Очень, очень может быть, что краснотуесковские старички-колхознички - из тех, кто составил в наших Туесах первый колхоз под игривым названием "Красный туесок", малость и добавили к побывальщине о Фоме Фроловиче Улитине. Побалагурить, потешить смешной историей они большие любители и мастаки. Однако и то верно - свои истории по большей части берут "из жизни", начиная их фразой: "А вот ещё было...". А если и присочиняют маленько, то на неё-то, жизнь свою и свалят: такое уж, мол, чудное было наше житьё-бытьё.
Впрочем, блаженной памяти дядю Хомаку, папаню моего дружка детских лет Васьки, я и сам преотлично помню, и могу засвидетельствовать: таков он и был... Главное, не любил спешки ни в каком, даже пустячном деле. Известно, ранняя пташка носок чистит, а дядя Хома всё позёвывает, да поп... словом, глазки продирает, скребёт ожесточённо кудлатую голову - умную "мыслю" выскребает. Глядишь, где-то часам к девяти-десяти подаст голос:
- Васька! Ты бы, стервенец, картох сварил чтоля?!
Васька и сам не прочь чего горяченького да готовенького слопать, да только с варкой картошки возиться нет охоты.
- Где евонная картоха, в погребе, небось, - конючит он.
- Гым!.. Ложку так он в один мент знайдеть, стервец, а дорогу у погреб, значит, забыл. Идит-ка, таску тебе дам!
Для Васьки угроза "таски" вроде сигнала - он стремглав юркает в дверь. Дядя Хома запускает вслед первый попавший под руку предмет - скалку ли, полено, колодку для плетения лаптей, нехотя плетётся в припечный чулан, гремит рогачами, чугунами, проверяет, что на дневное пропитание оставлено супружницей Анной Павловной. Опять пустые "шти" однако... Ест он неспешно и основательно, звучно хлебает из большой деревянной ложки горячие щи, заедая их тяжёлым чёрным хлебом. Затем, отодвинув от себя опустошённую глиняную миску и отложив ложку, тут же, за столом, принимает остойчивую позу, задумывается, подперев двумя руками нечёсанную, всклокоченную бороду.
Домашние - кто где, тётя Анюта, обычно, во дворе по хозяйству хлопочет, пасынок Коляка, если не в поле, на девичьих посиделках. Девки под звонкий перезвон коклюшек поют припевки, плетут кружева. Среди них и сестра Манька. А в избе сонное жужжание мух, да что-то про себя бормочет, чему-то своему улыбается старший пасынок слепой Ванек - Иван Романыч Карпачев. Посидев в задумчивости некоторое время, дядя Хомака, кряхтя, встаёт, опять подаётся на печь.
Печка - любимое место пребывания, особливо ежели хорошо протоплена. В любое время дня можно было видеть пару ступней, свесившихся за её край, то босых, а то и в верёвочных лаптях-чунях. Это, понятно, не значит, будто Фома Фролович так-таки и не покидал своё ложе. В горячую весеннюю пору, в жаркую жатву - он, как подобает мужику, пахал и сеял, свозил с поля снопы, обмолачивал их тяжёлым цепом вместе со всеми членами семьи, кроме слепого Ванька. Куда денешься! А всё ж как-то так получалось - всякую работу начинал на день-два позже других слободян.
То, что ленца вперёд Фомы Фроловича родилась, это, конечно, так. Однако и не вся суть в этом. Причинен тут ещё и особенный склад натуры, некая философская жилка в ней. Ну, во-первых, он был доволен и тем, что достиг. В деле Хоме непременно проявлялся то скептик, то фаталист, а то даже и стоик. Порой начнёт его журить благоверная Анна Павловна (присмотрел он её, между прочим, ещё в девках, а взял - достиг-таки! аж вдовой с тремя детьми). Так вот, начнёт она, человек терпеливейший и добродушнейший выговаривать, что вот, мол, недальний сосед Яков Иванов, от темна до темна в делах, да и ночи ещё прихватывает. В ответ Фома Фролович, со вниманием выслушав, хмыкает.
- А на кой зуй? Теперича, грят, скоро всех в коммунию собирать будут. Там машина и пахать и молотить будя. А кормить, сказывають, из обчего котла будуть.
- Небось, пустые шти-то надоели, - упрекнёт Анна Павловна. - А штоб молочкё было, кормок нашей Милке нужон. А коммуния когда ещё!..
