пожилой богатей-холостяк, добившийся всего на свете, ни в чем не нуждающийся, уверенный в себе - мечта современных пустышек.)
На его носу уже уселись миниатюрные очки. В общем, вид его внушал некоторое величие, вероятно, за счет того, что прилично отдавал загадочной стариной в красных тонах. Особенно мне приглянулся выглядывающий из-под алой рубашки у самого горла платок: черные ромбы на вызывающе красном фоне. Но и это еще не все. Было бы несправедливо не описать вам поразительных глаз вечернего посетителя - ничего подобного вы в жизни не встречали, бьюсь об заклад. Бледно-голубая радужка, при ином угле зрения давала изумрудно-зеленый отлив и, наконец, вообще становилась темной с оранжевыми (почти жёлтыми) вкраплениями, похожими на сияющие кристаллы. Довольно часто при переходе от внешнего описания героя к внутреннему писатели употребляют эпитет вроде "живой", "глубокомысленный" взгляд или нечто схожее. Я боюсь, что в данном случае этого будет ничтожно мало, чтобы выразить мое чуть не священное восхищение, охватившее меня, чуть я заглянул в них. Наш короткий контакт сперва возбудил во мне гигантское облако суетных страстей, которые затем рассеялись, точно туман к полудню, и, говорю вам, я стал постепенно успокаиваться и доверять этому господину.
До тех пор меня выворачивало наизнанку: эмоции требовали канала, чтобы выплеснуться наружу, но я, как мог, удерживал их нарастающий натиск. Потом я окончательно ошалел, но не смог и пальцем пошевельнуть, точно парализованный. Мне тут же вздумалось, что мужчина обладает природным даром магнетизёра или что-то в том же духе. Но сама эта мысль разубедила меня в правдивости догадки: находись я в гипнотическом трансе, ни за что бы так не решил. Или это тоже хитроумная уловка? Испугался ли я? Да, возможно, но при поверхностном знакомстве он вызывал немало вопросов и подозрений. Манеры его, столь своеобразные и непривычные, породили в моем существе резкое отторжение, как от холодного земноводного. Хотя так, как вел себя незваный гость, ведут все просвещенные и духовно богатые личности. Естественно, что на момент первого свидания с ним я таковым не являлся. Впечатление Дженни угадать было нелегко: я целиком погряз в собственном эгоизме и опасался отвлечься на нее, хоть и отдавал себе отчет в том, что поступал безрассудно. Так или иначе, я сел вполоборота, чтобы лучше охватить взглядом незнакомца. Малыш уже стояла позади кресла, и молча разминала пальцы, собираясь опустить руки мне на плечи.
- Зовите меня, пожалуйста, господин Хэппи,- мужчина улыбнулся еще шире, завораживая; взбудораженное, нервное состояние обычно проистекает из неведения и страха. Я ничего не знал, но приходил в равновесие с окружающими меня людьми.- Я, право, удивлен, что вы приняли так радушно незнакомого человека. Но удивлен приятно. Видите ли, на улице довольно зябко: ветер так и норовит содрать с вас кожу, а кончики волос седеют в мгновение ока.- Он мельком осмотрелся по сторонам, заглянул через плечо в зашторенное окно. Затем, указывая туда пальцем, сказал вот что:- А примечательнее всего - милая Селена. Глядит себе сверху с удивленно раззявленным ртом, и никто ведь ей не возразит.
Закончив витиеватую речь, господин Хэппи приставил обе руки ладошками ко рту, подышал на них, потер друг об друга и вернул на колени совершенно спокойный, внушающий тем самым возмущение. С моей стороны. Как уже было замечено, я целиком увлекся гостем и игнорировал присутствие Малыша, но не без намерения. Вдруг этот тип, несущий ахинею, выкинет сейчас какой-нибудь фокус? В голову мою прокралась крамольная мысль: господин Хэппи явно не от мира сего, точно с луны свалился. Этакий подросший, но все такой же Маленький Принц.
- Могу ли я испросить у вас чашечку горячего чая?- обратился он к Дженни все с той же добродушной улыбкой на устах. Нарочитая вежливость его расшатывала меня на волоске равновесия, но я держался приличий: все-таки пока он представлял лишь потенциальную угрозу и, похоже, лишь для меня одного. Скажем так, некое удивительное спокойствие Дженни отчасти перетекало в чашу моего терпения. Я держался на волнах спокойствия, не бултыхаясь и не крича о помощи, как утопающий. Однако я и не думал выпускать типа из виду, выжидая, как охотник дичь.- У меня вот здесь (господин Хэппи приложил обе руки к груди) все сплошной коркой льда покрылось. Пожалуйста, если вас не затруднит. Будьте любезны. Только, чур, сладкий. Благодарю,- он подмигнул нам как-то по-родственному, словно приходился мне или Дженни родным дядей. Именно в это мгновенье я преисполнился уверенности в том, что беспокоится не о чем.
Дженни безмолвно удалилась готовить чай, и мы остались один на один. Я следил за тем, как он изучает меня. Готов поклясться, от него исходила неведомая прошибающая сила, которая возбуждала интерес к вещам, о которых я задумывался крайне редко либо вообще никогда. Позже я все проясню. А пока следите за развитием событий.
Малыш вернулась поразительно быстро. Я даже позволил себе мысль, что она все-таки знакома с гостем и ожидала его прихода заранее. Свою кружку я осушил залпом: так как пью со льдом, редко рискую обжечься. Господин Хэппи не спеша смаковал, довольно причмокивая после каждого глотка.
- Ммм, с мелиссой.
- Точно, и немного корицы,- улыбнулась Дженни и вдруг прыснула смешком. Шутка ли, но я до сих пор не понимаю, почему засмеялся следом. Нас подхватил господин Хэппи, и втроем мы, как сумасшедшие, хихикали чуть ли не до коликов в животе. Гость придерживал блюдце и белую чашечку с японским иероглифом, означавшим, как сейчас помню, "мудрость", оттопырив изысканно мизинец, и перекрывал смехом нас, раскатисто, свободно. Очки подпрыгивали на носу, но даже и не думали сорваться и упасть.
