Жду радиовызов. Сжимается сердце в предчувствии беды. Насколько до этого всё шло, как говорил Ант: "по сетевому графику", -- настолько сейчас, в самое ответственное время, всё идёт кувырком. Вот, сижу и жду... а чего? А всего. Но когда звучит сигнал вызова, вздрагиваю, хотя ждал его. И предчувствие не обмануло...
Говорит командор. Кому-то другому речь его показалась бы бесстрастной, но я не кто-то, а тридцать лет... При первом слове командора понимаю: беда! Услышанное ошеломляет так, что долго сижу, опустив руки. И первая горькая мысль: зачем столько сил и труда затрачено!? Пришельцы спаслись бы на Корабле, прихватив и мою семью! Спасали человечество... а - оно!?... убили и моих внуков, и доброго отца, и мудрого деда... завывая, как зверьё, кидают камни в Корабль и идут сюда, чтобы сжечь Ковчег?!!
Слава Богу, жена и снохи в Зеркалье. А сыновья сидят рядом. Слышали разговор через динамик. Хам первым спешит подняться в кокпит. За вздувшейся рекой другой берег едва различим сквозь водопад дождя, рухнувшего с небес.
-- Ежели подонок Донок не пускает пузыри к нам по пути, то он этот шанс поимеет сполна, если доберётся до реки, - выдаёт оптимистический прогноз Хам. Нервы у меня на пределе и меня раздражает его иронично небрежная манера. В наше время молодые люди не говорили так развязно...
-- Пап! А, пап?! Пора дверь закрыть -- река к Ковчегу подбирается... - продолжает Хам уже без выпендрёжа, чувствуя моё неудовольствие. Сквозь шум бури и раскаты грома слышен рёв взбесившейся воды в реке. Сыновья идут вниз, а я всё сижу, припечатанный горем. Слава Богу, за четверых пришельцев можно не беспокоиться, раз они в Корабле. Потом я прикинул, как хорошо разместимся здесь впятером, в одной просторной каюте... и подумал: как будет хорошо нам вместе, как внимательны будем друг к другу, мы -- последние люди на земле...
А продуктов парни мои, по наущению Нойэлиты столько в Ковчег натащили, -- на всех хватит. Я даже не считал, сколько овец, коз, кур в продуктовом отсеке. А если я немножко попощусь - это на пользу: эвон, -- брюшко оттопыривается, как у жука! От таких мыслей, горе отпускает душу. Переключив сигнал радиовызова на все помещения Ковчега, спускаюсь в переходную камеру.
За распахнутой дверью Ковчега, -- неистовство грозы. Ослепительные зигзаги молний пронизывают черные тучи, ползущие почти по земле. Оглушительно грохочут громы, и вздрагивают от них огромные борта Ковчега. Хорошо, -- на мачтах молниеотводы - от их заземлений пар идёт, а земля шипит по-страшному! А вместе с брызгами проливного дождя, лавина животных вваливается, влетает, вползает в переходную камеру. В последние дни мы привыкли к этому живому потоку и не обращаем на него внимание. Теснясь, боками друг к другу прижимаясь, но не кусаясь, не лягаясь, не бодаясь, не затаптывая маленьких, идут и идут тысячи мокрых, грязных, изнемогающих от усталости, удивительно разных созданий Божьих, только что чудом преодолевших бурную реку. Идут и идут, ослеплённые молниями, оглушенные громами, идут и идут, ведомые интуицией, идут и идут для спасения не себя, а рода, вида и своих, даже ещё не зачатых, детёнышей.
Острый запах страха и мокрой звериной шерсти заполняет переход. Дробно стучат копыта, тяжко ухают по деревянному настилу огромные подошвы каких-то гигантов животного мира, а над ними хлопают, шелестят и жужжат крылья летучих созданий. У дверей Ковчега не затихает мычание, сопение, рычание, храп и рык сотен животных, только что подошедших и ждущих очереди. Его Величество Интуиция собрала со всех сторон необъятного материка Пангеи странных и разных творений Божиих: гигантских и микроскопических, грациозных и неуклюжих, хищных и травоядных, ползучих и летучих, и привела к двери Ковчега всех, кто живёт и дышит воздухом планеты Земля!