Насчёт нескорого прихода коммунии тётя Анюта крепко ошиблась. В том же году на великий пост вовсю заговорили, что предсовета Храпон Кудышкин по весне будет мужиков в какой-то "конхоз" загонять. Об этом бабы "под скотиной" сказывали. Фома Фролович отнёсся к сообщению по-своему обыкновению скептически:
- Брешуть, небось.
- Потому и "конхоз" называется, - растолковывала тётя Анюта беспечному супругу, - коней значитца, на обчий двор сгонять, а прочий скот "осуществлять" будуть...
- Ну, энто, Яков Иванову накладно будя, а у нас што осуществишь - мерина што ли старого?
- А Милка?! - вскидывалась тётя Нюра. - Сколько лет собирала на неё, а тут - на тебе!..
- Не может быть такого конхоза! Брехня бабья, - отмахнулся Фома Фролович, отправляясь на только что протопленную хозяйкой печь.
Однако в тот день что-то ему плохо лежалось. Ворочался, кашлял, гымкал:
- Гым, брехня, однако, бабья?
А бабы-то на сей раз правы оказались. На Пасху, на самый что ни на есть Великдень, шум и крик великий в Туесах поднялся. Ферапонт Кудышкин - в просторечьи Храпон, за глаза Хряпа Некудышкин - окружённый приезжим начальством, подпираемый им слева, справа и сзади, собрал чрезвычайный сход, всех мужиков "переписал на бумажку", объявил в Туесах первый в районе колхоз, наречённый по предложению какого-то энтузиаста "Красным туеском". Потом и поговорка такая появилась: "Красный туесок" - затягивай поясок". Что касается "осуществления" лошадей и домашнего скота, начальству пришлось-таки пойти на уступку перевозбуждённым мужикам: постановлено было заняться этим на следующей, за пасхальной, неделе, после Красной горки.
Ох, и шумная была Пасха! Да пошумели, пошумели какое-то время туесковцы, куда деваться, против начальства, да в таком небывалом количестве, разве попрёшь?! Тоже подгоняло и пересохшее поле - землица пахарей призывала. Всем гамузом - "конхозом" стало быть и выехали. Начальство расстаралось: котёл для варева из района прислало, Якову Иванову в счёт твёрдых поставок двух валушков резать - свежевать пришлось, чтобы в тот котёл положить что было.
Фома Фролович и от чрезвычайного собрания уклонился, и в поле вместе со всеми не выехал. Приходил за ним нарочный, однако, и на печи его не застал. Может, спрятался, а может, на свой надел - на сей раз без проволочки - выехал.
Такой вот казус вышел: крепкие мужики оказались как один в колхозе, а дядя Хомака, да ещё Ермолай Чугунов, известный своим упрямым трудолюбием, оба бедняки из бедняков, упёрлись. Чугунов-то, в надежде на подрастающих сынов, в одиночку собрался богатеть, а почему Фома Фролович заупрямился, сказать затруднительно...
Прибывший вскорости из района уполномоченный сделал по этому поводу внушение Кудышкину и дал строжайшее указание - немедленно взять несознательных бедняков на буксир и в трёхдневный срок доложить о стопроцентном обобществлении хозяйств. Тот спустил задание в комсячейку, возглавляемую недавно прибывшей в Туеса молодой учителкой - активисткой. Активистку эту звали Зоей Ивановной. Но якобы по церковным метрикам она значилась Евпраксия, а фамилия - Просвирина. Похоже, девица была духовного происхождения. Впрочем, поскольку она носила красный беретик, возможно и перековалась, а когда спрашивали её имя, она хоть и пунцовела лицом, называла себя Зоей - Зоей Ивановной. Что же касается её невольного румянца, то её круглое рябоватое лицо заливалось краской непрерывно. Как это свойственно рыженьким, с нежной кожей стеснительным девицам. Особенно такого подозрительного социального происхождения. Словом, была барышней изнеженно, "чувильной", по выражению туесковцев.
Ну, а теперь представьте себе эту "чувильную барышню" во главе двух смешливых комсомольцев, робко входящие в подслеповатую избёнку, и неурочно потревоженного, сурово настроенного, против конхоза, дядю Хомаку. Особенно, когда его тревожат по пустому делу.