- Благодарю от всей души, Дженни.- Занавес обрушился: только что этот человек назвал мою Малышку по имени! Вот вам и "хи-хи, ха-ха". Столь явный промах в мгновение ока погрузил меня в судорожную настороженность. Я решился. Ведь лучше поздно, чем никогда, так?
- Ну, будет,- надорвано-командным тоном я посеял в гостиной неловкую паузу. Чувствовал себя стесненным, голым, а потому оборонялся. Мысли спутывались в змеиный клубок.- Кто вы и зачем явились?
- Можете звать меня господин Хэппи, если вам будет угодно. А пришел я с тем, чтобы вы, поймите верно, возродились. Мне это очень важно. Видите, я ничего не утаил. А если желаете окунуться в самую суть моего визита, так задумайтесь: когда в последний раз вы улыбались друг другу?- Он сверкнул глазами, переполняя гостиную лучезарным сиянием.
- Что вы такое говорите?
- Разве вам требуются разъяснения? Да вы улыбнитесь - и все ответы сами найдут путь в ваши сердца.
- Что за абракадабра?
- Улыбнитесь,- было мне ответом.
- Вам ясно, что в любой момент я могу вызвать полицию, и вас задержат для выяснения личности?- Я в принципе уверен, что наглость - отнюдь не второе счастье. И был готов ко всему. Но меня обошли. Ни с того ни с сего, когда господин Хэппи в третий раз произнес свое заклинание, Дженни снова захохотала, непроизвольно, но весело. Гость, будто тоже ничего такого не ожидал, и сам повторно залился смехом, составив Малышу кампанию, а меня оставив в дураках.
В который раз я оказался загнан в тупик. Я уже и не слышал своих возмущений - они тонули в гвалте их веселого и жизнерадостного смеха. Цирк длился чуть меньше минуты. Дженни едва не свалилась ко мне в кресло. В то время я терзался мыслью, что вот-вот свихнусь... или давно свихнулся. Весь дом звенел и гоготал, словно надо мной, будто над глупцом. Я глубоко и нервно замолчал, и, немного погодя, они утихомирились. Дженни мигом опустилась ко мне на колени и обняла за шею ("Ты ведь не против, Лапочка!"- ласково шепнула она на ушко).
Так это и есть, стало быть, завязка прощального творческого концерта? Моя рука коснулась ее обнаженной поясницы. Я, кажется, несколько недель не прикасался к ней, чтобы не испытывать при этом суеверный страх, а теперь, когда подле расселся, распивая цветочный чай, чудак-избранник... Боже, как же я ошибался! Глупец.
- В самом деле,- вдруг приняв серьезный деловой вид, но не без тени переливающейся радушной улыбки, начал господин Хэппи.- Следите за ходом мысли и попробуйте упрекнуть. Идет?
Я молча кивнул. Дженни крепче обняла меня. Гость торжествующе продолжал:
- Смех рушит мнимый сон, то есть тот самый "сон золотой", навеянный безумцем, а точнее безумцами. Сон суть жизнь вашего духа, его подлинная реальность, где происходит общение с высшими сущностями, что доверяют ему исключительную информацию о прошлом и даже о том, что предстоит пройти физическому телу. Однако если всерьез задуматься и подсчитать количество часов, затрачиваемых на сон, мы с вами ужаснемся тому, что большая часть нашей жизни протекает в неподвижности и бездействии нашего тела, ведь работа духа, к глубочайшему сожалению, почему-то остается для многих незаметной и вследствие незначительной, что само по себе опасно,- для пущей убедительности он кивнул несколько раз сам себе. Глаза по-прежнему светились детской непосредственностью.- А теперь самое любопытное. Вот мы с вами здесь и сейчас спим или бодрствуем?
Он замер в ожидании, как будто в предвкушении долгожданной награды, ради которой был проделан огромный путь. Дженни слушала его, раскрыв рот, впитывая складную и сладкую речь.
Мне его монолог показался уж очень наигранным, подготовленным, отрепетированным. Складывалось ощущение, что он вещает нам с высокой трибуны или театральной площадки. Его прямая и вполне доходчивая манера объясняться, его жесты, взгляд, осанка лично мне внушали доверие, но я пытался разгадать его в перспективе.
Что-то не так, нюхом чую. Приемчики из области нейро-лингвистического программирования?- вот что занимало мой мозг время от времени при нашей первой встрече. Я не сводил с господина Хэппи пристального взора, слушал внимательно, фиксируя малейшие поползновения лицевых мускул, взмахи рук, положение тела, ладоней. Но то и дело замирал, цепляясь за навязчивую мысль: по доброй воле я обратился в мнительного скептика или же честно отрабатываю очередное внушение извне?
- Бодрствуем,- немного погодя, невозмутимо сказала Дженни, но взгляд ее на мгновения скользнул по моему лицу, скорее, в ожидании поддержки. Я покривил ртом, потому что не считал нужным давать ответы на глупые вопросы да еще и со стороны незнакомцев, пребывающих в почтенном возрасте... и все-таки кивнул.
- Отлично, но каковы, в таком случае, ваши критерии отличия сна от яви? Как проверить: спим мы и по сию пору или, наконец, пробудились?- ненавязчиво продолжил господин Хэппи, подвигая нас зреть в корень. Полагаю, мы не были готовы. А потому он с удовольствием принял и роль ответчика:- Да проще некуда: засмеяться!
В ту же секунду он наглядно продемонстрировал "явь". Я неожиданно понял, что тупею с каждой секундой. Меня прокляли или очаровали неведомые силы, все, что угодно, но только я уже не я, и все происходит не с моим участием и уж точно не по моей инициативе.