И понял я свою глупость, когда подумал, что зря строили Ковчег! Не может жить на планете человек без братьев меньших, которых должен он - сын Божий, а, значит, бог! -- спасать и опекать! Человек за всех в ответе! За каждую тварь!
"Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, -- потому что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. И не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего" (Рим.8:19, 21, 23).
Да, мы -- сыны Божьи, но, пока, только духовные. По плоти мы - такие же животные - браться каждому идущему сейчас через Ковчег "до искупления тела нашего". Каждая тварь Божия, даже микроскопическая, "освобождена будет от рабства тлению"!
"Потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её" (Рим.8:20).
Строго будет спрошено Богом с человека за жизнь каждой, даже малой, твари!! Ибо
"нет твари сокровенной от Него, но всё обнажено и открыть перед очами Его: ЕМУ ДАДИМ ОТЧЁТ"! (Евр.4:13).
Каждый человек даст отчёт за каждое жестокое и бесполезное убийство животного, за издевательство над бессловесным животным! Каждый человек отчитается в своей подлой жестокости по отношению к братьям меньшим!
"Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне" (Рим.8:22).
А какие удивительные твари пришли к Ковчегу! Измученные дальней дорогой, со впалыми боками, выпирающими рёбрами, все они, выбиваясь из последних силёнок, спешат к Ковчегу, ведомые Божественным даром -- интуицией. Шатаясь от неимоверной усталости, из последних сил, спешат поскорее оказаться за заветной дверью Ковчега, за которой распахивается иной мир - мир тишины и покоя, мир, где светит солнце, зеленеет трава, текут прозрачные реки, мир, где не содрогается земля в тектонических конвульсиях, а вода не извергается из недр подземных, заливая плодородные равнины.
Некоторые животные, сразу за Ковчегом, в изнеможении валятся с ног. И запалено дыша, положив головы друг на друга, подолгу лежат рядом нубийский лев и северный олень. А я и сыновья мои, стоим в переходной камере, не в силах заставить себя захлопнуть дверь перед мордами измученных долгим бегством животных, перед умоляющими глазами всё новых тварей Божиих, возникающих из сплошной стены дождя. И мы ждём, ждём, пока иссякнет этот живой поток и можно будет сделать в судовом журнале запись:
"все звери земли по роду их, и всякий скот по роду его, и все гады, пресмыкающиеся по земле, по роду их, и все летающие по роду их, все птицы, все крылатые, вошли к Ною в ковчег по паре мужеского пола и женского от всякой плоти, в которой есть дух жизни; и вошедшие к Ною в ковчег мужеский и женский пол всякой плоти вошли, КАК ПОВЕЛЕЛ ЕМУ ГОСПОДЬ БОГ" (Быт.7:15, 16).
Вдруг сильный толчёк потрясает твердь земную. Ковчег кренится, громадная тяжелая дверь с грохотом захлопывается, да так плотно и с такой силой, что для того, чтобы открыть её, потребовались бы домкраты. Я с сыновьями не закрыли бы дверь в Ковчег так плотно.
-- Что ж, -- говорю я, -- мы долго медлили и Бог, понимая нашу нерешительность, Сам затворил Ковчег.
Мы просмолили дверь, укрепив её железными скобами. И сыновья, попрощавшись со мной, поспешили в ласковый Зеркальный мир, где ждут их с нетерпением мать и жены. Поспешили, потому что прибывающая вода приподнимает Ковчег и на землю "того мира" приходится спрыгивать с высоты. А я, вернувшись в каюту, сделал первую запись в судовом журнале, поставив час и дату:
"И затворил Господь Бог за НИМ ковчег" (Быт.7:16).