Поначалу на робкий зов Зои Ивановны он вовсе никак не реагирует. Пока, наконец, та не решается потревожить свисающие за край печи просторные растоптанные лапти. И вот тут-то начинается представление! С печи, после некоторой заминки, недовольного кряхтения и ворчания - к полнейшему ужасу и панике Зои Ивановны - раздаётся оглушительно-зычный звук, в происхождении коего ошибиться никак нельзя. И лишь затем, не сразу, хрипловатый со сна голос Фомы Фроловича:
- Ну, чево там ишшо?!
В остолбенении Зоя Ивановна издаёт какой-то невнятный писк. Подручная "комса", не в состоянии удержаться, фыркает и пырскает. Дядя Хомака торжественно начинает затяжной спуск с печки, словно это и не печка, а гора Эверест. Но вот, наконец, достигнутый подножья - земляной ухабистый "пол". Сумрачно обозрев агитаторов Фома Фролович запускает под замашную замурзанную рубаху пятерню, громко чешет вздутый от "картохи" и другой чёрной и тяжёлой пищи живот. И пускает ветры ещё раз-другой. Вид при этом у него самый суровый.
Однако надо отдать должное и стойкости Зои Ивановны. То красная до слёз, то обморочно бледная - попеременно, всё же собирается с духом и с подчёркнутой вежливостью приступает к распропагандированию несознательного дяди Хомаки.
- Уважаемый Фома Фролович! - взывает она к неприбранному, взъерошенному, как плохо сложенная копна, дяде Хомаке. Кажется, как-никак уже приведшего себя к ответственной беседе в приемлемую форму.
- Мы, видите-ли, по оч-чень важному делу беспокоим Вас. Если позволите...
- Што ишшо такое? - осанисто усаживается тот за стол.
- Если позволите, заявленьице в колхоз подписать надо.
Дядя Хома будто и не понимает:
- Энто ты про што?
Начинается долгий и совершенно бесполезный разговор. Дядя Хома, ежели сойдёт на него настроение, не прочь покалякать с молодой учителкой о чём угодно. Он даже начинает поддакивать Зои Ивановне, когда она что-то лепечет о счастливой крестьянской доле, о прямом пути в будущее, о цветущей земле...
- Умный-то завсегда про землю, - перебивает в самый неподходящий момент агитаторшу, - а глупый ладит про ...
Опять фыркают и пырскают в ладони смешливые комсомолята. В очередной раз ярко вспыхивает круглое, с негустыми рябинками, лицо Зои Ивановны. Однако, справившись с собой, она начинает, слегка заикаясь, новый заход.
- Конхоза? Эт-та штобы я на всю ораву вашу пузил, что-ли? Да я пока сам один не сладко ем.
- Потому что один, - находчиво на сей раз подхватывает Зоя Ивановна, - а в колхозе на Вас весь коллектив трудиться будет!
- Што ж он, культив ваш, дурной меня обрабатывать? Эка загнула!
- Один на всех, все на одного - не сдаётся та.
Подперев двумя руками кудлатую голову над пустой столешницей, Фома Фролович собирает в гармошку лоб, моргает небольшими медвежьими глазками, изображает деланное удивление.
- А с питаньем-то, значит, тоже один за всех? Али как?
Поговорив сколько-то в таком духе, в охотку, он наконец подводит итог:
- Ну, потолковали и будя! Я вон на себя не во всяк день располагаю, а ты заладила - культив да культив! Не жалаю в него, можешь ты энто понять?!
Три дня подряд канал дядя активистку Просвирину. Часами она билась с ним, как рыба об лёд. Пока и весь назначенный срок не истёк. Пришлось пожаловаться самому предсовета Ферапонту Егоровичу. Местный вожак грохнул кулаком по столу и, наводя священный трепет на несчастную Зою Ивановну, понёс на чём свет стоит.
- Мать-перемать, не можешь одного дундука обломать. Ни на что, свят-пересвят, кроме ликбеза, неспособная!
У бедной Зои Ивановны глаза набухли слезой, мелкой дрожью колотило тело. Однако, и сам Кудышкин не знал, как быть. Установка на том начальном этапе была лишена необходимой гибкости: рекомендовалось-то на бедноту опираться! На неё курс держать, как на ударную силу коллективизации. Ударяй тут с такими ударниками, с этими Хомаками и Ермолаями.