- Чувствуете прилив сил? Смех гостеприимно распахивает врата, и мы преображаемся. Мы снова начинаем вдыхать воздух жизни в полной мере! Когда мы смеемся, то пребываем в самой что ни на есть реальности. Жизнеутверждающий смех есть необходимый выброс бурлящей страсти из жерла души; особый поток благодатной энергии в окружающее пространство. Но в тоже время, отдавая, мы с вами получаем - ветер, воздух, энергию!
Восточный мудрец-учитель, слов нет. Чисто из соображений приличия помолчали да покивали. (Говорю за себя).
Господин Хэппи наблюдал нас, как некий экспериментатор, а я все искал причину, почему мы должны пребывать в поисках зерен, что он так мастерски сеял в нашу с Дженни "единородную" почву. Его ведь никто о том не просил. Очевидно теперь, что мы никому никогда и ничего не должны, если желаем оставаться на одном месте и ковырять в носу, задрав голову и сетуя. Тот, кто ищет, тот всегда что-нибудь да найдет; важно осознавать это, когда нашел, пусть и не выходя из дому.
Последнее "па" вечернего посетителя заставило Дженни крепко задуматься. Почему - у меня нет ответа, но она медленно, словно в трансе, погрузилась в себя, даже, как показалось, немного погрустнела. Моя рука соскользнула с ее спины на бедро. Я гладил его, желая вернуть любимую с небес на землю, но она и виду не подавала. Тогда я попытался заглянуть ей в глаза. Дженни не на шутку напугала меня своим погружением. Я как будто перестал чувствовать ее вес. Помню, как сердце зашлось, и туманная пелена на миг скрыла от меня все и вся.
Господин Хэппи нежданно-негаданно дважды хлопнул в ладоши.
- Эй, пробудитесь!
- Мы и не думали...- начал оправдываться я. Для чего, кто бы мне ответил.
- Что ж, славно. Я, знаете ли, был знаком... почти знаком с одним удивительнейшим молодым человеком. Он после одного случая вообще не спал до конца своих дней: все наблюдал Луну и растворялся в ее серебряном блеске.
- Невероятно,- восторженно прошептала Дженни, находясь все еще в неком астральном мире. Она не давала мне покоя, а потому на слова господина Хэппи я небрежно отмахнулся:
- Невозможно.
Господин Хэппи подумал, прежде чем заговорить вновь. Он оставался покоен и светел, но я нутром ощущал колоссальную работу, которая протекала где-то внутри него. Помню, мне даже подумалось тогда: поднапрягись, прислушайся или вглядись и почуешь, как этот человек сияет, подобно обогащенному урану, только совершенно безвредно; напротив, с огромной для окружающих пользой.
- Верю, вы должным образом приуготовлены внимать, друзья мои.
С улыбкой на лице он начал невероятный и завораживающий рассказ.
Первая история господина Хэппи
Начало истории Тома Фрида было положено дождливым июньским вечером, кульминация пришлась на аномально теплое утро ноября, а завершение, полагаю, никогда не наступит.
Наш герой рос незаурядным мальчиком, но лишь в том отношении, что был ничем не примечателен, не блистал талантами или тягой к творчеству и познанию. В школу ходил нехотя, учился через пень колоду, со сверстниками не водился и вообще был равнодушен к людям, находя их неинтересными. В нагрузку он отрицал физический труд, а умственный почитал бесполезным занятием, ничуть не заботясь о жизненных перспективах.
Родители Тома, обеспокоенные его неисправимой гиперапатией, простояли в церкви, моля Господа наставить их сына на путь истинный, так долго, что просьба их однажды была услышана. В воскресный вечер, оставшись по обыкновению одинёшенек дома (посещать службу он также категорически отказывался), он вышел на задний двор поглазеть на букашек, копошащихся под Ольхой. Поднялся небывалый ветер, не ураган, но нечто невообразимое для тех мест. Истинно говорю вам, ни раньше, ни после в новостях так и не упомянули о факте перепада давлений, что вызвал тот шквальный ветер. Том оказался на дереве. Зачем он туда влез, неясно, но важно то, что, попытавшись спуститься, он сорвался с ветки, больно ушибся и завизжал, как покинутый матерью птенец. Но ветер, как опытный маляр, разбавлял все краски его криков оглушительным, неистовым ревом. Том быстро сообразил, что орать проку нет, и он со всей злости, обвинив дерево в неудачи, в падении, ударил несколько раз ствол Ольхи карманным ножичком. Потирая поясницу и подпрыгивая на ветру, Том поскакал скорее в дом и в суеверном страхе закрылся на все замки. Принимая последующие приступы необъяснимой тошноты за рвущиеся наружу эмоции обиды и мальчишеского страха, он включил телевизор, радиоприемник и вообще все, что могло издавать звук или тепло. Дом изнутри разрывался диссонансами шумов, а снаружи неистовствовала стихия. По бороздкам коры Ольхи тем временем стекали сочные мутные слезы. Начался пожар. То ли проводку закоротило, то ли бог его знает что еще, но весь дом, как спичечная головка, вспыхнул в считанные секунды. Том получил серьезные ожоги, в том числе и лица. На голове сгорели почти все волосы, а самое главное - мальчик ослеп. Безусловно, ни отец, ни мать Бога так и не отблагодарили за проявление Его милосердия и любви к чадам своим. Ведь все могло быть гораздо хуже, ребенок мог сгореть заживо. А так, получив колоссальный опыт и кое-какую возможность, о которой я упомяну чуть погодя, Том Фрид остался жить на белом свете.