Почему я написал тогда "за ним", а не "за ними"? -- я же ещё ждал пришельцев! Вероятно, рукой моей водила десница Божия. Никто не учил меня заполнять такой важный документ, как вахтенный журнал для которого Уст пожертвовал исторический вахтенный журнал Корабля. И решил я, что раз это документ исторический, то буду писать о себе в третьем лице и буду записывать туда каждое событие на Ковчеге. Закончив запись, поднимаю полиспастом первый пиллерс. Планировалась, что эту работу будут делать двое сильных мужчин, но вода уже поднимала Ковчег, а сыны Божьи, почему-то, ещё не прилетели. Надо спешить превращать Ковчег в плавающее судно. Хотя было и тяжело и опасно одному поднимать, направлять и заколачивать пиллерсы в гнезда, но я справился - есть ещё силёнка и сноровка в шестьсот моих годиков! Вибрация резонатора прекращается, вход в Зазеркалье закрывается переходная камера превращается в закрытый трюм.
Теперь, не опасаясь, что мой живой провиант сбежит в смежный мир, отвязываю овец, выпускаю из клетки кур. Закончив установку пиллерсов, поднимаюсь в каюту и из кокпита наблюдаю за Всемирным Потопом. Грозные подземные толчки следуют один за другим, но Ковчег уже поднимает вода и держит его на месте только киль. С неба низвергается не дождь, а водопад. Вот, Ковчег качнуло, накренило и он снова встал вертикально, закачавшись на волнах. Киль свободен -- плавание началось! Выглянув из кокпита вижу: река течет вспять, -- вода идёт не с гор, а с долины! Значит, прорвало хляби не только небесные, но и подземные. И я делаю запись в журнале:
"В шестисотый год жизни Ноевой, во второй месяц и семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились". (Быт7:10). Религиозный календарь Донока я отвергаю из-за неприязни к его кровожадной религии и летоисчисление веду от своего дня рождения. И следующей записью стало:
"И умножилась вода и подняла ковчег и он возвысился над землёю; вода же усиливалась и весьма умножалась на земле, и ковчег плавал по поверхности вод" (Быт.7:18).
Беспокоюсь о сынах Божьих. Что опять там случилось?! Если Корабль сломался, не летает, то почему не радируют?? Не зря изучил я лавировку на парусах - по радиопеленгу нашел бы их и ночью! Наступает тусклый рассвет. Гроза стихает, но дождь не прекращается. По компасу вижу, -- ветер несёт Ковчег через долину Сеннаар. Но сколько ни вглядываюсь, вокруг - вода, одна вода! И с горечью на сердце пишу в журнал:
"И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле и все люди; всё, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности всей земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, -- всё истребилось с земли и остался только Ной и ЧТО было с НИМ в ковчеге. Вода же усиливалась" (Быт.7:21-24).
Написав, перечитываю. Взгляд останавливается на горьких словах: "только Ной и ЧТО было с ним". И думаю, что не случайно, видно, написал я недавно о том, что дверь Ковчега затворил Бог "за НИМ", то есть, только за мной одним - Ноем, теперь оставшимся одиноким на планете, покрывающейся водой. Животные на Ковчеге - это провиант. Поэтому и написал я "что было с ним". К исторической записи добавляю навигационную: "Время 8-00, курс зюйд-зюйд ост, скорость 6 узлов". Плыву... а куда плыть?? Не спросил я это у Уста.