- Мать-перемать, свят-пересвят, топай за мной, мамзеля! - укреплял себя криком Храпон, - р-разберёмся на месте!!
Небольшого роста, но квадратно-усадистый Храпон Егорыч, успевший уже обрести начальственный важно-распорядительный тон, шагал энергично, пружинисто, решительно выбрасывая вперёд обтянутые брезентовыми сапожками ноги. Зоя Ивановна, склонив повинную, в красном беретике, голову, семенила вслед. На плоском рябоватеньком лице её решительно розовело-просвечивало смущение: а что если дядя Хома и в присутствии предсовета станет вести себя столь возмутительным неподобающим образом?! Переступив слабеющими ногами порог улитинской избёнки, с бьющимся сердцем заметила: растоптанные лапти на месте. Хозяин почивает! На припечных нарах свежеиспечённые колхознички - Афонята Лагуточкин и Егор Брысин, неизвестно по какому случаю, в лёгком подпитии, навеселе, лясы со слепым Иван Романычем точат. Впрочем, при появлении начальства слегка подтянулись.
- Здорово живёте! - поздоровался Кудышкин с ними, но руки не подал. И тут же развернулся лицом к печке и стукнул два-три раза кулаком, как стучат в дверь, в свисавший с печи лапоть, рявкнул:
- Слезай, Хома Хролов, живо-два, мать-перемать!
И что? А ничего. После некоторой паузы последовал уже хорошо знакомый Зое Ивановне мощный звуковой эффект. Даже с повтором. В честь начальства, должно быть.
- Во рве портянки, - дружно и радостно заржали Афоняка с Егором. Кудышкин вытаращил белесые гневные глаза на Зою Ивановну, это мол что ещё такое?!
Впрочем, спуск с горы Эверест уже начался, пока, наконец, Фома Фролович не предстал пред присутствующими в обычном своём мрачновато-взъерошенном виде. Не глядя ни на кого определённо, он уже в третий раз сбросил давление...
Тут автору не лишне сделать, так сказать, лирическое отступление. Дать читателю разъяснение. Ведь кое-кто и тогда превратно истолковывал поведение Фомы Фроловича. Храпон Егорыч вопрос и вовсе ставил ребром: а не носит ли издаваемые Хомакой Улитиным звуки политический смысл?! Не выражает ли он подобным образом своё отношение к Генеральной Линии (кстати, заодно и автора, поставившего своей задачей, по возможности, придерживаться фактов, тоже можно заподозрить в определённой тенденции). Так вот, будучи ближайшим наперсником упомянутого выше отпрыска дяди Хомаки - Васьки, многократно сам присутствовал при "отрывании портянок", я отвергаю подобные подозрения. По скромному моему соображению, первопричина тут в возмещении Фомой Фроловичем недостатка качественной пищи количеством той самой "картохи" и тяжёлого чёрного хлеба, о котором также говорилось. И всё. Мне остаётся развести лишь руками.
Впрочем, поначалу и сам Храпон Егорыч реагировал весьма просто. Он даже и ухом не повёл. Более того, к восторгу Афоняки и Егора и к вящему смущению Зои Ивановны продемонстрировал, что и сам он не хуже "рвёт портянки".
- Давай говори! - без какого-либо перехода отнёсся он потом к девице Евпраксии, то бишь к Зое Ивановне. У той и слёзы застыли на белесых ресницах.
- М... мм... - замямлила та, - дядя Фома, не надумали ещё?
- Это насчёт чего ты?
- Ну, мы же подробно с Вами на эту тему беседовали. Вот и Феропонт Егорыч интересуются.
- Энта насчёт конхоза што ля? - догадался дядя Хома, - А какая, значит, в энтом вашем конхозе питания будя?
- В будущем, - заторопилась Зоя Ивановна, - питание станет общественным. В светлых просторных столовых, с белоснежными скатертями и букетами цветов на столах...
Дядя Хомака, вскинув медвежьи глазки на Храпона Егорыча, и как бы призывая его в свидетели, только что на прозвучавшие глупости добродушно гамкнул:
- Гам, а трава-то зачем ишо? Люди, чать, не овцы. Им бы штей погушше да кусок в вареве поболе.
Адресуясь к Кудышкину и ухмылявшимся Афоньке и Егору - мужики-то, небось, поймут его - он нацелил заскорузлый палец на Просвирину.