Долгое время, уже после пересадки кожи, его держали в больнице. Говорить он, естественно, не мог и, наверное, не желал, а потому писал свои просьбы и все прочее черным маркером на специальном планшете. После случившегося он наконец-то осознал, что у него есть уйма времени подумать: а почему же такая беда приключилась именно с ним? За что жизнь так покарала его, ведь ничего плохого он, положа руку на сердце, никому не сделал? Долгие-долгие дни и бескрайние ночи Том Фрид мучился в отдельной палате, куда его перевели. Он не видел ничего, а, лучше будет сказать, мозгу не поступали сигналы извне, как у зрячих людей, нас с вами. Том испугался, что больше никогда не уснет и не увидит снов, которые и без того редко забредали к нему в гости. Хотите, верьте, хотите - нет, а Том Фрид перестал спать вообще и очень скоро его стали мучить ужасные головные боли. Ни с того ни с сего, он мог, сжав кулаки и зубы, истошно замычать, и люди вокруг бегали, вопили, не зная как помочь. А левое полушарие мозга выворачивалось наизнанку, так что в глазах сверкало. По крайней мере, сам Том так описывал то, что испытывал во время приступов. Мать свихнулась окончательно, отец отчаялся и, можно сказать, утратил веру во все на свете. Тогда из другого конца света прилетел его младший брат, дядя Тома. Он-то и занялся Фридом младшим вплотную, пока семейство приходило в себя. Он читал племяннику сказки, ухаживал за ним, поил и кормил. А однажды, выслушав очередную жалобу на головную боль, он не на шутку рассердился. Даже весь вспыхнул в негодовании.
- Сынок, да пойми же ты: голова болит, потому что ты до сих пор не занят делом.
Незамедлительно он получил примерно следующий ответ:
- Как ты можешь? Я столько пережил, мне больно, мне очень больно. Я ничего не могу делать!
Но доброго дядюшку сетованиями не возьмешь. Если вы спросите меня: отчего ж он столь жестокосерден? - я вам отвечу, что добросовестней и благоразумней я не встречал человека. В один из вечеров, готовясь ко сну, дядя рассказал Тому сказку о юном геометре, который никак не мог изобразить такую прямую линию, которая бы замыкала сама себя и могла бы приводиться в качестве примера бытия и небытия единовременно. Том отреагировал необычно: попросил бумагу и карандаш. Довольный результатом дядюшка добыл все необходимое и крепко уснул в кресле подле кровати больного, а утром не без удивления обнаружил племянника на ногах и с рисунком в руке.
Как вы думаете: что изобразил Том Фрид?
Неловкое молчание.
- Вы у нас спрашиваете,- с иронией переспросил я. Господин Хэппи твердо кивнул.- Боюсь показаться смешным. Неужели Луну?- Едва ли не щадящая улыбка на щетинистом лице господина Хэппи заставила меня смутиться.- Я исходил из заглавия рассказа. Не смотрите на меня так.
Дженни гадала, но вот озвучивать свои версии отчего-то не торопилась.
- Тогда, может, круг? Или сферу?- Тишина.- Эллипс?
Господи, Боже мой, я точно на экзамене по планиметрии классе в десятом. Жаль только, что тогда экзаменатор не улыбался, а был темен, как свинцовая грозовая туча.
- У меня нет слов. Том изобразил...
- Точку,- неуверенно произнесла Дженни, и я чуть с ума не сошел, когда господин Хэппи, округлив глаза, выразил свое восхищение продолжительными аплодисментами, нежданно-негаданно подскочив на месте. Меня вмиг передернуло, напрягся каждый мой мускул, клянусь, но я усмирил эмоции. Дженни несказанно обрадовалась верному ответу. Она заерзала, запрыгала на мне, даже приобняла и чмокнула в самое ухо, видимо, промахнувшись от счастья, ее переполнявшего. Неожиданный поворот. Но мне приятно, скрывать нечего.
- Точку! Именно точку поставил Том Фрид чуть левее центр листа, и знаете, как он объяснился? Он говорил, что точка сродни окружности, только ничтожно малой. В то же время любая линия есть последовательность множества близкорасположенных точек, также как волна есть поток корпускул. И если целое называется линией, то и самая малая часть от целого имеет полное право именоваться идентично. Ведь и одна корпускула излучает волну.
Представьте событие, что бы точка позволила себе быть зафиксированной глазом или специальным прибором в конкретной точке. Каламбур, как видите. Мы не в силах с уверенностью заявлять, что раз она, точка, вопреки всему существует, значит, являет собою бытие, потому что - раз! - и она сместилась, превратилась в следующую точку с тем, чтобы стать линией; вероятно, она никуда не перешла, а испарилась окончательно, то есть подала наглядный пример небытия. Мгновенно, понимаете? Ничего-ничего, когда-нибудь, однажды и для вас все прояснится.
Я только хотел подвести вас к удивительному факту: Том Фрид перестал мыслить тривиально. Он более не имел возможности воспринимать окружающий мир в пространственно-временном отношении так, как мы с вами. Мне приходит мысль, что юный Том узрел изнутри отличную от нашей модель мира, где пространство и время представляют собой единый кристалл с множеством граней. Но откуда взялась информация, которой он овладел, знать никто не знал. Вскоре дядю еще больше взволновала следующая просьба племянника. А именно тот просил пригласить в палату кого-нибудь из отделения, где он пребывал. Дядя привел к нему молоденькую, миленькую санитарку, объяснив ей по пути все до мелочей. Девушке стало безумно интересно, и она с радостью откликнулась. И вот, когда она поприветствовала Тома Фрида, и он крепко пожал ее тонкую, как жердь, ручку и пригласил присесть на краешек койки, случилось нечто, что повергло в шок даже невозмутимого и настроенного на чудо дядю. Сиделка так и совсем лишилась чувств, так что пришлось прибегнуть к живой воде. А Том Фрид не сделал, казалось бы, ничего особенного. Он с невозмутимым спокойствием в считанные минуты набросал очень четкий графический портрет юной леди. Заверяю вас, что никогда раньше он ее в глаза не видел. Это сущая правда. Трижды клянусь.
- Да-да, так мы и поверили.
- Дело за вами. Я лишь пересказываю то, свидетелем чего мне посчастливилось оказаться.