Ветер усиливается, высокие волны, раскачивая Ковчег, несут его на юг. Болтаясь в огромном Ковчеге, как одинокая, забытая горошина в пустом кувшине, чувствую себя я всё хуже, хуже. К страху перед неизвестностью добавляются страдания от морской болезни, о подверженности которой пару раз спрашивал меня Уст. Зная, что я мужик крепкий, бодро отвечал я, что хворь ко мне не липнет, а микроб опасается. Уст попросил перечитать в Книге Книг стихи:
"Отправляющиеся на кораблях в море, видят дела Господа и чудеса Его в пучине: Он речет, -- и восстаёт бурный ветер, и высоко поднимает волны его. Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаивает в бедствии. Они кружатся и шатаются, как пьяные, И ВСЯ МУДРОСТЬ ИХ ИСЧЕЗАЕТ" (Пс.106:23-27).
Перечитал я тогда и пожал плечами. И только сейчас понял, насколько ужасна эта болезнь, лишающая человека разума! Я превратился в тщательно выпотрошенный безвольный мешок, из которого вытряхнули всё, вплоть до мыслей! Вися на планшире комгинса в живописной позе загаженных трусиков, вывешенных для просушки, я благославляю Книгу Книг по совету которой был изготовлен этот кокптит с удобным высоким комгинсом:
"слелай отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху" (Быт.6:16).
Весьма удобное устройство для того, чтобы вытряхивать из человека его богатое содержание, вместе с разумом. И не внутрь Ковчега, а на верхнюю палубу, где всё смывается брызгами от волн и проливным дождём! А когда я понимаю, что дальнейшие попытки вывернуться наизнанку уже тщетны, так как внутри меня и слюны не осталось, я покидаю кокпит, такой удобный для первой фазы морской болезни, и спускаюсь в каюту, где можно с камфортом предаться второй стадии болезни, при которой желудок уже пуст, желание тошнить остаётся, на всю оставшуюся жизнь, а сил ни на что нет. Даже на обморок.
Внутри Ковчега качка кажется сильнее и страшнее. Ковчег скрипит так убедительно, что я ничуть не сомневаюсь, что он, вот-вот, развалится... Состояние моё за той гранью разума, когда не страшна тёмная жуть водяной бездны под днищем Ковчега. Страшнее этого мысль о том, что на такие страдания я обречён до конца дней моих! Разве выдержу я такую муку ещё год или, хотя бы, день?!
Добравшись на четвереньках до койки с бортиками, вспоминаю, как я, глупец, смеялся над этими бортиками для младенцев, а не для моряков, и понимаю, каким я был тогда легкомысленным! Перевалившись через бортик, замираю, зажмурив глаза, чтобы не видеть качающуюся каюту. Заткув рот какой-то тряпкой, усилием воли, стараюсь укротить бушующий пищевод, который судорожно дергается, сокращаясь внутри моего несчастного организма. Когда койка подо мной стремительно проваливается вниз, мой пищевод энергично распрямляется, пытаясь выпрыгнуть из горла.
А снизу, из трюма слышны вопли моих друзей по морской болезни, -- несчастных животных, страдающих, как и я, от качки, страха и ощущения полной беспомощности перед океанской пучиной под жутко скрипящим днищем Ковчега. С наступлением темноты, включаю электролампу, с питанием от аккумуляторов. Чтобы не видеть качающиеся стены каюты, пытаюсь смотреть в одну точку. Какую -- всё равно, поэтому смотрю на ближайшую - свой собственный живот, внутри которого буйствует неукротимый пищевод. Как ни странно, но от такого пристального внимания к нему, пищевод постепенно успокаивается. А я лежу пластом, удивляясь тому, что мой выпуклый кормозаправник такой некрасивый: большой, потный, заросший жиденькими волосиками. Но, среди волосиков, поникших от жизни бурной, нет ни одного седого! И я удивляюсь вопиющей несправедливости: почему при седой лохматой бороде, которая на виду, у меня произрастают такие юные и курчавые волосики там, где они не видны?
И представляю я себя в виде выпуклости пуза, позеленевшего от тошноты! Сие зрелище так преотвратно и похабно, что пищевод от такой непристойности дёргается и меня снова тошнит! От страданий становится себя так жалко, что я, совсем измученный, наконец-то, засыпаю.