- Она вот сказывала, будто в конхозе сколь хошь сахару давать будуть? И где он той сахар?!
Тут, сидевший сбоку стола и молча наливавшийся гневом Храпон Егорыч, грохнул кулаком по столешнице:
- Свят-пересвят, варево ему с куском! Чай с сахаром гонять захотел? А не хошь вшей мороженных?! Вот обрежем тебе, мать-перемать, землю по окна, запоёшь у нас по-другому!
Насчёт обрезки земли по окна Храпон Кудашкин придумал только-что сам, такого указания сверху тогда ещё не успели спустить - оно последовало потом. И, кажется, попал в точку: топорщившаяся борода Фомы Фроловича враз поопала.
- Даю 24 часа сроку, - дожимал Храпон. - Штоб завтра сам принёс заявленье.
- Дак не письмённый я, значитца, - сделал ещё одну слабую попытку уклониться от исполнения только-что прозвучавшего приказа предсельсовета дядя Хома.
- Заявление Зойка состряпает. Всё!
Однако не таков был и Фома Фролович Уликин. И что касается "двадцати четырёх часов", отпущенных ему начальством на рызмышление, никак их ему не могло хватить.
Зоя Ивановна жужжала, как запутавшаяся в паутине оса. Фома Фролович, случалось, брал уже в руки настойчиво подвигаемое к нему заявление и начинал пристально и изумлённо разглядывать его. Успеть бы только ручку с пером, уже обмакнутую в непроливашку, подать и исторический момент свершится!.. Однако и ручка и заявление решительно отодвигаются:
- Не-е, пока чаю с сахаром не будя, не согласный я.
Или совсем неожиданное:
- Говорять, в конхоз одних безбожников собирають.
- Учёные доказали, что никакого бога нет, а религия - опиум для народа, - поспешила вставить перековавшаяся Просвирина.
- М-мда... Ты вот, значитца, тожа учёная. А скажи, как это у коровки лепёшки получаютца, а овечка, скажем, орешками сыплет?
Просвирина в ответ лепечет что-то невнятное, дядя Хомака сурово срезает её:
- Значитца, в говяках ты, голубушка, разобралась ишшо, а про бога берёсси.
Вот ведь какой негодный и вредный мужичишка! Упечь бы этого Улитина, не взирая на то, что он "опора", куда надо, куда Макар телят не гонял. В самые что ни есть дальние Соловки! А мы посмотрели бы, явилась ли бы у него охота громко пукать и философствовать на религиозные темы? Да ведь заря-то новой колхозной жизни ещё едва занялась. И слова-то необходимые - уклонист, подпевало, чуждый элемент, кулацкий подголосок и т.п. - не успели по-настоящему в обиход войти. Далековато было до статьи товарища Сталина, каковую кое-кто воспринял, как сигнал для разбегаловки из колхозов. Уже после неё-то нашлась бы для упрямца подходящая формулировочка, соответствующие меры и такое место...
Впрочем, дорогой читатель, возможно мы и не совсем правы в своём справедливом гневе. А ежели дядя Хомы был всего-навсего колеблющимся? Это же другой оборот! С одной стороны мужику не слишком улыбается, вдруг взять и отвести на общий двор - хоть и старого, с разбитыми копытами, - но своего мерина! И свою же собственную куцую коровёнку Милку. Отмороженный сразу после её появления на свет хвост по недосмотру её бывших хозяев - покор невеликий. А каких трудов стоило его Анюте наконец-то приобрести животину? Другая сторона - что он мог знать о недоступных его сознанию предначертаниях об ожидающей его замечательной жизни? А к тому же ещё и слух прошёл: раз, мол, кормить будут из общего котла, то следовательно, и спать придётся под общим одеялом! Какое ж это одеяло потребуется, чтобы все поместились? Вообщем, есть тут мужику над чем пораздумать!..
Однако, все эти рассуждения, пожалуй, теперь и без надобности. Ибо в плотную мы подошли к событию совсем другого рода. К событию, сыгравшему в судьбе Фомы Фроловича Улитина прямо-таки поворотную роль, вселившему в сердца туесковцев, пребывавших после провозглашения колхоза в состянии некоторого разброда и уныния, заряд бодрости. А именно: за проведенное по-ударному обобществление лошадей и инвентаря (до прочего скота дело не дошло) район препожаловал краснотуесковцам то ли два, то ли три даже, мешка сахару-рафинаду. По сему случаю, в порядке поощрения неофитов первого в районе колхоза, Храпон Егорыч Кудышкин объявил подготовку праздника Коллективного Чаепития. Туеса забурлили!