Рано или поздно это должно было произойти - Тома выписали из больницы. В новый дом он приехал с дядей, пачкой листов, коробкой пастели и графита. Теперь его изуродованное, без глаз, лицо увидели близкие и родные и стали с новой силой рыдать. Не унывал один только дядя. Он рассказал брату, что у Тома открылся третий глаз и что он может рисовать людей, которых доселе не встречал. Отец обозвал брата едва ли не полоумным, но в то самое мгновение вошел Том и представил им свое новое творение с простым названием "Дом". Мальчик нарисовал фасад нового дома, куда переехала их семья. Имеет ли смысл упоминать, что и его он не имел возможности наблюдать воочию?
Том Фрид перестал быть обычным мальчиком, но сны его так и не посещали, а мигрень лишь усиливалась день ото дня. Тогда у дяди созрел блестящий план. Боли нужно как-то лечить, а на это требуются приличные деньги. Страховая компания оплатила некоторые расходы по новому жилью, но здоровье и дальнейшее благополучие Тома их не касалось. И дядя выступил с предложением: пускай Том пишет портреты за умеренную плату. Мать взбеленилась: талант бесценен, но еще неизвестно, от бога он или от диавола. Помешалась сама и другим мешала трезво размышлять. Несчастная женщина, неправда ли?
Зато идею, после долгих и мучительных переговоров с братом, все-таки одобрил отец, и Том Фрид солнечным утром в сопровождении дядюшки появился на оживленной улочке в центре города, где продавали всякую сувенирную всячину и где как раз в тени серых тентов располагались профессиональные портретисты, ну и, безусловно, мастера-любители.
Том сел на складной табурет на самом краю авеню, под палящим солнцем в темных очках, соломенной шляпе и кремовой хлопковой рубахе с высоким воротом, а подле себя на миниатюрный мольберт прикрепил портрет сиделки, отца и дяди. Учитывая, что дядюшка не отходил от племянника ни на шаг, прохожие не могли не заметить разительного сходства оригинала с портретом. Графика Фрида бросалась в глаза неприкрытой наготой естества. Она привлекала внимание не столько манерой исполнения, сколько таинственной живостью изображения. Клиенты дивились: не всякая фотография так передаст еле заметные черты и грани, в которых юный художник умудрялся передать и настроение человека на данный момент и даже его характер, стержень. Фон на трех представленных портретах отличался и привносил невозмутимую и таинственную ауру в запечатленного носителя.
За считанные дни Том Фрид приобрел шокирующую популярность; маститые портретисты признали в нем божий дар и уступили видное местечко, которое тут же закрепилось и начало приносить неплохую прибыль. Однако никто и не догадывался о слепоте Тома. Очков, как и шляпы, он не снимал, а в остальном походил на обычного мальчишку - этакого Моцарта с углем в руке.
Вот только не спалось ночами бедному счастливчику Тому, и голова постоянно шла кругом, его укачивало, поутру тошнило. Таблетки и уколы не спасали. Врачи рекомендовали пройти курс психотерапии. Том решительно отказался. Он страстно хотел не просто рисовать или писать, как принято выражаться в изобразительном искусстве, но проявлять на пригожей поверхности (будь то стены, холст или его собственная ладонь) видения реальности с искаженной перспективой и начисто лишенной симметрии, однако ж, отнюдь не уродливые! Предположу, что юный Том осознавал, что конец его близок, а потому в последнее время не выпускал из рук уголька, карандаша, пастели. Он выдавал натюрморты с неизвестными нашему миру фруктами и предметами, а говорил, что вот это - первое яблоко, вон то - свежесрезанная роза, а здесь - ну, как же вы не видите,- зеркало! Рассмотреть в штрихах и точках юного маэстро ничего подобного обычные люди не могли, как ни тужились. Глаза зрителей не были приучены ни к чему подобному. Но мне кажется, он знал, что говорил. В его этюдах, набросках и картинах проступало параллельное, скажем так, измерение, понимаете? Не набившая оскомину вещь в обыденном, стереотипном восприятии, не какой-то невероятный угол зрения на вещь и ее тень, даже не изнанка, не внутренняя сторона и не частичка. Но, пожалуй, сущность, самый дух. Не правда ли, квадрат перестает выглядеть, как квадрат, когда попадает в пятое измерение, а больше походит на звезду или снежинку?
Том также нарисовал с дюжину портретов неизвестной дамы, причем почти все одинаковые, менялся только глубину заднего плана и оттенок наряда по мере того, как отклонялся и заворачивал угол наблюдения за ее взглядом, волнующим, святым. Эти глаза, ох, я бы пожертвовал многим, если бы сумел доказать, что они принадлежали когда-то самому портретисту! Но, скорее же, я склонен к преувеличению. Однако. Происхождения дамы художник не разглашал, но подписывал холсты не иначе как Kore Kosmou?.
Пожилая и весьма состоятельная женщина, которую Том писал в один из жарких и сухих рабочих будней, по окончании не положила деньги в корзинку, как было заведено, а протянула их юному дарованию. Том, как вы понимаете, никак не отреагировал, чем вызвал у дамы легкое облачко смущения, которое затем налилось возмущением, и дама потемнела, как туча. Почему она повела себя так, а не иначе - бог весть, но именно она разоблачила страшную тайну одаренного Тома. Все сбежались глазеть на слепого маэстро. Дяде стоило немалых усилий пробиться сквозь толчею и вывести мальчика невредимым.
Дома стало ясно, что заработка, по меньшей мере, в том районе ждать более не приходится. Родные очень взволновались, стали жалеть беднягу Тома, который как раз ни капли не расстроился. Он чувствовал: близится триумф его дара! Он отблагодарил дядю, отца и мать за все, что они делали для него, и отправился к себе в комнату.
Том очень утомился за последние несколько часов и уже костями ощутил приход ночи. Поднялась гигантская, меланхоличная Луна. Похолодало. Мальчик раздвинул гардины, распахнул окно, глубже вдохнул свежего после легкого дождичка воздуха, пахнущего божественно-дивным ясенем, что многие десятилетия прорастал на лужайке перед новым домом семейства Фрид.
Том почувствовал небывалый прилив сил. Правда, он и представить себе не мог, что с момента его исчезновения портретисты и прочие горожане подняли такую бучу, что Фрида уже разыскивали газетчики и телевизионщики, охочие до подобных феноменов. Откровенно говоря, Тому не было до того дела, он ни секунды не помышлял о славе. Весь его организм трепетал в предчувствии чего-то глобального и невообразимого узким сознанием обывателя. Глубокой ночью свершилось. Том Фрид, напитав комнату ароматом ясеневого дерева, выдал шедевр, равных которому по энергетике не производила еще рука, и мысль, и душа человеческая. И тогда же юное дарование погрузилось в сон чудесный.
С рассветом новый дом Фридов осадили журналисты. Дверь отворил дядюшка. Лицо его выражало неописуемую скорбь. Он сообщил, что Том Фрид прошлой ночью скончался. Но самое интересное - надо полагать - это то, что вышло из-под пера Тома. Вы не поверите, но я ни сколько не преувеличиваю масштабов шедевра. Он "разрисовал" стены своей комнаты, но вот что именно он передал, мы теперь ни за что на свете не узнаем.
- Как?- возмутился я, усаживая Дженни на другое колено, чтобы дать ноге передохнуть. При этом совершенно бессознательно, я несколько раз поцеловал ее плечико и шею.
- Да вот так. Дело-то в том, что обои в комнате Фрида обуглились, почернели совершенно, можете себе представить. Специалисты ходили там с ультрафиолетовыми лампами, просвечивали комнаты инфракрасным светом, всякими там лучами - ничего обнаружить не удалось. Но Фрид оставил записку, в которой было указано: "Луна в действительности черная, и потому, активно впитывая солнечные лучи, отражает тусклое серебристое сияние, которым безумно романтично наслаждаться". Так что затем и встал вопрос, правда, до смеху глупый: а не спалил ли Том обои в своей комнате сознательно? Ни запаха гари, ни предметов, необходимых для свершения подобного акта, не нашлось. В комнате как будто что-то взорвалось, вырвалось наружу. Думаю, это была душа. Том Фрид выдал себя целиком и без остатка. Он сам и есть инструмент. Таково мое мнение.
На могиле единственного в своем роде художника поставили памятник в виде миниатюрной модели Луны, на которой сидел задумчивый и незрячий Том, а на подножье высекли: "Он был первым счастливцем-романтиком на Луне".
Господин Хэппи смерил нас выжидающим хоть какой-нибудь реакции взглядом. Ничего лучшего, чем сказать:
- Браво. И вправду - великолепная история. Где прочли? - в голову не пришло.
- Нигде. Я предупредил, что был непосредственным свидетелем сего случая. Видите ли, я оказался по случаю в том самом городке, где творил и уснул навеки Том Фрид. Больше того, я присутствовал на панихиде и жертвовал деньги на мемориал. У меня сохранились вырезки из прессы тех лет. Если желаете, я в следующий раз захвачу их с собой,- невозмутимо парировал он, округлив глаза и разводя руками.
- Нет-нет, благодарим вас... Простите,- я вдруг опешил. Меня словно водой окатили.- Как вы сказали: в следующий раз? Не ослышался ли я?
- Ни коим образом. Пробьет полночь, и наступит святое рождество - пожалуй, лучшее время для перемен,- мечтательно и как будто невзначай заметил он вслух.- У вас достаточно света и тепла, чтобы встретить его подобающим образом. Ну что же, как-нибудь после я с удовольствием навещу вас снова, если, конечно, это будет удобно вам обоим?
Он сказал это так безобидно и мило, что даже я мог бы поверить в искренность его сомнительных планов. Нет, я решительно боролся со своими слабостями. И только одной из них беспрекословно поддался:
- С радостью, господин Хэппи. Мы будем рады вас снова видеть. Приходите непременно,- говорила Дженни, провожая его, подавая пальто и шляпу. В прихожей я заметил при нем трость. Мне понравились его сапоги с высокими голенищами на пряжках. Плащ с багряной подкладкой сидел на нем как на каком-нибудь фантастическом литературном персонаже. На выходе он обернулся пожелать нам волшебной ночи.
- Честь имею,- не без сарказма подмигнул я. Он кивнул, поглядел на Луну сквозь летящие снежинки, красиво подсвеченные семейством фонарей, и побрел восвояси.
Дженни закрыла дверь и ни с того ни с сего набросилась мне на шею.
Сны в рождественскую ночь
Второе пришествие господина Хэппи
Ночь действительно выдалась волшебная, как и предсказал наш чудак-визитер. Буквально через пару минут, после его ухода, мы с Дженни завалились на огромную двуспальную кровать на втором этаже.
Снег облепил окно по краю рамы, так что стекла сияли белесо и торжественно, как атласное подвенечном платье. Супружеское ложе, приняв наши разгоряченные страстью тела, заскрипело у изголовья, будто без нас давно уже дремало, а мы взяли да нарушили священный сон. Дженни целовала меня в лоб, припадала к губам, к шее, терлась носом, то учащенно, то глубоко и жарко дыша. Признаюсь, ничто не предвещало бурной ночи, и только потом я задумался: не обошлось ли и тут без магических заклинаний старого шарлатана, каковым я почитал на то время господина Хэппи.
Дженни уложила меня на спину с легкостью опытного акробата, стянула с нас обоих одежду, уселась сверху, гладя мои взъерошенные волосы, и принялась целовать и ласкать нежными движениями пальцев мой торс. Я не преследую здесь цель описать вам забавы молодых супругов, на это есть иная литература Я всего-навсего пытаюсь осветить перед вами то несомненное влияние, которое побудило и меня, и Дженни к тому, что последовало за уходом таинственного рассказчика.