Чаепитие состоялось. Оно проходило в саду деда Жулдыбы, известного своей покладистостью, и потому вступившего в колхоз в числе первых. Явились на праздник, и званые, и незваные. В том числе и мне с Васькой довелось почаёвничать.
На устроенном из досок длинном настиле были установлены полдесятка собранных по домам самоваров, попыхивающих духовитым парком (заварка, так называемый "фруктово-ягодный" чай, была заложена прямо в их недра). В два ряда были расставлены поместительные кружки.
Тем, кто получил право сидеть за столом, были выданы в руки по увесистой глуде сахару и по изрядному куску ситного, закупленного по этому случаю у булочника Саловьянова, к тому времени ещё не разорённого.
Званые звучно, с рафинадом в прикуску, прихлёбывали чаёк, усердно уминали ситник. Незваные - наблюдали и обсуждали необыкновенное событие, а паче того - слух, будто через неделю на Петров день будет ещё и "варево с куском" - похлёбка с бараниной!
Фома Фролович, явившийся на чаепитие без приглашения, был уязвлён до глубины души уведенным и услышанным. Заметив в толпе Зою Ивановну, он призывно поманил её к себе рукой и, в свою очередь, сразил, предъявив решительный ультиматум о немедленном его зачислении в колхоз!
- Ежели, значитца, от пуза напоишь чаем с ситником и два хвунта сахару на дом выдашь!..
Зоя Ивановна тут же, сломя голову, бросилась уведомлять об этом Кудышкина. Тот в ответ сделал разрешающий отмах руководящей и направляющей короткопалой рукой. И тут же, по её моновению, Фома Фролович вмиг очутился за общим столом! По-видимому, уже в качестве члена колхоза "Красный туесок". "Упрямую тпрусетку взяли в обротку", - как он сам потом обозначил этот факт.
Что ещё? В памяти моей запечатлелась, не поблекшая за давностью лет, картина. Семья Улитиных в полном сборе за своим дощаным столом, выскобленным тётей Анютой, как для праздника. Даже слепой Ванёк покинул свои нары. В центре стола крутобокий закопчённый чугун источает ароматный летучий парок. За отсутствием самовара тётя Анюта в данной объёмистой ёмкости заварила духмяными травами чай. Дядя Хома, хозяйка, пасынки - кареглазые Коляка с Манькой, мой приятель голубоглазый Васька - учёрпистыми деревянными ложками усердно и смачно хлебают отвар, послащённый, полученным главой семьи, сахаром, заедают его серыми плоским лепёшками, испечёнными тётей Анютой. У всех, в том числе и у Ванька, - он прихлёбывает чай из большой латунной чашки, - распаренные и блаженные, как после бани, лица.
Так вот, по-праздничному началась колхозная жизнь Фомы Фроловича и его домочадцев. Началась-то по-праздничному, да не слишком оказалась сладкой. Временами и вовсе не до чаёв было! Зато кой-чего другого вдосталь хлебнуть довелось. Да только, лучше, мы о том умолчим. Как уж там ни было, сам-то Фома Фролович с превеликим удовольствием вспоминал, как "всех прочих туесковцев объегорил "аж" на два фунта сахару. И, если какой-либо насмешник подначивал его: мол, не продешевил ли он, дядя Хомака только посмеивался:
- А энта как рассудить. В конхоз-то, хошь - не хошь, и без сахару бы загнали...
***
Мне остаётся к этому прибавить лишь самую малость. Когда к Туесам вплотную приблизилась война, Фома Фролович - уж и не знаю, из каких-таких источников известие такое получил, стал ждать, что с приходом немцев, что появится сахар. Немцы пришли. Порубили курам головы, освежевали козу, угостили старика за это каким-то "кохвием", от которого его чуть не стошнило.
- Пустяковые энти немцы людишки, - круто он сменил своё мнение о пришельцах. - Ня бывать им у Расеи, а придётца им во свою Ерманию улепётывать.
Тут он попал в точку: из Туесов немцы удрали на тринадцатый день. И уже до конца войны не вернулись туда.
На этом и нашему сказу конец, а кто прочитал до конца, тот молодец.