Замечу, что мы не произнесли ни слова вслух. Только дышали вместе: сбито, но сладко. Воздух рвался изо рта, как если бы где-то внутри нас пробудился древний изголодавшийся дракон. Постель в считанные секунды превратилась в поле битвы: белье собралось в кучу, подушки полетели на пол, одеяло вывернулось наизнанку, так что мы оказались на голых матрацах такими же голыми.
Батареи работали исправно, рамы не сквозили; в комнате было достаточно тепло, а если учесть ту атмосферу, что мы с Малышом создавали, то даже и горячо.
Мы связали друг друга поцелуем и, не освобождаясь от крепких объятий, слились в единое целое. Малыш запрокинула голову, подставляя моим губам шею; ее лицо, волосы, плечи - мои. Мы снова вместе, и удовольствие переполняет чаши наших душ. И так - полночи, пока жгучая волна не хлынула по позвоночнику точно в мозг, и мы оба вышли на орбиту, расставшись на мгновение с телами. Затем по гигантской трубе, какие есть в аквапарках, мы обрушились обратно, не помня себя, но искупавшись в океане божественной эйфории.
Укрывшись наполовину пуховым одеялом, мы улеглись глаза в глаза и нежно улыбались чему-то, общаясь ментально. Я хотел сказать, глядя на Дженни, какая она красивая и как много значат для меня наши отношения, но лишь открыл рот и издал первый звук, она прошептала ласково: "Все! Чщ-щ-щ... Спим и снимся". И напоследок потянулась целовать меня в губы. Промахнулась и попала в нос, что нас рассмешило.
Упоминание о продолжении приключений во сне вызвало приятное тепло в груди, а вдобавок я припомнил все, что говорилось прошлым вечером касательно сна.
Любопытнее всего то, что из головы не выходила навязчивая мысль, будто господин Хэппи никто иной как "вселенский опекун" нашего с Дженни счастья. Я вертел и разбирал этот самозваный кубик-рубик и понимал, что ничего путного сообразить не могу.
Какой ему резон? Да и кто он в самом деле такой? Дальний и неизвестный мне родственник Дженни, к которому она обратилась за помощью? Но я прекрасно знаю Малыша: она всегда откровенна и все вопросы предпочитает решать самостоятельно. В этом плане я, пожалуй, не встречал ей равных. Если когда-либо у нас возникали недомолвки или разногласия, она склоняла меня к диалогу с ней, а не с бумагой и карандашом, к чему я за годы безрассудной юности, безусловно, привык и часто впоследствии обращался. Да, в определенной степени именно благодаря усердию и терпению дорогой Дженни я стал, что называется, мужчиной. То есть не то, что бы я выкинул рваные джинсы и цветастые футболки куда подальше и облачился в латы пиджаков и брюк, а тинейджерскую прическу сменил на официальную. Нет, конечно. Перемены, прежде всего, произошли с моим сознанием, с видением себя, Малыша и наших взаимоотношений.
Я научился многому, но поделюсь с читателем самым, на мой взгляд, важным и значимым качеством, без которого не протянут долго не одни даже самые невообразимые чувства между полами: понимание и признательность. Люди должны и обязаны учиться слышать и вникать друг в друга, чтобы без слов достигать общих результатов. Слова подчас спасительны, но в то же время они зачастую мешают, ибо воспринимаются различно. А еще мы частенько забываем благодарить друг дружку. По чем зря.
Сам я не пришел ни к какой более-менее общей формулировке, чтобы предложить ее читателю в качестве пилюли. Наверно, так и должно. У каждого свой Путь, и тут я никому не учитель и не проповедник. Просто представьте, что скрыть что-либо от любимого невозможно: у вас одно сознание на двоих!
Дженни давно спала, пока я в полудреме наслаждался монотонной колыбельной ветра, зарываясь с носом в одеяло и прижимая ее горячее тело к своему, чувствуя единый ритм сердцебиений. Ее волосы и кожа пахли невообразимо хорошо, и я неуклонно погружался в мир удивительных сновидений.
Господин Хэппи, если я верно интерпретирую его слова, говорил, что сны есть бессознательное воображение, некое экстрасенсорное видение мира, вероятно, раскрывающее нам далекое прошлое и выстраивающее линии будущего. Попробовал бы он объяснить мои сны в рождественскую ночь. Я до сих пор негодую, что не удосужился расспросить его на сей счет.
Сперва я видел что-то очень темное и густое, неподвижное, но как будто бы надвигающееся на меня. Черная масса поглощала все мое внимание. Как наяву я испытывал то чувство, какое возникает при взлете аэробуса: вот вроде стоишь ногами на полу, все тело вжимается в кресло, но ты неизбежно отрываешься от земли, и дух захватывает, и тяжелее дышится, и сердце неспокойно, и странное ощущения в районе ступней, и необычные мысли бегут в голову, как капельки воды скатываются по наклонной и гладкой плоскости. Потом, припоминаю, из небытия полились золотые нити, образовывая некую лучезарную материю, и вскоре блеск светила, похожего больше на звезду, нежели на планету, с тремя или, может, пятью гранями рассеял первозданный мрак. Оформившаяся окончательно Звезда засияла крестообразно, умопомрачительно ярко на все стороны света, но, размываемая космической криволинейностью пространства и всеми ветрами, стала обтекать в сферу. Кругом мерцали, издавая вибрации, крохотные светлячки. Я даю честное слово, что перед моим внутренним взором предстало Солнце. Сияние его было столь величественно и прекрасно, что в голове щемило, а глаза слезились во сне. Затем Звезда, словно живая клетка, начала делиться. Так появилась Земля, суша, окруженная неподвижной водой, должно быть, за несколько миллионов лет до зарождения биологической жизни. Затем случилось чудо, и на темном небе родилась Луна: начались приливы и отливы, а Земля покрылась экзотическими растениями, какие не встретишь ни в одном учебнике по ботанике. Огромный прекраснейший бутон, явившийся мне тогда же, распустил семь лепестков, и вышло на свет человечество. Люди были странно одеты: не в шкуры и не в доспехи. Врать не стану, точно описать не сумею, но словно они все были в фантастических полупрозрачных, сияющих скафандрах. Они шли строем и пели в один мощный голос песню, славящую Бутон, Звезду и Жизнь. Сон-оборотень неожиданно переменился, и тут я рассмотрел гигантскую площадь, сплошь занятую возмущенным гражданским населением с военными по периметру. С трибун вещали все известные миру диктаторы. И Звезда ярче прежнего сияла над головами Распорядителей и их кукол. Потом нескончаемыми потоками крови полились войны, и многие-многие тысячи людей потеряли жизнь и свет далекой Звезды, сочиняя и разрабатывая оружие и средства защиты и обособления. Мир снова обратился во тьму.
Я открыл левый глаз - Малыш спала на животике, крепко сжав мою руку у себя над головкой. Я привстал и, чтобы не разбудить, коснулся губами ее теплого плечика. Затем вернул голову на подушку, и меня точно сапогом вышибло из действительности.
Теперь мне снилось распятие Христа, притом в мелких неведомых и скорее нафантазированных подробностях. Я слышал, как будто за кадром, голос прокуратора Пилата, непоколебимый и жалкий. Он все спрашивал и спрашивал у распятого, куда катится этот мир со всеми его истинами?
Когда тело Христово пронзила не печально знаменитое копье Гая Лонгина, а рука одного современного медиа-магната, твердо держащая ледяную вилку для салата, с небес потек деготь, и мир облачился в черную мантию. Иисус испустил вопль, и начался пожар.
Мой мозг полыхал семь недель. Дым устлал темя. Дыханье участилось. Все кончилось, не успев начаться.
Я очнулся оттого, что хныкал, как ребенок, который вдруг обнаружил себя в убийственном одиночестве и близок к ощущению полнейшей гибели своего существа. За занавесками начало рассветать. Дженни обхватила меня и рукой, и ногой и вообще уткнулась личиком мне в ребра, щекоча ровным дыханием. Я лишь чуть двинулся на месте, чтобы не потревожить ее сна, и мы, как по уговору, вместе перевернулись на другой бочок. Часы размеренно и угнетающе тикали. Ничего не оставалось, как поддаться в очередной раз Гипносу и провалиться напрочь со всеми своими сонными полувопросами.
Мне приснилась Луна, чернильно-черная, сухая, испещренная частыми падениями метеоритов, угловатая и страшная, как сама смерть. Однако на ней жили и хозяйствовали люди будущего, создавшие условия для полноценного существования. С Луны была видна наша планета. На Землю невозможно было взглянуть без слез сожаления и горести. Она была искалечена, избита и изрыта, высосана, как лимон, выбрита, как затылок заключенного. Мировой океан, реки, озера - словом, водный запас иссох от жара холодно блестящего Солнца-гиганта. Трещина разрывала Землю-Мать на две части. Шапки полюсов сорвали буйные ветры, а Солнце все приближалось. Получалось, что оно как бы хотело войти в Землю, но прежде та должна сама без принуждения приготовиться к соитию, раздвинув свои недра, дабы впустить источник живительной силы в сакральное лоно.
Люди в неописуемом восторге наблюдали за происходящим чудом, нетвердо стоя на лунном реголите. А чем завершилась сия почти мистическая метаморфоза, я бы с удовольствием поделился с дорогим читателем, если б на этом месте меня не поднял будильник.
После праздников время полетело нещадно; попутно завертелась карусель сессии. Приходилось ездить в университет каждый день, с утра до вечера торчать на кафедре, носиться за преподавателем в надежде защитить свои знания. Напряжение росло на почве курсовой работы о соотношении традиций и творчества эпохи Возрождения. Профессор ругал меня безосновательно. Он искренне полагал, что портрет Лизы Герардини, супруги флорентийского торговца шелком Франческо дель Джокондо, ничем не примечателен, и люди сходят с ума понапрасну. Однако я находил, что портрет, больше известный просвещенной публике под наименованием Мона Лиза, не просто заставляет остановиться и задуматься над смыслом бытия, но словно сам мыслит и не о созерцателе вовсе, не о бытии в широком понимании этой важнейшей философской категории.
Госпожа Лиза кисти да Винчи помышляет о себе самой, она "не нарочно" изучает свой внутренний мир, подобный космосу!
Таковым было мое ощущение, когда я просмотрел десятки репродукций и гравюр (попасть в Лувр, чтобы полюбоваться подлинником и иными шедеврами мастеров, было тогда выше моих финансовых возможностей). Кстати, впечатление сие оказалось не лишенным поддержки в исследовательской литературе, но по каким-то причинам профессор и слышать ничего не желал. Его убеждения шли вразрез с моими, за что моя личность подвергалась тотальному расщеплению до пылинки и небрежно выдувалась из стен аудитории словесными извержениями, что изобиловали жаргонизмами, терминами и кое-где даже логикой, но лично для меня звучали неубедительно и серо.
Я заключил, что спорить с ученой головой скептика о высоких материях, каковым я всегда почитаю искусство, не имеет смысла. Но дать ему то, чего он неистово требовал, я, простите, никак не мог.
Поймите правильно: невозможно предавать себя в угоду кому бы то ни было, даже если он известен в определенном кругу научными трудами и публикациями и в его глазах вы выглядите никем. Я действительно твердо стоял на своем крепком научном и интуитивном фундаменте, но домой возвращался разбитым настолько, что даже не спрашивал у Дженни, как прошел день. Нетрудно догадаться, что накопившиеся мелочи не могли сложиться в положительно-красочную мозаику.
В итоге мы добились следующего: душевные терзание и головная боль; невысказанные упреки и жажда прощения и примирения. Низменно-серая, неодушевленная и кое-где имеющая зияющие пробелы картина семейной жизни; не предназначено для массового зрителя.